Это была дерзость, но дерзость делового человека, вполне рассчитавшего свои силы. Все продумав и взвесив, старый делец поверил молодому ловкачу и решил помочь ему.
      И вот вчера еще полунищий адвокат без практики сегодня оказался счастливым обладателем красивой женщины и примерной супруги, а также выгодной должности и кредита богатого коммерсанта, что открывало широкую дорогу к материальному благополучию и успеху.
      Но Дантон был человеком умным и дальновидным. Он жил не только настоящим, но и будущим. А вот это будущее наводило его на весьма и весьма серьезные размышления.
      Когда правительство созвало Генеральные штаты, он с вниманием стал следить за тем, что происходит в Версале. Поначалу он не сомневался: правительство решило сыграть обычную "представительную" комедию. В этом, казалось, вполне убеждали первые речи Людовика XVI и генерального контролера финансов Неккера, так популярного в третьем сословии.
      Позиция двора четко определилась, и либеральный министр не пожелал идти с ней в разрез - это было очевидно.
      Дальше Дантон представлял себе все как по писаному: представители третьего сословия начнут протестовать, король отдаст приказ, и гвардейцы разгонят Штаты. Благородные хотели выиграть время - что ж, они выиграли его!
      Но проходили дни, и Дантон с удивлением видел, что его пророчество не сбывается.
      Представители третьего сословия вели себя предерзко, но король, вместо того чтобы разогнать их, санкционировал самоуправство податных, а депутаты привилегированных, хотя и не без сопротивления, к ним присоединились.
      Вместо Генеральных штатов теперь было Национальное учредительное собрание.
      Становилось ясно, что Людовик не разогнал осмелевших податных не потому, что не пожелал, а потому, что не смог. А не смог оттого, что за депутатами третьего сословия стояла Франция. Эти соображения медленно и трудно доходили до сознания Дантона. Но когда дошли, он понял, что дни абсолютной монархии сочтены.
      Понял он и другое.
      Сейчас нужно выбирать быстро и определенно. Ибо вопрос стоит так: с кем ты, Дантон? С теми, кто тебе покровительствует, но кто чужд и обречен, или с теми, из чьей среды ты сам вышел и кто одержит победу?..
      Дантон был сыном третьего сословия. Интересы этого сословия были его интересами. И он стал в шеренгу борцов. Особенно после событий 11 - 14 июля.
      Утром 12 июля Париж имел обычный вид. В предместьях, несмотря на воскресный день, кипела работа, а улицы центра были полны нарядной публики. Разносчики фруктов, каштанов, устриц громко расхваливали свой товар. Кто-то обратил внимание на необычное скопление войск, заполнивших подступы к площадям. И вдруг, в двенадцатом часу, словно смерч прошел вдоль улиц...
      Прибыл вестник из Версаля. Он сообщил потрясающую весть о коварных кознях двора. Да, вчера по наущению королевы Людовик XVI неожиданно вручил отставку Неккеру и пригласил к власти ярых реакционеров, обещавших испепелить мятежный Париж. Столица окружена войсками. Следующим актом, несомненно, станет разгон Учредительного собрания!..
      "Значит, все-таки решились", - подумал Дантон. Впрочем, сам он к этому времени также принял решение.
      Он присоединился к большой толпе, устремившейся в парк Пале-Рояля. Здесь, как обычно, обосновались ораторы. Одного из них Дантон знал хорошо. Это был журналист Камилл Демулен, однокашник Робеспьера по коллежу Луи-ле-Гран, самый буйный из агитаторов улицы. Вот и сегодня, растрепанный, со шпагой в руке, он кричит срывающимся голосом:
      - Граждане! Вы обмануты! Правительство готовит новую Варфоломеевскую ночь! Лучшие патриоты будут перерезаны! Теперь нельзя медлить! К оружию!..
      - К оружию!..
      Этот клич раздавался повсюду. И не напрасно. В этот день пролилась первая кровь мирных людей. Залпы гремели на Вандомской площади и площади Людовика XV. Кавалерийский отряд попытался смять манифестантов у Пале-Рояля. Но все это лишь удвоило народную ярость. Первый ружейный залп стал сигналом к восстанию. Столица ощетинилась баррикадами.
      К вечеру положение определилось. Правительственные войска стали брататься с народом. Демарш двора не удался. Победа парижан становилась очевидной.
      Вот тогда-то Жорж Дантон от раздумий перешел к действиям. Он объединился с Демуленом, Маратом и другими революционерами. И днем 13 июля развил весьма бурную деятельность. Его настоятельные призывы, без сомнения, сыграли свою роль в том, что произошло на следующий день.
      К утру 14 июля Париж был в руках восставшего народа.
      Лишь громада Бастилии нависала над Сент-Антуанским предместьем, напоминая, что победа еще не завершена.
      Страшная крепость-тюрьма олицетворяла произвол и деспотизм абсолютной монархии. Это был грозный символ, постоянная память о вековых цепях рабства. Бастилия стала последним прибежищем контрреволюционных сил в столице. Она оставалась важным стратегическим пунктом в руках реакции. Ее комендант заготовил большое количество пороха и ядер, рассчитывая в положенное время нанести удар мятежным парижанам.
      Но удар нанесли сами парижане.
      В четыре часа дня после короткого, но решительного штурма Бастилия была взята.
      Падение Бастилии было высшей точкой славных июльских событий. 14 июля стало первым днем революции: абсолютная монархия получила незаживающую рану.
      До этого королю и старому порядку противостояло лишь буржуазное Учредительное собрание. Третье сословие потеснило благородных и заставило двор пойти на уступки. Но этот враг не был страшен абсолютизму: с крупными буржуа, на худой конец, можно было и столковаться!
      14 июля в борьбу вступил народ. Народ еще верил в короля, как верил в своих депутатов в Собрании. Но революционный инстинкт народа указал ему правильный путь: на провокацию он ответил восстанием, на попытку возврата к старому - низвержением оплота абсолютизма.
      И двор отступил. Король возвратил Неккера. Правительство молчаливо признало первый шаг революции - другого выхода у него не было.
      В штурме Бастилии Жорж Дантон не участвовал. Тем не менее этот день для него оказался решающим: он вступил в национальную гвардию - народную милицию, образованную прямо на поле боя. Он стал начальником национальной гвардии дистрикта Кордельеров - самого решительного из округов Парижа. А затем и возглавил дистрикт, сделавшись его бессменным председателем.
      Мосты к прошлому были сожжены. Господин д'Антон ушел в небытие. Революционер Дантон занял свое место среди борцов за народные права.
      4. ДАНТОН ЗАЩИЩАЕТ МАРАТА
      Дистрикт Кордельеров давно уже шел в авангарде революционных районов столицы. Недаром население его - ремесленники, рабочие, журналисты, актеры Французского театра - было народом пестрым, шумным и строптивым.
      А чего стоил бессменный председатель дистрикта господин Дантон!
      - У него революционная голова! - говорили одни.
      - У него луженая глотка! - утверждали другие.
      - Да это же подлинный Демосфен!* - восхищались третьи.
      _______________
      * Знаменитый греческий оратор (384 - 322 гг. до н. э.).
      И все это было правдой. Дантон обладал головой революционера, имел глотку уличного зазывалы и не хуже великого оратора древности умел отстоять дело свободы.
      Ведь это благодаря его инициативе и при его нажиме граждане дистрикта на своих бурных заседаниях в старой кордельерской церкви не раз принимали резолюции, которые опережали декреты Учредительного собрания.
      Они, не дожидаясь команды сверху, установили ответственность любого должностного лица дистрикта перед общим собранием избирателей.
      Они наделили артистов, составлявших немалую часть жителей квартала, всеми гражданскими правами, которых лишал их старый порядок.
      Они горячо защищали свободу прессы, и не один журналист, благодаря их заступничеству, сумел избежать цепких лап подручных господина Байи, нового мэра Парижа.
      Однако именно в борьбе за свободу прессы зимой 1790 года доблестные кордельеры чуть не стали жертвой карательной экспедиции, проведенной парижским муниципалитетом.
      Поводом к этому послужило дело Марата.
      "Жан Поль Марат, литератор с улицы Вье-Коломбье" - так отныне официально подписывался бывший доктор Марат.
      Но прежде чем стать литератором, он попробовал себя на разных участках революционной деятельности.
      Сначала он выступил как агитатор Пале-Рояля и не без успеха комментировал "Общественный договор" Руссо.
      Потом стал формировать первые отряды народных бойцов и в ночь на 14 июля с одним из таких отрядов сумел преградить путь королевским драгунам на Новый мост, что значительно облегчило успех победителям Бастилии.
      После взятия Бастилии он с головой погрузился в административную сферу: стал членом комитета дистрикта Карм. Текущей работы здесь было столько, что однажды Марат просидел в комитете шесть дней подряд - со вторника по воскресенье.
      И после этого задумался: а стоило ли бросать научные исследования и медицину ради того, чтобы превратиться в муниципального деятеля, занятого разбором бумаг? Нет, это было не его призвание. Марат отказался от поста комиссара дистрикта и предложил комитету взамен нечто другое.
      Он уже понял, что главная его сила - печатное слово. Здесь он легко разбивал любого противника. Автор "Цепей рабства" и "Плана уголовного законодательства" твердо решил стать революционным публицистом.
      Революция родила большую прессу. В течение лета 1789 года появилось огромное количество газет, журналов и листков. Некоторые из них, выйдя раз или два, закрывались; были, однако, газеты, популярность которых, возрастая изо дня в день, обеспечивала широкую известность им самим и их издателям. Именно о такой газете мечтал и Марат.
      Он предложил комитету дистрикта предоставить в его распоряжение типографию и средства, обещая взамен боевую революционную газету, которая поможет депутатам Учредительного собрания вести страну по верному пути.
      Это предложение напугало умеренных членов комитета; они стали тянуть с ответом. И тогда Марат, верный своей обычной решительности, порвал с комитетом дистрикта Карм и вернулся в свое жилище на улице Вье-Коломбье.
      Что ж, если его отталкивали новые власти, испугавшиеся его радикализма, он будет действовать в одиночку и покажет себя еще более радикальным!..
      12 сентября 1789 года к числу множества газет, циркулировавших в Париже, прибавилась еще одна, на которую поначалу никто не обратил особенного внимания.
      Она была плохо отпечатана на скверной желто-серой бумаге и носила неприметное название: "Парижский публицист". Эпиграфом к газете были взяты известные слова Ювенала* - Руссо: "Vitam impendere vero"*, а в качестве издателя указывалось безымянное "общество патриотов". Совсем мелким шрифтом был обозначен редактор - господин Марат, автор ряда патриотических трудов.
      _______________
      * Ю в е н а л - римский поэт-сатирик (около 60 - около 140 гг. н. э.)
      * "Посвяти жизнь правде" (лат.).
      Мало кто, просматривая этот первый номер, знал существо дела. А существо заключалось в том, что никакого "общества патриотов" в природе не было, что единственным автором, редактором, типографом и издателем газеты был Жан Поль Марат!
      Отвергнутый дистриктом Карм, он соблазнил материальными выгодами одного книгопродавца, получил от него аванс, арендовал подвальное помещение в том же доме, где жил, взял напрокат несколько типографских станков, закупил бумагу и начал.
      С номера шестого газета изменила название.
      Она стала называться "Другом народа".
      Это имя она передала своему издателю и редактору.
      Марат знал, в какое время начать.
      В августе - сентябре революция шла вглубь и вширь, распространяясь по всей стране. Учредительное собрание торжественно отменило личные феодальные повинности, которые на деле и так были уничтожены в результате крестьянских восстаний. 26 августа была принята Декларация прав человека и гражданина - самый яркий документ первого периода революции. "Все люди рождаются и остаются свободными и равными в правах", - утверждала статья первая Декларации, словно написанная рукою Руссо. Неся на себе печать славных июльских событий, Декларация провозгласила свободу слова и совести, право на сопротивление гнету.
      Настроения радости и крылатых надежд были почти всеобщими.
      И только одна газета смотрела на происходящее иными глазами. "Друг народа" звучал непрерывным набатным колоколом, предостерегая людей от самоуспокоенности и излишней доверчивости к новым властям.
      Именно в это время наметилось сближение Марата с Дантоном.
      Они оба сыграли ведущую роль в событиях 5 - 6 октября*, содействовавших переезду короля и Учредительного собрания из Версаля в Париж.
      _______________
      * Поход шеститысячной толпы парижан на Версаль, сорвавший контрреволюционные приготовления двора.
      А затем Дантон в качестве председателя дистрикта Кордельеров взял Друга народа под защиту и помог ему избежать преследований со стороны буржуазного муниципалитета столицы.
      Установив связь с Дантоном и другими вожаками кордельеров, Марат переехал на улицу Ансьен-Комеди и разместил свою типографию в доме, находившемся под охраной национальных гвардейцев дистрикта.
      В своих новых, довольно обширных апартаментах он поставил дело на широкую ногу. Кроме типографии, он обладал отныне редакционной коллегией, делопроизводительницей и рассыльным. Его редакция была круглосуточно открыта для всех добровольных корреспондентов. Ремесленники, рабочие, лакеи важных господ, крестьяне из пригородов, судейские клерки и подмастерья пекарей, монахи и монашенки упраздненных революцией орденов, мелкие разносчики и поденщики, обманутые батраки и обыватели, избитые национальными гвардейцами, - все они приходили со своими жалобами и бедами к Другу народа, все о чем-то просили, но и приносили какие-то сведения.
      Марат умел схватить каждую мелочь; она будоражила его мысль, наталкивала на определенное заключение, и вот из-под его пера выходила новая статья, новый сигнал тревоги, гулко отдававшийся по всей стране.
      Вот и сейчас, в начале 1790 года, он бил прямо в цель.
      Главным объектом своих нападок он сделал Жака Неккера, генерального контролера финансов, еще недавно популярного в народе, а ныне в значительной мере повинного в валютном хаосе и голоде, которые царили в стране.
      Господин Неккер понял, с каким противником ему приходится иметь дело.
      Поначалу он решил устрашить журналиста, отправив к его дому отряд национальных гвардейцев. Но гвардейцы господина министра встретили заслон из гвардейцев Кордельеров, а общее собрание дистрикта торжественно объявило, что Марат не может быть арестован без санкции местных властей.
      Тогда господин Неккер мобилизовал свору продажных пасквилянтов, наводнивших Париж анонимными брошюрами, с помощью которых всесильный министр рассчитывал опорочить противника и свести его влияние на нет. Результат оказался обратным: парижане с еще большим вниманием прислушивались к голосу Марата, который усилил выпады, используя тактические промахи и лживые наветы своих "обличителей".
      Наконец, господин Неккер решил прибегнуть к испытанному средству: раз неуемного журналиста нельзя было ни устрашить, ни опорочить, его следовало купить. Агент министра, явившийся однажды утром на квартиру Марата, предложил ему ни много ни мало - миллион ливров! Ответом на эту попытку было "Разоблачение господина Неккера, первого министра финансов, направленное в народный трибунал господином Маратом" - самый яркий и страстный из всех его антиправительственных памфлетов этой поры.
      Почти все газеты Парижа, как солидарные с Маратом, так и враждебные ему, откликнулись на памфлет; скомпрометированному министру угрожала отставка.
      Господин Байи был в восторге.
      Теперь, наконец, представлялся неповторимый случай навсегда покончить с крамолой. Причем особенно важным казалось то, что в деле с памфлетом замешаны оба мятежника - и Марат, и Дантон, его покровитель.
      Вот тут-то и можно прихлопнуть их обоих.
      Впрочем, не сразу.
      Начинать следует с Марата.
      Марат - одержимый. Его не купить ни деньгами, ни карьерой. Он не щадит себя. Своими памфлетами и статьями он сам отрезал себе путь к отступлению. Теперь только бы арестовать его, а там расправа будет короткой.
      Дантон - другое дело. Этот смутьян творит не меньше зла, чем Марат. Но он дьявольски хитер. В отличие от Марата, он не оставляет следов. Он ничего не пишет, а зажигательная речь - вылетела и пропала! Поди докажи. Впрочем, при большом желании доказать можно. Но нужно терпение. Нужно действовать постепенно, путем планомерной компрометации. Вот здесь-то и поможет "дело Марата". Оно наверняка даст кое-какие материальцы для возбуждения "дела Дантона"...
      По приказу Байи и с благословения Ассамблеи королевский прокурор подписал ордер на арест журналиста, а господин Лафайет, новый главнокомандующий национальной гвардией, подготовил против Друга народа подлинную военную экспедицию.
      На рассвете 22 января жители дистрикта были разбужены небывалым шумом. Казалось, весь Париж вторгался в пределы их округа.
      И правда, дистрикт становился объектом настоящей осады. Из всех соседних районов двигались походным строем отряды национальных гвардейцев. Они перекрыли улицы, оцепили мосты, выставили пикеты на главных магистралях.
      Жители дистрикта, потеряв сон, высыпали на тротуары. Что происходило, толком никто не знал. Наконец, в восемь часов, большой отряд, возглавляемый толстым офицером, двинулся к улице Ансьен-Комеди.
      Все прояснилось: отряд окружал дом No 39.
      У типографии Друга народа, как обычно, дежурил пикет из тридцати гвардейцев дистрикта. Когда толстый офицер потребовал, чтобы его пропустили внутрь дома, начальник пикета, указывая на огромную толпу, порекомендовал пришельцам действовать по закону и прежде всего обратиться в комитет дистрикта.
      Толстый офицер решил последовать совету.
      Уполномоченные дистрикта давно были в сборе. Председатель Дантон, ругая последними словами тех, кто так рано поднял его с постели, клялся как следует насолить незваным гостям. Остальные смущенно молчали.
      Вошел толстый начальник экспедиционного корпуса в сопровождении двух судебных приставов. Он предъявил председателю ордер на арест Марата и приказ на обыск его типографии.
      Дантон хмыкнул. Было заметно, что он волнуется, хотя и желает казаться спокойным.
      - Сожалею, господа, - сказал он, - но подобным требованиям мы подчиниться не можем. Арестовать журналиста в свободной стране только за то, что он высказал свои взгляды. И это после недавно утвержденного закона о свободе печати!..
      Толстый офицер усмехнулся и кивнул одному из приставов. Тот принялся объяснять, что неповиновение властям означает бунт и никакие оговорки ничего не изменят. К тому же всякое сопротивление бесполезно, поскольку дистрикт оцеплен войсками.
      Комиссары дистрикта, взволнованные и негодующие, встали со своих мест. Лицо Дантона налилось кровью. Его голос принял зловещий оттенок.
      - Ваши войска собрались здесь незаконно. На беззаконие мы можем ответить беззаконием. Вы угрожаете силой? Но неизвестно, чьи силы больше. Вы привели сюда десять тысяч солдат? Мы выставим, если потребуется, двадцать тысяч!..
      Представители власти переглянулись. Толстый офицер больше не смеялся, и вся его важность исчезла.
      Дантон еще больше повысил голос:
      - Я не знаю, что скажет общее собрание дистрикта. Но если бы батальон кордельеров был так же мужествен, как я, всех вас давно бы вышвырнули отсюда!..
      Когда Жорж Дантон несколько остыл и одумался, его стали одолевать сомнения.
      Пожалуй, он переборщил.
      В сущности, неуживчивый и слишком уж ярый Марат не внушал ему особенной симпатии. Несомненно, в другое время Дантон не стал бы ломать из-за него копий.
      Но теперь дело Марата превращалось в дело свободы. Добиться победы в этом вопросе значило поднять престиж дистрикта Кордельеров, одержать верх над Лафайетом и Байи. Стало быть, каким бы ни оказался исход дела Марата, нужно было проявить максимум энергии, настойчивости и силы.
      И все же он переборщил.
      По существу он только что апеллировал к народному восстанию. Но подумал ли он, к чему это приведет? Даже если кордельеры выгонят гвардейцев из дистрикта, смогут ли они одержать победу в рамках столицы, не говоря уже о всей Франции? В этом Дантон не был уверен. Напротив, он полагал, что углубление конфликта способно привести к разгрому демократических организаций Парижа.
      А раз так, значит, надо бить отбой.
      На общем собрании кордельеров, начавшемся через три часа, Дантон стал спускать дело на тормозах. По его предложению было решено послать делегатов в Ассамблею и подчиниться ее арбитражу.
      Это была капитуляция.
      Но даже она не могла уничтожить того, что было сказано три часа назад.
      Толпа возле дома No 39 продолжала расти.
      Вскоре число наблюдателей стало превышать количество солдат, оставленных толстым офицером у подъезда. Люди стояли молча и вели себя сдержанно. Но в этой сдержанности чувствовалась немая угроза. Когда одного рабочего грубо толкнул сержант, тот лишь пожал плечами и спокойно ответил:
      - Ничего не выйдет, дружок. Ты хотел бы нас спровоцировать, я это вижу. Но мы сохраним спокойствие, и пусть лопнут от ярости все аристократы, представителем которых ты являешься!
      А одна из женщин крикнула с гневом и презрением:
      - Мой муж тоже солдат. Но если бы он был так подл, что пожелал бы арестовать Друга народа, я сама убила бы его!..
      И она угрожающе потрясла кочергой, предусмотрительно взятой из дому.
      Народ ждал сигнала к дальнейшим действиям.
      Но сигнала не последовало.
      Только к шести вечера, догадываясь, что Марату ничего больше не угрожает, люди начали расходиться.
      Солдаты тотчас же заняли дом.
      Как и следовало ожидать, он оказался пустым. Слуга Марата сообщил, что его хозяин ушел много времени назад и не оставил никаких распоряжений.
      Взбешенные гвардейцы разгромили типографию и унесли рукописи и бумаги, которые сумели найти. Уходя, они оставили у дома сторожевой пост, рассчитывая схватить журналиста, если он вернется.
      Но Марат не вернулся.
      Снова избегнув ареста благодаря героизму своих читателей, он некоторое время скрывался у друзей, а затем эмигрировал в Англию.
      Эта история могла иметь роковые последствия для председателя кордельеров. Власти не забыли его мятежного поведения и слов, произнесенных 22 января.
      Просматривая бумаги, связанные с делом Марата, королевский прокурор подивился безумным речам кордельерского главаря. Бедняга в запальчивости сам подписал свой приговор! Он открыто грозит начальству и подбивает добрых граждан на бунт. Он готов призвать двадцать тысяч мятежников из предместий. Превосходно! К нему вполне может быть применен закон против поджигателей и смутьянов!..
      После совещания с господином Байи прокурор набросал обвинительный акт.
      17 марта королевским судом Шатле был издан декрет об аресте и заключении в тюрьму бывшего адвоката при Королевских советах господина Дантона.
      Для Жоржа Дантона это был гром среди ясного неба.
      К этому времени, несмотря на злобное противодействие господина Байи, он был избран в Генеральный совет Коммуны. Одновременно кордельеры переизбрали его своим председателем. Его слава и популярность возрастали с недели на неделю. И вдруг - на тебе...
      Ну, нет. Так-то просто он им не дастся.
      Кордельеры тотчас же подняли свой голос и обратились с протестом в Учредительное собрание. Крайняя левая Собрания с радостью ухватилась за этот документ и потребовала расследования. Протест был передан в специальный комитет. Комитет обратился к министру внутренних дел, министр запросил Шатле. После тщательного изучения полученных бумаг комитет поручил своему докладчику сделать отчет на ближайшем заседании Учредительного собрания.
      Докладчиком был господин Антуан, единомышленник Робеспьера. Его сообщение выглядело много более радикальным, нежели хотелось его товарищам по комитету: он полностью оправдал Дантона.
      Крайняя левая бурно аплодировала оратору. Конечно, большинство депутатов, бывшее на стороне Лафайета и Байи, не допустило отмены декрета Шатле. Но в создавшейся атмосфере декрет нельзя было и одобрить. Наконец приняли соломоново решение: дело было отложено.
      Дантон торжествовал.
      Несколько месяцев спустя Максимилиан Робеспьер произнес гневную речь, в которой потребовал ликвидации суда Шатле. И, аргументируя свое требование, он еще раз напомнил о деле Дантона: в свободной стране нельзя было сохранять учреждения времен деспотизма, угрожающие лучшим патриотам и вызывающие ненависть всех честных граждан!..
      5. НЕПОДКУПНЫЙ
      - А сейчас слово предоставляется депутату Роберту Пьеру, - объявил секретарь Ассамблеи.
      - Это не мое имя, - громко говорит худощавый человек в потертом фраке, пробираясь под дружный хохот к ораторской трибуне.
      - Не ваше? Простите, здесь неразборчиво написано... Выступать будет господин Робетспьер!
      Хохот, сопровождаемый свистками, усиливается.
      - Меня зовут Робеспьер, - еще раз невозмутимо поправляет депутат в потертом фраке и решительно взбирается на трибуну.
      Сколько злобы, ненависти, брани и ядовитых насмешек пришлось ему встретить и вытерпеть за эти два года! Если поначалу братья-депутаты его вовсе не замечали, то потом против него началась настоящая кампания травли. Издевались над внешностью Робеспьера, над его костюмом, над манерой говорить, над содержанием речей. Его называли "аррасской свечой"* и "выкормышем Руссо"; его имя коверкали, а текст речей умышленно искажали; иногда его встречали улюлюканьем и свистом, а иногда и вовсе не давали говорить. Каждый раз, когда наступала его очередь, он, хотя и знал свою речь, испытывал страх.
      _______________
      * В противовес Мирабо - "факелу Прованса".
      Но о страхе его никто не догадывался. На трибуне он был неизменно спокоен.
      Он говорил, разбивая преграды, стоявшие на его пути, обращаясь через головы врагов в Собрании прямо к народу, к которому неслись все его мысли.
      И народ оценил его слово, дав ему второе имя, оставшееся в веках.
      Он стал Неподкупным.
      После переезда Ассамблеи в Париж Робеспьер устроился вдали от центра, на улице Сентонж, в доме No 30. Свою плохонькую квартирку он делил с молодым человеком, исполнявшим обязанности его секретаря. Жизнь в столице была дорогой и хлопотливой. Максимилиан, никогда не имевший лишних денег, теперь снова бедствовал и, как некогда в годы учебы, отказывал себе в выходном костюме. Впрочем, отсутствие денег смущало его в меньшей степени, чем отсутствие времени. Учредительное собрание занимало весь его день, встречи с единомышленниками - весь вечер; а ведь нужно было еще просматривать газеты, писать письма, подготавливать тексты речей и статьи для прессы. Неудивительно, что лицо его вскоре еще более побледнеет, глаза ввалятся и засверкают лихорадочным блеском, а подушка узнает первые следы крови. Но это не ослабляло его энергии. Он продолжал начатое сражение, не смущаясь кажущейся бесперспективностью борьбы.
      Конечно, Робеспьер приветствовал законодательные акты Собрания, закрепившие успехи, вырванные народом у абсолютизма и феодализма. Отмена прежнего деления граждан на сословия, ликвидация наследственного и личного дворянства, национализация церковных владений, устранение преград, мешавших промышленности и торговле, - все это радовало и вдохновляло защитника народных прав.
      Но он не мог оставаться равнодушным, видя, как одновременно с этим, боясь дальнейшего расширения и углубления революции, Учредительное собрание издает целую серию антинародных законов, сводящих на нет все обещания о равенстве и братстве. Он требовал, чтобы законодатели последовательно и полно применяли принципы Декларации прав, а не противоречили им на каждом шагу и чтобы законы, издаваемые именем свободы и равенства, не угнетали свободу и не нарушали равенство во благо богачей и в ущерб труженикам. Все его речи в Собрании - а выступал он за три неполных года более пятисот раз - были посвящены борьбе за народные права и за улучшение жизни народа.
      Не было другой проблемы, которая так волновала бы Робеспьера, как проблема избирательного ценза.
      Декреты, принятые Учредительным собранием, лишали избирательных прав всю массу неимущего и малоимущего населения страны, которое произвольно зачислялось в категорию пассивных граждан. Активными была признана лишь верхушка налогоплательщиков, составлявшая около одной шестой части французов.
      Это глубоко возмущало Робеспьера. Он неоднократно спорил по вопросу о цензе как в Собрании, так и в печати. Указывая на чудовищное противоречие между подобной постановкой проблемы ценза и высокими принципами Декларации прав, он говорил:
      - Закон есть выражение общей воли, утверждает Декларация прав; однако возможно ли это, если огромное большинство тех, для кого закон создается, решительно никак не могут повлиять на его издание?.. Самодержавие народа, о котором твердит Декларация прав, - пустая формула, раз большинство народа оказывается лишенным политических прав, которые так неразрывно связаны с народным суверенитетом!..
      Гневно разбивая аргументы тех, кто утверждал, будто бедняка легко подкупить и тем сделать его социально опасным, Робеспьер напоминал не без горечи Собранию:
      - Разве богачам и важным господам обязаны вы тем славным восстанием, которое спасло Францию и вас? Боролся ли тогда народ для того, чтобы помочь вам защитить его права и его достоинство, или для того, чтобы дать вам власть лишить его их? Затем ли он сверг иго феодальной аристократии, чтобы подпасть под иго богачей?..
      Теми же мыслями проникнуты его выступления о составе национальной гвардии и в защиту демократизации армии.
      Робеспьер резко возражал против декрета, согласно которому в национальную гвардию допускались только активные граждане.
      - Лишать права на оружие одну часть граждан и в то же время вооружать другую, - говорил он, - значит нарушить принцип равенства, основу нового общественного договора.