Противоречия между робеспьеристами и дантонистами достигли предела и угрожали завести правительство в тупик. В области внешней политики "умеренные" вели к капитулянтскому миру; в области внутренней - к прекращению террора и свертыванию революции. Все это означало прямой отказ от завоеваний народа, достигнутых ценою крови и материальных жертв. И эта контрреволюционная программа настойчиво продвигалась дантонистами в дни, когда окончательная победа казалась Робеспьеру близкой. В этих условиях сосуществование обеих фракций становилось невозможным. И поскольку в руках Робеспьера, опиравшегося на народные массы, сосредоточивались гораздо большие силы, чем в руках Дантона, финал мог быть только один: Дантон и все те, кто защищал его программу, должны были неизбежно пасть.
      К этому выводу раньше других пришли люди, обладавшие железной решимостью, - Билло-Варенн и Сен-Жюст. Робеспьер, любивший Демулена и помнивший былые заслуги Дантона, не мог принять сразу жестокое решение. Даже громя "снисходительных" в целом, даже обрекая их на гибель, он про себя оставлял лазейку для двух своих прежних друзей. Когда Билло, выступая в комитете, впервые предложил убрать Дантона и Демулена, Робеспьер страстно воскликнул:
      - Значит, вы хотите погубить лучших патриотов?
      Но время работало на Билло-Варенна и Сен-Жюста. По-видимому, уже в феврале 1794 года Неподкупный начал отчетливо сознавать неизбежность жертвы. События, последовавшие за казнью эбертистов, укрепили его в принятом решении.
      - Комитет общественного спасения производит правильную порубку в Конвенте, - горько заметил Демулен после ареста Фабра.
      Теперь он взялся вновь за свое остро отточенное перо. Седьмой номер "Старого кордельера" носил характерное название: "За и против, или разговор двух старых кордельеров". Продолжая измываться над павшими эбертистами, автор до крайности усилил нападки на "чрезмерную власть" Комитета общественного спасения, на революционные комитеты и персонально на Робеспьера. Членов Комитета общественной безопасности он называл "каиновыми братьями", а их агентов - "корсарами мостовых". Что же касается Робеспьера, то для него Камилл не пожалел своих сарказмов.
      "Если ты не видишь, чего требует время, если ты говоришь необдуманно, если ты всюду выставляешь себя напоказ и при этом не обращаешь внимания на окружающих, я отказываю тебе в репутации человека мудрого..." - так начинал журналист свой вызов Неподкупному. Он издевался над Робеспьером за то, что тот осуждал недостатки английской конституции; он упрекал его за противоречивые выступления, за "излишнее словоизвержение"; по существу, он старался доказать, что Неподкупный играл на руку контрреволюции!
      Своими словесными упражнениями Демулен окончательно подписал себе смертный приговор. Он осмелился опорочить правительство, мало того, он осмелился высмеять Неподкупного, высмеять дерзко и несправедливо. Такого Максимилиан не прощал никому. Он понял, что его школьный друг неисправим, что он сам уничтожил возможность своего спасения.
      Но, отступившись от Демулена, мог ли Робеспьер не пожертвовать тем, кого считал и совратителем и вдохновителем несчастного журналиста?..
      Кое-кто из лидеров "умеренных" тешил себя надеждой, что еще не все потеряно, что главное сейчас - примирить Дантона с Робеспьером. Веря в возможность примирения, организовали их встречу. Дантон попытался взять инициативу на себя. Сев рядом с Максимилианом, он принялся уверять, что ему всегда была чужда ненависть и что он не может понять равнодушия, с которым относится к нему Робеспьер. Неподкупный молчал. Тогда Дантон стал громить новое окружение вождя якобинцев, и прежде всего "этого шарлатана" Сен-Жюста.
      - Верь мне, отбрось интриганов, соединись с патриотами, сплотимся, как прежде...
      Робеспьер не выразил желания поддерживать эту тему.
      - При твоих взглядах, - сказал он после продолжительного молчания, никогда бы не находилось виноватых.
      - А что, разве это было бы тебе неприятно? - живо возразил Дантон. Надо прижать роялистов, но не смешивать виновного с невиновным.
      Робеспьер, нахмурившись, ответил:
      - А кто сказал тебе, что на смерть был послан хоть один невиновный?..
      Такой ответ звучал угрожающе. Дантон притих. Молчали и все остальные. Вскоре Неподкупный ушел.
      - Черт возьми! - воскликнул Дантон. - Дело плохо! Теперь нельзя терять ни минуты!..
      Но человек, произнесший эти слова, продолжал пребывать в бездействии. Зато действовали комитеты, и действовали со всей решительностью. Учитывая, что дантонисты пользуются немалым влиянием в Конвенте, что их ставленник Тальен избран его председателем, в то время как друг Дантона Лежандр стал председателем Якобинского клуба, комитеты решили нанести удар быстро, внезапно и в самое сердце. Робеспьер, покинувший Дантона и Демулена, предоставил Сен-Жюсту обширные материалы для обвинительного акта.
      Вечером 10 жерминаля (30 марта) оба правительственных комитета собрались на совместном заседании. Здесь-то и был составлен приказ, написанный на клочке конверта, приказ, скрепленный восемнадцатью подписями и определивший дальнейшую судьбу фракции "снисходительных".
      Поздно вечером на квартиру к Дантону пришел один из его друзей, чтобы сообщить о решении комитетов.
      - Чепуха, - сказал трибун. - Они будут совещаться, совещаться до бесконечности...
      Пришедший уверял, что ордер на арест уже подписан, и посоветовал немедленно бежать из Парижа.
      - Мне больше нравится быть гильотинированным, чем гильотинировать других, - меланхолически ответил Дантон. И затем прибавил фразу, ставшую бессмертной: - Да разве можно унести родину на подошвах своих сапог?..
      ...В эту ночь он не ложился в постель, не желая быть захваченным врасплох.
      Медленно тянулись часы.
      Только в шесть утра раздался громкий стук ружейных прикладов.
      Луиза проснулась. Жорж обнял ее и сказал с улыбкой:
      - Они оказались смелее, чем я думал...
      С утра Париж был в оцепенении. Люди не верили своим ушам. Так вот на кого революция подняла руку! На Демулена - человека 14 июля, на Дантона человека 10 августа! Кто еще арестован? Называют Филиппо и Делакруа... Всех их свезли в Люксембургскую тюрьму...
      Впрочем, удивление было недолгим. Тружеников ждали обычные заботы. В конце концов, кто такой Дантон? О Дантоне они давно уже стали забывать...
      Робеспьер и Сен-Жюст могли не беспокоиться об общественном мнении.
      Иное дело - Конвент.
      Здесь комитеты ждали противоборства, и ожидания их не были обмануты. Едва началось заседание 11 жерминаля (31 марта), как на трибуну поднялся Лежандр.
      - Граждане, - с волнением сообщил он, - сегодня ночью арестованы четверо членов Конвента. Один из них - Дантон. Имен других я не знаю; да и что нам до имен, если они виновны? Но я предлагаю, чтобы их вызвали сюда, и мы сами обвиним их или оправдаем. Я верю, что Дантон так же чист, как и я!..
      Послышался ропот. Кто-то потребовал, чтобы председатель сохранил свободу мнений.
      - Да, - ответил Тальен, - я сохраню полную свободу мнений, каждый может говорить, что думает. Мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу.
      Это было прямое поощрение Лежандру и угроза его противникам.
      Один из депутатов попробовал протестовать: предложение Лежандра создавало привилегию. Ведь жирондисты и многие другие после них не были выслушаны, прежде чем их отвели в тюрьму.
      В ответ раздался свист и топот. И вдруг послышались крики:
      - Долой диктаторов! Долой тиранов!
      Робеспьер, бледный, но спокойный, ждал и внимательно слушал. Когда положение стало угрожающим, он взял слово.
      - По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством. Лежандр, по-видимому, не знает фамилий арестованных, но весь Конвент знает их. В числе арестованных находится друг Лежандра Делакруа. Почему же он притворяется, что не знает этого? Потому, что понимает: Делакруа нельзя защищать, не совершая бесстыдства. Он упомянул о Дантоне, думая, вероятно, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим никаких привилегий, мы не хотим никаких кумиров. Сегодня мы увидим, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно сгнивший кумир, или же кумир, падая, раздавит Конвент и французский народ... Я заявляю, что всякий, кто в эту минуту трепещет, преступен, ибо люди невиновные никогда не боятся общественного надзора...
      Никто не осмелился оспаривать слов Робеспьера. Лежандр отступил и пробормотал несколько трусливых извинений.
      Тогда поднялся Сен-Жюст и среди гробового молчания прочитал обвинительный акт.
      Давно уже Неподкупный собирал материалы против Дантона. Он систематически заносил в свои блокноты наблюдение за наблюдением, штрих за штрихом. И вот теперь он передал эти заметки в неумолимые и верные руки. Сен-Жюст составил из них документ в форме обращения к Дантону. Когда он читал, казалось, что обвиняемый находится в зале.
      Обвинительный акт представлял Дантона и его друзей изменниками с первых дней революции. Оратор утверждал, что Дантон плел интриги с Мирабо, что он продался двору и пытался спасти королевскую семью, что он вел тайные переговоры с Дюмурье и играл на руку жирондистам. Далее Сен-Жюст указал на двусмысленное поведение многих дантонистов в великие дни 10 августа, 31 мая, 2 июня. Он не забыл обвиняемым их кампанию в пользу "мира" и "милосердия", их тайное противодействие многим революционным мерам, их связи с мошенниками и подозрительными иностранцами. Особенно резко клеймил Сен-Жюст оппортунизм Дантона.
      - Как банальный примиритель, ты все свои речи на трибуне начинал громовым треском, а заканчивал сделками между правдой и ложью. Ты ко всему приспособился!..
      Конец большой речи Сен-Жюста был страшным предостережением для тех, кто не понимал остроты переживаемого времени.
      - Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы поддерживать его! Политика преступников разоблачена; да погибнут же все они! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против всех повинных в измене!
      Собрание утвердило арест дантонистов. Оставалось разыграть последнюю часть страшной игры: процедуру в Революционном трибунале.
      Париж жил обычной, будничной жизнью. Весна вступала в свои права. Набухали почки, первые травинки упрямо лезли из влажной земли. Весна была ранней и солнечной. Парижанам казалось, будто голод стал менее острым. А главное - не надо больше топить печей!..
      Никто не вспоминал о Дантоне и Демулене. Друзья, остававшиеся на свободе, поспешили отречься от них. И только Люсиль, верная подруга Камилла, пыталась что-то сделать для своего милого.
      Как одержимая носилась бедная женщина по Парижу, стучала в знакомые двери, надеясь на сочувствие и совет. Но все двери оказывались закрытыми. Она попыталась воодушевить Луизу Дантон. Но с юной Луизой она не нашла общего языка; супруга Дантона поплакала с Люсиль, но идти с ней к Робеспьеру отказалась.
      Робеспьер!.. На него Люсиль возлагала большие надежды. Ведь когда-то Максимилиан был влюблен в нее. По крайней мере, так говорили...
      Личного свидания с Робеспьером Люсиль не добилась. Она написала ему трогательное письмо, но... не отправила его. Интуиция подсказала ей, что это бесполезно.
      И вот, отчаявшись во всем, несчастная решилась на последнее средство. Кто-то сказал ей, что, имея достаточно денег, можно было бы попытаться возмутить народ и даже организовать заговор в тюрьме.
      Люсиль стала лихорадочно собирать деньги.
      В ночь на 13 жерминаля (2 апреля) обвиняемых перевели в тюрьму Консьержери, в непосредственное ведение Революционного трибунала. На следующий день их вызвали в суд.
      Процесс длился четыре дня.
      В первый разделались с финансовым заговором.
      Второй день, в основном посвященный допросу Дантона, чуть ли не привел к срыву процесса. Дантон вложил в свою речь всю ярость и силу, на которые был способен. Он насмехался, угрожал, отвечал дерзостями. Тщетно председатель пытался его остановить: голос Дантона перекрывал звон колокольчика и будоражил толпу на улице. Несколько представителей Комитета общественной безопасности отправились в трибунал, чтобы поддержать своим присутствием судей и присяжных. Положение было спасено тем, что Дантон, вложивший слишком много энергии в свою речь, в конце концов стал терять голос. Председатель предложил ему отдохнуть, обещая вновь дать слово, и утомленный трибун на это согласился.
      Итак, опасения Робеспьера и Сен-Жюста отнюдь не были плодом их фантазии: разбить "давно сгнивший кумир" оказалось совсем не легким делом.
      Третий день процесса поначалу грозил суду еще большими осложнениями. Но вдруг прокурор получил спасительную поддержку.
      В правительство поступил донос от арестанта Люксембургской тюрьмы, сообщивший о заговоре, во главе которого стоял приятель Демулена генерал Артур Дилон. Заговорщики ставили целью разгромить тюрьму, спасти дантонистов, находившихся в трибунале, и захватить власть. Выяснилось, что заговорщиков субсидировала Люсиль Демулен, переславшая Дилону в тюрьму тысячу экю. Сен-Жюст доложил о происшедшем Конвенту. Конвент тут же принял декрет, позволявший трибуналу лишать участия в прениях всякого, оскорбляющего национальное правосудие.
      Декрет был немедленно доставлен в трибунал. Это ускорило развязку.
      На следующий день прений не возобновили.
      Прокурор спросил присяжных, составили ли они представление о деле. Дантон и Делакруа бурно запротестовали:
      - Нас хотят осудить, не выслушав? Пусть судьи не совещаются! Пусть нас прямо отвезут на эшафот!
      Демулен до такой степени вышел из себя, что разорвал свою защитную речь, смял ее и бросил комок в голову прокурору. Тогда трибунал, применяя декрет, лишил обвиняемых права участвовать в прениях. Почти все они были приговорены к смертной казни.
      Казнь состоялась в тот же день, 16 жерминаля (5 апреля). Пока телеги следовали из тюрьмы до гильотины, экспансивный Камилл, в клочья изорвавший одежду, кричал улюлюкавшей толпе:
      - Народ! Тебя обманывают! Убивают твоих лучших защитников!
      Дантон пытался успокоить своего несчастного друга.
      Когда кортеж проезжал по улице Сент-Оноре, Дантон, посмотрев на закрытые ставни дома Дюпле, воскликнул:
      - Я жду тебя, Робеспьер! Ты последуешь за мной!
      У подножия эшафота он вдруг почувствовал слабость. На секунду остановился.
      - О моя возлюбленная, - прошептали его сухие губы, - неужели я больше тебя не увижу?.. - Потом встряхнулся. Сказал: - Мужайся, Дантон! - и быстро поднялся по лестнице.
      Свои последние слова он произнес на эшафоте.
      - Ты покажешь мою голову народу, - повелительно сказал трибун палачу. - Она стоит этого.
      И палач послушно выполнил его требование.
      Процессы первой половины жерминаля имели продолжение. Двадцать первого числа того же месяца (10 апреля) перед Революционным трибуналом предстали Люсиль Демулен, Артур Дилон и другие, обвиняемые по делу о "тюремном заговоре". К ним были присоединены вдова Эбера, бывший парижский епископ Гобель и... "Анаксагор" - Шомет. В чем же обвинялся этот защитник бедных и угнетенных, горячий приверженец революционного правительства? Разве забыли, что именно ему якобинская диктатура была обязана особенно многим, что именно он провозглашал идеи, положенные Сен-Жюстом в основу вантозских декретов?..
      Робеспьер не любил Шомета и относился к нему с крайней осторожностью. Завидовал ли он его популярности? Боялся его соперничества? Или, быть может, не мог простить ему прежней близости к Эберу? Как бы то ни было, в данном случае Неподкупный обрекал на смерть одного из верных сынов революции.
      Обвинения, предъявленные Шомету, были смехотворны. Ему вменялось в вину стремление противопоставить Коммуну Конвенту, получение денег из-за рубежа и "дехристианизаторская" деятельность.
      Однако суд не признал оправданий Шомета, он был осужден и гильотинирован 24 жерминаля (13 апреля). Вместе с ним были казнены Гобель, Люсиль Демулен и другие подсудимые.
      Разгром фракций завершился.
      Внешне кризис вантоза - жерминаля был преодолен.
      6. "ЕСЛИ БЫ БОГА НЕ БЫЛО..."
      Максимилиан задержался у якобинцев дольше, чем обычно.
      Когда он вышел на улицу, его окутала непроглядная мгла. Небо было усеяно золотыми точками звезд. Слабо мерцал Млечный Путь. Четко выделялся ковш Большой Медведицы.
      Вглядываясь в беспредельность ночи, Робеспьер невольно обращался мыслями к Вечности, к замечательной и неповторимой Природе, гармонической частью которой был Человек. Человек, дерзнувший потрясти основы общественного бытия; Человек, в котором так тесно уживались добро и зло, пороки и добродетель...
      Свежий ветер шевелил накидку, вызывая легкий озноб. Максимилиан запахнулся плотнее. Мысли текли дальше и дальше, возвращаясь от абстракции к реальной жизни...
      Итак, все упорядочилось, все стало на свои места.
      Жерминаль унес фракции. Правительство стряхнуло оппозицию. Конвент стал послушным и робким: декреты вотировались почти без прений. Депутаты старались не проявлять инициативы. Призрак "национальной бритвы" заставил их смолкнуть и уйти в себя.
      Робеспьер и его соратники стремились закрепить победу. Была усилена централизация государственной власти. Коммуна подверглась чистке, на руководящие должности в ней были поставлены новые люди. Была ликвидирована революционная армия, содействовавшая, по мнению Робеспьера, анархии и децентрализации. Опасаясь проникновения антиправительственных элементов в народные общества, значительно уменьшили их число, сократили количество заседаний и ограничили принцип выборности. Клуб кордельеров прекратил свою деятельность. Якобинский клуб с его филиалами стал единственным рупором и проводником идей революционного правительства.
      Помня печальный опыт "Старого кордельера", комитеты усилили нажим на печать. Пресса утратила самостоятельность. Отныне выходили только официальные газеты, субсидируемые правительством. В театрах давали лишь одобренные цензурой пьесы.
      В результате централизованных мероприятий в области снабжения голод отступил, экономические трудности несколько смягчились. Из Соединенных Штатов Америки прибыла первая партия продовольствия. Весенний сев 1794 года был проведен успешно и сулил хороший урожай.
      Стремясь обеспечить экономический подъем и заботясь о повышении обороноспособности страны, правительство стало на путь поощрения промышленности. И уже этой весною было отмечено увеличение объема продукции, особенно в отраслях производства, связанных с войной.
      Победы над контрреволюцией и над голодом радовали Неподкупного, вселяя в него бодрость и силу. Значит, боролись не зря. Значит, святая кровь патриотов и черная кровь врагов пролилась не напрасно. Вот она, туманная мечта, обетованная страна, которая казалась такой далекой, почти недостижимой в годы Учредительного собрания! Она рядом, до нее осталось совсем немного. Республиканская армия одержит решительную победу; еще одна-две партии заговорщиков отправятся на гильотину; еще немного усилий в области экономики, еще немного самоотверженности со стороны бедняков, терпевших так долго, - и все! Французский народ-победитель обретет долгожданное царство свободы, равенства и братства, царство, в котором мир, справедливость и добродетель будут всеобщими принципами, основой бытия. Тогда кончатся все ограничения, тогда не будет нужды, не будет и чрезмерного богатства. Тогда французы, давая образец для подражания всему человечеству, следуя принципам великого Руссо, заживут единой и дружной семьей. Все это будет, и будет скоро. Но пока нужно бороться. Без борьбы, без напряженных усилий, без новых лишений и жертв счастье в руки не дастся.
      Максимилиан хотел подняться прямо к себе, но, проходя мимо салона, услышал звуки музыки. Он открыл дверь, и яркий свет на момент ослепил его.
      В салоне гражданки Дюпле, супруги его домохозяина, собрались почти все завсегдатаи ее четвергов. У рояля сидел Филипп Буонарроти, талантливый потомок Микеланджело. Чуть облокотившись на рояль, готовился взять первую ноту романса Филипп Леба, друг Сен-Жюста, счастливый жених Елизаветы, младшей дочери Дюпле. Тут были и председатель Революционного трибунала Эрман, земляк Робеспьера, человек честный и просвещенный, и первый заместитель Эрмана бесстрашный Коффиналь, патриот с пылкой душой и внешностью Геракла, и замечательный художник Давид, преданный почитатель Неподкупного.
      Максимилиан встретился глазами с Элеонорой, и она устремилась к нему. Элеоноре Дюпле, старшей дочери хозяев Робеспьера, исполнилось двадцать три года. Это была высокая стройная девушка с приятным, спокойным лицом. Между ней и Максимилианом давно установилась нежная дружба, свойственная замкнутым, застенчивым людям. Робеспьер привык прогуливаться в сопровождении Элеоноры, часто беседовал с ней. Они понимали друг друга с полуслова. Трибун знал, что родители девушки ждут не дождутся его предложения. Но мог ли он думать сейчас о браке? Он горел страшным огнем, сжигавшим душу и тело. Часто болея, он по многу дней оставался в постели. Тем сильнее ценил он каждый миг, который мог отдать делу жизни. Нет, Неподкупный не обольщался: семейная идиллия была не для него...
      Вслед за Элеонорой поднялась и сама гражданка Дюпле. Как она рада, что Максимилиан, наконец, зашел к ним на огонек! В последнее время он такой редкий гость!..
      Робеспьер остановил женщин движением руки и отрицательно покачал головой. Нет, пусть развлекаются без него. В другое время он с радостью посидел бы с ними и даже, быть может, почитал бы им Корнеля или Расина, но не сегодня. Сегодня он занят, очень занят.
      И невзирая на разочарованные лица Неподкупный, притворив дверь салона, быстро поднялся по скрипучей лестнице на свой второй этаж, в свою каморку.
      Лампа долго не хочет разгораться. Измученный трибун, даже не сняв накидки, снопом валится на постель. Впрочем, долго отдыхать нельзя. Робеспьер быстро встает и протягивает руку за папкой, лежащей на столе.
      Страшные дела! Там, на юге, отголоски роялистско-жирондистского мятежа продолжают заявлять о себе. Вот они, письма, доклады, реляции комиссаров и тайных агентов. О боже! Чего здесь только нет! Звери в образе человеческом, бандиты, смутьяны, они совращают неустойчивых патриотов, будоражат простой люд, клевещут на революцию! Они организуют "черные банды", избивают революционеров, основывают ассоциации саботажников и спекулянтов, подкупают должностных лиц. И таких мы должны щадить?..
      Робеспьер нервным движением захлопывает папку. Его лицо дергается. Он долго пишет, затем откидывается на спинку кресла. Мысли его принимают иное направление.
      Хорошо, мятежи мятежами, с ними, в конце концов, можно справиться. Но есть и нечто худшее. Такое, что тлеет и готово вспыхнуть при любом подходящем случае.
      Сегодня республика прочна и могуча, как никогда. Конвент един, комитет во главе с Неподкупным располагает полнотой власти. Но Неподкупный знает: глухое недовольство, ропот, вражда - все это существует повсеместно, не только на юге, но и здесь, в Париже. Крестьяне недовольны реквизицией продовольствия, а как без реквизиций обеспечишь бойцов, защищающих родину? Рабочие недовольны строгим ограничением заработной платы, а как иначе можно сохранить устойчивые цены на продукты? Собственники недовольны правительственной регламентацией, законами против скупщиков и спекулянтов, а как без всего этого можно добиться ликвидации голода и, в конечном итоге, победы над врагом? Все как будто ясно; тем не менее глухое сопротивление зреет, недовольство рабочих распространяется по стране, буржуазия различными способами демонстрирует раздражение. Разве все они не видят, что комитет принимает посильные меры? Ведь этой весной в поисках средств к оживлению хозяйственной жизни несколько ослабили ограничения на мелкую торговлю, увеличили заработную плату рабочим военных предприятий, готовят проекты пособия для неимущих. Но по-видимому, всего этого недостаточно; а главное, как примирить рабочих с предпринимателями, крестьян-бедняков с богачами, неимущих с имущими? Ведь, идя навстречу одним, неизбежно ухудшаешь положение других. И вот, используя недовольство различных слоев населения, могут вновь ожить те силы, которые сейчас дремлют, - остатки дантонистов и эбертистов.
      Что же делать? По-видимому, необходимо найти нечто, что заинтересовало бы всех, что сплотило бы как бедных, так и богатых, соединило бы всю нацию. Это может быть только идея: сила идеи колоссальна, она способна воодушевить, примирить с трудностями, заставить идти на жертвы. Но где такая идея? Пытались создать "культ Разума", но из этого ничего не вышло, эта затея лишь обозлила народ. Нет, здесь нужно что-то совсем иное. Народ в своей массе религиозен. Надо использовать эту религиозность, отвлечь ее от фанатизма и пустить по верному руслу...
      Максимилиану вспоминается изречение Вольтера: "Если бы бога не было, его следовало бы выдумать". Да, фернейский патриарх прав. Бог исцеляет горе, вселяет надежды. Но нам нужен не бог старого порядка и не бог Вольтера.
      Робеспьер берет с полки книгу и быстро находит страницу. Это "Общественный договор" Руссо. Вот что пишет учитель: "Для государства весьма важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая заставила бы его любить свои обязанности..."
      Блестяще! Учитель, как всегда, нашел нужные слова. Религия должна научить человека быть гражданином - именно для этого нам и нужно всех роднящее и объединяющее верховное существо - бог Природы!..
      Робеспьер всматривается в черную бесконечность там, за окном. Как ты непостижима, Природа! Но ты разумна, ты справедлива, ты даешь будущую жизнь, счастье добродетельным, возмездие злым, ты санкционируешь небесные и земные законы. Да. Это спасение. Выход найден!..
      Умиротворенный, Максимилиан спокойно засыпает на те немногие часы, что остались до утра.
      Через несколько дней, 18 флореаля (7 мая), он выступил в Конвенте с речью, навеянной новыми мыслями. Она была полна вдохновения и оптимизма, которые оратор сумел передать слушателям.
      - Основатели французской республики, - воскликнул Робеспьер, остерегайтесь терять надежду на человечество или усомниться хоть на миг в успехе нашего великого начинания! Мир изменился. Он должен измениться еще больше!..
      Робеспьер ясно показал, что, ставя свою положительную программу, он интересуется не философской, а исключительно практической стороной дела:
      - Идея верховного существа и бессмертия души является постоянным напоминанием о справедливости; следовательно, идея эта носит республиканский и общенародный характер!..
      Вместе с тем Неподкупный подчеркнул, что новый культ не имеет ничего общего со старым; к прежнему фанатизму возврата быть не может, и католические попы не должны себя тешить напрасными иллюзиями.
      - Истинный жрец верховного существа - природа, его храм - Вселенная, его культ - добродетель, его праздники - радость великого народа, собравшегося на его глазах с целью упрочить узы всемирного братства и вознести ему хвалу из глубины чувствительных и сильных сердец!..
      Эта речь, как и декрет об установлении культа верховного существа, принятый Конвентом 18 флореаля, имела в конечном итоге последствия, весьма далекие от тех, на которые рассчитывал Неподкупный. Как мелкой благотворительностью нельзя было разрешить рабочий вопрос, так и религия в какой бы то ни было форме не могла подменить насущных социальных проблем. Надеяться, что новая вера объединит французский народ и ликвидирует язвы буржуазного общества, мог только добродетельный Робеспьер.
      Впрочем, всего лишь месяц спустя его ожидало глубокое разочарование и полное крушение всех надежд.
      20 прериаля (8 июня) состоялся праздник в честь верховного существа. Это был день Робеспьера.
      Казалось, сама природа приносила свои поздравления Неподкупному. Все было ярким, ослепительным; Париж давно не видел такой чудной солнечной погоды. Город помолодел и стал наряднее: дома были убраны зелеными ветками и гирляндами, улицы усыпаны цветами, из окон виднелись флаги, увитые трехцветными лентами.
      В восемь утра прогремели пушечные выстрелы, и толпы народа устремились в Тюильрийский парк.
      Люди оделись по-праздничному.
      Женщины несли букеты цветов, мужчины - дубовые ветки. У всех было приподнятое настроение; граждане, еще вчера не знавшие друг друга, сегодня сердечно обнимались и желали взаимно счастья.
      Постепенно начали сходиться члены Конвента.
      Они были в парадном одеянии, с султанами на шляпах и в трехцветных шарфах. Для них был выстроен деревянный амфитеатр, против которого высилась колоссальная группа чудовищ: Атеизма, Эгоизма, Раздоров и Честолюбия. Согласно плану главного распорядителя художника Давида эта группа подлежала сожжению и должна была открыть вид на статую Мудрости, попиравшую останки поверженных пороков.
      Народ приветствовал своих депутатов.
      Робеспьер, которого специально избрали председателем Конвента, почему-то запаздывал.
      - Он разыгрывает из себя короля! - пробурчал кто-то из депутатов.
      Но вот показался и он.
      Что это? Неподкупный был неузнаваем.
      Казалось, он помолодел. Его походка стала быстрой и упругой, а сутулость куда-то исчезла. Новый костюм - голубой фрак, золотистые панталоны, белое жабо и такой же жилет - как-то удивительно гармонировал с небом, солнцем, светом. В руке он держал букет из цветов и колосьев. Особенно поразительным было его лицо. Одухотворенное радостью и умилением, оно казалось прекрасным; все морщинки вдруг пропали, а глаза стали голубыми и глубокими, как небо: в них отражалась сама природа.
      Народ встретил Робеспьера шумно и сердечно; зато коллеги награждали его косыми взглядами и злобными улыбками.
      - Смотрите, как его приветствуют! - перешептывались депутаты, и в этих словах зависть сливалась с сарказмом.
      Но Робеспьер ничего не замечал.
      Он произнес короткую речь. Затем, спустившись со ступеней амфитеатра, подошел к группе чудовищ и поджег их. Огонь запылал. Картон и фанера быстро обугливались и превращались в прах. Он стоял и пристально смотрел на огонь, пожирающий Зло. Но что это? Костер разгорелся слишком сильно, много сильнее, чем предполагал Давид; огонь спалил покров статуи Мудрости, и она предстала перед зрителями черной, нагой и дымящейся...