В равной мере протестовал он и против старого принципа набора в армию, согласно которому солдаты вербовались из третьего сословия, офицеры же почти целиком принадлежали к дворянству.
      - В стране дворянство уничтожено, но оно продолжает оставаться в армии. Недопустимо предоставлять ему защиту революционной Франции. Вы утверждаете, что все публичные должности должны быть замещены согласно принципам свободы и равенства, и в то же время сохраняете вооруженных должностных лиц, созданных деспотизмом!..
      Насколько своевременными были эти заявления, показали солдатские бунты, прокатившиеся по стране весной и летом 1790 года. Наиболее значительным из них было волнение четырех полков гарнизона Нанси, зверски подавленное аристократом генералом Буйе. Учредительное собрание, однако, несмотря на энергичный протест Робеспьера, вынесло генералу-убийце "благодарность от имени нации".
      Немногочисленные выступления Робеспьера по аграрному вопросу полны гуманизма и искреннего желания помочь землепашцу. С таким же глубоким сочувствием относился он и к городской мелкой буржуазии: владельцам небольших лавок, самостоятельным мастерам, всей торговой и ремесленной мелкоте, которая разорялась, не имея возможности выдержать конкуренцию с крупными предпринимателями и торговцами.
      И однако он не разглядел рабочих.
      Вместе со всеми депутатами он проголосовал за декрет, предложенный Ле Шапелье, запрещавший объединения рабочих и стачечную борьбу. В то время из всех революционеров-демократов только один Марат сумел понять зловещий характер закона Ле Шапелье; только он безжалостно заклеймил этот закон на страницах "Друга народа".
      Робеспьер был одним из немногих депутатов Учредительного собрания, боровшихся за права цветного населения французских колоний.
      Первое предложение об отмене работорговли было сделано еще в ноябре 1789 года. Однако многие депутаты, владевшие землями и рабами на Гаити и Мартинике, были лично заинтересованы в сохранении рабства. К числу депутатов-рабовладельцев принадлежали и братья Ламеты, ближайшие соратники Барнава, который вследствие этого неоднократно выступал против предложений об отмене рабства и неполноправного положения мулатов.
      В своей речи Робеспьер указал, что раз Декларация прав предоставляет политические права всем гражданам, то цветные должны пользоваться теми же правами, что и белые. Когда в ходе прений один депутат предложил поправку, в которой упоминалось слово "раб", Робеспьер с негодованием воскликнул:
      - Да с того момента, когда вы введете слово "раб" в свои декреты, вы покроете себя позором! Вы беспрестанно твердите о правах человека и в то же время освящаете в своей конституции рабство. Пусть лучше погибнут колонии, если их дальнейшее существование может быть куплено лишь ценою потери нашей чести, славы и свободы!..
      Он дрался, не зная отдыха. Он произносил речи против военного закона, о свободе печати и петиций, об организации суда, о гражданском устройстве духовенства, о правах короля, о равном разделе наследства, против смертной казни и на многие другие темы. Все чаще поднимаясь на ораторскую трибуну, он выделяется последовательностью и принципиальной заостренностью своих речей, которые постепенно заставляют умолкнуть насмешливых недоброжелателей и повергают в недоумение общепризнанных лидеров.
      Призадумался Мирабо, насупился Барнав, озабоченно перешептываются братья Ламеты, еще недавно считавшиеся вожаками левой Собрания. Да, они недооценили его. Погасить "аррасскую свечу" явно не удалось!
      Тем более что теперь известность Робеспьера распространилась далеко за пределами Учредительного собрания.
      Он встречался со своими единомышленниками и врагами не только в Собрании, в кафе или в редакциях газет; они были связаны с клубами, которые начинали играть в революционном Париже все большую роль.
      Особенно демократичным и по составу членов и по идеям, высказываемым с его трибуны, был клуб, основанный в апреле 1790 года в помещении старой кордельерской церкви и получивший название "Общество друзей прав человека и гражданина". В обиходе его называли Клубом кордельеров, поскольку он пришел на смену прежним ежедневным собраниям жителей дистрикта Кордельеров*. Членские взносы здесь были низкими, а потому зал заседаний был всегда переполнен. Марат и Дантон были завсегдатаями Клуба кордельеров, причем громовой голос экс-председателя дистрикта звучал здесь так же часто, как и в былые дни.
      _______________
      * Согласно административной реформе 1790 г. дистрикты были заменены округами более крупного размера - секциями. Прежний дистрикт Кордельеров вошел в состав секции "Французского театра".
      Наибольшей известностью, однако, пользовался Клуб якобинцев, или Якобинский клуб, которому суждено было стать барометром революции. Клуб этот, ранее называемый Бретонским, переехал в Париж вместе с Учредительным собранием. Ему удалось получить помещение на улице Сент-Оноре, в библиотеке монастыря монахов-якобинцев. Здесь клуб был переименован - он стал называться "Обществом друзей конституции" или, в просторечии, Якобинским клубом. Вначале состав клуба был далеко не демократичным: наряду с депутатами Учредительного собрания в него входили только зажиточные парижане - адвокаты, врачи, писатели, богатые мастера и купцы. Высокий членский взнос ограждал заседания клуба от неимущих масс. Во главе его стояли лидеры различных группировок - от Мирабо и Лафайета до Робеспьера. Сила Якобинского клуба увеличивалась благодаря его широко разветвленной сети филиальных организаций в провинции, число которых росло с каждым месяцем. Популярности клуба немало способствовало и то, что члены его заранее обсуждали вопросы, которые затем выносились в Национальное собрание.
      Робеспьер не пропускал ни одного заседания Якобинского клуба. Здесь он проверял свои речи, прежде чем выйти на парламентскую трибуну, здесь он находил друзей и низвергал врагов. И по мере того как, меняя свой состав, клуб станет приобретать демократический облик, Робеспьер будет превращаться в любимого оратора и вождя якобинцев.
      Да, теперь он был известен далеко за пределами Собрания. Его знала и глубоко уважала вся революционная Франция. Должностные и частные лица поверяли ему свои нужды и печали, выражали доверие и благодарность. Взгляните на его письменный стол - он завален письмами. Давайте пробежим его переписку всего за два-три месяца 1791 года. Вот письмо из далекого Авиньона: члены муниципалитета горячо благодарят Робеспьера за речь в защиту петиции авиньонских граждан о присоединении к Франции. Пять писем из Марселя от местных якобинцев и официальных лиц; в письмах - жалобы, надежда на поддержку, благодарность. Четыре письма из Тулона; в одном из них муниципалитет извещает, что гражданская доблесть Робеспьера и самоотверженность, которую он не раз проявлял в отношении города, побудили присвоить ему звание гражданина Тулона. Пишут из Арраса, из Версаля, из Буржа, из Манта, из Лондона; пишут бельгийские демократы и депутаты далекой Кайенны, восторженные поклонницы и незнакомые просители.
      Так, занимая все большее место в народном мнении, завоевывая новые и новые симпатии, Максимилиан Робеспьер должен был неизбежно взять верх над своими врагами. Формально он не одержал еще ни единой победы, фактически был победителем. Он был единственным человеком будущего в этом Собрании крупных собственников, судорожно цеплявшихся за прошлое.
      И он имел все основания сказать им в своей обычной спокойной манере:
      - Напрасно вы рассчитываете при помощи мелких шарлатанских уловок руководить ходом революции. Вы, как мелкие букашки, будете увлечены ее неудержимым потоком; ваши успехи будут столь же мимолетны, как ложь, а ваш позор станет вечным, как истина!..
      Весной 1791 года Академия художеств организовала ежегодную выставку в Лувре. На суд публики было представлено свыше трехсот двадцати произведений искусства.
      Впрочем, дело не в количестве экспонатов.
      Выставка была не совсем обычной: наряду с еще недавно модными натюрмортами и пасторалями, а также традиционными изображениями Людовика XVI и членов его семьи на этот раз зрители могли увидеть много произведений, прямо или косвенно посвященных злободневным событиям.
      Большим успехом пользовались картины Луи Давида. Художник-революционер дал ряд новых полотен на героические темы античности не без намеков на современность; сюда относились "Клятва Горациев", "Брут" и "Смерть Сократа". Еще больший интерес вызывал эскиз Давида к его будущей картине "Клятва в зале для игры в мяч". Этот эскиз, живо воспроизводивший всем памятное событие 20 июня 1789 года, вызывал оживленные комментарии.
      Посетители выставки, присматриваясь к отдельным фигурам, изображенным на полотне, без труда узнавали Байи, Мирабо, Барнава, Александра Ламета, Робеспьера; последний стоял в энергичной позе, прижимая обе руки к груди, словно у него было два сердца, заранее отданные народному делу.
      Но пожалуй, особенно много любопытных собралось возле портретов. Рассматривали Латюда, знаменитого узника Бастилии, проведшего по пустой прихоти фаворитки тридцать пять лет в заключении. Изучали лица депутатов Учредительного собрания, впервые очутившихся так близко от зрителей.
      Можно было заметить, что самая густая толпа образовалась около одного из подобных портретов, написанного художницей Лабиль-Гюйяр. На портрете был изображен молодой мужчина в белом парике, таком же жабо и черном костюме, присвоенном регламентом Генеральных штатов депутатам третьего сословия. Внимательные светлые глаза мужчины словно изучали публику. В отличие от других портретов, на пояснительной табличке не было указано ни имени, ни фамилии изображенного. Вместо этого было написано только одно слово:
      Н Е П О Д К У П Н Ы Й
      И это никого не смущало и не вводило в заблуждение: всем присутствующим было ясно, о ком идет речь.
      Неподкупный родился.
      6. СОБСТВЕННИК
      Жорж Дантон не переставал удивляться своему новому знакомому, депутату Робеспьеру: слишком уж тот отдавал себя общественным делам - этак и помереть недолго.
      Нет, Жорж так не мог.
      Он-то, конечно, тоже не бил баклуши и не дремал. И в качестве председателя кордельеров, и теперь, в должности советника департамента должности, которая стоила ему таких хлопот, он поражал других кипучей энергией, способностью найти общий язык с людьми, умением принять нужные меры. Это было бесспорно, и все же...
      Все же он никогда не забывал о себе.
      Дантон любил жизнь со всеми ее маленькими и большими радостями, любил семейный уют, любил чувствовать себя хозяином.
      Его квартира на Торговом дворе поражала размерами, богатством отделки, солидностью обстановки. После напряженного рабочего дня Жорж никогда не задерживался в департаменте. Он стремился провести вечер дома, посидеть в большом кресле у камина своей уютной библиотеки и, листая книгу, слушать, как потрескивают дрова. Его супруга Габриэль обычно находилась тут же - что-либо чинила или вязала. Она в совершенстве владела искусством молчания, никогда не задавала ненужных вопросов, не нарушая прелести тишины.
      В апреле 1790 года Габриэль родила крепкого мальчишку, которого с обоюдного согласия супруги окрестили Антуаном. Появление маленького Дантона дистрикт встретил с восторгом: его тут же прозвали "дофином* Кордельеров".
      _______________
      * Д о ф и н - старший сын короля, наследник престола (франц.).
      По субботам и воскресеньям Дантоны приглашали гостей.
      Их собиралось не так уж много. Все это были люди молодые, воодушевленные революцией и надеждами юности. Кроме нескольких родственников, сюда захаживали журналисты Фрерон и Робер, драматург Фабр д'Эглантин, длинноволосый Камилл Демулен со своею супругой; иногда, впрочем довольно редко, появлялся и Робеспьер.
      Душой и любимцем компании был Демулен.
      Пылкий и неуравновешенный мечтатель, всегда восторженный и шумный, он веселил и очаровывал общество. Кое-кто считал Камилла легковесным, но в остроумии ему не мог отказать никто, недаром его газета "Революции Франции и Брабанта" соперничала популярностью с "Другом народа"!
      Люсиль, супруга Камилла, живая и грациозная блондинка, пользовалась большим успехом у мужчин. За ней откровенно ухаживал Фрерон, к ней даже, как утверждали, - дело неслыханное! - был неравнодушен сторонившийся женщин Робеспьер.
      Собственно, Робеспьер вошел в дом Дантона благодаря тому же Камиллу. Когда-то Максимилиан и Камилл учились в одном коллеже и были близки. В дни революции они снова встретились и, оказавшись политическими единомышленниками, стали бывать в одних и тех же местах. Но Робеспьер, слишком дороживший своим временем, да и к тому же чересчур замкнутый, как-то не прижился в веселой компании.
      В жаркие летние дни Дантоны вместе со своими друзьями отправлялись за город, в Фонтенуа, где у тестя Дантона была уютная ферма. Эти прогулки бывали пленительными - разговоров и воспоминаний потом хватало на всю неделю.
      Да, Жорж Дантон умел жить - это говорили все.
      И, между прочим, умел наживать деньги.
      До революции он был бедным разночинцем. И даже, купив выгодную должность адвоката при Королевских советах, выплачивал огромный долг, связанный с этой покупкой.
      Его материальное благополучие началось в 1790 - 1791 годах, когда, с головой уйдя в политику, он начал одновременно же получать большие деньги.
      Откуда он брал их?
      Молва обвиняла трибуна кордельеров в продажности.
      Едва лишь имя Дантона стало приобретать известность, змеей поползли слухи:
      - Он провокатор. Он служит в тайной полиции!
      - Что вы! Это шпион. Он продался за английское золото!
      - За английское? Возможно. Но за французское-то уж наверняка. Дантон - платный агент орлеанского дома, холуй принца Луи-Филиппа, стремящийся обеспечить престол своему хозяину!
      - Нет, вы ошибаетесь. Дантон куплен двором через посредство Мирабо. Он берет деньги из королевской шкатулки!..
      Слухи росли и ширились. Дело дошло до того, что кордельеры сочли себя обязанными выступить с официальным протестом.
      Клеветники потирали руки: протест подтверждал, что молва существует! А ведь известно: нет дыма без огня!..
      Луи-Филипп Орлеанский в те годы возглавлял сильную группировку, объединявшую либеральных буржуа, недовольных властью реакционных крупных собственников. Для этих политиков фигура слабовольного и щедрого принца, ближайшего родственника правящей династии и вместе с тем готового на все уступки собственникам новой формации, представлялась идеальной.
      Дантон был близок с герцогом Орлеанским. Был ли он платным агентом принца? Это неизвестно, да и не столь существенно. В моральном облике Дантона подобная сделка ничего бы не изменила. Существенно другое: орлеанизм был близок трибуну кордельеров, ибо отвечал его стремлениям.
      Многие связывали служебные успехи Дантона с аферами Мирабо. Говорили, что Мирабо помог ему попасть в департамент. Не оказал ли тот же Мирабо, оперировавший большими суммами из секретных фондов, и материальные услуги Дантону?
      Нет нужды прибегать к подобным гипотезам.
      Для людей склада Дантона начало буржуазной революции давало широчайшие материальные возможности. Нужно было лишь использовать новую экономическую конъюнктуру, созданную декретами Учредительного собрания.
      Революция унаследовала от старого порядка крайне расстроенные финансы и огромный государственный долг. Депутаты буржуазии понимали: необходимо найти источник платежей, причем источник надежный и стабильный. Таким источником могла стать только земля. И вот конфискованные земли духовенства - а они составляли около трети всех обрабатываемых площадей страны - были названы национальными имуществами и пущены в распродажу. Сам акт ликвидации был несложным. Государство продавало национальные имущества муниципалитетам, которые, в свою очередь, должны были перепродавать их частным лицам посредством аукционов и торгов.
      Стремясь распродать национальные имущества, государство предлагало покупателям весьма льготные условия. При покупке вносилось не более тридцати процентов стоимости, остальное подлежало рассрочке на двенадцать лет. Кроме того, покупатель уплачивал государству не золотом, а ассигнатами, особыми денежными обязательствами, которые выпускались специально для погашения государственного долга и поначалу приравнивались к звонкой монете.
      Однако вследствие необеспеченности ассигнатов они сразу же стали падать в цене, постепенно дойдя до половины своей нарицательной стоимости. Легко представить, какой простор открывался отныне для земельных спекуляций! Купив у государства землю на ассигнаты и перепродав ее долями по курсу звонкой монеты, спекулянт на полученные деньги скупал новые ассигнаты за сорок - пятьдесят процентов их нарицательной стоимости, а потом расплачивался ими с государством за новые покупки. Так как казначейство принимало ассигнаты по номинальному, а не по спекулятивному курсу, каждая подобная сделка приносила скупщику национальных имуществ немалый барыш, который возрастал в арифметической прогрессии по мере увеличения числа сделок.
      Вот где открывалось поистине необъятное поле деятельности для человека со смекалкой, желавшего разбогатеть!
      Можно ли удивляться, что Жорж Дантон за короткий срок погасил свой долг, составлявший около сорока тысяч ливров, и сверх того стал обладателем солидной недвижимости?..
      Земельная собственность Дантона располагалась близ Арси-сюр-Об, маленького городка, где он родился, где жила его многочисленная родня и который он любил много больше, чем шумный Париж.
      Дом Дантона был хорошо известен жителям Арси. Он отличался от всех соседних зданий, напоминая дворец, в нем насчитывалось семнадцать комнат.
      К дому примыкали хозяйственные строения: теплый хлев - пристанище четырех дойных коров, трех кобылиц с жеребятами и множества мелкой скотины, птичник, амбар с погребом, полным припасов, мастерская с верстаками и всевозможным инструментом, склад различных сельскохозяйственных и садовых орудий.
      Самой большой гордостью хозяина был парк.
      Никто не знал, сколько энергии и забот вложил Дантон в этот парк, сколько заплатил архитектору, садоводам, рабочим, сколько деревьев посадил с любовью собственными руками. Чего только не было в этом парке! И широкие аллеи, украшенные мраморными статуями, и заросшие уголки, скрывающие изящные беседки, и китайские мостики через ручей, и участки сада с плодовыми деревьями, и огромные клумбы с нарядными цветами.
      Бродя по аллеям или отдыхая в одной из беседок, Дантон часто думал о том, что, покончив со всеми делами, вернется сюда и будет коротать свою старость...
      Среди земельных владений Дантона главным была ферма Нюизман, расположенная в десяти лье от города. Ферма была образцовой и славилась среди соседей. Семьдесят пять гектаров земли делились на луг, пашню и виноградники. Ферма имела налаженное хозяйство и превосходный скотный двор. Дантон сдавал ее богатому арендатору, платившему ренту в тысячу двести ливров. Сдавая ферму, Жорж получал двойную выгоду: во-первых, он регулярно имел изрядную сумму денег, которые никогда не были лишними; во-вторых, что было еще важнее, его арендатор разрабатывал и культивировал землю: почва в Нюизман, как и в большей части Шампани, была неподатливой и нужно было затратить много сил, чтобы добиться обильных всходов.
      Жители Арси уважали и любили Дантона. Простые люди видели в нем благодетеля и отца. Он был и работодателем, и добрым хозяином, и защитником их интересов в столице. Передавали много рассказов о его щедрости и доброте, о его человечности и терпимости.
      Однажды рабочий, трудившийся в его саду, неосторожно обращаясь с инструментом, нанес себе рану. Прежде чем успели привести врача, Дантон порвал на жгуты свою голландского полотна рубашку, перевязал раненого и на руках отнес в дом.
      Жорж Дантон, сам вышедший из простонародья, умел ладить с простыми людьми. Он понимал, что в них - его сила. А его жизненный девиз был: живи сам и давай жить другим! Создавая свои богатства и укрепляя благополучие, он был всегда готов бросить крохи со своего обильного стола тем, кто оказывал ему помощь.
      Разные бывают люди, оставляющие память в истории.
      Жан Поль Марат большую часть революционных лет провел в подполье. Бесконечные лишения, вечная перенапряженность нервов и сил наделили его жестокой болезнью. Но когда настанет час его торжества, ничто не изменится в его привычках и образе жизни: Друг народа по-прежнему не сможет принадлежать себе, по-прежнему будет беден, прост и доступен.
      Максимилиан Робеспьер на пятом году революции из неизвестного провинциального адвоката превратится в главу государства.
      Имя его заставит трепетать королей и министров реакционной Европы, но сам он останется более скромным, нежели самый скромный из подданных его страны.
      Он по-прежнему будет жить и работать в той крохотной каморке, где поселился на заре революции, он твердо откажется от личного счастья, от материального довольства, от отдыха.
      Все имущество Неподкупного, оцененное после его смерти, не привысит стоимость в несколько сотен ливров.
      А Марат? Марат оставит своей вдове ассигнацию в 25 су!..
      Такие вожди не имели тайн в своей общественной деятельности. На людях они были теми же, что и дома, ибо жизнь каждого из них так же проста и чиста, как их помыслы и души, - она заранее отдана другим, тем, во имя кого они будут бороться, страдать и умирать.
      Совершенно иным представляется нам Жорж Дантон.
      Это был типичный собственник новой формации.
      Собственность опьяняла Дантона, он мечтал о ней, наслаждался ею и стремился ее приумножить. Его состояние исчислялось в сотнях тысяч ливров и увеличилось бы еще во много раз, если бы не обстоятельства, связанные с дальнейшим ходом революции.
      Чувство собственника, желавшего жить на широкую ногу, во многом определяло политическое поведение Дантона. Человек незаурядного ума и великой энергии, порывистый, способный увлечься и увлечь других, он не раз совершит замечательные дела, не раз поможет своим соратникам и своей стране в тяжелые дни испытаний. Но почти всегда большое дело будет отравлено малым расчетом, смелое решение - склонностью к компромиссу, политический шаг - житейской осторожностью приобретателя.
      Ибо господин Дантон - образцовый буржуа.
      Потомок хитрых и изворотливых шампанских землепашцев, он вместе с тем очевидный предшественник респектабельных собственников XIX века.
      7. ПРОТИВ СИЛЬНЫХ МИРА
      Сначала Друг народа боролся преимущественно против порочных принципов. С января 1790 года он стал наносить удары лицам, виновным в порочности принципов.
      Неккер, Мирабо, Лафайет, Байи, все главные лидеры либеральной буржуазии, те, кто нес ответственность за антинародные законы и на кого уповала Франция крупных собственников, один за другим попадают в поле зрения журналиста и берутся им под обстрел.
      Он первым предсказал "великую измену" Мирабо в период, когда блестящий оратор был в зените славы; одним из первых он указал на Байи как на врага революции, в то время как многие все еще восхищались "превосходным администратором"; он начал обличать Лафайета в те дни, когда для большинства генерал оставался "героем двух частей света".
      Марат шел впереди своего времени и поэтому видел лучше, чем его современники. То, что он предрекал, исполнялось через день, месяц или год, но исполнялось обязательно. Как-то он занялся подсчетом своих предсказаний, сбывшихся по ходу революции, и насчитал их до трехсот.
      Откуда же брал Марат сведения, которые с такою точностью предваряли реальные факты?
      Так как к нему очень часто обращались с подобным вопросом, он однажды дал в "Друге народа" самый общий ответ:
      "Дорогие товарищи, вы говорите, что меня считают пророком; но я такой же пророк, как и любой из вас. Я просто внимательно разглядываю то, на что вы не обращаете внимания. Я тщательно изучаю людей, которым вы верите на слово, и познаю различные комбинации всех элементов политической машины, на игру которой вы смотрите просто как зрители".
      Марат обладал зорким взглядом. И недаром он называл себя "оком народа": он умел разглядеть то, чего не видели другие и что снабжало его драгоценными крупицами сведений. А уж потом эти крупицы он превращал в свои боевые снаряды...
      Первый год революции окончился.
      14 июля 1790 года Франция торжественно отмечала юбилей взятия Бастилии - День федерации*, как называли его современники.
      _______________
      * То есть объединения, революционного единства всей страны.
      Парижане с энтузиазмом готовились к этому дню.
      Когда выяснилось, что не хватает строительных рабочих, тысячи добровольцев явились на Марсово поле. Вооруженные кирками и лопатами, мужчины и женщины, простолюдины, буржуа и даже депутаты Ассамблеи трудились над созданием амфитеатра для зрителей и алтаря отечества высокой эстрады, где должно было происходить главное торжество.
      А потом прибыли посланцы департаментов. Они собрались со всех концов страны, и 14 июля на Марсовом поле можно было услышать все диалекты французского языка. Федераты прошли церемониальным маршем огромную арену. Их приветствовали четыреста тысяч парижан. Приблизясь к алтарю отечества, делегаты провинций приносили торжественную присягу на верность нации, закону и... королю. Иллюзии еще не рассеялись, буржуазия делала все для того, чтобы их сохранить. Здесь можно было увидеть и подобие трона, и толстого монарха с кислым лицом, и его супругу, капризно надувшую губы, и всю хмурую придворную челядь.
      Что было общего у этих господ с революционным праздником? С какой злобной радостью они залили бы его кровью поденщиков и мастеровых, перед которыми были вынуждены играть роль статистов! Да и не только они. Теперь на это пошли бы с легким сердцем и их конституционные охранители - господа Лафайет и Байи!..
      Первым из революционеров-демократов, кто начал предчувствовать кровавую развязку, был Жан Поль Марат.
      Вернувшись к началу лета из Англии, он сразу же забил тревогу. Как и в октябре прошлого года, он не поддался иллюзиям.
      "К чему эта необузданная радость? - писал он. - К чему эти глупые проявления веселья? Ведь пока революция все еще только мучительный сон для народа. Чтобы вернее заковать вас в цепи, враги забавляют вас детскими играми... Они венчают жертву цветами!.."
      Именно в эти дни Марат выбросил свой знаменитый лозунг: "Надо брать врага за глотку сразу обеими руками!"
      Тираж его газеты вырос до четырех тысяч экземпляров. Одновременно с "Другом народа" Марат стал выпускать ежедневный листок "Молодой француз", рассчитанный на бедноту предместий. Он установил тесные отношения с Демуленом, давая обширные статьи для его газеты. Таким образом, злободневный материал, собранный и оформленный Маратом, парижане могли в один день прочитать в двух или даже в трех печатных органах!
      "Нация состоит из 25 миллионов человек, - обращался он от лица неимущих к лидерам Учредительного собрания. - Мы составляем более двух третей этого числа, а нас в государстве не ставят ни во что и если даже вспоминают в ваших высоких декретах, то только для того, чтобы мучить и утеснять. При старом порядке подобное обращение не казалось бы странным: мы жили под властью господ, в их глазах мы были ничто, и они вспоминали о нас только для того, чтобы присвоить плоды наших трудов или еще сильнее приковать нас к своей колеснице. Времена эти миновали; но что же мы выиграли от этого? В первые дни революции сердца наши на мгновение открылись для радости; мы убаюкивали себя надеждой, что наши бедствия закончились, что судьбы наши переменились. Однако, какие бы изменения ни происходили в государстве, все они - в интересах богача: для бедняка небеса всегда являлись и останутся немилостивыми".
      Никто лучше Марата не видел язв, разъедающих Францию в годы Учредительного собрания; никто их лучше не показал.
      В те дни, оставив Неккера, журналист сосредоточил огонь своих разоблачений на Лафайете и Мирабо. Генерала он прозвал "паяцем двух частей света" и беспощадно обличал его диктаторские замашки; что же касается Мирабо, то здесь Марат оказался подлинным провидцем: он вскрыл "великую измену Мирабо", о которой в то время не догадывался еще никто. Он продается двору, - утверждал Марат. - Об этом свидетельствуют не только его непомерные траты, но и все его политическое поведение - поведение пройдохи и лицемера!..
      Марат всегда умел выбрать момент для начала атаки.
      Вот и сейчас он взорвал петарду, когда этого меньше всего можно было ждать - утром 14 июля, в самый праздник федерации.
      В этот день парижане и находившиеся в столице делегаты провинций читали его памфлет "Адский план врагов революции".
      Из оппозиционных кругов Марат получил материалы о тайных совещаниях между Мирабо, Лафайетом и еще кое-кем из умеренных; договаривались о распределении правительственных постов. Свергнув нынешнее министерство, Мирабо должен был занять место Неккера, а Лафайет - должность военного министра. Это значило, что власть сосредоточится в руках тех, кто мечтает о диктатуре короля и его единомышленников в Национальном собрании. Захватив ключевые позиции в государстве, Мирабо, Лафайет и другие реакционеры смогут осуществить свой план разгрома революции.
      Обращаясь к участникам праздника, Марат спрашивал: неужели они допустят, чтобы Национальное собрание, движимое кучкой проходимцев, использовало против народа свои права, добытые революцией? Неужели гражданская власть подчинится военщине? Не проснется ли, наконец, народ от летаргии? Не призовут ли граждане к ответу своих депутатов?
      Утверждая, что в своем адском плане Лафайет, Мирабо и другие не остановятся ни перед чем, Марат рекомендовал народу нанести удар первым: "Лучше пролить несколько капель нечистой крови, чем ждать, пока народная кровь польется потоками!"
      Это было не только разоблачение. Это был призыв к восстанию.
      Первым опомнился Лафайет.
      Прежде всего по его приказу были арестованы четырнадцать разносчиков "Друга народа".
      Затем, 29 июля, провели облаву, живо напомнившую январскую экспедицию: оцепили квартал, вторглись в заподозренные дома, разбили окна в типографии и завладели ей. Однако, за исключением нескольких бумаг второстепенного значения, жандармы ничего не обнаружили. Владелица дома, где находилась типография, подвергнутая допросу, так и не назвала убежища журналиста - она его не знала.