Анатолий Петрович ЛЕВАНДОВСКИЙ
      Триумвиры революции
      Повесть
      Книга рассказывает о трех французских революционерах: Марате, Робеспьере, Дантоне - деятелях Великой французской революции.
      ________________________________________________________________
      СОДЕРЖАНИЕ:
      Л. Разгон. Судьбы идей, судьбы людей...
      Перечитывая страницы Гюго... (Вместо предисловия)
      Часть первая. РЕВОЛЮЦИЯ ДЛЯ БОГАТЫХ
      1. Доктор Марат меняет профессию
      2. Депутат провинции Артуа
      3. Дела и мысли господина д'Антона
      4. Дантон защищает Марата
      5. Неподкупный
      6. Собственник
      7. Против сильных мира
      8. Конец третьего сословия
      Часть вторая. ЖИРОНДА ИЛИ ГОРА?
      1. Война
      2. Триумвиры действуют
      3. Дни Дантона
      4. Лицом к лицу
      5. "Мы бросили перчатку..."
      6. Кризис
      7. Деспотизм свободы
      8. Дни Марата
      Часть третья. ВТОРОЙ ТРИУМВИРАТ
      1. Смерть Марата
      2. Во имя общественного спасения...
      3. Дело жизни
      4. Иностранный заговор
      5. "Мужайся, Дантон!.."
      6. "Если бы бога не было..."
      7. Царство гильотины
      8. "Благодарю вас, сударь..."
      Величие и трагедия триумвиров (Вместо эпилога)
      ________________________________________________________________
      Эта книга о трех вождях Великой французской буржуазной
      революции - Марате, Дантоне и Робеспьере. Наследники
      просветителей XVIII века, они, как и их духовные учителя,
      боролись с феодальным строем, абсолютной монархией и
      католической церковью. Марат, Дантон и Робеспьер, опиравшиеся
      на широкие народные массы, создали революционное правительство
      якобинской диктатуры, разгромившее внутреннюю контрреволюцию и
      вырвавшее молодую Французскую республику из огненного кольца
      интервенции. Однако, в силу объективных условий, триумвиры не
      смогли довести революцию до полного торжества народных масс. С
      гибелью последнего из них, Максимилиана Робеспьера,
      закончилась восходящая линия Великой французской революции.
      Книга "Триумвиры революции" тематически и идейно связана
      с книгами А. Левандовского "Великие мечтатели" и "Наследники
      господина Чамберса", опубликованными издательством "Детская
      литература" в 1973 и 1977 годах.
      СУДЬБЫ ИДЕЙ, СУДЬБЫ ЛЮДЕЙ...
      Так получилось, что выход этой книги, закончившей большой труд писателя, совпал с шестидесятилетием со дня его рождения. И это дает нам право и возможность оглядеть главное, сделанное писателем, и оценить значение его работы.
      Когда мы впервые встречаемся с историей - а бывает это, как правило, в школе, - она предстает перед нами как скопление фактов и дат. А между тем история - дело людей. Живых, реальных людей. Это и народные массы, чей героизм решал судьбы столетий; это и отдельные люди, оказавшие воздействие своими идеями или поступками на ход исторических событий. Как интересно и важно узнать, кем были, как жили, выглядели, работали, страдали, радовались и печалились те, о ком в учебнике сказано всего лишь несколько слов между датами их рождения и смерти! С тем большей радостью встречаем мы писателей, книги которых показывают нам великих людей истории во всей сложности, неповторимости, драматичности их биографий.
      К числу таких писателей принадлежит и автор этой книги, писатель-ученый, писатель-историк.
      Анатолий Петрович Левандовский родился 8 июня 1920 года в небольшом белорусском городке Мозыре, в семье командира Красной Армии, комбрига, активного участника боев за сохранение и укрепление молодой Советской республики. Интересы будущего ученого определились рано: еще в школе он был председателем исторического кружка, и у него не существовало сомнений, чем он станет заниматься в дальнейшем. Действительно, Анатолий Левандовский поступил на исторический факультет Московского государственного университета, окончил его, прошел аспирантуру при университете, защитил кандидатскую диссертацию и с 1947 года посвятил себя изучению и преподаванию всеобщей истории.
      В центре внимания Анатолия Левандовского постоянно оставалась история Франции, в первую очередь - история Великой французской буржуазной революции, под знаком которой, по словам В. И. Ленина, прошел "...весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству...". При этом выяснилось, что у А. П. Левандовского глубокие знания историка сочетаются с талантом литератора. С 1959 года начинают выходить в серии "Жизнь замечательных людей" его книги, посвященные великим людям французской истории. А дальше историк и писатель задумал создать для молодого читателя серию книг о тех деятелях, которые в огромной степени предопределили как саму Великую французскую революцию, так и последующее влияние ее на судьбы человечества. В результате были написаны книги, опубликованные в издательстве "Детская литература": "Наследники господина Чамберса", "Великие мечтатели" и предлагаемая ныне книга - "Триумвиры революции".
      Хотя в каждой из трех книг речь идет о великих исторических событиях, прежде всего и больше всего это книги портретов.
      Первая книга Анатолия Левандовского посвящена просветителям, философам и писателям XVIII века, чьи идеи в большой степени вызвали волну, гребнем которой оказалась революция. Эти люди получили обобщающее название "энциклопедисты" - по знаменитой, первой в мире французской энциклопедии, которую они создали. Автор книги "Наследники господина Чамберса" показывает, насколько разными людьми были эти философы, натуралисты, математики и сколь многое их объединяло. Жан Жак Руссо ненавидел роскошь, отказывался от покровительства сильных мира, он писал: "От чего происходят злоупотребления, как не от гибельного неравенства между людьми!" - и это произвело впечатление разорвавшейся бомбы в обществе, основанном на политическом и социальном неравенстве людей. Вольтер любил роскошь, блестящее общество, он охотно пользовался покровительством королей, но он им в глаза говорил: "Кто не любит свободы и истины, может быть могущественным, но никогда не будет великим". Этот антипод Руссо с огромной силой срывал пышные покровы с королей и князей церкви: он высмеял и разоблачил всю гниль, которую заставляли считать великой и вечной. Точно так же и другие герои повести, Дидро и Даламбер, Мелье и Монтескье, Гольбах и Гельвеций, - все по-разному, но делали одно и то же общее дело. Все они предстают перед нами живыми, объемными, ибо они люди, с которыми мы способны сопереживать.
      Книга "Великие мечтатели" содержит портреты трех замечательных людей, с которыми у нас связано понятие "утопический социализм", - портреты Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Судьбы французского графа, неудачливого провинциального торговца и процветающего английского фабриканта даны в самой тесной связи с событиями истории. Писателю, да еще пишущему книгу для молодого читателя, было бы так легко увлечься внешними событиями жизни графа Анри де Сен-Симона! Но А. П. Левандовскому важны не эти события, а духовная жизнь человека, она и только она определила биографию его героя. Именно эта духовная жизнь, и превратила аристократа с задатками прожектера и авантюриста в философа, который не только говорил о необходимости другого, справедливого общественного устройства, но и предлагал рецепты такого устройства, добивался его осуществления. И в этой книге герои писателя - люди. Фурье предстает во всей жизненности своей мрачноватой натуры, полной подозрительности, неверия к окружающим, честолюбия... Даже тогда, когда автор переходит к обаятельной и благородной фигуре Роберта Оуэна, он не скрывает слабостей этого доброго и талантливого человека.
      Первые, две книги Анатолия Левандовского посвящены просветителям и мыслителям - людям, чьим единственным оружием было слово. Сильные мира преследовали их и даже бросали в тюрьмы, но обычно выпускали, ибо не желали верить, что слово может разрушить то, что основано на силе, существует века и что, как они были уверены, будет существовать вечно. Презрение феодальных властителей к тем, кто ниже их, было настолько велико, что им казалось невозможным появление на исторической арене сильных людей, которые могли бы выступить против них. Как они ошибались! Они не знали той исторической истины, которая через полтораста лет будет сформулирована человеком, возглавившим другую, еще более великую революцию, - В. И. Лениным. Он сказал: "Великие революции в ходе своей борьбы выдвигают великих людей и развертывают такие таланты, которые раньше казались невозможными".
      Новая книга Анатолия Левандовского "Триумвиры революции" и дает портреты великих людей, которых выдвинула великая революция, начавшаяся во Франции 14 июля 1789 года.
      О Марате, Дантоне, Робеспьере за две сотни лет написано множество книг: исторических исследований, романов, повестей, рассказов, памфлетов, пьес. Их имена и сейчас, через двести лет после их трагической гибели, не оставляют никого равнодушным, вызывая и безудержный восторг, и безудержную ненависть. "Триумвиры революции" написаны не для того, чтобы возвеличить одних и принизить других. Автор этой книги хочет показать, как самый ход революции, ее насущные требования поднимали на вершину одних людей и низвергали в бездну других. Недаром в повести есть запоминающаяся эпизодическая сцена, где изображены те, кто только что победил абсолютную монархию, разбил многовековой режим. Это веселая и дружная компания мыслителей и остряков: веселятся, радуясь успехам революции, которые были их личными успехами. Они не знают того, что знает уже читатель книги: скоро они станут непримиримыми врагами, посылающими друг друга на эшафот... Это, впрочем, вовсе не означало, что те, кого называли "триумвирами революции", были лишь какими-то щепками, которых носили и кидали во все стороны волны революции. Нет! Нисколько не принижая величие и историческое значение Марата, Робеспьера и Дантона, писатель изображает их живыми людьми, со всем хорошим и плохим, что было в их характерах, идеях, взглядах. Они даны в развитии, и только поэтому читателю становится понятным, каким образом Робеспьер, в свое время отказавшийся от выгодной должности судьи, чтобы не выносить смертных приговоров, стал одним из первых организаторов массового террора и что привело преуспевающего богатого врача Марата к подпольным скитаниям для организации бедных против богатых...
      В книге Анатолия Левандовского у великих людей революции озарение сменяется ошибками; наряду с проявлением железной воли выказывается откровенная слабость; самопожертвование сменяется отступничеством... Дантон был уверен в своем праве пользоваться плодами победы: властью, богатством, спокойной роскошной жизнью; он теряет это все вместе с собственной жизнью... Робеспьер, бескорыстный, скромный, живущий аскетической жизнью и требующий такой же от других, уверен, что террором он устрашит врагов революции и спасет ее. Но проводниками его политики террора неизбежно становятся самые гнусные и аморальные люди, примкнувшие к революции ради своей выгоды. Фуше, Тальен, Баррас посылают на гильотину тысячи невинных людей, таких гениев науки, как Лавуазье, таких великих поэтов, как Андре Шенье. Через некоторое время, 9 термидора 1794 года, они свергнут и пошлют на эшафот самого Робеспьера и его сторонников, обманут и смирят массы, чтобы создать свою власть спекулянтов, мародеров и изменников.
      Но автор не ограничивается всем этим. По сути дела, "Триумвиры революции" дают особенно обстоятельно историю того отрезка революции, который назван "якобинской диктатурой". И здесь заслугой Анатолия Левандовского является то, что он не увлекся только динамикой событий, накалом страстей, что он находит время и место, чтобы рассказать о больших позитивных делах якобинского правительства: коренной реформе образования, развитии науки, литературы и искусства.
      Таким образом, выдающиеся личности, которым посвящены книги писателя, не вырваны из окружающей их жизни. Они, как это всегда бывает в реальной жизни, связаны тысячами уз со множеством других людей самого различного положения и характера. Книги писателя многолюдны, населены множеством исторических личностей, о которых невозможно прочитать ни в одном учебнике истории. И вместе с тем они не придуманы писателем, они существовали, оставив маленький или большой, но явственный след в истории своего времени. Поэтому Анатолию Левандовскому нет нужды заниматься исторической беллетристикой, выдумывать не существовавших персонажей. В его книгах живет само время, воздух этого времени с его неповторимым ароматом.
      И кроме множества героев книг Левандовского, есть в них еще одна личность, становящаяся для нас, читателей, все более интересной и близкой. Это сам автор. Он во всех своих книгах ведет рассказ о людях и событиях сам, своим собственным голосом, не передоверяя это никакому историческому или придуманному персонажу. И нам с каждой новой его книгой становится все ближе писатель, ибо мы не только привыкаем к его живой и убедительной речи, но и проникаем в суть тех мыслей, которыми он живет и которые хочет передать своим читателям. Анатолий Левандовский не просто рассказывает о великих людях, он проникнут к ним симпатией, сочувствием, жалостью, он сопереживает с ними и вызывает такие же чувства у читателей. Все это делает книги историка и писателя живыми и интересными для всех нас.
      Лев РАЗГОН
      ПЕРЕЧИТЫВАЯ СТРАНИЦЫ ГЮГО...
      (Вместо предисловия)
      Кто из нас еще в школьном возрасте не перечитывал страниц "Девяноста третьего года", посвященных знаменитой встрече в кабачке на Павлиньей улице?
      Думается, что и нынешний школьник хорошо помнит участников разговора, состоявшегося за столом кофейни 28 июня 1793 года.
      "...Первый из троих сидевших был бледен, молод, важен, губы у него были тонкие, взгляд холодный. Щеку подергивал нервный тик, и поэтому улыбка давалась ему с трудом. Он был в пудреном парике, тщательно причесан, застегнут на все пуговицы, в перчатках. Светло-голубой кафтан сидел на нем как влитой. Он носил нанковые панталоны, белые чулки, высокий галстук, плиссированное жабо, туфли с серебряными пряжками. Второй, сидевший за столом, был почти гигант, а третий - почти карлик. На высоком был небрежно накинут алый суконный кафтан; развязавшийся галстук с повисшими ниже жабо концами открывал голую шею, на расстегнутом камзоле не хватало половины пуговиц, обут он был в высокие сапоги с отворотами, волосы торчали во все стороны, хотя, видимо, их недавно расчесали и даже напомадили; гребень не брал эту львиную гриву. Лицо его было в рябинах, между бровями залегла гневная складка, но морщинка в углу толстогубого рта с крупными зубами говорила о доброте; он сжимал огромные, как у грузчика, кулаки, и глаза его блестели. Третий, низкорослый, желтолицый человек, в сидячем положении казался горбуном, голову с низким лбом он откинул назад, глаза были налиты кровью; лицо его покрывали синеватые пятна, жирные прямые волосы он повязывал носовым платком, огромный рот был страшен. Он носил длинные панталоны со штрипками, большие, не по мерке, башмаки, жилет некогда белого атласа, поверх жилета какую-то кацавейку, под складками которой вырисовывались резкие и прямые очертания кинжала.
      Имя первого из сидевших было Робеспьер, второго - Дантон, третьего Марат".
      Не будем продолжать эту и без того достаточно длинную цитату; оставим в стороне весьма интересный разговор между тремя собеседниками, целиком выдуманный Гюго, как, впрочем, выдумана им и вся эта сцена; не станем упрекать также знаменитого романиста за несколько шаржированное описание внешности героев, особенно Марата. Отметим главное: с истинной проникновенностью большого писателя автор "Девяноста третьего года" выделил их троих как ведущих деятелей французской революции на самом важном ее этапе.
      Гюго не ошибся.
      Именно Марат, Робеспьер и Дантон были вождями буржуазной революции 1789 - 1794 годов, теми "якобинцами с народом", высокую оценку деятельности которых дал В. И. Ленин.
      Их называли великими якобинцами.
      И еще триумвирами* революции.
      Марата окрестили Другом народа, Робеспьера - Неподкупным, Дантона вельможей санкюлотов*.
      _______________
      * Т р и у м в и р ы - в Древнем Риме трое магистратов с неограниченными полномочиями, составляющие триумвират, или временную диктаторскую власть.
      * С а н к ю л о т а м и, в противовес аристократам, носившим короткие шелковые штаны (кюлоты), называли бедноту, рядовых бойцов революции.
      Идея триумвирата целиком и полностью принадлежала Другу народа; остальные двое формально не одобряли этой идеи, хотя, по существу, следовали ей.
      Триумвиры революции не были близки друг другу; мало того, они не любили друг друга.
      Марат считал Робеспьера недостаточно дальновидным, а Дантона недостаточно принципиальным; Робеспьер опасался "крайностей" Марата и осуждал "разнузданность" Дантона; Дантон порицал подозрительность Марата и посмеивался над строгой нравственностью Робеспьера.
      Они никогда не собирались втроем ни на Павлиньей улице, ни в ином месте; они не совещались между собой по важным вопросам, не выносили общих решений, и нет ни одного документа, на котором бы имелись подписи всех троих.
      И тем не менее в течение какого-то времени они были едины, творили общее дело, шли в одном строю.
      Их совместная целенаправленная деятельность привела к якобинской диктатуре - самому важному и яркому периоду революции.
      Об этих необычных людях, их идеях и делах, их героической жизни и трагической смерти расскажет наша повесть.
      Часть первая
      РЕВОЛЮЦИЯ ДЛЯ БОГАТЫХ
      1. ДОКТОР МАРАТ МЕНЯЕТ ПРОФЕССИЮ
      В 80-е годы XVIII века улица Бургонь отнюдь не принадлежала к числу шумных парижских магистралей: экипажи здесь были редкостью, да и прохожие появлялись не часто. На улице Бургонь не было ни магазинов, ни зрелищных предприятий, ни деловых контор, а разностильные особняки, теснившиеся вдоль ее узких тротуаров, выглядели подлинными приютами тишины и покоя.
      Тем удивительнее показались обывателям квартала события, происшедшие в это памятное утро.
      Некий дом, хорошо знакомый многим, подвергся настоящей осаде. Пестрая толпа охватила его со всех сторон. Прорвавшиеся вперед колотили в закрытые ставни и старались выбить дверь. Они бы, вероятно, преуспели в своем намерении, если бы на пороге вдруг не появился худощавый бледный человек весьма растерянного вида. Его узнали, и общий галдеж уступил место недоуменным вопросам и требованиям.
      - Эй, господин Филасье, объясните-ка, что происходит?
      - Вы забыли, ведь сегодня вторник!
      - Какого черта нас маринуют уже добрых два часа?
      - Пропустите!
      - Пропустите, мы все записаны на прием!
      Бледный человек ответил не тихо, не громко, но так, что все его услышали:
      - Приема не будет, господа!
      На мгновение воцарилась гробовая тишина. Затем кто-то снова напомнил:
      - Но сегодня же вторник!
      - Вторник или среда, - парировал Филасье, - это не имеет никакого значения. Я сказал, приема не будет, не будет вообще.
      Тогда опять заговорили все разом:
      - Доктора нам!
      - Пусть выйдет сам доктор!
      - Мы требуем доктора Марата!
      Филасье отрицательно покачал головой.
      - Доктор Марат не проживает больше здесь. Он выехал вчера вечером. Прошу вас, господа, успокоиться и разойтись, потому что вскоре сюда прибудет новый владелец дома.
      Среди общего оцепенения раздался пронзительный выкрик:
      - А доктор? Где же нам искать его теперь?..
      Филасье развел руками:
      - Увы, не знаю. Ничего не знаю. Доктор Марат не оставил нам адреса. Да и вообще, по-видимому, он прекращает практику...
      Этим же утром на другом конце Парижа доктор Марат осматривал свои новые владения. И пришел к выводу, что улица, на которой он снял квартиру, не зря называлась Вье-Коломбье*. Его каморка под самой крышей ветхого доходного дома выглядела подлинной голубятней. Со вздохом вспомнил он апартаменты на улице Бургонь: восемь комнат с отличной лабораторией, приемной и рабочим кабинетом...
      _______________
      * Старая голубятня (франц.).
      Доктор присел на колченогий табурет и тронул рукой доску стола. Стол заскрипел и пошатнулся. Марат снова вздохнул.
      Прощай, старая жизнь. Теперь, на пятом десятке, он снова так же беден и свободен, как в пятнадцать лет. Теперь он все начнет снова, от нуля... Не безумие ли это? Не бред ли усталого мозга?..
      Марат быстро поднялся и подошел к окну.
      Он увидел двор, зажатый соседними домами, типичный для рабочих предместий Парижа двор-колодезь. Внизу копошились люди, похожие на призраки. Тощая женщина стирала в лохани какие-то тряпки. Маленькая девочка, одетая в лохмотья, тащила за руку еще меньшего мальчика, с трудом переваливавшегося на кривых ножках.
      Марат отпрянул от окна. Губы его плотно сжались, в глазах вспыхнул огонь. Прочь сомнения! Он поступил правильно. Здесь, а не на фешенебельной улице Бургонь его место. Этим людям, и только им, он отдаст силу своего сердца. И ради них сделает то, что ему еще осталось сделать.
      Жан Поль Марат мог бы жить обеспеченно. Его путь не был легким, но к сорока пяти годам, соединив талант с редким упорством, он добился всего, о чем когда-то мечтал. Диплом доктора медицины, полученный им в Эдинбургском университете, не был пустой бумагой. Об этом свидетельствовал неизменный успех Марата в Лондоне и Париже. Недаром парижане прозвали его "врачом неисцелимых" и осаждали приемную доктора, недаром сам брат Людовика XVI, граф д'Артуа, пригласил его на выгодную должность своего придворного врача. А его труды в области физики? Открытия о природе огня, в сфере оптики и электричества, составившие не один том научных исследований, разве не вызвали бурных откликов прессы, а также приглашений в Петербург и Мадрид? Мало того. Испанское правительство даже предложило Марату организовать Мадридскую академию наук и самому стать во главе ее!..
      Да, много было разного. А в целом - преуспевание, сказочный взлет. Дом Марата был поставлен на широкую ногу, аристократы допустили доктора в свой круг, он пользовался благосклонностью самых знатных дам столицы.
      И вдруг... Вдруг все радикально изменилось.
      Собственно, это произошло не вдруг. Давно уже совесть и ум Марата находились в разладе с его образом жизни. Иногда в разгар веселого пира или среди дружеской беседы в аристократическом салоне он мрачнел, терял нить разговора и уходил в себя. Его одолевали тяжелые раздумья.
      Чего только не повидал на своем веку Жан Поль Марат! Он прошел тяжелую школу жизни, но эта школа раскрыла ему глаза на мир. И если с ранних лет будущий доктор зачитывался сочинениями просветителей, если Монтескье и Руссо были его любимыми авторами, то это стало возможным лишь потому, что их слова и мысли наиболее полно выражали пережитое и прочувствованное впечатлительным юношей. Он, как и его великий соотечественник Жан Жак, в молодые годы много скитался. Пройдя вдоль и поперек свою родину - Швейцарию, Марат долгое время прожил в Англии и Шотландии, побывал в Нидерландах и, наконец, прочно осел во Франции, ставшей для него новой отчизной. Чем только он не занимался в годы странствий! Он был и бездомным бродягой, и нищим студентом, и воспитателем детей в богатых домах, и литератором, едва зарабатывающим на хлеб насущный, пока со всем жаром сердца не отдался медицине, позволявшей излиться главной страсти его души - неутолимой любви к людям. Впрочем, став известным врачом, Марат не только облегчал физические страдания своих пациентов. Он получил средства, давшие широкую возможность заниматься наукой, прежде всего физикой. А в науке доктор Марат видел путь к освобождению человечества.
      Но вскоре его стали посещать первые сомнения. Мало-помалу он начал понимать, что в этом скверном мире, разделенном на богатых и бедных, в этом порочном обществе, где ценятся только привилегии рода и место на ступеньках лестницы, ведущей к трону, едва ли наука поможет обездоленным и угнетенным. Конечно, он, как врач, побеждает недуги, а иной раз спасает жизнь человека. Но кто они, эти спасенные? Большей частью привилегированные, а значит, тунеядцы и негодяи, сильные мира, тиранящие простых людей. Следовательно, продляя жизнь злодею, он, хочет того или нет, потворствует злодейству! Не лучше обстоит и с любимой физикой. Любое его, Марата, научное открытие (в области ли оптики, в области ли электричества) в этом подлом обществе будет использовано теми, кто наверху, в чьих руках власть, кто превращает в рабов миллионы тружеников. Следовательно, сильные используют плоды его ума, чтобы еще полнее душить слабых. Его открытие, сделанное ради человечества, может обратиться против человечества...
      Эти мысли и убеждения прочно овладели доктором Маратом. Нет, полагал он, наука не освободит людей от рабства. И наука не нужна порочному обществу, ибо она лишь углубляет его пороки. Прежде чем лечить отдельного человека, нужно исцелить человечество. А излечить его может лишь социальная медицина, о которой говорили великие просветители Монтескье и Руссо. Именно она-то и нужна сейчас в первую очередь!..
      И доктор Марат наносит неожиданный удар тем, среди которых еще недавно был своим и чью дружбу, казалось, считал для себя весьма лестной.
      В 1780 - 1785 годах появились две новые работы известного ученого, врача и физика, господина Марата, весьма далекие как от медицины, так и от физики. Это были "Похвала Монтескье" и "План уголовного законодательства".
      Первая из них при жизни Марата опубликована не была и распространялась в списках, вторая вышла в свет под именем автора и произвела эффект разорвавшейся бомбы.
      Следуя примеру Руссо, Марат написал обе работы как конкурсные сочинения. В "Похвале Монтескье" он продемонстрировал основные идеи создателя "Духа законов", чтобы еще раз напомнить современному читателю о животрепещущих общественных проблемах; в "Плане уголовного законодательства" раскрыл эти проблемы по-своему.
      Если бы некий слишком уж любопытный читатель стал докапываться до истоков этого произведения, он, быть может, обнаружил бы другое сочинение, изданное в Англии шесть лет назад под заглавием "Цепи рабства". Впрочем, докопаться до этого было не легко. "Цепи рабства", написанные на английском языке, были изданы анонимно - лишь много позднее стало известно, что произведение это также принадлежало перу Марата. Кроме того, "План уголовного законодательства" был гораздо радикальнее по своему существу и развивал до конца некоторые взгляды автора, едва лишь намеченные в его более раннем произведении.
      Марат, трактуя государство в духе Руссо, как результат добровольного соглашения между людьми, вместе с тем, в отличие от своего знаменитого предшественника, значительно энергичнее подчеркивает роль насилия на всех стадиях общественного развития. Он рисует историю человечества как цепь непрерывных беззаконий со стороны сильных по отношению к слабым, богатых по отношению к бедным, родовитых - по отношению к безродным. Однако, систематически нарушая естественные права народа, тираны и плутократы, сами того не ведая, логически подводят народ к идее возмездия; ведь всякое действие порождает соответствующее противодействие, и если у людей было силой отнято их законное достояние, то только силой же его можно и вернуть.
      Иначе говоря, Марат провозглашает неизбежность и благодетельность социальной революции.
      Он заканчивает свой труд пламенным призывом:
      "Довольно! Слишком долго эти презренные тираны опустошали землю. Их царство идет к концу, светоч философии уже рассеял густую мглу, в которую они ввергли народы. Осмелимся же подойти к священной ограде, за которой укрылось самовластье, осмелимся разорвать мрачную завесу, скрывающую от глаз его происки; осмелимся, наконец, вырвать из его рук это страшное оружие, всегда губительное для невинности и добродетели!.."
      Этот призыв был брошен за девять лет до начала Великой революции.
      И он, вне сомнения, был услышан теми, к кому обращался автор.
      Но услышали его и другие, те, кого обличал Марат.
      А услышав, не стали медлить.
      В прежние времена, еще совсем недавно, подобное произведение ожидал бы костер, а его автора - Бастилия. Ныне все немного изменилось и приослабло. Правительство Людовика XVI, запутавшееся в тенетах многих противоречий, несколько отпустило тормоза и склонилось к "гнилому либерализму".
      И все же без последствий подобное остаться не могло.
      Положение преуспевающего доктора и ученого изменилось, как по мановению волшебного жезла.
      Королевские академии отклонили одно за другим все его открытия, а автора их стали громогласно величать шарлатаном.
      Издательства прекратили печатать его труды.
      Мадрид отказался от услуг доктора Марата в организации своей Академии наук.
      Граф д'Артуа отказал "бунтовщику" от выгодной придворной должности.
      Аристократы, еще вчера пожимавшие руку Марату и приглашавшие его к себе, теперь отворачивались при встречах и не желали иметь ничего общего с "проходимцем".
      Обеспеченность, престиж в высших кругах, роскошный особняк на улице Бургонь, респектабельные приемы - все рухнуло, исчезло, сгорело дотла. Осталась лишь квартиренка на улице Вье-Коломбье и в перспективе полуголодное прозябание.
      Но почему же? Ведь он был и остался "врачом неисцелимых"! Разве могло случившееся отвратить от него всех пациентов? И разве практика искусного врача не дала бы ему средств на сносную жизнь?
      Нет. Жан Поль Марат никогда не останавливался на полдороге. Приняв решение, он не желал компромиссов. Он ведь уже сменил профессию. Отныне и до конца дней только "социальная медицина" - забота о судьбах общества будет волновать его мысль и совесть.
      Марат знал, на что идет, и бесстрашно выдержал все удары.
      И все же потрясение было слишком сильным.
      Вскоре после переезда на новую квартиру он тяжело заболел.
      Нет, то не была обычная болезнь - Марат, как превосходный диагност, понял это сразу. То была страшная, сокрушительная реакция на его великое решение, на его небывалый и беспощадный эксперимент, произведенный с самим собой. Больного лихорадило, временами он терял сознание и, казалось, был на пороге смерти. В этом, во всяком случае, не сомневался честный часовщик Бреге, соотечественник и преданный друг Марата, неустанно заботившийся о нем в дни болезни. Марат передал Бреге все свои лабораторные инструменты и неопубликованные научные труды, что особенно взволновало доброго часовщика, увидевшего в этом как бы завещание умирающего. Он и не подозревал, что, отказываясь от своего прошлого, бывший доктор менее всего думал о смерти.
      А вообще думал он в эти недели много.
      Пожалуй, больше, чем когда бы то ни было.
      Еще бы! Слишком велик был вынужденный досуг - такого в его насыщенной событиями жизни до сих пор не бывало.
      Он думал, взвешивал, вспоминал.
      Иногда далекое прошлое так четко всплывало в воображении, что казалось совсем близким, недавним. Марат снова видел маленький городок Будри, где он родился 24 мая 1743 года и провел раннее детство, потом Невшатель, где отец, чертежник и преподаватель языков, мечтая сделать из сына ученого, старательно пичкал его всевозможными уроками, потом - Бордо, где уроки стала давать сама жизнь... Вспоминались отдельные эпизоды детства. Один из них особенно часто вставал перед глазами. Однажды отец несправедливо наказал его, и мальчик объявил голодовку; его заперли в комнате - он выпрыгнул из окна со второго этажа, о чем свидетельствовал шрам, оставшийся на лбу... Да, таким он был всегда - решительным, упрямым, непреклонным; таким останется и впредь, какие бы преграды или соблазны ни ставила перед ним жизнь.
      Но больше всего размышлял Марат о судьбах Франции. Он уже предчувствовал многое в ее будущем. Он был уверен, что нынешнее положение в стране долго продолжаться не может, что перемены неизбежны.
      Перемены неизбежны...
      Действительно, могло ли до бесконечности длиться это дикое, нестерпимое, противоречащее здравому смыслу положение, когда один процент населения Франции, составлявший два привилегированных сословия духовенство и дворянство, безнаказанно тиранил и обирал девяносто девять процентов тружеников, созидателей и организаторов производства, входивших в состав третьего, податного сословия? Когда двор, то есть верхушка тех же привилегированных, расхищал почти пятую часть всех доходов страны? Когда король расходовал ежедневно лишь на кофе и шоколад к своему столу столько же, сколько рабочий получал, трудясь в течение целого месяца?..
      Да, Людовик XVI, этот с виду добродушный увалень, на которого некогда философы возлагали надежды, оказался вполне достойным потомком "короля-солнца" Людовика XIV, приведшего Францию к порогу нищеты, и "многолюбимого" Людовика XV, бросившего всемирно известную фразу: "После нас - хоть потоп!" А супруга короля, легкомысленная и властная Мария-Антуанетта, - как быстро расправилась она с дальновидными министрами вроде философа-реформатора Тюрго! И не она ли сумела поднять придворные расходы с миллионов до миллиардов? Вот тогда-то абсолютная монархия и попала прочно в тиски дефицита государственного бюджета, что оказалось для нее роковым.
      Король поначалу обратился за помощью к богатому духовенству и дворянству - кто бы мог помочь монархии в трудный для нее час, как не те сословия, ради которых она существовала!
      Но Марат был уверен, что все попытки подобного рода будут обречены на провал. Еще бы! Сиятельные господа, принцы, герцоги и епископы, столетиями привыкшие обирать казну, едва ли были склонны поступиться своей важнейшей привилегией и раскошелиться в пользу оскудевшей монархии!
      Так на деле и получилось. Избранные представители высшего духовенства и дворянства, не желая платить, заявили монарху, что окончательное решение по вопросу о раскладке налогов могут вынести только Генеральные штаты.
      И вот, под дамокловым мечом полного банкротства, Людовик XVI 1 января 1789 года издал указ о созыве Генеральных штатов.
      Генеральные штаты! Старое средневековое учреждение, не созывавшееся монархией вот уже почти двести лет! На что рассчитывали благородные, решив прибегнуть к помощи этого забытого органа? По-видимому, прежде всего они стремились выиграть время. Но при этом они не подумали о том, что в погоне за сохранением своих привилегий и богатств сами рубят сук, на котором сидят: в условиях кризиса абсолютизма Генеральные штаты было легко созвать, но не легко распустить, поскольку третье сословие, хорошо подготовленное просветительной философией, собиралось не обороняться, но наступать, и наступать по всему фронту!
      Так вот они, наконец, долгожданные перемены!
      Теперь главное - не упустить время. Нужно открыть людям смысл происходящего. Нужно воодушевить их, идейно подготовить к грядущей борьбе. А что борьба, жестокая, смертельная борьба не за горами - в этом теперь у Марата не было ни малейших сомнений.
      Ну разве можно было болеть в такое время?..
      Зимой и ранней весной 1789 года парк Пале-Рояля стал местом политических сходок. Новоявленные ораторы - общественные деятели, адвокаты, публицисты, - устроившись на скамейках, опрокинутых ящиках и бочках, выступали с пламенными речами, разъясняя народу политику двора и призывая отдать голоса депутатам третьего сословия.
      Из числа добровольных агитаторов особенно выделялся один. Это был человек небольшого роста, весьма небрежно одетый. Его смуглое лицо, обрамленное густыми черными волосами, поражало одухотворенностью. Серые глаза его временами метали молнии и казались глазами пророка; голос же, громкий, звучный, очень высокого тембра, был слышен отовсюду.
      Этот человек не знал усталости.
      Его речь шла под сплошные аплодисменты.
      О чем же вещал он?
      Он читал и комментировал "Общественный договор" Руссо!..
      Вряд ли кто узнал бы сегодня в этом необычном ораторе элегантного доктора Марата из фешенебельного особняка на улице Бургонь.
      2. ДЕПУТАТ ПРОВИНЦИИ АРТУА
      В древности говорили: все дороги ведут в Рим.
      Весной 1789 года можно было бы с не меньшим основанием сказать: все дороги ведут в Версаль.
      Уже с середины апреля со всех сторон Франции покатили экипажи господ депутатов, спешивших занять место в одном из версальских дворцов, где должны были начать свою сессию Генеральные штаты.
      Путь одних был очень коротким: от Парижа до Версаля всего несколько лье. Путь других растянулся на много прогонов, пересекая десятки провинций, оставляя позади массу городов, деревушек и постоялых дворов.
      Из далекого Прованса мчался граф Оноре де Мирабо. Широкоплечий и толстый, едва умещавшийся в своем модном камзоле, он потрясал львиной гривой и улыбался узнававшим его прохожим. Деклассированный аристократ, он был избран по спискам третьего сословия, но это нисколько его не смущало. Граф был в отличном настроении. Он торопился в Версаль, чтобы делать большую карьеру и большие богатства. Выдающийся мастер интриги, он предвкушал свои грядущие победы.
      Из провинции Дофине, лежавшей поблизости от Прованса, отправился в путь гренобльский адвокат Антуан Барнав. Он казался полной противоположностью Мирабо. Худощавый и стройный, очень сдержанный и молчаливый, он никому не расточал улыбок. Он был поглощен размышлениями иного порядка. Прекрасно образованный и богатый, он думал о судьбах просвещенной буржуазии и о реформах, которые во благо ей должны будут провести Штаты.
      Из своего родового поместья спешил в Версаль Мари Жан Поль Рок Ив Жильбер Матье маркиз де Лафайет. Этого аристократа, получившего генеральские эполеты в американской войне за независимость и поэтому прозванного "героем двух частей света", считали либералом и сторонником реформ. Однако пока еще мало кто знал, что честолюбие генерала вполне отвечает числу его имен и блеску его эполет.
      Да, среди господ депутатов вполне доставало недюжинных умов, превосходных политиков и выдающихся честолюбцев.
      Но лишь один из них покидал свой родной город с четко продуманной демократической программой.
      Это был молодой человек с бледным лицом и близорукими глазами. Садясь в дилижанс на площади Арраса, он стыдливо прятал потертые манжеты своего старенького черного камзола, а весь его багаж состоял из чемоданишки, взятого напрокат.
      И тем не менее этот человек был богаче Барнава, Мирабо или Лафайета. Его богатства состояли в чистоте принципов, в непреклонной воле и бесстрашии, с которыми он готов был ринуться в битву за права простых людей.
      Это был верный сын третьего сословия, депутат провинции Артуа, Максимилиан Робеспьер.
      Он родился 6 мая 1758 года в семье потомственного аррасского адвоката.
      Ребенок болезненный и хилый, Максимилиан отличался чувствительностью, любил животных и птиц. Он держал дома нескольких голубей и воробьев, и, когда сестры не сумели сберечь одного из выпрошенных у него крылатых питомцев, мальчик был безутешен.
      С ранних лет его поджидало горе.
      В семилетнем возрасте, будучи старшим из четверых детей семьи, он стал круглым сиротой. Естественно, Максимилиан не знал радостей детства, а юность его была наполнена тяжелым трудом. И не отсюда ли шли некоторые особенные черты его характера, о которых будут столько твердить позднее: скрытность, замкнутость, подозрительность, самоуглубленность?..
      Волею случая он получил стипендию в привилегированном столичном коллеже Луи-ле-Гран, где некогда обучались Вольтер и Гельвеций. Чувствуя себя белой вороной среди других воспитанников, сынков вельмож и богачей, бедный стипендиат с тем большим рвением отдался учебе. Он стал первым учеником. И когда Людовик XVI, возвращаясь с коронации из Реймса, посетил коллеж Луи-ле-Гран, ректорат избрал именно юного Робеспьера, чтобы приветствовать короля.
      Он на всю жизнь запомнил этот день. Было пасмурно. Моросил дождь. Он стоял на коленях прямо в придорожной грязи перед нарядным королевским экипажем и читал по листу приветственную речь. Людовик, облокотившись на подушки, искоса поглядывал на избранника коллежа и явно не слушал его; Мария-Антуанетта демонстративно отвернулась в сторону и показывала, что сдерживает зевоту. А потом... Потом, не дожидаясь конца чтения, король подал знак, экипаж тронулся, и коленопреклоненного ученика обдало потоком липкой грязи...
      Да, он на всю жизнь запомнил этот день - 12 июня 1775 года. Но были в его школьной жизни и более счастливые дни, дни, которые он проводил вдвоем с любимой книгой. Чем глубже погружался Максимилиан в чтение, тем больше увлекали его героизм и свободолюбие прошлого. Афины, Спарта, Рим... В особенности Рим. Братья Гракхи, бесстрашный Брут, Спартак... Какие люди! Какие дела!..
      Один из преподавателей, взявшийся опекать Максимилиана, поддерживал его увлечение античностью и даже прозвал его Римлянином. Но когда Максимилиан добрался до современной философии, античность отошла на задний план. С жаром проглатывая сочинения просветителей, он вскоре обнаружил трактаты Руссо и ушел в них с головой.
      Ночь. В дортуаре слышится мерный храп. У одной из кроватей одиноко мерцает едва заметный огонек: свеча загорожена с трех сторон. Максимилиан жадно читает:
      "...Первый, кто, огородив участок земли, заявил: "Это мое!" - и нашел людей, достаточно простодушных, чтобы ему поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: "Остерегитесь слушать этого обманщика! Вы погибли, если забудете, что плоды земли - для всех, а сама земля - ничья!"
      Эти проникновенные слова открывали юноше новый мир, заставляя иными глазами смотреть на все окружающее. Гуляя в детстве по берегам Скарпа, Максимилиан постоянно сталкивался с беспросветной нуждой и отчаянием землепашцев - грязных, оборванных, потерявших человеческий облик. Разве можно забыть их жалкие лачуги, их голодные, изможденные лица? Но он помнил также и дворец господина Конзье, аррасского епископа, которого вместе с дедом ходил благодарить за устройство в коллеж. Помнил роскошь его гостиной, изысканность облачения и ту холеную, белую руку, целуя которую он ощущал приятный, едва уловимый аромат... А здесь, в Париже? Какой потрясающий контраст между нарядными кварталами центра и окраинами, рабочими предместьями, какая разница в одежде и во всем внешнем облике их обитателей! Кажется, будто перед тобой два различных мира! Почему, почему все это так?.. Бывало, Максимилиан подолгу ломал голову над вопросом, казавшимся неразрешимым. Теперь в трактатах Жан Жака он нашел ответ. Нарушено естественное право, объяснял Руссо. Сильные и жестокие захватили то, что принадлежало всем. И вот результат: "Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах". А выход? Есть ли выход из этого противоестественного положения?..
      Снова и снова проглядывая истрепанные листы, юноша наконец нашел то, что искал. Вот они, слова, которые облекают в плоть все недосказанное и недопонятое: "Мы идем быстрыми шагами к эпохе кризиса и революции..."
      С этой минуты Максимилиан стал искать встречи с Руссо и добился ее. Правда, произошло это много позднее, когда, блестяще окончив коллеж, он учился на юридическом факультете Сорбонны.
      Вдоль тенистой аллеи эрменонвильского парка медленно шли двое. Высокий худой старик опирался на плечо хрупкого юноши с бледным лицом и внимательными светлыми глазами. Долго длилась их тихая беседа. Они несколько раз успели обойти парк, сидели на траве у острова Тополей, опять гуляли. Взгляд Руссо просветлел, морщины на его челе разгладились. Последние годы он был замкнут и необщителен, с новыми людьми сходился плохо и избегал докучных собеседников. Но этот юноша, такой холодный и подтянутый, чем-то пленил старика. Чем? Быть может, искренностью, которая светилась в его глазах? Во всяком случае, Жан Жак, очень сдержанный в начале беседы, незаметно преобразился. Он чувствовал себя легко и свободно в обществе юного студента. Студент ищет правду жизни? Ему нужны ответы на все недомолвки в произведениях Руссо? Хорошо. Руссо сообщит ему много такого, о чем не говорил ни с кем. Чутье подсказало философу, что он передает свои идеи в верные руки.
      Это было последнее откровение Жан Жака Руссо. Он умер всего месяц спустя после описанной встречи. Что же касается Робеспьера, то встреча с учителем во многом определила направление всей его дальнейшей жизни. В том числе и на ближайшее время.
      Он совершенно изменил планы на будущее. Если раньше первый ученик и образцовый студент мечтал обеспечить себе карьеру в Париже, то теперь его больше не привлекали ни карьера, ни столица. Ученик Руссо решил вернуться в провинцию, к простым людям. Там в повседневных трудах, полагал Робеспьер, он лучше познает жизнь и принесет больше пользы обществу; там, вдали от столичной суеты, лучше осмыслится то, что познано здесь.
      Снова Аррас. Радостная встреча с близкими. Хлопоты по устройству в коллегию адвокатов при судебном совете Артуа.
      16 января 1782 года он первый раз выступил в суде и... проиграл дело. В дальнейшем неудач более чем хватало, и завистливые коллеги много зубоскалили на его счет. Обыватели, жадные до театральных эффектов, поначалу были разочарованы его судебными речами, несколько холодными, поучающими, полными отвлеченных понятий. Кроме того, Робеспьер очень осторожно выбирал дела и брался только за те, которые представлялись ему безусловно справедливыми. Для него принципы были дороже всего на свете, главными же из принципов он считал свободу и право на жизнь.
      Аррасский епископ предложил Робеспьеру место члена гражданского и уголовного трибунала. Максимилиан согласился и образцово выполнял свои обязанности. Но однажды ему пришлось подписать смертный приговор убийце. Улики были неопровержимы, и не оказалось ни малейшей возможности смягчить наказание. Вернувшись домой, подавленный и разбитый, Максимилиан два дня не прикасался к пище.
      - Я хорошо знаю, - говорил он, - что преступник виновен, но осудить на смерть человека... Что может быть более священного и неприкосновенного, чем человеческая жизнь! Защищать угнетенных против угнетателей, отстаивать интересы гонимых против гонителей - вот долг каждого, чье сердце не заражено корыстью и эгоизмом. Мое призвание - охранять жизнь человека, а не посягать на нее!..
      И он без колебаний отказался от выгодной должности.
      В результате юридическая практика не принесла ему доходов. После девяти лет работы в суде Робеспьер остался таким же бедным, как и в день возвращения в Аррас. Но зато простые люди стали относиться с большим уважением к своему защитнику. Его престиж человека принципов, репутация справедливого и неподкупного охранителя прав обиженных и угнетенных создали Робеспьеру популярность и выделили его из числа собратьев по профессии.
      Вести из Парижа доходили до провинции нерегулярно. Робеспьер с интересом следил за ними. Он видел и понимал, к чему идет дело, и, поэтому, когда летом 1788 года стало известно о близком созыве Генеральных штатов, он оказался во всеоружии. Его ответом на текущие события была брошюра о необходимости коренного преобразования провинциальных штатов. Это воззвание к народу провинции Артуа, полное гневных обличений и политических выпадов, было благосклонно принято избирателями и поставило Робеспьера в первый ряд кандидатов.
      23 марта 1789 года в церкви аррасского коллежа начались первичные выборы. Максимилиан Робеспьер успешно прошел все инстанции. Ему же поручили составить сводный наказ от провинции Артуа. Этот наказ, выполненный в духе Руссо, провозглашал политическое равенство граждан, гарантии личной неприкосновенности, свободу печати, веротерпимость и уничтожение всех привилегий.
      Такова была программа, с которой тридцатилетний Робеспьер отправлялся в Версаль, чтобы занять место на скамье депутатов третьего сословия, готовых приступить к строительству новой Франции.
      Версаль. Сумерки. Неуютная, почти пустая комната на улице Этан, 16. За столом - Максимилиан Робеспьер. Перед ним бумага и чернила. Он только что закончил письмо в родной город, а теперь просматривает дневник.
      Шутка сказать! Два с лишним месяца прошло, как он впервые вошел в зал заседаний. Сколько с тех пор было сказано хороших слов, внесено различных предложений! И что же? Главные проблемы, ради которых созывалось национальное представительство, пока остались нерешенными, а по существу, к ним даже и не подошли!..
      Максимилиан перелистывает страницы блокнота.
      ...5 мая. Торжественное открытие Генеральных штатов. Сколь много ждали от этого дня и как были обмануты в своих ожиданиях! Как пошло выступил Людовик XVI! И тут же выдал себя с головою. Но если король, смотревший на Штаты как на ширму в своих финансовых планах, добивался лишь новых налогов, то депутаты третьего сословия думали о реформах.
      Они поняли: реформ этих придется ждать не от монаршей милости, а лишь от своей собственной решимости. Но решимость имелась. Богатые буржуа, они чувствовали себя представителями нации. Поддержка народа делала их гораздо более настойчивыми, нежели правительство и благородные могли предположить.
      ...14 мая. Дворянство и высшее духовенство продолжают чинить препятствия работе Штатов. Депутаты третьего сословия выступают с различными проектами преодоления политики верхов.
      Максимилиан вспоминает. Один из этих проектов - и проект неплохой предложил лично он. Это было его первое выступление с трибуны Генеральных штатов. Но его предложением пренебрегли; блистательный Мирабо тут же перефразировал его и выдал за свое; Мирабо восторженно аплодировали, а на Робеспьера не обратили внимания.
      ...17 июня. Депутаты податных нашли выход. Они осмелели настолько, что провозгласили себя Национальным собранием, предложив благородным объединиться с ними для совместной работы.
      Максимилиан прищуривается. Не он ли первый предложил термин "Национальное собрание"? Красавчик Барнав немедленно перехватил формулировку Робеспьера и выдал за свою. Барнаву аплодировали, а Робеспьера, конечно же, не заметили.
      ...20 июня. Монархия попыталась осадить смелеющих плебеев. Их лишили помещения. Зал заседаний заперли и оцепили стражей. Ну и что же! Народ Версаля указал на другое помещение - пустой зал для игры в мяч. Именно здесь депутаты Национального собрания дали свою знаменитую клятву солидарности, клятву-присягу не расходиться до тех пор, пока не издадут законов, ограничивающих произвол абсолютизма.
      Максимилиан вздыхает. Не он ли был одним из авторов текста присяги? Текст использовали, а он опять остался в тени. Его продолжали затирать все эти Мирабо, Барнавы, Сиейсы, блестящие ораторы из богатых господ.
      ...9 июля. В конце концов правительству не оставалось ничего другого, как уступить. Национальное собрание объявило себя учредительным, подчеркивая этим, что считает своей задачей учреждение нового строя и выработку конституции.
      Крупная буржуазия и солидарная с ней часть благородных были удовлетворены. Мирабо во весь голос кричал, что революция, не пролив и капли крови, благополучно подходит к концу.
      Но так ли это? А может, революция далека до завершения? Может быть, она еще даже не начиналась? И так ли уж сильно все переменилось с тех пор, как он, Робеспьер, стоял в грязи на коленях перед королевской каретой?..
      Максимилиан улыбается. Не надо поддаваться голосу болезненного самолюбия. Надо помнить: его программа - программа народа. Она возьмет свое, ее победа впереди. А все происшедшее если и не конец революции, как утверждает господин Мирабо, и даже не начало ее, то, во всяком случае, прелюдия к грядущим боям...
      Максимилиан захлопывает дневник и долго думает. Затем берет чистый лист бумаги и начинает писать черновик речи, с которой завтра утром собирается выступать в Учредительном собрании.
      3. ДЕЛА И МЫСЛИ ГОСПОДИНА ДАНТОНА
      Вечером 13 июля в Париже зазвучал набат.
      Церковь Кордельерского монастыря быстро заполнялась народом. Прямо с алтаря ораторствовал великан с квадратной рябой физиономией. Он призывал к оружию. Разве не ясно, что монархия пытается взять реванш? Вчера дали отставку министрам-либералам, сегодня наводняют столицу войсками, завтра разгонят Национальное собрание. Чтобы помешать этому, нужна бдительность, необходимо единство!..
      Люди напряженно слушали. В задних рядах несколько хорошо одетых господ с недоумением переглядывались. Когда оратор кончил, один из них протиснулся вперед и схватил его за рукав.
      - Сударь, не верю своим глазам и ушам.
      Верзила молчал.
      - Но ведь это же бунт, а вы его зачинщик! Наше с вами дело защищать трон, а не колебать его!
      Оратор нахмурился и тихо ответил:
      - Бросьте-ка это. Вы ничего не видите и не понимаете. Народ восстал против деспотизма. И знайте: трон будет низвергнут, а ваше общество погибнет. Советую: задумайтесь над этим.
      Недоумение солидного господина было законным. Каждый, кто знал адвоката при Королевских советах д'Антона, был бы не менее поражен. Ведь этот респектабельный мэтр еще совсем недавно славословил Людовика XVI и аристократов, имея, впрочем, для этого все основания: своим положением и достатком он был целиком обязан абсолютной монархии! И вот этот защитник старого порядка запел вдруг сегодня новую песню - он призывает к бунту и ниспровержению всех основ!
      Как мог произойти подобный парадокс?
      Однако объективный наблюдатель, который разобрался бы в биографии господина д'Антона, а так же сумел прочитать его мысли и надежды, вряд ли бы счел происшедшее парадоксом.
      В предреволюционную пору, будучи преуспевающим адвокатом, он подписывался "д'Антон", намекая этим на свое дворянское происхождение. То была ложь, вызванная желанием подцепить побольше клиентов. В действительности Жорж Жак происходил из крестьян. Его предки три столетия подряд рыхлили неподатливую почву Шампани, прежде чем выбрались из деревенской глуши. И хотя отец Жоржа дослужился до прокурора, а мать была дочерью подрядчика, земелька, полученная от деда, продолжала играть немалую роль в бюджете семьи.
      Он родился 26 октября 1759 года на окраине маленького городка Арси-сюр-Об, и скотный двор был его первой школой. Двукратная стычка с быком оставила Жоржу на память перебитый нос и разорванную губу, а не менее жаркая схватка с разъяренным боровом чуть не сделала мальчишку калекой. Он чудом выжил и твердо усвоил, что в некоторых случаях обходный маневр предпочтительнее лобовой атаки.
      Учился Жорж в Труа, центре Шампани, в коллеже ордена ораторианцев, и, подобно многим просветителям, вынес оттуда на всю жизнь неприязнь к религии и церкви. Буйный нрав и организаторские способности юного Дантона сделали его заводилой среди воспитанников и грозой администрации коллежа; недаром в те годы его прозвали Республиканцем. Первым учеником он никогда не был: его угнетала зубрежка. Зато и в коллеже, и после его окончания Жорж много времени отдавал самообразованию. Он с удовольствием читал Плутарха и Тита Ливия, наслаждался Рабле и Шекспиром, самостоятельно выучил английский и итальянский языки. Разумеется, будучи сыном века, он отдал дань и просветительской философии, хорошо усвоив идеи Монтескье и Руссо. Но особенно был ему близок по духу его знаменитый соотечественник Дени Дидро. Как-то, во время болезни, Дантон пересмотрел всю "Энциклопедию", самый знаменитый из коллективных трудов просветителей, и пришел в восторг. Именно "Энциклопедия" и ее главный редактор Дидро укрепили Жоржа в его атеистических мыслях и привели к полному безбожию.
      Кем быть? Этот вопрос волновал Жоржа в той же мере, как всегда волновал и будет волновать любого из его сверстников по окончании школы. Заботливые родственники (а в Труа их было несколько, в том числе два прокурора, судебный пристав и два священника) попытались сразу же направить его по верной стезе. Особенно усердствовал в этом дядя Жоржа, кюре Николя, радушно принимавший юношу в своем доме. Гостя здесь всегда ожидали вкусный обед и отеческие наставления о благости духовной карьеры. Обедам Жорж неизменно воздавал должное, а вот наставления доброго дяди пропадали даром.
      - Я не переношу звона церковного колокола, - каждый раз возражал он кюре. - И уверяю вас, если долго буду его слушать, этот звон станет для меня погребальным.
      В конце концов, за неимением лучшего, юноша остановил свой выбор на юриспруденции. Но, прекрасно понимая, что Шампань не даст ему широкого поля деятельности, он решил в 1780 году перебраться в столицу.
      Париж... Сколько молодых провинциалов в разное время помышляли о его завоевании и каким крахом обычно заканчивались их мечты! Так поначалу было и с Жоржем Дантоном. Столица приняла его с черного хода. Не без труда юноша устроился клерком к прокурору парламента, но это было лишь серенькое прозябание. И главное - никаких перспектив!..
      Толкаясь во Дворце правосудия и постепенно познавая скрытые пружины успеха, Дантон начал понимать, что без диплома ему ничего не добиться. Но как раздобыть этот проклятый диплом? Сдать экзамены в Сорбонну? Днем работать, а ночи просиживать над учеными трактатами? И так несколько лет подряд! Нет, это не для него - и без того уже упущено слишком много времени.
      Прислушиваясь к толкам судейской братии, Жорж узнал, что легче всего диплом адвоката получить в Реймсе. Поговаривали даже, что дипломы там запросто продавались и покупались.
      Не откладывая дела в долгий ящик, Дантон распрощался со своим прокурором, приобрел место в почтовой карете и укатил в Реймс. Оттуда он вскоре вернулся с желанным дипломом в кармане. Теперь оставалось купить выгодную должность.
      Купить должность? Легко сказать! Но где же он возьмет денег для этого? Жорж написал в Арси и попросил выслать его долю отцовского наследства. Этого оказалось мало, слишком мало.
      И тогда он понял: надо действовать. Надо искать случая. Под лежачий камень вода не течет. Уж если он сумел добыть адвокатский диплом, то добудет и должность адвоката. Кто целенаправленно ищет, обязательно находит!..
      Жорж изменил свои привычки и весь образ жизни. Он перестал избегать шумных улиц центра, он воздал должное и "Итальянскому кафе", и "Прокопу", и "Регентству", где некогда так часто встречались Дидро, Даламбер и Руссо; но вскоре вниманием его всецело завладело кафе "Парнас" на улице Кэ-де-л'Эколь.
      Здесь-то Жорж Дантон и нашел свою прекрасную Габриэль.
      Ей только что исполнилось двадцать четыре года, и она была, бесспорно, хороша. Чудный овал лица, матовая белизна кожи, чистый красивый лоб, маленький, тонко очерченный рот и, главное, огромные влажные глаза пленяли каждого, кто хоть раз появлялся в "Парнасе".
      Но быть может, еще более вдохновляло досужих молодых людей, толпами ломившихся в кафе, то обстоятельство, что Габриэль являлась единственной дочерью и наследницей хозяина заведения, господина Шарпантье, и была невестой на выданье с немалым приданым!..
      Жорж мгновенно учел оба соблазнительных фактора и накрепко прилип к облюбованному кафе.
      Завсегдатаи "Парнаса" вначале подсмеивались над новым претендентом, полагая, что шансы уродливого юноши, да к тому же и бедняка, равны нулю. Но они плохо знали своего соперника. У Дантона была бульдожья хватка и целый арсенал вспомогательных средств воздействия. Его уродство коробило лишь в первый момент. Его маленькие глаза обнаруживали неиссякаемую энергию и веселый задор, а голос обладал приятным тембром и необыкновенной силой. Прекрасный рассказчик и внимательный слушатель, умевший ухаживать с настойчивостью и грацией, Жорж вскоре почувствовал, что находит доступ к сердцу своей избранницы: его не только не отвергали, но дарили явным предпочтением перед другими. Мать Габриэли, мадам Шарпантье, вполне оценила вкус дочери.
      Труднее обстояло с отцом.
      Франсуа Шарпантье, бывший чиновник податного ведомства, был богатым человеком: его состояние, по слухам, приближалось к четверти миллиона. За Габриэль он давал двадцать тысяч наличными. Естественно, он не мог относиться к вопросу о будущем зяте с легкостью. Однако, поведя планомерное наступление на старика, Жорж сумел покорить его своей деловитостью и четким пониманием жизни. Когда почва была достаточно подготовлена, он доверительно сообщил папаше Шарпантье, что намерен приобрести весьма выгодную должность адвоката при Королевских советах, должность, которая обеспечит его семью на всю жизнь. Должность, конечно, стоит дорого, очень дорого, но основная сумма на покупку ее у Жоржа, есть - к отцовскому наследству он приплюсовал деньги, занятые под поручительство своих родственников. Что же касается недостающих средств, каких-то там пятнадцати - двадцати тысяч, - Дантон изобразил одну из своих самых пленительных улыбок, - то здесь он целиком уповает на будущего тестя, если уважаемый господин Шарпантье согласится стать таковым...
      Это была дерзость, но дерзость делового человека, вполне рассчитавшего свои силы. Все продумав и взвесив, старый делец поверил молодому ловкачу и решил помочь ему.
      И вот вчера еще полунищий адвокат без практики сегодня оказался счастливым обладателем красивой женщины и примерной супруги, а также выгодной должности и кредита богатого коммерсанта, что открывало широкую дорогу к материальному благополучию и успеху.
      Но Дантон был человеком умным и дальновидным. Он жил не только настоящим, но и будущим. А вот это будущее наводило его на весьма и весьма серьезные размышления.
      Когда правительство созвало Генеральные штаты, он с вниманием стал следить за тем, что происходит в Версале. Поначалу он не сомневался: правительство решило сыграть обычную "представительную" комедию. В этом, казалось, вполне убеждали первые речи Людовика XVI и генерального контролера финансов Неккера, так популярного в третьем сословии.
      Позиция двора четко определилась, и либеральный министр не пожелал идти с ней в разрез - это было очевидно.
      Дальше Дантон представлял себе все как по писаному: представители третьего сословия начнут протестовать, король отдаст приказ, и гвардейцы разгонят Штаты. Благородные хотели выиграть время - что ж, они выиграли его!
      Но проходили дни, и Дантон с удивлением видел, что его пророчество не сбывается.
      Представители третьего сословия вели себя предерзко, но король, вместо того чтобы разогнать их, санкционировал самоуправство податных, а депутаты привилегированных, хотя и не без сопротивления, к ним присоединились.
      Вместо Генеральных штатов теперь было Национальное учредительное собрание.
      Становилось ясно, что Людовик не разогнал осмелевших податных не потому, что не пожелал, а потому, что не смог. А не смог оттого, что за депутатами третьего сословия стояла Франция. Эти соображения медленно и трудно доходили до сознания Дантона. Но когда дошли, он понял, что дни абсолютной монархии сочтены.
      Понял он и другое.
      Сейчас нужно выбирать быстро и определенно. Ибо вопрос стоит так: с кем ты, Дантон? С теми, кто тебе покровительствует, но кто чужд и обречен, или с теми, из чьей среды ты сам вышел и кто одержит победу?..
      Дантон был сыном третьего сословия. Интересы этого сословия были его интересами. И он стал в шеренгу борцов. Особенно после событий 11 - 14 июля.
      Утром 12 июля Париж имел обычный вид. В предместьях, несмотря на воскресный день, кипела работа, а улицы центра были полны нарядной публики. Разносчики фруктов, каштанов, устриц громко расхваливали свой товар. Кто-то обратил внимание на необычное скопление войск, заполнивших подступы к площадям. И вдруг, в двенадцатом часу, словно смерч прошел вдоль улиц...
      Прибыл вестник из Версаля. Он сообщил потрясающую весть о коварных кознях двора. Да, вчера по наущению королевы Людовик XVI неожиданно вручил отставку Неккеру и пригласил к власти ярых реакционеров, обещавших испепелить мятежный Париж. Столица окружена войсками. Следующим актом, несомненно, станет разгон Учредительного собрания!..
      "Значит, все-таки решились", - подумал Дантон. Впрочем, сам он к этому времени также принял решение.
      Он присоединился к большой толпе, устремившейся в парк Пале-Рояля. Здесь, как обычно, обосновались ораторы. Одного из них Дантон знал хорошо. Это был журналист Камилл Демулен, однокашник Робеспьера по коллежу Луи-ле-Гран, самый буйный из агитаторов улицы. Вот и сегодня, растрепанный, со шпагой в руке, он кричит срывающимся голосом:
      - Граждане! Вы обмануты! Правительство готовит новую Варфоломеевскую ночь! Лучшие патриоты будут перерезаны! Теперь нельзя медлить! К оружию!..
      - К оружию!..
      Этот клич раздавался повсюду. И не напрасно. В этот день пролилась первая кровь мирных людей. Залпы гремели на Вандомской площади и площади Людовика XV. Кавалерийский отряд попытался смять манифестантов у Пале-Рояля. Но все это лишь удвоило народную ярость. Первый ружейный залп стал сигналом к восстанию. Столица ощетинилась баррикадами.
      К вечеру положение определилось. Правительственные войска стали брататься с народом. Демарш двора не удался. Победа парижан становилась очевидной.
      Вот тогда-то Жорж Дантон от раздумий перешел к действиям. Он объединился с Демуленом, Маратом и другими революционерами. И днем 13 июля развил весьма бурную деятельность. Его настоятельные призывы, без сомнения, сыграли свою роль в том, что произошло на следующий день.
      К утру 14 июля Париж был в руках восставшего народа.
      Лишь громада Бастилии нависала над Сент-Антуанским предместьем, напоминая, что победа еще не завершена.
      Страшная крепость-тюрьма олицетворяла произвол и деспотизм абсолютной монархии. Это был грозный символ, постоянная память о вековых цепях рабства. Бастилия стала последним прибежищем контрреволюционных сил в столице. Она оставалась важным стратегическим пунктом в руках реакции. Ее комендант заготовил большое количество пороха и ядер, рассчитывая в положенное время нанести удар мятежным парижанам.
      Но удар нанесли сами парижане.
      В четыре часа дня после короткого, но решительного штурма Бастилия была взята.
      Падение Бастилии было высшей точкой славных июльских событий. 14 июля стало первым днем революции: абсолютная монархия получила незаживающую рану.
      До этого королю и старому порядку противостояло лишь буржуазное Учредительное собрание. Третье сословие потеснило благородных и заставило двор пойти на уступки. Но этот враг не был страшен абсолютизму: с крупными буржуа, на худой конец, можно было и столковаться!
      14 июля в борьбу вступил народ. Народ еще верил в короля, как верил в своих депутатов в Собрании. Но революционный инстинкт народа указал ему правильный путь: на провокацию он ответил восстанием, на попытку возврата к старому - низвержением оплота абсолютизма.
      И двор отступил. Король возвратил Неккера. Правительство молчаливо признало первый шаг революции - другого выхода у него не было.
      В штурме Бастилии Жорж Дантон не участвовал. Тем не менее этот день для него оказался решающим: он вступил в национальную гвардию - народную милицию, образованную прямо на поле боя. Он стал начальником национальной гвардии дистрикта Кордельеров - самого решительного из округов Парижа. А затем и возглавил дистрикт, сделавшись его бессменным председателем.
      Мосты к прошлому были сожжены. Господин д'Антон ушел в небытие. Революционер Дантон занял свое место среди борцов за народные права.
      4. ДАНТОН ЗАЩИЩАЕТ МАРАТА
      Дистрикт Кордельеров давно уже шел в авангарде революционных районов столицы. Недаром население его - ремесленники, рабочие, журналисты, актеры Французского театра - было народом пестрым, шумным и строптивым.
      А чего стоил бессменный председатель дистрикта господин Дантон!
      - У него революционная голова! - говорили одни.
      - У него луженая глотка! - утверждали другие.
      - Да это же подлинный Демосфен!* - восхищались третьи.
      _______________
      * Знаменитый греческий оратор (384 - 322 гг. до н. э.).
      И все это было правдой. Дантон обладал головой революционера, имел глотку уличного зазывалы и не хуже великого оратора древности умел отстоять дело свободы.
      Ведь это благодаря его инициативе и при его нажиме граждане дистрикта на своих бурных заседаниях в старой кордельерской церкви не раз принимали резолюции, которые опережали декреты Учредительного собрания.
      Они, не дожидаясь команды сверху, установили ответственность любого должностного лица дистрикта перед общим собранием избирателей.
      Они наделили артистов, составлявших немалую часть жителей квартала, всеми гражданскими правами, которых лишал их старый порядок.
      Они горячо защищали свободу прессы, и не один журналист, благодаря их заступничеству, сумел избежать цепких лап подручных господина Байи, нового мэра Парижа.
      Однако именно в борьбе за свободу прессы зимой 1790 года доблестные кордельеры чуть не стали жертвой карательной экспедиции, проведенной парижским муниципалитетом.
      Поводом к этому послужило дело Марата.
      "Жан Поль Марат, литератор с улицы Вье-Коломбье" - так отныне официально подписывался бывший доктор Марат.
      Но прежде чем стать литератором, он попробовал себя на разных участках революционной деятельности.
      Сначала он выступил как агитатор Пале-Рояля и не без успеха комментировал "Общественный договор" Руссо.
      Потом стал формировать первые отряды народных бойцов и в ночь на 14 июля с одним из таких отрядов сумел преградить путь королевским драгунам на Новый мост, что значительно облегчило успех победителям Бастилии.
      После взятия Бастилии он с головой погрузился в административную сферу: стал членом комитета дистрикта Карм. Текущей работы здесь было столько, что однажды Марат просидел в комитете шесть дней подряд - со вторника по воскресенье.
      И после этого задумался: а стоило ли бросать научные исследования и медицину ради того, чтобы превратиться в муниципального деятеля, занятого разбором бумаг? Нет, это было не его призвание. Марат отказался от поста комиссара дистрикта и предложил комитету взамен нечто другое.
      Он уже понял, что главная его сила - печатное слово. Здесь он легко разбивал любого противника. Автор "Цепей рабства" и "Плана уголовного законодательства" твердо решил стать революционным публицистом.
      Революция родила большую прессу. В течение лета 1789 года появилось огромное количество газет, журналов и листков. Некоторые из них, выйдя раз или два, закрывались; были, однако, газеты, популярность которых, возрастая изо дня в день, обеспечивала широкую известность им самим и их издателям. Именно о такой газете мечтал и Марат.
      Он предложил комитету дистрикта предоставить в его распоряжение типографию и средства, обещая взамен боевую революционную газету, которая поможет депутатам Учредительного собрания вести страну по верному пути.
      Это предложение напугало умеренных членов комитета; они стали тянуть с ответом. И тогда Марат, верный своей обычной решительности, порвал с комитетом дистрикта Карм и вернулся в свое жилище на улице Вье-Коломбье.
      Что ж, если его отталкивали новые власти, испугавшиеся его радикализма, он будет действовать в одиночку и покажет себя еще более радикальным!..
      12 сентября 1789 года к числу множества газет, циркулировавших в Париже, прибавилась еще одна, на которую поначалу никто не обратил особенного внимания.
      Она была плохо отпечатана на скверной желто-серой бумаге и носила неприметное название: "Парижский публицист". Эпиграфом к газете были взяты известные слова Ювенала* - Руссо: "Vitam impendere vero"*, а в качестве издателя указывалось безымянное "общество патриотов". Совсем мелким шрифтом был обозначен редактор - господин Марат, автор ряда патриотических трудов.
      _______________
      * Ю в е н а л - римский поэт-сатирик (около 60 - около 140 гг. н. э.)
      * "Посвяти жизнь правде" (лат.).
      Мало кто, просматривая этот первый номер, знал существо дела. А существо заключалось в том, что никакого "общества патриотов" в природе не было, что единственным автором, редактором, типографом и издателем газеты был Жан Поль Марат!
      Отвергнутый дистриктом Карм, он соблазнил материальными выгодами одного книгопродавца, получил от него аванс, арендовал подвальное помещение в том же доме, где жил, взял напрокат несколько типографских станков, закупил бумагу и начал.
      С номера шестого газета изменила название.
      Она стала называться "Другом народа".
      Это имя она передала своему издателю и редактору.
      Марат знал, в какое время начать.
      В августе - сентябре революция шла вглубь и вширь, распространяясь по всей стране. Учредительное собрание торжественно отменило личные феодальные повинности, которые на деле и так были уничтожены в результате крестьянских восстаний. 26 августа была принята Декларация прав человека и гражданина - самый яркий документ первого периода революции. "Все люди рождаются и остаются свободными и равными в правах", - утверждала статья первая Декларации, словно написанная рукою Руссо. Неся на себе печать славных июльских событий, Декларация провозгласила свободу слова и совести, право на сопротивление гнету.
      Настроения радости и крылатых надежд были почти всеобщими.
      И только одна газета смотрела на происходящее иными глазами. "Друг народа" звучал непрерывным набатным колоколом, предостерегая людей от самоуспокоенности и излишней доверчивости к новым властям.
      Именно в это время наметилось сближение Марата с Дантоном.
      Они оба сыграли ведущую роль в событиях 5 - 6 октября*, содействовавших переезду короля и Учредительного собрания из Версаля в Париж.
      _______________
      * Поход шеститысячной толпы парижан на Версаль, сорвавший контрреволюционные приготовления двора.
      А затем Дантон в качестве председателя дистрикта Кордельеров взял Друга народа под защиту и помог ему избежать преследований со стороны буржуазного муниципалитета столицы.
      Установив связь с Дантоном и другими вожаками кордельеров, Марат переехал на улицу Ансьен-Комеди и разместил свою типографию в доме, находившемся под охраной национальных гвардейцев дистрикта.
      В своих новых, довольно обширных апартаментах он поставил дело на широкую ногу. Кроме типографии, он обладал отныне редакционной коллегией, делопроизводительницей и рассыльным. Его редакция была круглосуточно открыта для всех добровольных корреспондентов. Ремесленники, рабочие, лакеи важных господ, крестьяне из пригородов, судейские клерки и подмастерья пекарей, монахи и монашенки упраздненных революцией орденов, мелкие разносчики и поденщики, обманутые батраки и обыватели, избитые национальными гвардейцами, - все они приходили со своими жалобами и бедами к Другу народа, все о чем-то просили, но и приносили какие-то сведения.
      Марат умел схватить каждую мелочь; она будоражила его мысль, наталкивала на определенное заключение, и вот из-под его пера выходила новая статья, новый сигнал тревоги, гулко отдававшийся по всей стране.
      Вот и сейчас, в начале 1790 года, он бил прямо в цель.
      Главным объектом своих нападок он сделал Жака Неккера, генерального контролера финансов, еще недавно популярного в народе, а ныне в значительной мере повинного в валютном хаосе и голоде, которые царили в стране.
      Господин Неккер понял, с каким противником ему приходится иметь дело.
      Поначалу он решил устрашить журналиста, отправив к его дому отряд национальных гвардейцев. Но гвардейцы господина министра встретили заслон из гвардейцев Кордельеров, а общее собрание дистрикта торжественно объявило, что Марат не может быть арестован без санкции местных властей.
      Тогда господин Неккер мобилизовал свору продажных пасквилянтов, наводнивших Париж анонимными брошюрами, с помощью которых всесильный министр рассчитывал опорочить противника и свести его влияние на нет. Результат оказался обратным: парижане с еще большим вниманием прислушивались к голосу Марата, который усилил выпады, используя тактические промахи и лживые наветы своих "обличителей".
      Наконец, господин Неккер решил прибегнуть к испытанному средству: раз неуемного журналиста нельзя было ни устрашить, ни опорочить, его следовало купить. Агент министра, явившийся однажды утром на квартиру Марата, предложил ему ни много ни мало - миллион ливров! Ответом на эту попытку было "Разоблачение господина Неккера, первого министра финансов, направленное в народный трибунал господином Маратом" - самый яркий и страстный из всех его антиправительственных памфлетов этой поры.
      Почти все газеты Парижа, как солидарные с Маратом, так и враждебные ему, откликнулись на памфлет; скомпрометированному министру угрожала отставка.
      Господин Байи был в восторге.
      Теперь, наконец, представлялся неповторимый случай навсегда покончить с крамолой. Причем особенно важным казалось то, что в деле с памфлетом замешаны оба мятежника - и Марат, и Дантон, его покровитель.
      Вот тут-то и можно прихлопнуть их обоих.
      Впрочем, не сразу.
      Начинать следует с Марата.
      Марат - одержимый. Его не купить ни деньгами, ни карьерой. Он не щадит себя. Своими памфлетами и статьями он сам отрезал себе путь к отступлению. Теперь только бы арестовать его, а там расправа будет короткой.
      Дантон - другое дело. Этот смутьян творит не меньше зла, чем Марат. Но он дьявольски хитер. В отличие от Марата, он не оставляет следов. Он ничего не пишет, а зажигательная речь - вылетела и пропала! Поди докажи. Впрочем, при большом желании доказать можно. Но нужно терпение. Нужно действовать постепенно, путем планомерной компрометации. Вот здесь-то и поможет "дело Марата". Оно наверняка даст кое-какие материальцы для возбуждения "дела Дантона"...
      По приказу Байи и с благословения Ассамблеи королевский прокурор подписал ордер на арест журналиста, а господин Лафайет, новый главнокомандующий национальной гвардией, подготовил против Друга народа подлинную военную экспедицию.
      На рассвете 22 января жители дистрикта были разбужены небывалым шумом. Казалось, весь Париж вторгался в пределы их округа.
      И правда, дистрикт становился объектом настоящей осады. Из всех соседних районов двигались походным строем отряды национальных гвардейцев. Они перекрыли улицы, оцепили мосты, выставили пикеты на главных магистралях.
      Жители дистрикта, потеряв сон, высыпали на тротуары. Что происходило, толком никто не знал. Наконец, в восемь часов, большой отряд, возглавляемый толстым офицером, двинулся к улице Ансьен-Комеди.
      Все прояснилось: отряд окружал дом No 39.
      У типографии Друга народа, как обычно, дежурил пикет из тридцати гвардейцев дистрикта. Когда толстый офицер потребовал, чтобы его пропустили внутрь дома, начальник пикета, указывая на огромную толпу, порекомендовал пришельцам действовать по закону и прежде всего обратиться в комитет дистрикта.
      Толстый офицер решил последовать совету.
      Уполномоченные дистрикта давно были в сборе. Председатель Дантон, ругая последними словами тех, кто так рано поднял его с постели, клялся как следует насолить незваным гостям. Остальные смущенно молчали.
      Вошел толстый начальник экспедиционного корпуса в сопровождении двух судебных приставов. Он предъявил председателю ордер на арест Марата и приказ на обыск его типографии.
      Дантон хмыкнул. Было заметно, что он волнуется, хотя и желает казаться спокойным.
      - Сожалею, господа, - сказал он, - но подобным требованиям мы подчиниться не можем. Арестовать журналиста в свободной стране только за то, что он высказал свои взгляды. И это после недавно утвержденного закона о свободе печати!..
      Толстый офицер усмехнулся и кивнул одному из приставов. Тот принялся объяснять, что неповиновение властям означает бунт и никакие оговорки ничего не изменят. К тому же всякое сопротивление бесполезно, поскольку дистрикт оцеплен войсками.
      Комиссары дистрикта, взволнованные и негодующие, встали со своих мест. Лицо Дантона налилось кровью. Его голос принял зловещий оттенок.
      - Ваши войска собрались здесь незаконно. На беззаконие мы можем ответить беззаконием. Вы угрожаете силой? Но неизвестно, чьи силы больше. Вы привели сюда десять тысяч солдат? Мы выставим, если потребуется, двадцать тысяч!..
      Представители власти переглянулись. Толстый офицер больше не смеялся, и вся его важность исчезла.
      Дантон еще больше повысил голос:
      - Я не знаю, что скажет общее собрание дистрикта. Но если бы батальон кордельеров был так же мужествен, как я, всех вас давно бы вышвырнули отсюда!..
      Когда Жорж Дантон несколько остыл и одумался, его стали одолевать сомнения.
      Пожалуй, он переборщил.
      В сущности, неуживчивый и слишком уж ярый Марат не внушал ему особенной симпатии. Несомненно, в другое время Дантон не стал бы ломать из-за него копий.
      Но теперь дело Марата превращалось в дело свободы. Добиться победы в этом вопросе значило поднять престиж дистрикта Кордельеров, одержать верх над Лафайетом и Байи. Стало быть, каким бы ни оказался исход дела Марата, нужно было проявить максимум энергии, настойчивости и силы.
      И все же он переборщил.
      По существу он только что апеллировал к народному восстанию. Но подумал ли он, к чему это приведет? Даже если кордельеры выгонят гвардейцев из дистрикта, смогут ли они одержать победу в рамках столицы, не говоря уже о всей Франции? В этом Дантон не был уверен. Напротив, он полагал, что углубление конфликта способно привести к разгрому демократических организаций Парижа.
      А раз так, значит, надо бить отбой.
      На общем собрании кордельеров, начавшемся через три часа, Дантон стал спускать дело на тормозах. По его предложению было решено послать делегатов в Ассамблею и подчиниться ее арбитражу.
      Это была капитуляция.
      Но даже она не могла уничтожить того, что было сказано три часа назад.
      Толпа возле дома No 39 продолжала расти.
      Вскоре число наблюдателей стало превышать количество солдат, оставленных толстым офицером у подъезда. Люди стояли молча и вели себя сдержанно. Но в этой сдержанности чувствовалась немая угроза. Когда одного рабочего грубо толкнул сержант, тот лишь пожал плечами и спокойно ответил:
      - Ничего не выйдет, дружок. Ты хотел бы нас спровоцировать, я это вижу. Но мы сохраним спокойствие, и пусть лопнут от ярости все аристократы, представителем которых ты являешься!
      А одна из женщин крикнула с гневом и презрением:
      - Мой муж тоже солдат. Но если бы он был так подл, что пожелал бы арестовать Друга народа, я сама убила бы его!..
      И она угрожающе потрясла кочергой, предусмотрительно взятой из дому.
      Народ ждал сигнала к дальнейшим действиям.
      Но сигнала не последовало.
      Только к шести вечера, догадываясь, что Марату ничего больше не угрожает, люди начали расходиться.
      Солдаты тотчас же заняли дом.
      Как и следовало ожидать, он оказался пустым. Слуга Марата сообщил, что его хозяин ушел много времени назад и не оставил никаких распоряжений.
      Взбешенные гвардейцы разгромили типографию и унесли рукописи и бумаги, которые сумели найти. Уходя, они оставили у дома сторожевой пост, рассчитывая схватить журналиста, если он вернется.
      Но Марат не вернулся.
      Снова избегнув ареста благодаря героизму своих читателей, он некоторое время скрывался у друзей, а затем эмигрировал в Англию.
      Эта история могла иметь роковые последствия для председателя кордельеров. Власти не забыли его мятежного поведения и слов, произнесенных 22 января.
      Просматривая бумаги, связанные с делом Марата, королевский прокурор подивился безумным речам кордельерского главаря. Бедняга в запальчивости сам подписал свой приговор! Он открыто грозит начальству и подбивает добрых граждан на бунт. Он готов призвать двадцать тысяч мятежников из предместий. Превосходно! К нему вполне может быть применен закон против поджигателей и смутьянов!..
      После совещания с господином Байи прокурор набросал обвинительный акт.
      17 марта королевским судом Шатле был издан декрет об аресте и заключении в тюрьму бывшего адвоката при Королевских советах господина Дантона.
      Для Жоржа Дантона это был гром среди ясного неба.
      К этому времени, несмотря на злобное противодействие господина Байи, он был избран в Генеральный совет Коммуны. Одновременно кордельеры переизбрали его своим председателем. Его слава и популярность возрастали с недели на неделю. И вдруг - на тебе...
      Ну, нет. Так-то просто он им не дастся.
      Кордельеры тотчас же подняли свой голос и обратились с протестом в Учредительное собрание. Крайняя левая Собрания с радостью ухватилась за этот документ и потребовала расследования. Протест был передан в специальный комитет. Комитет обратился к министру внутренних дел, министр запросил Шатле. После тщательного изучения полученных бумаг комитет поручил своему докладчику сделать отчет на ближайшем заседании Учредительного собрания.
      Докладчиком был господин Антуан, единомышленник Робеспьера. Его сообщение выглядело много более радикальным, нежели хотелось его товарищам по комитету: он полностью оправдал Дантона.
      Крайняя левая бурно аплодировала оратору. Конечно, большинство депутатов, бывшее на стороне Лафайета и Байи, не допустило отмены декрета Шатле. Но в создавшейся атмосфере декрет нельзя было и одобрить. Наконец приняли соломоново решение: дело было отложено.
      Дантон торжествовал.
      Несколько месяцев спустя Максимилиан Робеспьер произнес гневную речь, в которой потребовал ликвидации суда Шатле. И, аргументируя свое требование, он еще раз напомнил о деле Дантона: в свободной стране нельзя было сохранять учреждения времен деспотизма, угрожающие лучшим патриотам и вызывающие ненависть всех честных граждан!..
      5. НЕПОДКУПНЫЙ
      - А сейчас слово предоставляется депутату Роберту Пьеру, - объявил секретарь Ассамблеи.
      - Это не мое имя, - громко говорит худощавый человек в потертом фраке, пробираясь под дружный хохот к ораторской трибуне.
      - Не ваше? Простите, здесь неразборчиво написано... Выступать будет господин Робетспьер!
      Хохот, сопровождаемый свистками, усиливается.
      - Меня зовут Робеспьер, - еще раз невозмутимо поправляет депутат в потертом фраке и решительно взбирается на трибуну.
      Сколько злобы, ненависти, брани и ядовитых насмешек пришлось ему встретить и вытерпеть за эти два года! Если поначалу братья-депутаты его вовсе не замечали, то потом против него началась настоящая кампания травли. Издевались над внешностью Робеспьера, над его костюмом, над манерой говорить, над содержанием речей. Его называли "аррасской свечой"* и "выкормышем Руссо"; его имя коверкали, а текст речей умышленно искажали; иногда его встречали улюлюканьем и свистом, а иногда и вовсе не давали говорить. Каждый раз, когда наступала его очередь, он, хотя и знал свою речь, испытывал страх.
      _______________
      * В противовес Мирабо - "факелу Прованса".
      Но о страхе его никто не догадывался. На трибуне он был неизменно спокоен.
      Он говорил, разбивая преграды, стоявшие на его пути, обращаясь через головы врагов в Собрании прямо к народу, к которому неслись все его мысли.
      И народ оценил его слово, дав ему второе имя, оставшееся в веках.
      Он стал Неподкупным.
      После переезда Ассамблеи в Париж Робеспьер устроился вдали от центра, на улице Сентонж, в доме No 30. Свою плохонькую квартирку он делил с молодым человеком, исполнявшим обязанности его секретаря. Жизнь в столице была дорогой и хлопотливой. Максимилиан, никогда не имевший лишних денег, теперь снова бедствовал и, как некогда в годы учебы, отказывал себе в выходном костюме. Впрочем, отсутствие денег смущало его в меньшей степени, чем отсутствие времени. Учредительное собрание занимало весь его день, встречи с единомышленниками - весь вечер; а ведь нужно было еще просматривать газеты, писать письма, подготавливать тексты речей и статьи для прессы. Неудивительно, что лицо его вскоре еще более побледнеет, глаза ввалятся и засверкают лихорадочным блеском, а подушка узнает первые следы крови. Но это не ослабляло его энергии. Он продолжал начатое сражение, не смущаясь кажущейся бесперспективностью борьбы.
      Конечно, Робеспьер приветствовал законодательные акты Собрания, закрепившие успехи, вырванные народом у абсолютизма и феодализма. Отмена прежнего деления граждан на сословия, ликвидация наследственного и личного дворянства, национализация церковных владений, устранение преград, мешавших промышленности и торговле, - все это радовало и вдохновляло защитника народных прав.
      Но он не мог оставаться равнодушным, видя, как одновременно с этим, боясь дальнейшего расширения и углубления революции, Учредительное собрание издает целую серию антинародных законов, сводящих на нет все обещания о равенстве и братстве. Он требовал, чтобы законодатели последовательно и полно применяли принципы Декларации прав, а не противоречили им на каждом шагу и чтобы законы, издаваемые именем свободы и равенства, не угнетали свободу и не нарушали равенство во благо богачей и в ущерб труженикам. Все его речи в Собрании - а выступал он за три неполных года более пятисот раз - были посвящены борьбе за народные права и за улучшение жизни народа.
      Не было другой проблемы, которая так волновала бы Робеспьера, как проблема избирательного ценза.
      Декреты, принятые Учредительным собранием, лишали избирательных прав всю массу неимущего и малоимущего населения страны, которое произвольно зачислялось в категорию пассивных граждан. Активными была признана лишь верхушка налогоплательщиков, составлявшая около одной шестой части французов.
      Это глубоко возмущало Робеспьера. Он неоднократно спорил по вопросу о цензе как в Собрании, так и в печати. Указывая на чудовищное противоречие между подобной постановкой проблемы ценза и высокими принципами Декларации прав, он говорил:
      - Закон есть выражение общей воли, утверждает Декларация прав; однако возможно ли это, если огромное большинство тех, для кого закон создается, решительно никак не могут повлиять на его издание?.. Самодержавие народа, о котором твердит Декларация прав, - пустая формула, раз большинство народа оказывается лишенным политических прав, которые так неразрывно связаны с народным суверенитетом!..
      Гневно разбивая аргументы тех, кто утверждал, будто бедняка легко подкупить и тем сделать его социально опасным, Робеспьер напоминал не без горечи Собранию:
      - Разве богачам и важным господам обязаны вы тем славным восстанием, которое спасло Францию и вас? Боролся ли тогда народ для того, чтобы помочь вам защитить его права и его достоинство, или для того, чтобы дать вам власть лишить его их? Затем ли он сверг иго феодальной аристократии, чтобы подпасть под иго богачей?..
      Теми же мыслями проникнуты его выступления о составе национальной гвардии и в защиту демократизации армии.
      Робеспьер резко возражал против декрета, согласно которому в национальную гвардию допускались только активные граждане.
      - Лишать права на оружие одну часть граждан и в то же время вооружать другую, - говорил он, - значит нарушить принцип равенства, основу нового общественного договора.
      В равной мере протестовал он и против старого принципа набора в армию, согласно которому солдаты вербовались из третьего сословия, офицеры же почти целиком принадлежали к дворянству.
      - В стране дворянство уничтожено, но оно продолжает оставаться в армии. Недопустимо предоставлять ему защиту революционной Франции. Вы утверждаете, что все публичные должности должны быть замещены согласно принципам свободы и равенства, и в то же время сохраняете вооруженных должностных лиц, созданных деспотизмом!..
      Насколько своевременными были эти заявления, показали солдатские бунты, прокатившиеся по стране весной и летом 1790 года. Наиболее значительным из них было волнение четырех полков гарнизона Нанси, зверски подавленное аристократом генералом Буйе. Учредительное собрание, однако, несмотря на энергичный протест Робеспьера, вынесло генералу-убийце "благодарность от имени нации".
      Немногочисленные выступления Робеспьера по аграрному вопросу полны гуманизма и искреннего желания помочь землепашцу. С таким же глубоким сочувствием относился он и к городской мелкой буржуазии: владельцам небольших лавок, самостоятельным мастерам, всей торговой и ремесленной мелкоте, которая разорялась, не имея возможности выдержать конкуренцию с крупными предпринимателями и торговцами.
      И однако он не разглядел рабочих.
      Вместе со всеми депутатами он проголосовал за декрет, предложенный Ле Шапелье, запрещавший объединения рабочих и стачечную борьбу. В то время из всех революционеров-демократов только один Марат сумел понять зловещий характер закона Ле Шапелье; только он безжалостно заклеймил этот закон на страницах "Друга народа".
      Робеспьер был одним из немногих депутатов Учредительного собрания, боровшихся за права цветного населения французских колоний.
      Первое предложение об отмене работорговли было сделано еще в ноябре 1789 года. Однако многие депутаты, владевшие землями и рабами на Гаити и Мартинике, были лично заинтересованы в сохранении рабства. К числу депутатов-рабовладельцев принадлежали и братья Ламеты, ближайшие соратники Барнава, который вследствие этого неоднократно выступал против предложений об отмене рабства и неполноправного положения мулатов.
      В своей речи Робеспьер указал, что раз Декларация прав предоставляет политические права всем гражданам, то цветные должны пользоваться теми же правами, что и белые. Когда в ходе прений один депутат предложил поправку, в которой упоминалось слово "раб", Робеспьер с негодованием воскликнул:
      - Да с того момента, когда вы введете слово "раб" в свои декреты, вы покроете себя позором! Вы беспрестанно твердите о правах человека и в то же время освящаете в своей конституции рабство. Пусть лучше погибнут колонии, если их дальнейшее существование может быть куплено лишь ценою потери нашей чести, славы и свободы!..
      Он дрался, не зная отдыха. Он произносил речи против военного закона, о свободе печати и петиций, об организации суда, о гражданском устройстве духовенства, о правах короля, о равном разделе наследства, против смертной казни и на многие другие темы. Все чаще поднимаясь на ораторскую трибуну, он выделяется последовательностью и принципиальной заостренностью своих речей, которые постепенно заставляют умолкнуть насмешливых недоброжелателей и повергают в недоумение общепризнанных лидеров.
      Призадумался Мирабо, насупился Барнав, озабоченно перешептываются братья Ламеты, еще недавно считавшиеся вожаками левой Собрания. Да, они недооценили его. Погасить "аррасскую свечу" явно не удалось!
      Тем более что теперь известность Робеспьера распространилась далеко за пределами Учредительного собрания.
      Он встречался со своими единомышленниками и врагами не только в Собрании, в кафе или в редакциях газет; они были связаны с клубами, которые начинали играть в революционном Париже все большую роль.
      Особенно демократичным и по составу членов и по идеям, высказываемым с его трибуны, был клуб, основанный в апреле 1790 года в помещении старой кордельерской церкви и получивший название "Общество друзей прав человека и гражданина". В обиходе его называли Клубом кордельеров, поскольку он пришел на смену прежним ежедневным собраниям жителей дистрикта Кордельеров*. Членские взносы здесь были низкими, а потому зал заседаний был всегда переполнен. Марат и Дантон были завсегдатаями Клуба кордельеров, причем громовой голос экс-председателя дистрикта звучал здесь так же часто, как и в былые дни.
      _______________
      * Согласно административной реформе 1790 г. дистрикты были заменены округами более крупного размера - секциями. Прежний дистрикт Кордельеров вошел в состав секции "Французского театра".
      Наибольшей известностью, однако, пользовался Клуб якобинцев, или Якобинский клуб, которому суждено было стать барометром революции. Клуб этот, ранее называемый Бретонским, переехал в Париж вместе с Учредительным собранием. Ему удалось получить помещение на улице Сент-Оноре, в библиотеке монастыря монахов-якобинцев. Здесь клуб был переименован - он стал называться "Обществом друзей конституции" или, в просторечии, Якобинским клубом. Вначале состав клуба был далеко не демократичным: наряду с депутатами Учредительного собрания в него входили только зажиточные парижане - адвокаты, врачи, писатели, богатые мастера и купцы. Высокий членский взнос ограждал заседания клуба от неимущих масс. Во главе его стояли лидеры различных группировок - от Мирабо и Лафайета до Робеспьера. Сила Якобинского клуба увеличивалась благодаря его широко разветвленной сети филиальных организаций в провинции, число которых росло с каждым месяцем. Популярности клуба немало способствовало и то, что члены его заранее обсуждали вопросы, которые затем выносились в Национальное собрание.
      Робеспьер не пропускал ни одного заседания Якобинского клуба. Здесь он проверял свои речи, прежде чем выйти на парламентскую трибуну, здесь он находил друзей и низвергал врагов. И по мере того как, меняя свой состав, клуб станет приобретать демократический облик, Робеспьер будет превращаться в любимого оратора и вождя якобинцев.
      Да, теперь он был известен далеко за пределами Собрания. Его знала и глубоко уважала вся революционная Франция. Должностные и частные лица поверяли ему свои нужды и печали, выражали доверие и благодарность. Взгляните на его письменный стол - он завален письмами. Давайте пробежим его переписку всего за два-три месяца 1791 года. Вот письмо из далекого Авиньона: члены муниципалитета горячо благодарят Робеспьера за речь в защиту петиции авиньонских граждан о присоединении к Франции. Пять писем из Марселя от местных якобинцев и официальных лиц; в письмах - жалобы, надежда на поддержку, благодарность. Четыре письма из Тулона; в одном из них муниципалитет извещает, что гражданская доблесть Робеспьера и самоотверженность, которую он не раз проявлял в отношении города, побудили присвоить ему звание гражданина Тулона. Пишут из Арраса, из Версаля, из Буржа, из Манта, из Лондона; пишут бельгийские демократы и депутаты далекой Кайенны, восторженные поклонницы и незнакомые просители.
      Так, занимая все большее место в народном мнении, завоевывая новые и новые симпатии, Максимилиан Робеспьер должен был неизбежно взять верх над своими врагами. Формально он не одержал еще ни единой победы, фактически был победителем. Он был единственным человеком будущего в этом Собрании крупных собственников, судорожно цеплявшихся за прошлое.
      И он имел все основания сказать им в своей обычной спокойной манере:
      - Напрасно вы рассчитываете при помощи мелких шарлатанских уловок руководить ходом революции. Вы, как мелкие букашки, будете увлечены ее неудержимым потоком; ваши успехи будут столь же мимолетны, как ложь, а ваш позор станет вечным, как истина!..
      Весной 1791 года Академия художеств организовала ежегодную выставку в Лувре. На суд публики было представлено свыше трехсот двадцати произведений искусства.
      Впрочем, дело не в количестве экспонатов.
      Выставка была не совсем обычной: наряду с еще недавно модными натюрмортами и пасторалями, а также традиционными изображениями Людовика XVI и членов его семьи на этот раз зрители могли увидеть много произведений, прямо или косвенно посвященных злободневным событиям.
      Большим успехом пользовались картины Луи Давида. Художник-революционер дал ряд новых полотен на героические темы античности не без намеков на современность; сюда относились "Клятва Горациев", "Брут" и "Смерть Сократа". Еще больший интерес вызывал эскиз Давида к его будущей картине "Клятва в зале для игры в мяч". Этот эскиз, живо воспроизводивший всем памятное событие 20 июня 1789 года, вызывал оживленные комментарии.
      Посетители выставки, присматриваясь к отдельным фигурам, изображенным на полотне, без труда узнавали Байи, Мирабо, Барнава, Александра Ламета, Робеспьера; последний стоял в энергичной позе, прижимая обе руки к груди, словно у него было два сердца, заранее отданные народному делу.
      Но пожалуй, особенно много любопытных собралось возле портретов. Рассматривали Латюда, знаменитого узника Бастилии, проведшего по пустой прихоти фаворитки тридцать пять лет в заключении. Изучали лица депутатов Учредительного собрания, впервые очутившихся так близко от зрителей.
      Можно было заметить, что самая густая толпа образовалась около одного из подобных портретов, написанного художницей Лабиль-Гюйяр. На портрете был изображен молодой мужчина в белом парике, таком же жабо и черном костюме, присвоенном регламентом Генеральных штатов депутатам третьего сословия. Внимательные светлые глаза мужчины словно изучали публику. В отличие от других портретов, на пояснительной табличке не было указано ни имени, ни фамилии изображенного. Вместо этого было написано только одно слово:
      Н Е П О Д К У П Н Ы Й
      И это никого не смущало и не вводило в заблуждение: всем присутствующим было ясно, о ком идет речь.
      Неподкупный родился.
      6. СОБСТВЕННИК
      Жорж Дантон не переставал удивляться своему новому знакомому, депутату Робеспьеру: слишком уж тот отдавал себя общественным делам - этак и помереть недолго.
      Нет, Жорж так не мог.
      Он-то, конечно, тоже не бил баклуши и не дремал. И в качестве председателя кордельеров, и теперь, в должности советника департамента должности, которая стоила ему таких хлопот, он поражал других кипучей энергией, способностью найти общий язык с людьми, умением принять нужные меры. Это было бесспорно, и все же...
      Все же он никогда не забывал о себе.
      Дантон любил жизнь со всеми ее маленькими и большими радостями, любил семейный уют, любил чувствовать себя хозяином.
      Его квартира на Торговом дворе поражала размерами, богатством отделки, солидностью обстановки. После напряженного рабочего дня Жорж никогда не задерживался в департаменте. Он стремился провести вечер дома, посидеть в большом кресле у камина своей уютной библиотеки и, листая книгу, слушать, как потрескивают дрова. Его супруга Габриэль обычно находилась тут же - что-либо чинила или вязала. Она в совершенстве владела искусством молчания, никогда не задавала ненужных вопросов, не нарушая прелести тишины.
      В апреле 1790 года Габриэль родила крепкого мальчишку, которого с обоюдного согласия супруги окрестили Антуаном. Появление маленького Дантона дистрикт встретил с восторгом: его тут же прозвали "дофином* Кордельеров".
      _______________
      * Д о ф и н - старший сын короля, наследник престола (франц.).
      По субботам и воскресеньям Дантоны приглашали гостей.
      Их собиралось не так уж много. Все это были люди молодые, воодушевленные революцией и надеждами юности. Кроме нескольких родственников, сюда захаживали журналисты Фрерон и Робер, драматург Фабр д'Эглантин, длинноволосый Камилл Демулен со своею супругой; иногда, впрочем довольно редко, появлялся и Робеспьер.
      Душой и любимцем компании был Демулен.
      Пылкий и неуравновешенный мечтатель, всегда восторженный и шумный, он веселил и очаровывал общество. Кое-кто считал Камилла легковесным, но в остроумии ему не мог отказать никто, недаром его газета "Революции Франции и Брабанта" соперничала популярностью с "Другом народа"!
      Люсиль, супруга Камилла, живая и грациозная блондинка, пользовалась большим успехом у мужчин. За ней откровенно ухаживал Фрерон, к ней даже, как утверждали, - дело неслыханное! - был неравнодушен сторонившийся женщин Робеспьер.
      Собственно, Робеспьер вошел в дом Дантона благодаря тому же Камиллу. Когда-то Максимилиан и Камилл учились в одном коллеже и были близки. В дни революции они снова встретились и, оказавшись политическими единомышленниками, стали бывать в одних и тех же местах. Но Робеспьер, слишком дороживший своим временем, да и к тому же чересчур замкнутый, как-то не прижился в веселой компании.
      В жаркие летние дни Дантоны вместе со своими друзьями отправлялись за город, в Фонтенуа, где у тестя Дантона была уютная ферма. Эти прогулки бывали пленительными - разговоров и воспоминаний потом хватало на всю неделю.
      Да, Жорж Дантон умел жить - это говорили все.
      И, между прочим, умел наживать деньги.
      До революции он был бедным разночинцем. И даже, купив выгодную должность адвоката при Королевских советах, выплачивал огромный долг, связанный с этой покупкой.
      Его материальное благополучие началось в 1790 - 1791 годах, когда, с головой уйдя в политику, он начал одновременно же получать большие деньги.
      Откуда он брал их?
      Молва обвиняла трибуна кордельеров в продажности.
      Едва лишь имя Дантона стало приобретать известность, змеей поползли слухи:
      - Он провокатор. Он служит в тайной полиции!
      - Что вы! Это шпион. Он продался за английское золото!
      - За английское? Возможно. Но за французское-то уж наверняка. Дантон - платный агент орлеанского дома, холуй принца Луи-Филиппа, стремящийся обеспечить престол своему хозяину!
      - Нет, вы ошибаетесь. Дантон куплен двором через посредство Мирабо. Он берет деньги из королевской шкатулки!..
      Слухи росли и ширились. Дело дошло до того, что кордельеры сочли себя обязанными выступить с официальным протестом.
      Клеветники потирали руки: протест подтверждал, что молва существует! А ведь известно: нет дыма без огня!..
      Луи-Филипп Орлеанский в те годы возглавлял сильную группировку, объединявшую либеральных буржуа, недовольных властью реакционных крупных собственников. Для этих политиков фигура слабовольного и щедрого принца, ближайшего родственника правящей династии и вместе с тем готового на все уступки собственникам новой формации, представлялась идеальной.
      Дантон был близок с герцогом Орлеанским. Был ли он платным агентом принца? Это неизвестно, да и не столь существенно. В моральном облике Дантона подобная сделка ничего бы не изменила. Существенно другое: орлеанизм был близок трибуну кордельеров, ибо отвечал его стремлениям.
      Многие связывали служебные успехи Дантона с аферами Мирабо. Говорили, что Мирабо помог ему попасть в департамент. Не оказал ли тот же Мирабо, оперировавший большими суммами из секретных фондов, и материальные услуги Дантону?
      Нет нужды прибегать к подобным гипотезам.
      Для людей склада Дантона начало буржуазной революции давало широчайшие материальные возможности. Нужно было лишь использовать новую экономическую конъюнктуру, созданную декретами Учредительного собрания.
      Революция унаследовала от старого порядка крайне расстроенные финансы и огромный государственный долг. Депутаты буржуазии понимали: необходимо найти источник платежей, причем источник надежный и стабильный. Таким источником могла стать только земля. И вот конфискованные земли духовенства - а они составляли около трети всех обрабатываемых площадей страны - были названы национальными имуществами и пущены в распродажу. Сам акт ликвидации был несложным. Государство продавало национальные имущества муниципалитетам, которые, в свою очередь, должны были перепродавать их частным лицам посредством аукционов и торгов.
      Стремясь распродать национальные имущества, государство предлагало покупателям весьма льготные условия. При покупке вносилось не более тридцати процентов стоимости, остальное подлежало рассрочке на двенадцать лет. Кроме того, покупатель уплачивал государству не золотом, а ассигнатами, особыми денежными обязательствами, которые выпускались специально для погашения государственного долга и поначалу приравнивались к звонкой монете.
      Однако вследствие необеспеченности ассигнатов они сразу же стали падать в цене, постепенно дойдя до половины своей нарицательной стоимости. Легко представить, какой простор открывался отныне для земельных спекуляций! Купив у государства землю на ассигнаты и перепродав ее долями по курсу звонкой монеты, спекулянт на полученные деньги скупал новые ассигнаты за сорок - пятьдесят процентов их нарицательной стоимости, а потом расплачивался ими с государством за новые покупки. Так как казначейство принимало ассигнаты по номинальному, а не по спекулятивному курсу, каждая подобная сделка приносила скупщику национальных имуществ немалый барыш, который возрастал в арифметической прогрессии по мере увеличения числа сделок.
      Вот где открывалось поистине необъятное поле деятельности для человека со смекалкой, желавшего разбогатеть!
      Можно ли удивляться, что Жорж Дантон за короткий срок погасил свой долг, составлявший около сорока тысяч ливров, и сверх того стал обладателем солидной недвижимости?..
      Земельная собственность Дантона располагалась близ Арси-сюр-Об, маленького городка, где он родился, где жила его многочисленная родня и который он любил много больше, чем шумный Париж.
      Дом Дантона был хорошо известен жителям Арси. Он отличался от всех соседних зданий, напоминая дворец, в нем насчитывалось семнадцать комнат.
      К дому примыкали хозяйственные строения: теплый хлев - пристанище четырех дойных коров, трех кобылиц с жеребятами и множества мелкой скотины, птичник, амбар с погребом, полным припасов, мастерская с верстаками и всевозможным инструментом, склад различных сельскохозяйственных и садовых орудий.
      Самой большой гордостью хозяина был парк.
      Никто не знал, сколько энергии и забот вложил Дантон в этот парк, сколько заплатил архитектору, садоводам, рабочим, сколько деревьев посадил с любовью собственными руками. Чего только не было в этом парке! И широкие аллеи, украшенные мраморными статуями, и заросшие уголки, скрывающие изящные беседки, и китайские мостики через ручей, и участки сада с плодовыми деревьями, и огромные клумбы с нарядными цветами.
      Бродя по аллеям или отдыхая в одной из беседок, Дантон часто думал о том, что, покончив со всеми делами, вернется сюда и будет коротать свою старость...
      Среди земельных владений Дантона главным была ферма Нюизман, расположенная в десяти лье от города. Ферма была образцовой и славилась среди соседей. Семьдесят пять гектаров земли делились на луг, пашню и виноградники. Ферма имела налаженное хозяйство и превосходный скотный двор. Дантон сдавал ее богатому арендатору, платившему ренту в тысячу двести ливров. Сдавая ферму, Жорж получал двойную выгоду: во-первых, он регулярно имел изрядную сумму денег, которые никогда не были лишними; во-вторых, что было еще важнее, его арендатор разрабатывал и культивировал землю: почва в Нюизман, как и в большей части Шампани, была неподатливой и нужно было затратить много сил, чтобы добиться обильных всходов.
      Жители Арси уважали и любили Дантона. Простые люди видели в нем благодетеля и отца. Он был и работодателем, и добрым хозяином, и защитником их интересов в столице. Передавали много рассказов о его щедрости и доброте, о его человечности и терпимости.
      Однажды рабочий, трудившийся в его саду, неосторожно обращаясь с инструментом, нанес себе рану. Прежде чем успели привести врача, Дантон порвал на жгуты свою голландского полотна рубашку, перевязал раненого и на руках отнес в дом.
      Жорж Дантон, сам вышедший из простонародья, умел ладить с простыми людьми. Он понимал, что в них - его сила. А его жизненный девиз был: живи сам и давай жить другим! Создавая свои богатства и укрепляя благополучие, он был всегда готов бросить крохи со своего обильного стола тем, кто оказывал ему помощь.
      Разные бывают люди, оставляющие память в истории.
      Жан Поль Марат большую часть революционных лет провел в подполье. Бесконечные лишения, вечная перенапряженность нервов и сил наделили его жестокой болезнью. Но когда настанет час его торжества, ничто не изменится в его привычках и образе жизни: Друг народа по-прежнему не сможет принадлежать себе, по-прежнему будет беден, прост и доступен.
      Максимилиан Робеспьер на пятом году революции из неизвестного провинциального адвоката превратится в главу государства.
      Имя его заставит трепетать королей и министров реакционной Европы, но сам он останется более скромным, нежели самый скромный из подданных его страны.
      Он по-прежнему будет жить и работать в той крохотной каморке, где поселился на заре революции, он твердо откажется от личного счастья, от материального довольства, от отдыха.
      Все имущество Неподкупного, оцененное после его смерти, не привысит стоимость в несколько сотен ливров.
      А Марат? Марат оставит своей вдове ассигнацию в 25 су!..
      Такие вожди не имели тайн в своей общественной деятельности. На людях они были теми же, что и дома, ибо жизнь каждого из них так же проста и чиста, как их помыслы и души, - она заранее отдана другим, тем, во имя кого они будут бороться, страдать и умирать.
      Совершенно иным представляется нам Жорж Дантон.
      Это был типичный собственник новой формации.
      Собственность опьяняла Дантона, он мечтал о ней, наслаждался ею и стремился ее приумножить. Его состояние исчислялось в сотнях тысяч ливров и увеличилось бы еще во много раз, если бы не обстоятельства, связанные с дальнейшим ходом революции.
      Чувство собственника, желавшего жить на широкую ногу, во многом определяло политическое поведение Дантона. Человек незаурядного ума и великой энергии, порывистый, способный увлечься и увлечь других, он не раз совершит замечательные дела, не раз поможет своим соратникам и своей стране в тяжелые дни испытаний. Но почти всегда большое дело будет отравлено малым расчетом, смелое решение - склонностью к компромиссу, политический шаг - житейской осторожностью приобретателя.
      Ибо господин Дантон - образцовый буржуа.
      Потомок хитрых и изворотливых шампанских землепашцев, он вместе с тем очевидный предшественник респектабельных собственников XIX века.
      7. ПРОТИВ СИЛЬНЫХ МИРА
      Сначала Друг народа боролся преимущественно против порочных принципов. С января 1790 года он стал наносить удары лицам, виновным в порочности принципов.
      Неккер, Мирабо, Лафайет, Байи, все главные лидеры либеральной буржуазии, те, кто нес ответственность за антинародные законы и на кого уповала Франция крупных собственников, один за другим попадают в поле зрения журналиста и берутся им под обстрел.
      Он первым предсказал "великую измену" Мирабо в период, когда блестящий оратор был в зените славы; одним из первых он указал на Байи как на врага революции, в то время как многие все еще восхищались "превосходным администратором"; он начал обличать Лафайета в те дни, когда для большинства генерал оставался "героем двух частей света".
      Марат шел впереди своего времени и поэтому видел лучше, чем его современники. То, что он предрекал, исполнялось через день, месяц или год, но исполнялось обязательно. Как-то он занялся подсчетом своих предсказаний, сбывшихся по ходу революции, и насчитал их до трехсот.
      Откуда же брал Марат сведения, которые с такою точностью предваряли реальные факты?
      Так как к нему очень часто обращались с подобным вопросом, он однажды дал в "Друге народа" самый общий ответ:
      "Дорогие товарищи, вы говорите, что меня считают пророком; но я такой же пророк, как и любой из вас. Я просто внимательно разглядываю то, на что вы не обращаете внимания. Я тщательно изучаю людей, которым вы верите на слово, и познаю различные комбинации всех элементов политической машины, на игру которой вы смотрите просто как зрители".
      Марат обладал зорким взглядом. И недаром он называл себя "оком народа": он умел разглядеть то, чего не видели другие и что снабжало его драгоценными крупицами сведений. А уж потом эти крупицы он превращал в свои боевые снаряды...
      Первый год революции окончился.
      14 июля 1790 года Франция торжественно отмечала юбилей взятия Бастилии - День федерации*, как называли его современники.
      _______________
      * То есть объединения, революционного единства всей страны.
      Парижане с энтузиазмом готовились к этому дню.
      Когда выяснилось, что не хватает строительных рабочих, тысячи добровольцев явились на Марсово поле. Вооруженные кирками и лопатами, мужчины и женщины, простолюдины, буржуа и даже депутаты Ассамблеи трудились над созданием амфитеатра для зрителей и алтаря отечества высокой эстрады, где должно было происходить главное торжество.
      А потом прибыли посланцы департаментов. Они собрались со всех концов страны, и 14 июля на Марсовом поле можно было услышать все диалекты французского языка. Федераты прошли церемониальным маршем огромную арену. Их приветствовали четыреста тысяч парижан. Приблизясь к алтарю отечества, делегаты провинций приносили торжественную присягу на верность нации, закону и... королю. Иллюзии еще не рассеялись, буржуазия делала все для того, чтобы их сохранить. Здесь можно было увидеть и подобие трона, и толстого монарха с кислым лицом, и его супругу, капризно надувшую губы, и всю хмурую придворную челядь.
      Что было общего у этих господ с революционным праздником? С какой злобной радостью они залили бы его кровью поденщиков и мастеровых, перед которыми были вынуждены играть роль статистов! Да и не только они. Теперь на это пошли бы с легким сердцем и их конституционные охранители - господа Лафайет и Байи!..
      Первым из революционеров-демократов, кто начал предчувствовать кровавую развязку, был Жан Поль Марат.
      Вернувшись к началу лета из Англии, он сразу же забил тревогу. Как и в октябре прошлого года, он не поддался иллюзиям.
      "К чему эта необузданная радость? - писал он. - К чему эти глупые проявления веселья? Ведь пока революция все еще только мучительный сон для народа. Чтобы вернее заковать вас в цепи, враги забавляют вас детскими играми... Они венчают жертву цветами!.."
      Именно в эти дни Марат выбросил свой знаменитый лозунг: "Надо брать врага за глотку сразу обеими руками!"
      Тираж его газеты вырос до четырех тысяч экземпляров. Одновременно с "Другом народа" Марат стал выпускать ежедневный листок "Молодой француз", рассчитанный на бедноту предместий. Он установил тесные отношения с Демуленом, давая обширные статьи для его газеты. Таким образом, злободневный материал, собранный и оформленный Маратом, парижане могли в один день прочитать в двух или даже в трех печатных органах!
      "Нация состоит из 25 миллионов человек, - обращался он от лица неимущих к лидерам Учредительного собрания. - Мы составляем более двух третей этого числа, а нас в государстве не ставят ни во что и если даже вспоминают в ваших высоких декретах, то только для того, чтобы мучить и утеснять. При старом порядке подобное обращение не казалось бы странным: мы жили под властью господ, в их глазах мы были ничто, и они вспоминали о нас только для того, чтобы присвоить плоды наших трудов или еще сильнее приковать нас к своей колеснице. Времена эти миновали; но что же мы выиграли от этого? В первые дни революции сердца наши на мгновение открылись для радости; мы убаюкивали себя надеждой, что наши бедствия закончились, что судьбы наши переменились. Однако, какие бы изменения ни происходили в государстве, все они - в интересах богача: для бедняка небеса всегда являлись и останутся немилостивыми".
      Никто лучше Марата не видел язв, разъедающих Францию в годы Учредительного собрания; никто их лучше не показал.
      В те дни, оставив Неккера, журналист сосредоточил огонь своих разоблачений на Лафайете и Мирабо. Генерала он прозвал "паяцем двух частей света" и беспощадно обличал его диктаторские замашки; что же касается Мирабо, то здесь Марат оказался подлинным провидцем: он вскрыл "великую измену Мирабо", о которой в то время не догадывался еще никто. Он продается двору, - утверждал Марат. - Об этом свидетельствуют не только его непомерные траты, но и все его политическое поведение - поведение пройдохи и лицемера!..
      Марат всегда умел выбрать момент для начала атаки.
      Вот и сейчас он взорвал петарду, когда этого меньше всего можно было ждать - утром 14 июля, в самый праздник федерации.
      В этот день парижане и находившиеся в столице делегаты провинций читали его памфлет "Адский план врагов революции".
      Из оппозиционных кругов Марат получил материалы о тайных совещаниях между Мирабо, Лафайетом и еще кое-кем из умеренных; договаривались о распределении правительственных постов. Свергнув нынешнее министерство, Мирабо должен был занять место Неккера, а Лафайет - должность военного министра. Это значило, что власть сосредоточится в руках тех, кто мечтает о диктатуре короля и его единомышленников в Национальном собрании. Захватив ключевые позиции в государстве, Мирабо, Лафайет и другие реакционеры смогут осуществить свой план разгрома революции.
      Обращаясь к участникам праздника, Марат спрашивал: неужели они допустят, чтобы Национальное собрание, движимое кучкой проходимцев, использовало против народа свои права, добытые революцией? Неужели гражданская власть подчинится военщине? Не проснется ли, наконец, народ от летаргии? Не призовут ли граждане к ответу своих депутатов?
      Утверждая, что в своем адском плане Лафайет, Мирабо и другие не остановятся ни перед чем, Марат рекомендовал народу нанести удар первым: "Лучше пролить несколько капель нечистой крови, чем ждать, пока народная кровь польется потоками!"
      Это было не только разоблачение. Это был призыв к восстанию.
      Первым опомнился Лафайет.
      Прежде всего по его приказу были арестованы четырнадцать разносчиков "Друга народа".
      Затем, 29 июля, провели облаву, живо напомнившую январскую экспедицию: оцепили квартал, вторглись в заподозренные дома, разбили окна в типографии и завладели ей. Однако, за исключением нескольких бумаг второстепенного значения, жандармы ничего не обнаружили. Владелица дома, где находилась типография, подвергнутая допросу, так и не назвала убежища журналиста - она его не знала.
      След Марата исчез.
      Тогда власти решили по крайней мере громогласно известить о своем возмущении и объявить ненавистного "смутьяна" вне закона.
      31 июля на трибуну Учредительного собрания поднялся Малуэ, один из главных ораторов правых. Взволнованным голосом, с театральным жестом он сообщил депутатам о "бесчинствах" демократической прессы. Направив основной удар против Марата, которого он щедро цитировал, Малуэ решил заодно прихватить и Демулена, предоставившего свою газету для дублирования статей из "Друга народа". Стараниями правых Ассамблея вынесла декрет: "Национальное собрание, выслушав доклад об антиправительственных прокламациях и газетах, декретирует, чтобы немедленно был призван королевский прокурор и чтобы ему был дан приказ преследовать как виновных в оскорблении нации авторов, издателей и разносчиков означенных сочинений, возбуждающих народ к мятежу и ниспровержению конституции".
      Разумеется, имена двух главных "крамольников" были выделены особо.
      Демулен, впрочем, выпутался из беды. Он подал в Ассамблею заявление, написанное в смиренном тоне, прося ознакомиться со всей его деятельностью на благо революции. Петицию журналиста поддержал Робеспьер, и после коротких дебатов имя Камилла выбросили из декрета.
      В жертву был принесен один Марат.
      Но он и не подумал отчаиваться.
      В ближайшем номере своей газеты, продолжавшей выходить вопреки всему, он писал:
      "Друг народа был свободным до появления Национального собрания; он останется свободным, несмотря на гнусный декрет, и до тех пор, пока будет считать свое перо полезным для спасения народа, ничто в мире не остановит его перо. Во все времена он открыто заявлял, что презирает угрозы тиранов. Уверенный в справедливости своего дела и в своей невиновности, он презирает в равной мере и скипетр монарха, и меч суда Шатле, и молнии сената..."*
      _______________
      * С е н а т о м Марат называл на римский манер Национальное собрание.
      Это были смелые, гордые слова.
      И сила их казалась тем большей, что неслись они из мрака подземелья.
      Июль 1790 года обозначил важную грань на революционном пути Марата.
      До сих пор, несмотря на все свои выступления против аристократов, двора, Байи, Неккера, революционер-публицист в основном оставался на почве законности. И если ему приходилось скрываться и даже покидать Францию, то это были эпизоды, лишь временно нарушавшие его легальную жизнь.
      Теперь положение менялось.
      Марат объявил войну, смертельную, беспощадную войну двору, министрам, Ассамблее, муниципалитету, главнокомандующему, всем новым господам, выплывшим на волне революции. Он открыто призывал к восстанию, призывал в таких словах, которые не оставляли надежды на мир.
      Это значило, что в глазах Ассамблеи, министров, командования он стал мятежником, врагом общества, поставившим себя вне закона.
      Это значило, что отныне ему предстояла жизнь изгнанника, только изгнанника.
      Но теперь он не мог уехать, поскольку должен был продолжать борьбу.
      И он ушел в подполье, ушел без надежды когда-либо его покинуть.
      Первое время Марат скрывался в катакомбах монастыря кордельеров.
      Подземелье монастыря представляло настоящий лабиринт.
      Журналист осваивал то одну, то другую извилину этого лабиринта, стараясь устроиться подальше от выхода. Жил он среди постоянной сырости, зловонных нечистот, в непроглядной тьме; спал на земле, накрывшись одеждой, а писал при огарке свечи, сидя на камне и держа бумагу на коленях.
      Вскоре полицейские начали следить за монастырем.
      Тогда журналиста приютил мясник Лежандр, верный его почитатель. Из одного подвала Марат перебрался в другой. Теперь он обитал в погребе под домом, в складском помещении, заполненном бараньими тушами и кадками со льдом.
      Лежандр, близкий приятель Дантона и один из ведущих кордельеров, был на примете у полиции. Дом его постоянно посещали жандармы, заглядывавшие во все углы и кладовки.
      Пришлось уйти и отсюда.
      Где только не побывал он в эти годы! Иногда очередное убежище служило ему лишь на одну ночь, иногда он задерживался там на месяцы. Но наступал момент, когда приходилось срочно бежать и отыскивать новое укрытие.
      И всегда находились люди, которые с радостью предоставляли ему свой угол или чулан, верные друзья, на которых можно было положиться.
      Мытарства Марата не прошли бесследно.
      Напряженно работая в полутьме, месяцами не видя дневного света, он терял зрение, его постоянно мучили тяжелые мигрени, вызвавшие привычку стягивать голову мокрой косынкой.
      Постоянное недоедание, каменный пол вместо постели - все это подтачивало здоровье, а полное одиночество, длившееся месяцами, не могло не породить горечи, которая чувствуется во многих его статьях. Его статьях...
      Да, при всем этом он сохранял связь с внешним миром, общался со своими корреспондентами и откликался на каждое важное событие дня.
      Не успевало оно произойти, а Друг народа уже предсказывал его результаты. Сегодня он клеймил новое покушение роялистов на свободу прессы, завтра открывал тайную причину кровавых событий в Нанси, послезавтра разоблачал очередной антинародный декрет!
      Лафайет, Комитет розысков, полицейское управление буквально сбились с ног, пытаясь обнаружить его типографию.
      Но типография была столь же неуловима, как и редактор: она кочевала с места на место, почти всегда успевая вручить подписчику свежий номер нелегальной газеты, запрещенной добрым десятком специальных постановлений.
      Голос из подземелья будоражил народ и звал на новые бои за свободу, счастье и братство, поднимал тысячи бойцов на решающий штурм вековых твердынь.
      8. КОНЕЦ ТРЕТЬЕГО СОСЛОВИЯ
      Был вечер 20 июня 1791 года.
      Заседание Якобинского клуба продлилось дольше обычного: разгорелась жаркая борьба вокруг двусмысленного поведения лидеров крупной буржуазии, подыгрывавших двору. Дантон, выступавший последним, прямо обвинил Лафайета в измене делу революции; в заключение он предостерег якобинцев:
      - Хотя наши враги разоблачены, не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности!
      Оратору бурно аплодировали.
      Дантон вышел из клуба вместе с Демуленом, Фрероном и еще несколькими друзьями; не вслушиваясь в общий разговор, он тихо повторял последние слова своей речи:
      - Не предавайтесь дремоте, остерегайтесь кажущейся безопасности...
      Они шли вдоль Тюильрийского парка. Ночь была темной, и пять освещенных окон дворца выглядели настоящей иллюминацией. Через каждые двадцать шагов стояли сторожевые посты.
      - Смотрите, - сказал Демулен, - как охраняют августейшую семью! Пока их столь усердно сторожат, мы в безопасности!
      - Остерегайтесь кажущейся безопасности, - мурлыкал Дантон, посматривая на освещенные окна дворца.
      Фрерон напомнил:
      - А знаете ли вы, что завтра появится номер "Друга народа", в котором наш Марат опять толкует о бегстве короля! Кстати, он предсказывал его именно на сегодня, но вот сегодня прошло, и ничего не случилось!
      - Сегодня еще не прошло, - сквозь зубы процедил Дантон.
      Все смолкли, словно остановленные страшным предчувствием.
      В это самое время через маленькую дверь на противоположной стороне Тюильрийского дворца крадучись вышли несколько человек. В одном из них, как он ни драпировался в свой серый плащ, можно было узнать короля. На углу улицы Эшель их ждал экипаж.
      То, что произошло в эту темную июньскую ночь, отнюдь не было случайным.
      С самого начала революции крупная буржуазия действовала на два фронта.
      Борясь против абсолютной монархии и привилегий старого порядка, она использовала народ.
      Но она боялась этой силы не меньше, чем тех, против кого ее использовала; поэтому, едва лишь были достигнуты первые успехи в борьбе против старого порядка, лидеры крупной буржуазии поспешили заключить союз с монархией против народа. Мало того, они обласкали монарха, наделили его широкими правами, обеспечили его материально: по так называемому "цивильному листу" на содержание короля была отпущена громадная сумма двадцать пять миллионов ливров в год, плюс четыре миллиона для нужд королевы! Крупные собственники стремились превратить Людовика XVI из короля дворянства и духовенства в короля буржуазии; а такого короля, если он станет послушным орудием их воли, не грех было и озолотить!
      Слепцы! Они забыли простую истину: как ни золоти прутья клетки, она все равно останется клеткой.
      А король, королева, их близкие, остатки их двора - все они чувствовали себя пленниками. Было наивным надеяться, что Людовик XVI, с детства смотревший на себя как на помазанника божьего, окруженный блестящей и раболепной знатью, согласится стать "конституционной исполнительной властью", королем без дворянства и духовенства, лишенным своего величия и своих прерогатив, обреченным на роль рычага в руках новых хозяев страны.
      Король и королева ни минуты не думали о примирении с подобным порядком вещей. Когда народ сорвал все попытки обратиться к силе, решили проявить показную покорность и тайно вести переговоры с врагами революции. Мирабо подсказал план действий: пусть Людовик тайно бежит из страны, отдастся под покровительство иностранных государей, а затем с их помощью восстановит во Франции абсолютную монархию!..
      План показался соблазнительным. И хотя сам Мирабо до 1791 года не дожил, именно теперь, получив большие средства благодаря цивильному листу, коронованные пленники решили действовать.
      21 июня Париж был разбужен гудением набата и тремя пушечными выстрелами. Свершилось: птички улетели, золоченая клетка оказалась пустой.
      Впрочем, большая часть парижан знала все задолго до набата. С семи утра люди были на ногах. С удивлением и гневом обсуждали новость. Гревская площадь, Пале-Рояль, набережные и Тюильрийский парк были похожи на живое море. Секции и клубы объявили свои заседания непрерывными. Народ проник во дворец. Портрет короля был сброшен, а личные вещи королевы топтали ногами. Кто-то высказал предложение: если короля схватят и привезут обратно, выставить его на три дня на публичное посмеяние, а затем выдворить из Франции. Предложению аплодировали. Измена монарха рассеивала монархические иллюзии народа.
      Учредительное собрание было ошеломлено. Бегство короля застало его врасплох. Растерянные законодатели срочно принимали "временные меры" с целью успокоить народ. В разгар прений прибыл запечатанный пакет. Это был манифест сбежавшего короля. Считая себя в безопасности, Людовик сбрасывал маску. Он показал истинную цену своих прочувствованных речей. Тоном повелителя он отчитывал депутатов, называя их бунтовщиками, и заявлял, что вернется во Францию "...когда наша святая церковь будет уважаться, а управление - покоиться на твердой основе".
      Законодатели проглотили пилюлю. Перед лицом возможного восстания они думали об одном: как бы закрепить свои позиции и не дать слишком большого простора натиску слева. Вопреки всему они решили сделать вид, что не верят предумышленному бегству короля. Лидеры крупной буржуазии уже в эти первые часы выдвинули версию, будто Людовик XVI покинул Париж "против своей воли", поскольку он был "похищен". Этой идеей и было проникнуто официальное заявление, опубликованное в печати.
      Вечером 21 июня Максимилиан Робеспьер явился в Якобинский клуб раньше обычного. Неподкупный был встревожен: его одолевали дурные предчувствия. Рассеянно слушал он первые речи. Ему казалось, что ораторы говорят не о главном. Вот, например, Барнав: зачем требует он, чтобы якобинцы одобрили меры, принятые Учредительным собранием? Что это за меры и какой от них толк?
      Максимилиан пожимает плечами и просит слова.
      Он говорит долго.
      Он обвиняет.
      Обвиняет короля, предавшего родину и революцию, его сообщников, организовавших бегство, контрреволюционную эмиграцию, главой которой отныне станет беглец, министров, бывших орудиями короля, депутатов Собрания, проявивших ничем не оправданное попустительство. Разве не видят якобинцы, что народу со всех сторон расставлены ловушки? Разве не ясно, что впереди кровавые события, что погибнут многие патриоты?
      Робеспьер обводит грустным взглядом присутствующих. Внемлют ли они его предостережениям?
      - Я знаю, - заключает он, - знаю твердо, что, разоблачая стольких власть имущих в преступной деятельности, я точу против себя тысячу кинжалов. Но если уже в начале революции, когда Национальное собрание не замечало меня, я готов был принести жизнь в жертву истине, то теперь, после того как мои сограждане заплатили мне за эту жертву своей любовью, я приму почти как благодеяние смерть, которая не даст мне быть свидетелем бедствий, на мой взгляд неизбежных!..
      Зал замер.
      Но вот вскочил молодой человек с развевающимися волосами и, устремив горящий взор на оратора, поднял руку, призывая к клятве:
      - Робеспьер! Мы не дадим тебя в обиду! Мы все умрем за тебя!
      И восемьсот членов клуба, как один, встали вслед за Демуленом. Подняв правую руку, каждый поклялся именем свободы сплотиться вокруг Неподкупного.
      Этот день принес ему власть над сердцами якобинцев.
      Утром 22 июня парижане, потягиваясь и зевая, говорили:
      - Короля у нас нет, а спали мы очень хорошо.
      По улицам бежали газетчики, распространяя свежие листки.
      "Не нужно нам больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Не надо Лафайета, не надо Орлеанского!" - писал в своей газете журналист-демократ Бонвиль.
      Ему вторил "Друг народа":
      "Пришло время снести головы министрам и их подчиненным, Лафайету, всем злодеям главного штаба, всем антипатриотическим генералам, мэру Байи, всем контрреволюционерам ратуши, всем изменникам Национального собрания".
      Но, в отличие от Бонвиля, Марат считал, что для предотвращения контрреволюции необходимо установить кратковременную патриотическую диктатуру. Диктатором-трибуном мог бы стать, по мысли журналиста, Робеспьер, Дантон или же он сам, Марат.
      А на улицах тем временем распевали антироялистскую песенку, тут же сочиненную на мотив знаменитого "Мальбрука":
      Толстяк в поход собрался,
      Миротон тон-тон, миротен,
      Он с нами не остался,
      Но грянет судный день!
      Зачем ему корона?
      Моротен тен-тен, миротон,
      Он сам скатился с трона,
      А мы разрушим трон!..
      Так царственные беглецы, сами не желая того, пролагали дорогу к республике. Мысль о ней уже проникла в тысячи сердец. И Клуб кордельеров не замедлил составить петицию с требованием провозглашения республики!..
      Весь день по Парижу проходили толпы манифестантов. А вечером началось новое волнение. Люди передавали друг другу весть:
      - Он арестован!..
      Беглецов остановили вечером 21 июня в городке Варенн, совсем неподалеку от цели их путешествия. Не Лафайет, не Байн и не буржуа, одетые в мундиры национальной гвардии, проявили революционную бдительность. Простой человек, почтовый служащий Друэ, узнал короля и забил тревогу; простой народ окрестных городишек и деревень, вооруженный пиками и косами, преградил путь монаршей карете, задержал предателей и заставил их повернуть обратно.
      Лидеры крупной буржуазии были в состоянии паники. Струхнувшая Ассамблея отправила для встречи задержанных трех комиссаров. В числе их был Барнав.
      Антуан Барнав, считавшийся одним из самых видных лидеров Собрания, давно уже разочаровался в революции и готовился занять место, ставшее вакантным после смерти Мирабо.
      Поездка в королевской карете, где он сидел рядом с обворожительной Марией-Антуанеттой, задавшейся целью пленить молодого депутата, оказалась для Барнава роковой. Он принял окончательное решение и стал преданным советником трона.
      Столица ожидала короля в напряженном молчании.
      Что будет дальше? Этот вопрос в равной мере стоял и перед монархом, и перед Учредительным собранием, и перед народом.
      23 июня в Якобинском клубе выступает Дантон, пытаясь сделать свою речь программной.
      - Человек, называемый королем Франции, - гремит его голос, - поклялся охранять конституцию и после этого бежал; я с удивлением слышу, что он еще не лишен короны!
      Начало было эффектным. Далее оратор вдруг сделал неожиданный поворот:
      - Этот человек написал, что будет изыскивать средства для уничтожения конституции, - все вы слышали его манифест. Если он не откажется от своих слов, значит, он преступник; в противном случае мы имеем дело со слабоумным. Перед лицом всего мира мы предпочтем признать последнее. Но человек, носивший королевский титул, не может оставаться королем с того момента, как его признали слабоумным, и нам, следовательно, необходим сейчас опекунский совет!..
      Что же должен был представлять из себя этот опекунский совет?
      Оратор намекнул, что возглавить его должен "человек, наиболее близкий к престолу", иначе говоря, герцог Орлеанский!..
      Так Жорж Дантон начал приоткрывать свои карты.
      Всячески продвигая принца Луи-Филиппа, сначала в качестве главы опекунского совета, затем регента, а потом, быть может, и короля, трибун кордельеров решительно порывал со своим двусмысленным прошлым и становился во главе тех кругов новых собственников, которые надеялись, свергнув клику Лафайета - Байи, утвердиться у власти.
      Хотя Учредительное собрание и приставило к возвращенной королевской семье двойную стражу, про себя оно давно уже решило вопрос о будущем Франции в положительном для Людовика XVI смысле. Реакционные крупные собственники, "конституционалисты", больше всего боялись перемен; единственный возможный претендент, герцог Орлеанский, устраивал их еще меньше, чем Людовик. Поэтому все семь комиссий, выделенные Ассамблеей для решения королевского дела, пришли к единому выводу, давно уже подсказанному Собранием: король ни в чем не повинен, к ответственности следует привлечь его "похитителей".
      Прения по этому вопросу продолжались три дня.
      14 июля выступил Робеспьер.
      Он с возмущением отверг вывод комиссий. Ведь попытка к бегству королевской семьи - факт, который отрицать невозможно. А раз есть бегство, значит, есть и беглец! Людовик ни в чем не виновен? Королевскую руку направляли другие? Но разве король не обладает способностью сам совершать те или иные поступки? А если так, тогда полной беспринципностью будет обрушить всю силу правосудия на головы "похитителей", то есть соучастников побега!..
      На следующий день от лица большинства Робеспьеру ответил Барнав. Законодатели знали, кого противопоставить Неподкупному. После смерти Мирабо Барнав считался лучшим оратором Ассамблеи. Он был сух, сдержан, догматичен. На Робеспьера, одержавшего верх в Якобинском клубе, он смотрел как на личного врага. Свою пространную речь Барнав посвятил защите принципа неприкосновенности короля. Вместе с тем - и это особенно знаменательное место в его речи - он невольно выдал жгучий страх крупной буржуазии перед новыми выступлениями народных масс.
      - Нам причиняют огромное зло, - сказал Барнав, - когда продолжают до бесконечности революционное движение. Революция не может сделать больше ни шагу, не подвергая нас опасности. Если на пути свободы первым действием станет упразднение королевской власти, то на пути равенства последует покушение на собственность. Поэтому, господа, в настоящий момент все должны чувствовать, что наш общий интерес заключается в том, чтобы революция остановилась.
      Итак, восстановить короля на троне - значило остановить революцию, а остановить революцию для крупных собственников было делом жизни.
      Развязка приближалась. Клуб кордельеров составил новую петицию, призывавшую к отстранению изменника-короля. Кордельеры обратились за поддержкой к якобинцам. В Якобинском клубе закипела борьба. Большинство якобинцев решило поддержать петицию. Тогда якобинцы-депутаты во главе с Барнавом покинули клуб. Они основали новое общество в помещении Фельянского монастыря, прозванное поэтому Клубом фельянов. Его лидерами стали Барнав, Александр Ламет, Лафайет и Байи.
      Что же касается петиции, то группа Дантона попыталась подправить ее в пользу герцога Орлеанского. Но народ, которому петиция была прочтена 16 июля, не утвердил этот вариант.
      Карта Дантона оказалась бита.
      Поддерживая петицию кордельеров, Неподкупный вместе с тем прекрасно понимал, что буржуазные хозяева Собрания и ратуши могут сделать из нее удобный повод для провокации. Робеспьер не скрыл своих сомнений и высказал их в клубе 16 июля.
      Законодатели поспешили издать декрет, реабилитирующий короля. Декрет помимо своего прямого назначения имел целью превратить петицию в мятежный акт; Робеспьер не сомневался, что именно за этот повод ухватятся реакционные депутаты, давно жаждавшие свести счеты с ненавистной голытьбой. Поэтому, как только стало известно о декрете, комитет Якобинского клуба по настоятельному совету Робеспьера решил приостановить печатание текста петиции.
      Однако было поздно.
      Наступил роковой день 17 июля.
      Марсово поле с утра заполнил народ. Поскольку день был воскресный, пришли целыми семьями: мужья вели жен, матери - детей. Разносчики пряников и пирожков предлагали свой товар. Молодежь пела и танцевала. Все вспоминали праздник федерации, который происходил здесь год назад.
      В полдень прибыл уполномоченный Якобинского клуба. Он сообщил о решении якобинцев, принятом накануне. Тогда руководители кордельеров Бонвиль, Робер и Шомет - предложили составить новую петицию. Она была написана тут же, прямо на алтаре отечества. Петиция заканчивалась словами: "Мы требуем принять во внимание, что преступление Людовика доказано и что этот король отрекся от престола. Мы требуем, чтобы его отречение было принято. Необходимо созвать новое Учредительное собрание, чтобы приступить к суду над виновными и к организации новой исполнительной власти".
      Около двух появились муниципальные чиновники, желавшие узнать настроение собравшихся. Успокоенные порядком, царившим на Марсовом поле, они удалились, чтобы известить об этом своих хозяев.
      Однако еще до отбытия чиновников господин Байи получил от Ламета, председателя Собрания, тайный приказ. Часа через два приказ был повторен. И вот Байи что-то шепотом сообщает офицерам отрядов. Буржуазная гвардия под командой Лафайета трогается по направлению к Марсову полю.
      Против "мятежников" решили применить военный закон.
      Между тем люди спокойно подписывали петицию. И когда появились отряды национальной гвардии в полном боевом порядке, поначалу никто ничего не понял. Почему оцепляют выходы? Что хотят предпринять? О чем толкует этот длинный Байи?
      Когда грянул первый залп, решили, что стреляют холостыми. Но залпы следовали один за другим, и все сомнения рассеялись: алтарь отечества обагрился кровью женщин и детей. Воздух огласился воплями. Безоружные люди бросились бежать. И тут в дело вступили кавалеристы, заранее обнажившие сабли...
      На следующий день мэр Байи выступил с трибуны Собрания. Его речь была смесью лжи с кощунством. Собрание поздравило Байи, а Барнав высокопарно распространился о верности и храбрости национальной гвардии.
      Затем последовали репрессии.
      Был принят декрет о суровом наказании "мятежников". Многие видные демократы были арестованы. Марат вновь ушел в подполье. Дантон сначала уехал в Фонтенуа, а потом эмигрировал в Англию.
      Избиение на Марсовом поле, это кровавое воскресенье французской революции, оказалось событием большой политической важности. Оно означало подлинный раскол бывшего третьего сословия. Одна часть этого сословия поднялась с оружием на другую и пролила ее кровь. До сих пор народ поддерживал крупную буржуазию и обеспечивал ей господствующее положение. Теперь с глаз победителей Бастилии окончательно спала пелена, рассеялись их иллюзии, стало ясно, что пути народа и крупных собственников - разные пути.
      То, что Робеспьер и Марат разъясняли народу в своих речах и статьях, кровавые действия буржуазии доказали на деле. Отныне борьба вступала в новую фазу.
      Между тем Учредительное собрание заканчивало свою работу - текст конституции был составлен и обсужден.
      Конституция 1791 года торжественно провозглашала принцип народного суверенитета, который, однако, в дальнейших статьях соблюден не был. Высшая законодательная власть вручалась Законодательному собранию однопалатному органу, избираемому сроком на два года. Главой исполнительной власти был король, назначавший министров и высших военачальников и наделенный правом вето - правом приостанавливать любой декрет Собрания. Личность короля объявлялась неприкосновенной; ответственности подлежали только агенты исполнительной власти. Выборы в Законодательное собрание были двустепенными, правом избирать и быть избранными пользовались лишь активные граждане. Конституция не разрешила аграрного вопроса и узаконила рабство в колониях.
      13 сентября конституцию дали на подпись реабилитированному королю. Людовик использовал случай, чтобы предъявить в письменной форме лживое объяснение своих предыдущих поступков.
      30 сентября, в день закрытия Учредительного собрания, депутаты встретили Людовика XVI криками: "Да здравствует король!"
      Король в свою очередь поспешил подчеркнуть то, что недавно вещал Барнав: "Наступил конец революции!"
      И лишь один депутат осмелился заявить: "Нам предстоит впасть в прежнее рабство или снова браться за оружие!"
      Эти слова принадлежали Максимилиану Робеспьеру.
      Часть вторая
      ЖИРОНДА ИЛИ ГОРА?
      1. ВОЙНА
      Почтовая карета медленно ползла по грязи. Моросил дождь. Грустный осенний пейзаж, мелькавший за окнами, навевал дремоту. Большинство пассажиров мирно спали.
      Максимилиан Робеспьер тоже закрыл глаза.
      Но он не спал и даже не дремал.
      Он погрузился в воспоминания.
      А вспомнить было о чем.
      Взять хотя бы день 30 сентября 1791 года, последний день работы Учредительного собрания.
      Когда по окончании сессии он вместе с другими депутатами вышел на улицу, его поразила огромная толпа, окружавшая Тюильрийский манеж*. И что же? Оказалось, все эти люди собрались сюда ради него! Один за другим проходили прославленные лидеры Ассамблеи, но на них никто не обращал ни малейшего внимания. А вот его, Робеспьера, и его ближайшего соратника Жерома Петиона люди приветствовали восторженными аплодисментами. Им надели на головы венки из дубовых листьев, их подхватили на руки. Отовсюду слышались крики: "Да здравствуют непоколебимые законодатели! Да здравствуют неподкупные депутаты!" Смущенный Робеспьер пытался укрыться в наемном экипаже; но окружавшие тотчас же распрягли лошадей, чтобы самим везти своих избранников! С немалым трудом Максимилиан уговорил толпу отказаться от этой затеи; депутаты покинули экипаж и пошли пешком, а манифестанты сопровождали их с песнями до самых дверей их жилищ.
      _______________
      * В Т ю и л ь р и й с к о м м а н е ж е проходили сессии Учредительного и Законодательного собраний.
      Да, так оно и было.
      Так было, несмотря на то что он не одержал ни единой победы в Учредительном собрании. Хотя нет, одну победу он все-таки одержал; впрочем, эту победу недалекие депутаты приняли за поражение.
      Робеспьер сам закрыл себе путь в новое Законодательное собрание. По его почину Учредительное собрание приняло декрет, согласно которому ни один прежний депутат не мог быть переизбран. К этому времени Неподкупный уже был ведущим оратором Якобинского клуба и не боялся, что его популярность пострадает. Зато его враги, все эти барнавы, ламеты и прочие, были навсегда сброшены с исторической арены. А с ними ушли и их ставленники - Лафайет и Байи. Мэром Парижа стал Петион, единомышленник Робеспьера, в Законодательное же собрание попали новые люди.
      Левая Собрания состояла из ста тридцати шести депутатов, членов Якобинского клуба и Клуба кордельеров. Она распадалась на две группы. Ее подавляющую часть составляли сторонники Бриссо, которых позднее стали называть жирондистами*. Группа Робеспьера была представлена лишь несколькими депутатами. Из них вскоре выделился умный и проницательный Жорж Кутон. Ни Марат, ни Дантон не были избраны в новую Ассамблею.
      _______________
      * По имени департамента Жиронда, откуда вышли многие лидеры этой группы.
      Бриссо и его товарищи очень беспокоили Робеспьера. До сих пор они шли одной с ним дорогой. Они вместе боролись против конституционалистов, вместе срывали маски с Барнава, вместе отстаивали единство и идейные заповеди Клуба якобинцев. Но дальше? Как поведут себя эти люди, возглавив левую Законодательного собрания?..
      Максимилиан непрерывно думал об этом, трясясь в почтовой карете, катившей из Парижа в Аррас. Он отправлялся в родной город, чтобы немного отдохнуть после двух с половиной лет неустанного труда в столице.
      Робеспьер едет в Аррас! Не все были обрадованы этим известием. Судейская аристократия, всегда ненавидевшая молодого адвоката, изощрялась в злоречии и тщательно готовилась к тому, чтобы обеспечить "выкормышу Руссо" достойный прием: полное пренебрежение и ледяное молчание! Однако простые люди провинции думали иначе, и вскоре недоброжелателям Робеспьера пришлось в этом убедиться.
      Его путь из Парижа в Аррас был подлинным триумфальным шествием. Начиная от Бапома, маленького городка на границе провинции, толпы местных патриотов подносили ему венки и устраивали в честь его манифестации и банкеты. Родной город встретил своего великого сына с исключительной сердечностью: от самой заставы его несли на руках, а вечером, несмотря на категорический запрет властей, в его честь была устроена иллюминация.
      Робеспьер оставался в Аррасе недолго. Он уехал в одну из соседних деревень, чтобы укрыться от докучных восторгов и поразмыслить на досуге о прошедшем и будущем. В деревне он пробыл около месяца.
      Из своего подполья Марат зорко присматривался к деятельности нового Собрания.
      Поначалу ему казалось, что теперь все пойдет иначе, что новые депутаты учтут ошибки и просчеты своих предшественников.
      На страницах своей газеты он приветствовал Законодательное собрание и напутствовал "отцов-сенаторов"* добрыми словами.
      _______________
      * "О т ц а м и-с е н а т о р а м и", следуя римской терминологии, Марат называл депутатов Собрания.
      Вскоре, однако, он понял, что тешил себя иллюзиями.
      Уже после третьего заседания новой Ассамблеи, когда депутаты дали торжественную клятву полностью соблюдать цензовую конституцию, созданную Учредительным собранием, журналист с горечью констатировал в очередном номере "Друга народа": "Эта комедия означает, что свободу похоронили. Цена вновь избранным законодателям совершенно такая же, как и прежним".
      Заклеймив действия правых лидеров Собрания, Марат не желал делать скидки и для левых, в особенности потому, что лично знал главу жирондистов Бриссо.
      Пьер Бриссо во времена отдаленные называл себя на дворянский манер: "Бриссо де Варвиль". Потом, когда дворянские фамилии были упразднены, Бриссо принялся объяснять всем и каждому, что он прирожденный плебей, а Варвиль - всего лишь название деревни, места его рождения...
      Все в этом человеке было противоречиво. Он пел гимны постоянству, а сам менял убеждения, словно одежду; превозносил науку, оставаясь дилетантом; исповедовал чистоту и связывался с грязными компаниями; молился, как богу, Руссо и пел дифирамбы сопернику Жан Жака Вольтеру; восхищался Маратом, но постоянно предавал его, пока не предал окончательно.
      - Господин Бриссо, вы бриссотинец! - бросил ему как-то Дантон.
      С тех пор глагол "бриссотировать" получил смысл "интриговать", а бриссотинцами стали называть единомышленников Бриссо, жирондистов.
      Если Бриссо был идеологом и организатором группы, то главной ее ораторской силой был Пьер Верньо. Этот мешковатый, невзрачный человек совершенно преображался на трибуне, покоряя слушателей мощью и страстностью своего слова. Современники часто сравнивали его по силе ораторского искусства с покойным Мирабо. Многие жирондисты считали Верньо своим главой; однако он совершенно не подходил для этой роли: вялый и апатичный, он не был способен к длительной, упорной борьбе.
      В отличие от Верньо, Эли Гюаде, запальчивый, гневный и раздражительный, был человеком действия. Искренно ненавидевший своих врагов, стремившийся причинить им как можно больше зла, он считался одним из наиболее опасных лидеров Жиронды.
      Незаурядными ораторскими способностями обладали также бордосец Жансоне и провансалец Инар.
      Несколько особняком среди жирондистов стоял математик и философ, член Парижской и Петербургской академий наук, бывший маркиз Кондорсе. Последний представитель блестящей плеяды энциклопедистов, он знал еще Вольтера, Даламбера, Дидро и сотрудничал с ними. В Законодательном собрании он должен был сблизиться с жирондистами, преклонявшимися перед философией XVIII века, и действительно сблизился с ними. Плохой оратор, он почти не выступал с трибуны, но помогал жирондистам своим умом и познаниями, став, как и Бриссо, идеологом группы.
      Таковы были те люди, которые страстно стремились к главенству в Собрании. Вскоре они нашли дорогу к успеху. Этой дорогой стала проповедь войны.
      Угроза войны давно уже преследовала Францию.
      Монархи Европы с ненавистью взирали на победы революции, и не только потому, что в беду попал их коронованный собрат. Все они боялись революционной заразы.
      - Мы не должны принести добродетельного короля в жертву варварам, говорила русская императрица Екатерина II. - Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии...
      В августе 1791 года в замке Пильниц в Саксонии, между австрийским императором и прусским королем была подписана декларация о совместных действиях, превратившаяся затем в военный союз.
      Поход реакционной Европы против революционной Франции ставился в порядок дня.
      Весь вопрос заключался в том, кто начнет войну и когда она будет объявлена.
      Жирондисты, своим красноречием увлекшие за собой Ассамблею, считали, что начинать войну должна Франция, и начинать как можно скорее.
      20 октября Бриссо произнес первую речь в защиту войны.
      Он доказывал, что Франции нечего трепетать перед феодальной Европой. Монархи, уверял он, не идут и не пойдут дальше угроз, поскольку страшатся французского патриотизма и ненадежности собственных народов.
      - Заговорим, наконец, языком свободной нации! - призывал оратор. Пора показать миру, на что способны освобожденные французы!..
      В Собрании, в печати, в демократических клубах Верньо, Гюаде и другие на разные лады твердили одно и то же:
      - Война необходима, чтобы закрепить революцию!.. Война - это национальное благодеяние!.. Война освободит Европу и навсегда покончит с тиранами!..
      Подобные речи звучали столь патриотично, что увлекали народ.
      Между тем Бриссо и его единомышленники были крайне далеки от опьянения лозунгами, которые они упорно внушали народу. Высокие идеи рождались вполне земными страстями.
      Лидеры крупной торгово-промышленной буржуазии, жирондисты прежде всего думали о новых рынках сырья и сбыта. Крича о европейском пожаре, они стремились к экономическому господству в Европе. Кроме того, они старались отвлечь народ от мыслей о лишениях и нужде: внешняя война должна была вывести буржуазию из внутренних затруднений. Народ же, соответствующим образом обработанный, мог стать, по их мнению, подсобной силой в их честолюбивых комбинациях.
      Жирондисты знали, что и двор мечтает о войне.
      После неудавшегося бегства король и королева все ставки делали на вооруженный конфликт. Если вспыхнет война, полагал Людовик, совершенно не важно, чем она кончится. Будет война успешной - король, опираясь на генералитет и послушный офицерский состав, быстро расправится с революцией; будет война неудачной - он добьется того же, опираясь на штыки интервентов!
      И вот, поняв это, лидеры Жиронды стали искать сближения с двором. В случае успешного сговора, они, уже господствовавшие в Собрании, наверняка получили бы и министерские портфели!..
      Но вдруг на пути у этих размечтавшихся господ оказалось непредвиденное препятствие.
      Против Бриссо встал Робеспьер.
      Неподкупный вернулся в столицу 28 ноября и тут же поспешил в Якобинский клуб.
      Якобинцы с восторгом встретили своего вождя.
      Но овации никогда его не опьяняли. Он присматривается к тому, что происходит вокруг. Что это? Повсюду бряцают оружием... Сабли!.. Пушки!.. Знамена!.. Победы!..
      Робеспьер долго прислушивался к речам жирондистов, прежде чем принял решение. Вначале он был удивлен. Потом удивление сменилось гневом. Человек редкой проницательности, он все понял.
      И вдруг среди гула воинственных восторгов и победных прогнозов раздался его холодный, спокойный голос:
      - Я не собираюсь ни подлаживаться к чьим-то настроениям или к так называемому "общественному мнению", ни льстить государственной власти. Не ждите от меня и проповеди малодушной слабости - я тоже хочу войны, но войны такой, которую требуют интересы нации: обуздаем сначала наших внутренних врагов, а уж затем пойдем против врагов внешних, если они всё еще будут нам угрожать...
      Этими словами, выплеснутыми, подобно ушату ледяной воды, на разгоряченные головы, Неподкупный начал свою долгую и упорную борьбу против Жиронды.
      Робеспьер понимал, что война неизбежна. Но он считал, что содействовать ее ускорению безрассудно, и если не спешат союзники, то еще меньше оснований для спешки может быть у французов.
      - Нация не отвергает войну, если она необходима, чтобы обрести независимость, - заявил он. - Но нация еще более желает мира и отклоняет всякий план войны, направленной к уничтожению конституции и свободы нашей...
      Главное зло, подчеркивал Робеспьер, не за рубежом, а здесь, во Франции, в Париже, возле трона, на самом троне. Развязывание войны авантюра, граничащая с безумием. Король, его министры, генералы, офицеры очевидные предатели. Для того чтобы победить, нужно в первую очередь ликвидировать внутреннюю опасность; без этого война закончится полным поражением.
      Неподкупный борется в одиночестве.
      Помощь ему стремится оказать Марат, но как раз в это время положение Друга народа становится исключительно тяжелым. Поскольку он не прекратил нападок на новую Ассамблею, новая Ассамблея, амнистировавшая всех политических деятелей, пострадавших после избиения на Марсовом поле, одного лишь Марата исключила из этой амнистии. Легионы ищеек шли по его следам, заставляя журналиста петлять и перебираться из убежища в убежище. В этих условиях "Друг народа" стал выходить все реже, а затем, с 15 декабря, выпуск газеты и вовсе прекратился.
      Казалось бы, Робеспьер имел все основания рассчитывать на Дантона, положение которого сейчас было прочным, как никогда: снова избранный в ратушу, он стал вторым заместителем прокурора Коммуны.
      И однако в полемике о войне экс-председатель кордельеров повел себя крайне странно.
      16 декабря он выступил в Якобинском клубе.
      Это было его первое и последнее выступление по вопросу о войне.
      Дантон начал с восхваления Бриссо, этого "колосса свободы". Перейдя к сути дела, он был предельно краток и резюмировал свои мысли в весьма уклончивой форме:
      - Если вопрос состоит в том, чтобы знать, будет ли война, я отвечу: да, фанфары войны протрубят...
      Это было сказано для Бриссо. А дальше - для Робеспьера:
      - Но, господа, вопрос в том, когда будет война. Не после того ли, как мы внимательно познакомимся с ситуацией и все взвесим, не после того ли, как установим намерения исполнительной власти, которая нам предложит войну?..
      После этого Дантон не произнес больше ни слова и молчал до начала марта.
      - Я не агитатор, - оправдывался он позднее, говоря о своем "довольно тяжелом" молчании.
      Дантон был верен себе. Он не мог не признать правильности аргументации Робеспьера. Его также беспокоила политика двора, и он также боялся, что в случае войны во главе армии будет поставлен ненавистный Лафайет.
      Но с другой стороны, он не хотел выступать против Бриссо, с которым его связывало очень многое: в прошлом - общие симпатии к орлеанизму, в будущем - далеко идущие планы, вплоть до надежды войти в правительство.
      Тем более что в этом смысле Бриссо делал ему весьма недвусмысленные авансы.
      Жирондисты не могли не добиться своего.
      Их красноречие и направление политики уже пленили Собрание. В их руках сосредоточились главные муниципальные должности в провинции и в столице; сам мэр Петион, еще недавно шедший за Робеспьером, стал проявлять к ним благоволение.
      Двор, предвкушая скорое осуществление своих планов, для виду готов был расшаркаться перед теми, кто стремился претворить его мечты в действительность.
      В марте 1792 года король согласился сформировать министерство из жирондистов. В новом кабинете оказались все запланированные кандидаты, за исключением... Жоржа Дантона!
      Бриссо и компания, нейтрализовав его в своей борьбе с Робеспьером, затем, считая его ненадежным союзником, отказались иметь с ним дело. В своих хитроумных комбинациях Дантон не учел того, что садящийся между двух стульев рискует очутиться на полу.
      В ярости трибун проклинает свою игру.
      Как он глупо попался на их приманку, как сразу не понял, с кем вступает в сговор! И, пылая жаждой мести, Жорж Дантон протягивает обе руки тому, кого несколько дней назад так старательно не замечал.
      Именно тогда-то он и бросил Бриссо упрек в бриссотинстве.
      Отныне Робеспьер приобрел себе прочного и верного союзника.
      И даже не одного: как раз теперь Марату удалось преодолеть свои трудности и снова вернуться в строй.
      Зима 1791 - 1792 годов была для Марата невероятно тяжелой.
      Преследуемый врагами, нигде не находя укрытия, он терял свое обычное мужество. У него не было ни сил, ни средств, ни типографии, ни помощников. И тогда появилась женщина, сыгравшая великую роль в его жизни.
      Симонна была дочерью простого плотника из Турню. С детских лет она вела трудовую жизнь. Муж одной из ее сестер был наборщиком и одно время работал в типографии Марата.
      Именно тогда Симонна познакомилась со своим будущим мужем.
      Она полюбила Марата, но долго скрывала свои чувства. Марат, в свою очередь, ничего не замечал или боялся поверить тому, что замечал: ему, уже немолодому, больному человеку, так мало следящему за своей внешностью, бездомному, гонимому нуждой и врагами, казалось невероятным, чтобы красивая молодая девушка, которой он годился в отцы, могла испытывать к нему что-либо, кроме жалости...
      Симонна пришла, поняв, что настало ее время, что сейчас никто ее не заменит. Вместе с теплотой и любовью она принесла Марату свои небольшие сбережения; и эти трудовые гроши оказались ценнее золотых слитков, ибо они помогли журналисту перевести дух и дождаться более существенной помощи от патриотических обществ.
      Между тем Клуб кордельеров, остававшийся цитаделью свободы, подал свой голос. "Сегодня, - писал председатель клуба Марату, - больше чем когда-либо чувствуется необходимость энергичного выступления, чтобы разоблачить бесконечные заговоры врагов свободы и поднимать народ... Мы надеемся, что Друг народа откликнется на призыв родины, когда она особенно нуждается в нем..."
      И Друг народа откликнулся - мог ли он поступить иначе?
      13 апреля, после почти трехмесячного перерыва, Марат нанес новый удар. Это был удар по жирондистскому кабинету министров, "министерству патриотов", как сами себя они называли.
      "Все публицисты, - писал он, - рассматривают образование нового министерства как лучший прогноз на будущее. Я не разделяю подобного взгляда; в моих глазах опозоренные министры менее опасны, чем министры, пользующиеся доброй славой, но обманывающие общественное доверие".
      Марат утверждал, что жирондисты призваны к власти по рекомендации Лафайета и фельянов. "Они сочли нужным указать королю средство ввести народ в заблуждение видимостью лжепатриотизма, беспрепятственно плести заговоры под покровом мнимых Аристидов*, пользующихся доверием нации..."
      _______________
      * А р и с т и д (540 - 467 гг. до н. э.) - греческий полководец и государственный деятель, славившийся честностью и бескорыстием.
      Друг народа разгадал игру жирондистов.
      И отныне, как и Неподкупный, он будет бороться с ними до конца.
      20 апреля Законодательное собрание объявило войну австрийскому императору.
      Союз жирондистов с монархией, при временном ослеплении народа, должен был победить и победил.
      Но это была пиррова победа.
      Война не оправдала связанных с нею надежд.
      Как и предвидел Робеспьер, она отнюдь не стала воскресной прогулкой под звуки труб и литавр.
      Разжигая всеобщий патриотизм, жирондисты кричали о победном марше по Европе. Согласно их прогнозам, революционеров, несущих свободу, должны были встретить признательность и поддержка угнетенных народов.
      В действительности их встретили штыки и пули.
      После коротких успехов по всей линии фронта началось беспорядочное отступление, похожее на бегство.
      Робеспьер и Марат были правы. Франция показала полную неподготовленность к войне. Генералы во главе с Лафайетом творили измену. Кадровая армия оставалась в руках бывших дворян-офицеров. Подлинно революционные и патриотически настроенные формирования добровольцев нарочно не обучались и не вводились в строй.
      Поражения на фронтах гулко отдались по всей стране. Угар слепого доверия к Бриссо и его соратникам начал быстро рассеиваться. Санкюлоты увидели, кто их подлинные друзья. Отныне массы начинают отходить от жирондистов и сплачиваться вокруг Марата и Робеспьера. Отныне им ясно, что Неподкупный прав: без разгрома внутренней контрреволюции нечего надеяться на удачу во внешней войне.
      Понял это и Дантон. Теперь он твердо и недвусмысленно становится на защиту Робеспьера.
      Он обрушивает всю мощь своего голоса на головы недавних союзников. Он выявляет их "низкую зависть и все вреднейшие страсти". Он предсказывает, что уже не за горами время, "когда придется метать громы и молнии в тех, кто три месяца нападает на освященного всею революцией добродетельного человека".
      Так волею обстоятельств три вождя демократов снова оказываются в одном лагере. Они понимают: раз не удалось сокрушить внутреннего врага до столкновения с врагом внешним, - значит, надо мобилизовать все силы против коалиции, грудью защитить отечество, а затем повести курс революционного корабля на свержение монархии.
      2. ТРИУМВИРЫ ДЕЙСТВУЮТ
      В эти дни Марат, наконец, встретился с Робеспьером.
      Конечно, они и до этого виделись неоднократно, прежде всего в клубе, и даже иной раз обменивались репликами. Но настоящая встреча произошла именно сейчас, поскольку именно сейчас нужно было выработать общую линию поведения.
      Робеспьер давно уже покинул свое неуютное жилище на улице Сентонж и ныне обитал на улице Сент-Оноре, в двух шагах от Якобинского клуба и немногим далее от Тюильрийского манежа.
      Переселение Неподкупного было тесно связано с делом Марсова поля. Вечером 17 июля 1791 года, когда гвардейцы Лафайета завершили свой гнусный "подвиг" и, разгоряченные кровью жертв, грозили Якобинскому клубу, якобинцы, окончив заседание, расходились по домам. Их провожали проклятьями и угрозами. В то время как преследуемый грубой бранью Робеспьер переходил улицу, какой-то человек схватил его за руку и увлек под кровлю своего дома. Это был столяр Морис Дюпле, якобинец и патриот. Он уговорил Неподкупного переждать у него эти бурные часы. Робеспьер согласился. Когда он захотел уйти, его стали горячо удерживать не только сам столяр, но и члены его семьи. Долго уговаривать не пришлось. Робеспьеру понравился скромный уклад жизни Дюпле, понравились люди, которые отнеслись к нему с вниманием и заботой. Так дом Дюпле сделался его домом, а семья, в которую он столь неожиданно вошел, стала его семьей.
      Марат без труда нашел дом No 366. Пройдя широкий двор, он постучал. Дверь ему открыла высокая, стройная девушка. Это была одна из дочерей Дюпле, Элеонора, которую в народе окрестили "невестой Робеспьера". По узкой скрипучей лестнице Элеонора провела гостя на второй этаж. Робеспьер ждал его. Он слегка поклонился Марату и указал на грубо сколоченный стул.
      Комната Робеспьера была подлинным пристанищем мыслителя-аскета: маленькая, тесная, почти лишенная мебели, она казалась настоящей конурой. Впрочем, Друга народа подобным удивить было невозможно. Он спокойно сел и приготовился к разговору.
      Разговор поначалу не клеился, а затем пошел по неверному пути. Робеспьер как бы вскользь заметил:
      - Вас упрекают в невоздержанности, и, нужно отдать справедливость, основания для упреков есть.
      Марат вскочил.
      - Что вы имеете в виду?
      - Так, ничего особенного... Ваша деятельность заслуживает всяческих похвал, и в вашей газете проповедуются тысячи полезных истин, но вы сами ослабляете их резонанс.
      - Каким образом?
      - Вы слишком резки в суждениях и постоянно призываете к крайностям...
      - К крайностям?
      - Да, вроде, например, сотен отрубленных голов аристократов...
      - Вы считаете это крайностью? Неужели бы вы предпочли, чтобы были убиты сотни патриотов, как это имело место на Марсовом поле?
      На это Робеспьер не стал отвечать, и воцарилось неловкое молчание.
      Через некоторое время Неподкупный попытался исправить дело:
      - Я всегда полагал, что вас упрекают во многом напрасно. Ведь когда вы так упорно твердите о веревках и кинжалах, словно обагряя перо в крови врагов революции, это всего лишь риторические прикрасы, которые должны подчеркнуть главную мысль вашей статьи...
      Тут Друг народа взорвался окончательно:
      - Риторические прикрасы?.. Да подумайте, что вы говорите! Риторические прикрасы!.. Значит, вы изволите думать, будто все призывы мои не что иное, как слова, брошенные на ветер?..
      И, не дожидаясь ответа своего собеседника, он разразился страстным монологом, длившимся не менее четверти часа. По мере того как Марат говорил, лицо Робеспьера бледнело все сильнее, и наконец его нельзя уже было отличить от цвета стены. Неподкупный молчал еще долго после того, как Марат закончил свою тираду. Наконец с видимым усилием он сказал:
      - Однако мы отвлеклись. Вернемся же к вопросу, ради которого состоялась наша встреча, господин Марат.
      - Охотно, господин Робеспьер, - как ни в чем не бывало ответил Марат.
      ...В конце концов они пришли к соглашению, результатом которого стала убийственная статья Марата против Бриссо и всей Жиронды, опубликованная несколько дней спустя в "Друге народа", статья, стоившая многих неприятных минут новым министрам и их сообщникам.
      Да, теперь их били со всех сторон.
      В Якобинском клубе их постоянно разоблачали Марат, Дантон, Демулен и другие демократы.
      Но и монархия перестала с ними церемониться. Воодушевленные успехами войск коалиции, король и фельяны готовились преподнести Бриссо и его сообщникам весьма неприятный сюрприз.
      Ведь двор согласился на союз с жирондистами и допустил их к власти только для того, чтобы лучше скрыть свои истинные цели. Министры-"патриоты" устраивали короля как временная мера, могущая успокоить общественное мнение и показать, что король готов на уступки революции. Но коль скоро планы реакционеров сбывались - а им казалось, что это так, - больше не было надобности играть в жмурки. И король, придравшись к первому подвернувшемуся предлогу, решил дать отставку своим кратковременным попутчикам.
      13 июня министрам-"патриотам" указали на дверь. Король снова заменил их фельянами.
      Падение жирондистских министров не могло не порадовать демократов. Они прекрасно поняли, какие выгоды можно извлечь из сложившейся ситуации. Отнюдь не помышляя о защите поверженных лидеров, демократы стремились открыть глаза народу на вероломство двора.
      Действительно, отставка министров-"патриотов" в совокупности с королевским вето на только что принятые Ассамблеей законопроекты дискредитировала Людовика XVI и обнажала до конца лицемерие его сладких речей. Голод, неудачи на фронтах, измена генералов, предательство верховной власти - этого было более чем достаточно, чтобы создать условия для нового революционного взрыва.
      Марат, Робеспьер и Дантон стремились его приблизить.
      Марат предсказывал и разоблачал, Робеспьер продумывал программу действий, Дантон действовал.
      Сила Марата была в печатном слове, Робеспьера - в парламентском красноречии, Дантона - в живом общении с людьми.
      Марата поддерживали его читатели и корреспонденты, популярность Робеспьеру создавал Якобинский клуб, опорой Дантону служила улица.
      Даже находясь в подполье, куда его снова загнали встревоженные власти, Марат продолжал издавать своего "Друга народа", на страницах которого непрерывно раскрывались козни двора и жирондистов, а патриоты призывались к революционной бдительности.
      Робеспьер, смотря далеко вперед, уже думал о том, что должен сделать народ после победы. В большой программной речи, произнесенной в Якобинском клубе, он выдвинул идею замены изжившего себя Законодательного собрания Национальным конвентом - подлинным органом народовластия, в который будут избирать и избираться все граждане, без деления на активных и пассивных.
      Дантон популяризировал идеи Марата и Робеспьера, агитируя в секциях, в казармах, среди обывателей парижских кварталов, среди национальных гвардейцев, против реакционного руководства которых постоянно боролся.
      Сейчас три вождя демократов поистине дополняли друг друга; все их разногласия исчезли во имя той общей грандиозной задачи, которая стояла перед революционной Францией.
      По мере успешного продвижения иностранных армий в глубь территории страны исполнительная власть все откровеннее наглела. Двор исподволь накапливал силы, чтобы в положенный час ударить по "смутьянам". Ожидая прибытия добровольцев-дворян, готовых сражаться за монархию, на чердаках Тюильрийского дворца складывали оружие и мундиры. В ряды национальной гвардии засылали авантюристов и провокаторов, пытавшихся сеять раздор среди патриотов.
      Но патриоты тоже не бездействовали.
      Уже с конца июня комиссары столичных секций начали регулярно встречаться в ратуше. В Законодательное собрание посыпались адреса, требующие отставки предателей-генералов и низложения короля. В Париже возник лагерь федератов - солдат департаментов, зарегистрированных в количестве нескольких тысяч человек. Согласно плану Собрания, федераты должны были, как обычно, праздновать в столице день взятия Бастилии, после чего им надлежало отправляться на фронт; но вожди демократов настояли на том, чтобы сохранить вооруженный лагерь в Париже, понимая, какой грозной силой революции он может стать в часы испытаний.
      3 августа монархия бросила на стол свой главный козырь.
      Был оглашен манифест герцога Брауншвейгского, главнокомандующего союзными войсками. Написанный по тайной подсказке советников Людовика XVI, манифест ставил целью запугать "мятежников". Считая себя уже победителем и оккупантом революционной страны, вражеский генерал объявлял, что соединенные армии намерены "положить конец анархии" во Франции, восстановить в ней "законную власть" и строго расправиться с теми, кто окажет сопротивление. В случае если король или кто-либо из членов его семьи подвергнется малейшему утеснению, вещал манифест, на "бунтовщиков" обрушатся страшные кары, вплоть до полного разрушения Парижа.
      Двор, как обычно, просчитался. Вместо того чтобы устрашить демократов, манифест вызвал взрыв народного гнева и лишь ускорил развязку.
      В тот же день мэр Петион был вынужден прочитать в Ассамблее адрес от имени сорока семи секций столицы. Секции единодушно требовали низложения Людовика XVI. Таков был ответ народа на политику предательства и угроз.
      Мэр Петион находился в тревоге, граничившей с отчаянием. Как быть? Какими мерами предотвратить неизбежное? Его новые друзья, жирондисты, умоляли его не мешкать. И вот, наконец, он принял решение поговорить с Робеспьером.
      Робеспьер... Ведь еще недавно они были соратниками и почти друзьями. В Учредительном собрании они бок о бок бились с фельянами. И когда первая Ассамблея окончила свои труды, народ приветствовал их как неподкупных законодателей. Только их двоих!..
      Сейчас они разошлись. Но Робеспьер и в память о прошлом, и в силу своего благоразумия пойдет ему навстречу, не может не пойти...
      И вот утром 7 августа Петион сидел в каморке Неподкупного.
      Максимилиан внимательно выслушал своего гостя. Потом тихо сказал:
      - Я вас не понимаю, мой друг. Народ долго страдал и, наконец, принял решение. Неужели вы, старый республиканец, ликовавший в дни бегства короля, теперь хотели бы остановить революцию?
      - Не революцию, а бессмысленный и опасный бунт.
      - Бунт?.. Бессмысленный бунт?.. И это говорите вы, Петион, столько лет боровшийся за права народа? Разве вы не понимаете, что иного выхода нет, что Ассамблея, на которую вы возлагаете надежды, давно превратилась в придаток двора?
      Петион терял терпение:
      - Я понимаю одно: если не остановить это безумие, оно охватит и ниспровергнет все. Начнется с низложения короля, а кончится уничтожением собственности. Подумайте, на что мы с вами будем нужны этой разнузданной черни, которая помышляет только о грабежах и пожарах!
      Робеспьер не верил своим ушам. Неужели это правда? Неужели все честные люди теряют свою честность, едва их охватывает боязнь за свое положение и свой кошелек? Ведь год назад точно эти же слова изрекал Барнав, против которого тогда боролись они с Петионом!
      - По-видимому, - холодно заметил Робеспьер, - мы с вами придерживаемся сейчас слишком разных точек зрения, и примирить их невозможно. Скажу вам одно: я не хочу помогать вашим новым друзьям. Впрочем, если бы даже мне и хотелось этого, я был бы бессилен...
      Робеспьер подошел к окну.
      - Взгляните на этих людей. Каждый из них в отдельности - клерк, поденщик, мастеровой, лавочник. Но все вместе они составляют суверенный народ. И это не пустые слова. Это разрушенная Бастилия, поникший деспотизм, это мы с вами и тысячи других, созданных революцией. И имейте в виду: кто идет одной дорогой с народом и кому народ верит, тот может стать депутатом Ассамблеи, парижским мэром, генералом или министром. Тот же, кто потеряет доверие народа, - лицо Неподкупного стало вдруг жестким, а в голосе его появились стальные нотки, - тот будет смят и уничтожен, как бы его ни звали: Людовик, Робеспьер или Петион...
      Изумленный Петион во все глаза смотрел на человека, который всегда казался ему таким несложным и которого он, очевидно, никогда не понимал. Ему стало страшно. Он почувствовал, что пришел сюда зря и неизбежное все равно совершится.
      Господин мэр не ошибся.
      Вечером 4 августа в доме на улице Сент-Оноре, где проживал Робеспьер, собрался повстанческий комитет. Он вынес важное решение: штурм вековых твердынь был назначен на 10 августа.
      С утра 9 августа Париж гудел, как потревоженный улей.
      Демократы завершали подготовку к восстанию.
      Жорж Дантон чуть свет отправился в Сент-Антуанское предместье, где вел переговоры с Сантером, одним из популярных вожаков революционного Парижа. Сантер вызвал секционные власти. После короткого совещания уполномоченные вернулись в свои секции и занялись снаряжением батальонов, подготовкой артиллерии, назначением ответственных лиц.
      Готовился и двор.
      На Карусельной площади несколькими линиями растянулись войска. Здесь были национальные гвардейцы, пешие и конные жандармы, отборные швейцарские части. У моста и вдоль стен Тюильри расставили одиннадцать орудий. Возле дворцовых ворот толпились "бывшие".
      Между восемью и девятью вечера начали собираться секции. В одиннадцать секция Кенз-Вен постановила "приступить к немедленному спасению общего дела...".
      Дантон, намаявшийся за день, отдыхал у себя на квартире. Ровно в одиннадцать он вышел из дому и отправился в свою секцию. Здесь, в Клубе кордельеров, он выступил с короткой, но страстной речью, призывая к восстанию.
      Около двенадцати кордельеры ударили в набатный колокол. Тотчас же набат зазвучал по всему Сент-Антуанскому предместью.
      Восстание началось.
      В два часа ночи Дантон был в ратуше. Там в это время происходили весьма важные дела. Комиссары двадцати восьми секций, собравшиеся на Гревской площади, провозгласили себя "Революционной Парижской коммуной десятого августа". Эта повстанческая Коммуна вначале заседала одновременно со старым муниципалитетом, а затем заставила его уступить себе место. Под утро новая Коммуна пополнила свой состав за счет ряда видных демократов: дополнительно были избраны Робеспьер, Колло д'Эрбуа, Эбер, Паш и многие другие.
      Дантон взял на себя инициативу в важнейшем вопросе: он вызвал для объяснений главнокомандующего национальной гвардией, офицера-роялиста Манда, руководившего обороной Тюильрийского дворца. Манд, не зная о переменах, которые произошли в составе Коммуны, после двукратного вызова явился. Дантон допросил его, обличил в контрреволюционных действиях и отправил в тюрьму. Когда Манд спускался с крыльца ратуши, кто-то убил его выстрелом из пистолета.
      Устранение главнокомандующего и смена руководства национальной гвардии привели к тому, что двор потерял контроль над большей частью вооруженных сил. Это помогло народным агитаторам перетянуть на свою сторону и те отряды национальных гвардейцев, которые поначалу, верные воинской дисциплине, думали защищать Тюильри.
      Незадолго до восьми часов утра вооруженный народ, собиравшийся в секциях, двинулся к дворцу. С пением "Марсельезы" повстанцы заполнили Карусельную площадь. Народ был настроен мирно и не желал кровопролития. Казалось, начнутся переговоры. Но король с семьей к этому времени уже трусливо покинул Тюильри и бежал под защиту Законодательного собрания, тогда как его верные швейцарцы и дворяне имели инструкции любыми средствами защищать опустевший дворец.
      Около десяти часов грянул первый залп. Площадь окрасилась кровью санкюлотов. Снова и снова гремели выстрелы из дворца...
      Но дело монархии было давно и безнадежно проиграно. Вслед за национальными гвардейцами дворец оставили конные жандармы и артиллеристы. Дула орудий, недавно защищавших Тюильри, были обращены теперь против его башен.
      Новая атака закончилась полной победой повстанцев. Лишь немногим участникам обороны дворца удалось бегством спасти себе жизнь.
      После бессонной ночи Жорж Дантон продолжал заседать в Коммуне и днем 10 августа вместе с Маратом и Робеспьером руководил ее действиями. Законодательное собрание, возглавляемое жирондистами, прилагало все старания, чтобы спасти королевскую власть. Когда стало ясно, что сделать это невозможно, депутаты скрепя сердце провозгласили "временное отрешение" короля и назначили ему под квартиру... Люксембургский дворец! Только вмешательство Коммуны сорвало этот демарш жирондистов: король был арестован и вместе с семьей препровожден в Тампльскую башню, под строгий тюремный надзор.
      Поздно вечером, безумно усталый, вернулся Дантон к себе домой и рухнул на постель, рассчитывая проспать по крайней мере сутки.
      Но сделать этого ему не удалось.
      На заре прибежали двое ближайших друзей.
      - Вставай, - кричали они, - ты министр!
      - Ты сделаешь меня секретарем министерства! - вопил в ухо спящему Фабр.
      - А меня своим личным секретарем! - вторил ему Камилл.
      Дантон с трудом оторвал голову от подушки.
      - Послушайте, вы уверены, что я избран министром?
      - Да, безусловно, да, - радостно ответили друзья.
      Только после этого трибун окончательно проснулся. Спать было некогда. Надлежало немедленно идти в Ассамблею, а затем приступать к своим новым обязанностям.
      3. ДНИ ДАНТОНА
      Современники называли Дантона "человеком 10 августа". Действительно, в день падения тысячелетней французской монархии он сыграл одну из ведущих ролей. И позднее, в августе - сентябре 1792 года, он оставался на гребне революции.
      Это были его дни, дни, прославившие его в веках.
      Жорж Дантон любил говорить, что министром он сделался "милостью пушек". В этом была доля истины. Восстание 10 августа раздавило фельянов. Лафайет, Дюпор, Ламеты бежали из Франции. Однако их место тотчас же заняла группа Бриссо. В то время как народ завоевывал победу, жирондисты, противники восстания, спешили утвердиться у власти, захватив министерские портфели. И все же один из этих портфелей они оказались вынуждены уступить Дантону. Его кандидатура казалась жирондистам более приемлемой, нежели кандидатуры Марата или Робеспьера: памятуя о прошлом, они полагали, что с Дантоном договориться легче, чем с кем-либо другим из демократов.
      Однако Дантон вовсе не собирался подыгрывать вчерашним врагам.
      Едва получив пост министра юстиции, он с обычной для него энергией провел генеральную чистку аппарата своего ведомства и заместил все должности своими людьми. К сожалению, помощники его оказались не на высоте. Легкомысленный Демулен, став личным секретарем министра, забавлялся своею должностью, как ребенок игрушкой; он не был способен ни выполнить важное поручение, ни дать серьезный совет. Напротив, сам он следовал советам далеко не серьезным, во всем подчиняясь своему более "опытному" коллеге Фабру. Фабр д'Эглантин, посредственный драматург и ловкий интриган, любитель денег, игры и наслаждений, хорошо знал слабости Дантона и умел ими пользоваться. Получив высокий пост секретаря министерства, он завладел не только государственной печатью, но и правом подписываться за патрона, чем сильно злоупотреблял. Лентяй в делах служебных, Фабр был довольно "трудолюбив" в сфере личного обогащения: на министерскую казну он смотрел как на свою вотчину и щедро черпал из нее при каждой возможности. От него не отставали и другие, вследствие чего весь этот "хвост Дантона" неподкупному Робеспьеру казался весьма подозрительным.
      Беспечный министр не затруднял себя изучением деятельности своих советников и секретарей. Меньше всего он занимался делами своего министерства, целиком передоверив их другим. Он не скрывал причины этого, наоборот, при каждом подходящем случае громогласно ее излагал: Дантон считал себя вовсе не министром юстиции, но министром революции, призванным к тому, чтобы возглавить не только весь Исполнительный совет, но и всю страну!
      Подчинить своей воле остальных министров для него оказалось делом нетрудным. Он видел их насквозь. Все они, политики, отнюдь не хватавшие звезд с неба, относились к нему если не с почтением, то, во всяком случае, с известною долей робости.
      Лишь с одним из них справиться оказалось сложнее.
      И не потому, что министр внутренних дел Ролан де ла Платьер, провинциальный буржуа, главный лидер мартовского министерства "патриотов" был талантливее или принципиальнее своих коллег. Нет, это был чопорный педант и тугодум, выставляющий повсюду напоказ свою скромность и честность, в которую мало кто верил. Но у Ролана была жена, дама весьма честолюбивая, о которой счастливый супруг доверительно шептал кое-кому из ближайших друзей:
      - Моя Манон не чужда делам моего министерства.
      Старик Ролан скромничал. Точнее было бы сказать, что все дела его министерства целиком и полностью взяла на себя очаровательная Манон. Да только ли одни дела его министерства?..
      По происхождению мадам Ролан вовсе не была важной дамой: ее отец, гравер и резчик по камню, имел крохотную мастерскую и ничтожный доход. Но дочь не собиралась следовать дорогой отца. Еще совсем крошкой, найдя на чердаке несколько старых книг, она без посторонней помощи выучилась читать. В девять лет она штудировала Плутарха, в одиннадцать упивалась Дидро и Вольтером. И по мере того как Манон росла, в душе ее зрела ненависть к мизерному существованию, которое ей определила судьба. Она ненавидела аристократов, придворных, князей церкви, и не потому, что ей был отвратителен блеск света, а потому лишь, что блистать суждено было не ей. В двадцать шесть лет она вступила в брак с человеком вдвое старше ее, но зато господином, имевшим репутацию философа и ученого. "Добродетельный" Ролан представлялся честолюбивой женщине мостом к успеху. Успех принесла революция. Сделав ставку на партию Бриссо, Манон сблизилась со многими жирондистами и превратила свой дом в политический салон, откуда диктовались действия мартовского министерства "патриотов". Теперь падение трона, казалось, вело госпожу Ролан к вершинам власти. Но тут вдруг обнаружилось, что на пути ее стоит нескладный гигант с рябой физиономией, который вовсе не склонен уступать дорогу...
      В первые дни Дантон пытался наладить добрососедские отношения. Он запросто навещал Роланов, оставался у них обедать, часто беседовал с Манон. Однако вскоре он понял, что контакта нет и не будет: Манон претендовала на единовластие. Видя открытое недоброжелательство, Жорж прекратил визиты.
      Он чувствовал свое могущество и понимал, что клика Бриссо - Роланов сейчас не начнет с ним войны: пока он оставался министром революции и опирался на народ, ему не были страшны происки врагов.
      Мадам Ролан затаила лютую злобу. В эти дни она писала: "Все мы находимся под ножами Марата и Робеспьера... Мой друг, свирепый Дантон, царствует, Марат - несет впереди его факел и кинжал, а мы, его жертвы, ожидаем своей участи..."
      Что было верным в словах Манон, так это то, что Дантон и Марат теперь снова оказались в тесном сотрудничестве и действовали рука об руку - к этому их привело угрожающее положение в стране.
      Международная изоляция Франции, намечавшаяся со времени бегства короля, в августе 1792 года стала реальностью. Соседние государства одно за другим отзывали своих послов. Россия демонстративно порвала отношения с "мятежниками", Англия присоединила к этому ряд недвусмысленных угроз, Испания открыто примкнула к австро-прусской коалиции. К концу августа удовлетворительные отношения сохранились лишь с Данией и Швецией.
      Стотысячная армия интервентов с разных сторон оцепила французские границы и 19 августа пересекла их. Оставив вспомогательный корпус против Седана, главнокомандующий герцог Брауншвейгский повел основные силы к Маасу, намереваясь через Лонгви и Верден двинуть на Париж.
      Дантон понимал, что революционный Париж зажат в тиски. Внутри - армия социального врага, монархисты и аристократы, которые не желают признать падения королевской власти и не теряют надежды на реванш; хотя часть их брошена в тюрьмы, они, при попустительстве и благодушии жирондистской клики, не стали менее опасны. Извне - армии иноземного врага, которые одерживают успех за успехом и быстро движутся к своей цели.
      Смыкание этих сил означало бы гибель.
      Выход один: нанести одновременно удары и по внутреннему и по внешнему врагу. Пусть санкюлоты совершат правосудие у себя дома, а затем, не переводя дыхания, двинутся против иноземцев и прикроют собой столицу!
      Этот смелый план вполне совпадал с действиями Коммуны. Из ее вождей особенно хорошо понял Дантона Марат. В конце августа - начале сентября между Другом народа и министром революции установилось полное единодушие.
      20 августа прусская армия осадила Лонгви; три дня спустя крепость пала.
      В Исполнительном совете произошла схватка.
      Ролан доказывал, что Конвент следует созвать где-нибудь вдали от Парижа. Он считал, что нужно немедленно покинуть столицу, захватив с собой казну и короля. Другие министры его поддержали.
      Тогда резко вскочил Дантон.
      - Не забывайте, что сейчас Франция здесь, в Париже. Если вы оставите город врагу, вы погубите себя и родину. Париж надо удержать любыми средствами!.. - Он тихо добавил: - Я привез сюда мою семидесятилетнюю мать и моих детей. Прежде чем пруссаки войдут в Париж, пусть погибнет моя семья... - И, повернувшись к министру внутренних дел, снова повысил голос: - Ролан, берегись говорить о бегстве! Страшись, чтобы народ тебя не услышал!..
      Париж оцепенел. Закрылись кафе и театры, по улицам дефилировали патрули, удвоенные караулы несли круглосуточное дежурство у всех застав, а из ночи в ночь шли повальные обыски.
      - Измена!..
      Новые сотни арестованных заполняли тюрьмы.
      - Враг у ворот!..
      Призывно трубили военные горны. Срочно сформированные отряды добровольцев спешили на фронт. Под Парижем возводили укрепленную линию обороны - рыли окопы, поднимали насыпи.
      - Революция под угрозой!..
      Страна переживала дни смертельной опасности.
      Обстановка воскресного заседания Ассамблеи была нервозной. Депутаты делились последними слухами:
      - Верден пал.
      - Передовые отряды пруссаков вступили в Шалон.
      - Кавалерия союзников на подступах к Парижу.
      Кто-то посоветовал прервать заседание.
      И тут вдруг на ораторскую трибуну поднялся высокий, кряжистый мужчина с квадратным лицом, обезображенным следами оспы.
      Его громовой голос немедленно перекрыл шум зала, а первые фразы, произнесенные им, заставили Ассамблею встрепенуться и устыдиться.
      - С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть: спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сражаться. Часть патриотов уже направлена к границам; часть - останется рыть траншеи; остальные, вооруженные пиками, будут охранять внутреннюю безопасность...
      Это были прекрасные, мужественные слова. Кто мог бы выбрать более верный тон речи? Растерянности оратор противопоставил твердость, сомнениям - веру в победу. Раскрыв революционные заслуги Парижа перед Францией, он призвал Законодательное собрание мобилизовать все ресурсы страны на борьбу с врагом.
      Раздались дружные аплодисменты. Людей, еще недавно таких растерянных и беспомощных, словно наэлектризовали. Многие депутаты вскочили с мест. Отовсюду слышались крики:
      - Слава министру революции!
      - Да здравствует наш Дантон!
      - Мы требуем, - продолжал оратор, - смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся у него оружие. Необходимы меры беспощадные. Когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестьем и заслужить имя предателя отчизны!..
      Последние слова речи, которых не могли заглушить восторженные крики и рукоплескания, воспринимались как пламенный призыв, как подлинный гимн мужеству:
      - Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом, но сигналом к атаке на наших врагов. Чтобы победить их, нам нужна смелость, смелость, еще раз смелость - и Франция будет спасена!..
      Во всех публичных выступлениях, прокламациях и письмах Дантона теперь звучит лейтмотивом мысль: спасение народа в руках самого народа. И никакие крайности не должны останавливать патриотов, ибо родина - превыше всего; во имя ее защиты с корабля революции нужно безжалостно выбросить все, что мешает четкости его хода.
      Министр революции не ограничивался речами.
      Среди всеобщей растерянности он действовал.
      Он руководил обороной Парижа, он формировал отряды ополченцев в столице, его комиссары набирали добровольцев в провинции, его имя прочно слилось с "сентябрем" - стихийными расправами народа с врагами революции.
      Конечно, не следует думать, что так называемые "сентябрьские убийства" произошли вследствие воли Дантона; правильнее сказать, что Дантон их предвидел и, предвидя, использовал.
      - Если нам суждено погибнуть, - рассуждали санкюлоты, - пусть прежде погибнут злодеи, хотевшие задушить революцию. Пусть не восторжествуют они над нами, пусть не прольют крови наших жен и детей, в то время как мы будем сражаться на фронте! Раз молчит правосудие законное, пусть покарает врагов правосудие стихийное!
      "Сентябрь" бушевал над Парижем в течение трех дней: второго все началось, четвертого было закончено. Впрочем, "бушевал" - не то слово. Народное правосудие проходило в полном порядке, спокойно и уверенно, при строгом соблюдении форм, установленных выборными судьями. Если подсудимый был признан невиновным, ему не только давали свободу, но торжественно провожали до дверей его дома. Однако народные судьи были беспощадны к контрреволюционному духовенству, к царедворцам и защитникам Тюильри, к фальшивомонетчикам и агентам низвергнутой монархии.
      Наказание было одно - смерть.
      Мужество, твердость, сплоченность, проявленные французским народом в первые дни сентября, принесли плоды. В течение ближайшей недели из столицы на фронт ежедневно направлялось до двух тысяч вооруженных и обмундированных добровольцев.
      На пути врага оказалась непреодолимая преграда.
      Когда встревоженный герцог Брауншвейгский прислал своих представителей во французскую ставку, генерал Дюваль, уполномоченный для переговоров, заметил союзному делегату:
      - Вы воображали, что скоро вступите в Париж. Но поход ваш кончится тем же, чем кончился поход Карла XII на Москву: вы найдете свою Полтаву.
      Дюваль не ошибся.
      20 сентября союзники нашли "свою Полтаву". Ею оказалась притаившаяся у Аргонского леса маленькая деревушка Вальми.
      При Вальми Франция одержала первую победу над контрреволюционной коалицией. Через несколько дней французские войска, перейдя в наступление, вторглись на территорию Бельгии.
      Революционная Франция была спасена.
      И в это благородное дело спасения отчизны внес немалую лепту Жорж Дантон.
      4. ЛИЦОМ К ЛИЦУ
      До сих пор каждый из триумвиров действовал в своей сфере. Такой сферой для Марата была его газета, для Дантона - дистрикт Кордельеров, а затем ратуша и министерство, для Робеспьера - Якобинский клуб.
      Теперь положение менялось.
      Отныне вождям демократов предстояло сражаться на одном поле боя, постоянно находясь лицом к лицу с общим врагом.
      Этим полем боя стал Конвент.
      Выборы в Конвент проходили в сложной обстановке.
      В Париже, стоявшем в авангарде революции, предвыборная кампания находилась в руках демократов-якобинцев. Марат лично составил список кандидатов, за которых призывал голосовать жителей столицы. И люди следовали призывам Друга народа. Рабочие, ремесленники, мелкие торговцы и подмастерья не задумываясь несли свои голоса вождям 10 августа.
      Первым депутатом Парижа стал Максимилиан Робеспьер.
      Дантон, шедший в списке за Робеспьером, получил рекордное число голосов - 638 из 700 возможных. Не опьяняясь личным успехом, он тут же занялся делами друзей, потянув за собой Демулена, Робера, Фабра, Лежандра.
      Друг народа прошел также одним из первых депутатов столицы.
      От Парижа были избраны Билло-Варенн, Колло д'Эрбуа, Огюстен Робеспьер, брат Максимилиана, художник Давид и многие другие демократы.
      Иначе обстояло с провинцией.
      Жиронда, пустив в ход всю свою демагогию, добившись поддержки деревни и городов юго-запада страны, сумела получить большое число депутатских мандатов: она располагала 165 местами против неполных 100, имевшихся в распоряжении ее противников.
      Демократы-якобинцы, занявшие в Конвенте верхние ряды скамей, стали называться партией Горы, или монтаньярами*. Им противостояла не только Жиронда, но и многие депутаты (их было около 500), не обнаружившие своей партийной принадлежности и занявшие нижние места, вследствие чего их прозвали "болотом" или "равниной".
      _______________
      * От французского "монтань" - гора.
      Поскольку расстановка сил в Конвенте оказалась неблагоприятной для демократов, их вожди, не сговариваясь друг с другом, решили взять новый курс. Воздерживаясь от резких выпадов против Жиронды, стремясь к умиротворению и установлению единства действий против общего врага остатков роялизма и коалиции, они сочли полезным продемонстрировать свою внепартийность и снять с себя обвинения в стремлении к диктатуре.
      Впрочем, триумвиры по-разному представляли себе этот новый курс.
      Если Робеспьер и, особенно, Марат видели в нем лишь тактический маневр, дающий возможность выиграть время, прекрасно понимая, что прочный мир с Жирондой невозможен, то вельможа санкюлотов смотрел на дело совершенно иначе, что и продемонстрировал на первых же заседаниях Конвента.
      Сколько раз Дантон бывал в этом зале!
      Но сегодня ему показалось, что он здесь впервые.
      Ведь раньше, в период двух первых Ассамблей, он видел большой зал заседаний в совершенно иной перспективе. Он находился либо у решетки для делегаций, либо в министерской ложе, либо на ораторской трибуне. И каждый раз на него смотрел, охватывая гигантской подковой, весь многоликий амфитеатр. Смотрели нижние ряды, смотрела уходившая ввысь Гора, смотрели расположенные над ней галереи для публики.
      А теперь он сам - частица этого амфитеатра. Он видит одни затылки, ибо сидит в верхнем ряду Горы. И министерская ложа, где он так недавно распоряжался, выглядит отсюда далекой и чужой...
      Дни выборов были для него днями раздумий.
      Дантон знал, что, став депутатом Конвента, он потеряет министерский портфель. И все же он предпочел звание народного представителя. Ему казалось, что демонстративный отказ от портфеля, когда он всесилен, блестящий политический ход. Разве не показывал он этим, что звание народного уполномоченного предпочитает любому другому, пусть даже самому высокому? Не выиграет ли он еще больше в глазах всех партий и группировок? И не облегчит ли это ему проведение нового курса, его плана, которому он готов себя посвятить?
      И он принял решение...
      Депутаты занимали места. Все были в приподнятом настроении: ведь сегодня, 21 сентября 1792 года, открывалось первое заседание Конвента, великого собрания, которое призвано решить все нерешенные проблемы и вывести революцию на верный путь.
      Дантон огляделся.
      Вот они, его соратники-монтаньяры: чопорный Робеспьер в пудреном парике, с непроницаемым бледным лицом; бурно жестикулирующий Марат, чья характерная голова, повязанная косынкой, вызывает ужас нижних рядов; бешеный Колло д'Эрбуа, щеголяющий своим нарочито небрежным костюмом; лукавый Барер, расточающий улыбки направо и налево; мрачный Билло-Варенн, который не улыбается никогда. Или этот красавец со сложенными на груди руками, с презрительно-холодным лицом, так не соответствующим его совсем еще юному возрасту... Дантон силится вспомнить его имя. Да, конечно, это Сен-Жюст, депутат от какой-то провинции. От него много ждут; говорят, он столь же справедлив, сколь и беспощаден...
      Взгляд Дантона скользит по нижним скамьям. Там сидит вся Жиронда, все эти "государственные люди", как иронически их величает Марат. Какие они чинные и надутые сегодня, все эти Бриссо, Гюаде и компания! Они особенно довольны тем, что в председатели Конвента им удалось протащить ренегата Петиона. А плешивого Ролана здесь, разумеется, нет. Старик не пожелал расстаться со своим министерским портфелем.
      Еще ниже, в партере, расположились депутаты, которых остроумный народ уже успел окрестить "болотными жабами". Их - решительное большинство. Почти все они - "бывшие".
      Вот, например, бывший аристократ Баррас, а рядом бывший аббат Сийес. Но эти "бывшие" вполне уверены, что будущее у них в руках.
      Первое заседание Конвента проходило в обстановке всеобщего восторга. Было провозглашено, что день 21 сентября будет отныне первым днем новой эры - эры республики.
      Речь Дантона, в которой он выдвинул свой новый курс, вполне соответствовала общему настроению.
      Прежде всего трибун постарался убедить своих коллег, что Конвент един. Все разговоры о "триумвирате", о "диктатуре" не более как повторение вздорных и нелепых слухов, придуманных интриганами для запугивания слабонервных. Всеобщее избирательное право, сменившее старую цензовую систему, - твердая гарантия демократических конституционных норм.
      Затем, выждав, пока стихнут аплодисменты, оратор бросает главное, ради чего произносится вся эта речь:
      - Итак, решительно откажемся здесь от всяких крайностей, провозгласим, что всякого рода собственность - земельная, личная, промышленная - должна на вечные времена оставаться неприкосновенной!..
      В "новом курсе" Дантона по существу не было ничего нового. Ведь он был не только вельможей санкюлотов, но и собственником, причем собственность оставалась для него постоянно самым дорогим и желанным в жизни. Он был готов отдать себя общему делу, когда завоевания буржуазной революции находились под угрозой; но он не собирался рисковать своим благополучием во имя каких бы то ни было "химерических" идей. Поэтому, хотя он сидел на Горе, он не хотел драться с Жирондой. Его взор все чаще обращался к "болоту": не там ли обитали самые мудрые и осторожные, все те, кто был готов и поддержать революцию и придержать ее?..
      Позиция вельможи санкюлотов, сущность которой не представляла загадок, весьма мало нравилась Неподкупному. Речь Дантона об увековечении собственности Робеспьер считал неуместной. Но и он в это время не хотел начинать войну против Жиронды. Исходя из этого, он был так же готов отказаться от идеи триумвирата и от солидарности с Маратом - "крайности" Друга народа всегда коробили Максимилиана, а сейчас он и вовсе не мог их одобрить.
      Но даже сам автор идеи триумвирата в первом номере своей "Газеты французской республики", сменившей "Друга народа", объявил "новый курс", уверяя, что "постарается задушить в своем сердце порывы негодования и принесет в жертву отечеству свои симпатии и антипатии, предубеждения, вражду, гнев, лишь бы республика была свободной и счастливой!..".
      Жирондисты были в восторге.
      Ненавистный триумвират капитулирует! Защитники революционной Коммуны готовы сложить оружие! Значит, они чувствуют свою слабость. Значит, не теряя времени, их следует добивать!
      И соратники Бриссо бросились в атаку.
      Они принялись публично обливать грязью "остервенелую шайку, которая не блещет ни талантами, ни заслугами, но, ловко владея кинжалом мести и стилетом клеветы, хочет добиться господства путем террора". Вождям монтаньяров было брошено обвинение в "сентябрьских убийствах", в дезорганизации и поддержке "черни", наконец, в стремлении к диктатуре.
      По улицам столицы расхаживали агенты Жиронды, оглашая воздух криками: "На гильотину Марата, Дантона и Робеспьера! Да здравствует Ролан!"
      Генеральный удар ненавистным триумвирам было решено нанести на заседании Конвента 25 сентября.
      Начал жирондист Ласурс.
      Он заявил, что Конвент окружен убийцами и вынужден требовать департаментскую стражу - особую охрану из провинции, которая спасла бы "благомыслящих депутатов" от тирании Парижа.
      Это был злобный вызов Горе.
      Дантон в весьма хитрой речи попытался удовлетворить обе стороны. Он резко осудил идею диктатуры, но одновременно заклеймил и федерализм, стремление поглотить революционную столицу департаментами, в чем не без оснований упрекали жирондистов.
      В заключение он отмежевался от Марата, заявив, что не имеет ничего общего с "человеком, ожесточенным долгим подземельем".
      Выступивший вслед за ним Робеспьер начал было перечислять свои заслуги, что вызвало свист и топот большинства. По ходу своей все время прерываемой речи он попросил, чтобы его не путали с Маратом...
      Ну что ж, все понятно. "Государственные люди" не ошиблись: триумвиры струсили и готовы предать одного из своих! Теперь ясно, куда следует направлять всю силу удара.
      Враги тесным кольцом окружают Друга народа. Они толкают его локтями и размахивают кулаками возле его лица. Раздаются крики:
      - Вон из Конвента!
      - В тюрьму его!
      - На гильотину!
      Расталкивая стоящих на пути, Марат пробивается к ораторской трибуне.
      - Долой! Долой с трибуны! - яростно вопят ему вслед.
      Он спокойно дожидается тишины и не менее спокойно произносит:
      - Господа, у меня в этом зале много личных врагов.
      - Все! Все твои враги! - дружно кричат в разных концах зала.
      Словно не слыша, оратор продолжает:
      - У меня в этом зале много личных врагов. Я призываю их устыдиться!
      Ошеломленные таким поворотом, кричавшие смолкли.
      - Не воплями, не угрозами, не оскорблениями, - спокойно продолжает Марат, - доказывают обвиняемому его виновность; не бурным негодованием уличают защитника народа в преступлении...
      В наступившей внезапно тишине оратор поблагодарил своих преследователей за то, что они дали ему возможность излить душу. Решительно отведя обвинения в адрес Дантона и Робеспьера по вопросу о диктатуре, он всю вину взял на себя. Впрочем, ведь его мнение о триумвирате не скрывалось, он изложил его в печатавшихся и публично распространявшихся произведениях, и, если он был неправ, пусть это докажут серьезными доводами! Марат призвал депутатов не растрачивать время и силы на сведение личных счетов, а поскорее заложить основы справедливого и свободного правительства, которое должно определить судьбу Франции и обеспечить благосостояние народа.
      Раздались рукоплескания.
      Когда растерявшиеся враги попробовали обвинить Марата в статье, якобы угрожавшей членам Конвента, Друг народа без труда доказал, что названная статья напечатана задолго до его "нового курса" и не имеет никакого отношения к разбираемому вопросу.
      После этого он выхватил пистолет, приложил его к виску и воскликнул:
      - Считаю долгом заявить, что, если ваше обвинение будет принято, я немедленно пущу себе пулю в лоб здесь, у подножия трибуны. Таковы плоды трех лет мук и страданий, перенесенных ради спасения отечества! Таковы плоды моих бессонных ночей, моей работы, нужды, опасностей, которых я избежал! Прекрасно! Я остаюсь среди вас и безбоязненно встречу свою участь!
      Снова раздались аплодисменты. Обвинение против Марата пришлось немедленно снять с повестки дня.
      Жирондисты были потрясены.
      В тот момент, когда им казалось, что победа у них в руках и ненавистный триумвират уничтожен, главный из триумвиров дал им такую отповедь, что просто поставил в тупик!..
      Изумление "государственных людей" было тем большим, что Марат многим из них представлялся легендарной фигурой: поскольку он действовал долгое время из подполья, оставаясь невидимым, некоторые считали даже, что "Марат" - это псевдоним, которым прикрывается подлинный сочинитель зажигательных статей и памфлетов Жорж Дантон. И вдруг оказалось, что пресловутый Друг народа не просто существует, но способен, как никто, постоять за себя и своих!
      Поняв, что в создавшейся ситуации дразнить подобного человека опасно, жирондисты на время оставили его и взялись за других триумвиров. Причем на очереди оказался именно тот из них, который меньше всего желал ссориться с партией Бриссо!..
      Сложив с себя должность министра, Дантон ждал того же и от своих коллег. За ним действительно подали в отставку военный министр и министр внутренних дел. Но со стороны Ролана это оказалось лишь тактическим ходом: друзья министра, крича об "общественном бедствии", к которому может привести его отставка, добились того, что Конвент пригласил министра остаться при исполнении своих обязанностей.
      29 сентября, во время дискуссии по этому поводу, вельможа санкюлотов не сдержался.
      - Если вы так хотите сохранить Ролана, - саркастически изрек он, - то не забудьте пригласить также и госпожу Ролан, ибо всему свету известно, что ваш протеже не был одинок в своем министерстве...
      Конвент дрогнул от возмущенных возгласов:
      - Негодяй! Подлец! Он осмелился оскорбить женщину!
      Вопли Жиронды лишь усилили раздражение Дантона. Он нанес Ролану новый удар, напомнив, что сей добродетельный муж после падения крепости Лонгви хотел бежать из Парижа.
      На этот раз возмущенные крики полетели с Горы.
      В целом, разбушевавшийся Дантон разом уничтожил результаты своих многодневных усилий, направленных к умиротворению: простить выступление 29 сентября Жиронда ему не могла.
      Вскоре она обнаружила ахиллесову пяту вельможи санкюлотов.
      Покидая пост министра, Дантон должен был отчитаться в расходах. Он не смог этого сделать, мотивируя тем, что многие секретные расходы не удостоверялись квитанциями.
      В этом направлении враги отныне и повели яростные атаки. И долго еще, к поводу и без повода, из их рядов слышались выкрики:
      - Счета! Пусть Дантон представит свои счета!..
      Да, "новый курс" триумвиров терпел явный провал. Все попытки умиротворения лишь подливали масла в огонь. Лицом к лицу с Жирондой Гора все острее чувствовала неизбежность войны. И если Дантон судорожно цеплялся за политику "худого мира", то Марат раньше других понял ее беспочвенность и усилил свои контрудары.
      Усилил их и Неподкупный.
      10 октября он дал бой жирондистам в стенах Якобинского клуба. Бриссо был исключен из клуба, за ним последовали его друзья.
      - Они достойные люди и порядочные республиканцы, - иронически провожал Робеспьер своих врагов. - Мы же санкюлоты и сволочь!
      Вот теперь-то "порядочные республиканцы" решили сосредоточить всю мощь своего огня на нем. В салоне мадам Ролан, собрав воедино всю старую клевету, состряпали "Робеспьериаду" - лживый клубок обвинений, который было решено бросить прямо с трибуны Конвента. Орудием избрали автора "Похождений кавалера Фоблаза", романиста Луве.
      29 октября на ораторскую трибуну Конвента поднялся маленький, тщедушный блондин. Свою речь он начал следующими словами:
      - Над городом Парижем долго тяготел крупный заговор; был момент, когда он чуть не охватил всю страну...
      Конвент слушал. Наконец оратор дошел до знаменательных слов:
      - Робеспьер, я обвиняю тебя!
      И дальше каждый период своей длинной речи он вновь начинал этими же словами.
      В чем жирондисты обвиняли Неподкупного?
      В том, что он был самым популярным оратором Якобинского клуба; в том, что якобинцы боготворили его, объявляя единственным во Франции добродетельным человеком; в том, что он согласился войти в состав руководства Коммуны 10 августа; в том, что он угрожал Законодательному собранию и отдельным его членам; в том, наконец, что он был в числе "провокаторов", призывавших Францию к "сентябрьским убийствам".
      Речь Луве была произнесена в повышенном тоне, с яростью и запальчивостью. Она была благосклонно принята значительной частью Конвента.
      Робеспьер мог бы тут же опровергнуть своего обвинителя. Верный обычной осмотрительности, он поступил иначе. Он попросил недельной отсрочки для ответа. Враги торжествовали, считая, что их жертва растерянна и уничтожена. В действительности Неподкупный прекрасно знал, что делает. Речь, построенная на внешних эффектах, могла произвести минутное впечатление. Надо было дать время, чтобы это впечатление рассеялось.
      Пусть выскажется общество, выступят якобинцы, определят свои взгляды секции. А он пока спокойно подготовится к тщательному расследованию всех аргументов и тезисов противника. И постарается дать такую отповедь, чтобы больше к этой теме не возвращаться.
      С утра 5 ноября здание Конвента окружала несметная толпа. И друзья и враги нетерпеливо ожидали.
      Робеспьер явился лишь к полудню. Все его движения были подчеркнуто спокойны.
      С галерей раздались крики:
      - Неподкупный, на трибуну!
      Неподкупный не спешил. Он ждал, пока напряжение достигнет предела.
      Наконец по знаку председателя он поднялся и медленно направился к трибуне.
      С легкостью показав лживость всех обвинений лично против него, оратор взял под защиту революционную Коммуну и патриотическую деятельность народа. При этом свою собственную роль он охарактеризовал с большой скромностью.
      - Я горжусь тем, что мне приходится защищать здесь дело Коммуны и свое собственное, - сказал он. - Нет, я должен радоваться, что многие граждане послужили общественному делу лучше меня. Я был избран только десятого; те же, кто был избран раньше, собрались в ратуше в ту грозную ночь, - они-то и есть настоящие герои, боровшиеся за свободу.
      Я видел здесь граждан, которые в напыщенных выражениях изобличали поведение Коммуны. Незаконные аресты? Да разве можно оценивать со сводом законов в руках те благодетельные меры, к которым приходится прибегать ради общественного спасения в критические моменты, вызванные бессилием самого закона?.. Все это было так же незаконно, как революция, как ниспровержение трона, как разрушение Бастилии, как незаконна сама свобода.
      И тут Робеспьер, обращая взор прямо на своих врагов, бросает им предостережение, всей значимости которого они не хотели, да и не могли, понять:
      - Но подумайте о самих себе; взгляните, как вы запутываетесь в собственных сетях. Вы уже давно стараетесь вырвать у Собрания закон против подстрекателей к убийству - пусть он будет издан. Кто же окажется первой его жертвой? Не вы ли, так смешно клеветавшие на меня, будто я стремлюсь к тирании? Не вы ли, клявшиеся Брутом, что умертвите тиранов? Итак, ваше собственное признание изобличает вас в том, что вы призываете всех граждан убить меня... Так кто же вводит народ в заблуждение? Кто возбуждает его? И вы еще говорите о законах, о добродетели, об агитаторах!..
      Конвент не смог не принять оправдания Робеспьера.
      Но подлинный триумф ждал его на улице. Тысячи простых людей с пением "Марсельезы" и "Карманьолы" провожали его до дверей Якобинского клуба. Таков был ответ "санкюлотов и сволочи" "порядочным республиканцам" и "достойным людям" Жиронды.
      "Поднявший меч от меча и погибнет".
      Эти слова следовало бы вспомнить "государственным людям" осенью 1792 года.
      Они не пожелали ни мира, ни перемирия.
      Оставалась война.
      Но кто же имел в этой войне действительные шансы на победу?
      В ближайшее же время триумвиры постарались показать это Конвенту и всей Франции.
      5. "МЫ БРОСИЛИ ПЕРЧАТКУ..."
      21 января 1793 года по приговору Национального конвента был казнен Людовик XVI - "Луи Капет", как называли его после свержения с престола.
      Это событие потрясло монархическую Европу. Последние государства, сохранявшие нейтралитет, отшатнулись от Франции.
      А Жорж Дантон произнес с трибуны Конвента фразу, вызвавшую рукоплескания подлинных республиканцев в стране и за ее пределами:
      - Нам угрожали короли; мы бросили им перчатку, и этой перчаткой оказалась голова тирана!..
      Впрочем, процесс Людовика XVI был не только вызовом международной реакции. Он обозначал новый этап в борьбе Горы и Жиронды. И здесь монтаньяры не просто швыряли перчатку своим врагам - они одержали первую крупную победу над врагами.
      Восстание 10 августа, решившее судьбу монархии, не решило судьбы монарха. По требованию народа Людовик XVI был низложен и заключен в Тампльскую башню. А дальше?.. Жирондисты, находившиеся у власти, хотели уйти от этого вопроса. Боясь как огня дальнейшего развития революции, не веря в прочность и длительность существования республики, соратники Бриссо и Ролана старались оттянуть решение участи Людовика и в конечном итоге спасти его. Законодательный комитет, которому было поручено изучить и подготовить дело, тратил время на обсуждение процессуальных тонкостей и выслушивание бесконечно длинных докладов. Жирондисты надеялись упрятать короля за конституцию 1791 года, доказывая, что он неприкосновенен, а следовательно, не может быть и судим.
      14 ноября депутат монтаньяр Сен-Жюст разбил юридические софизмы жирондистов.
      Короля, утверждал Сен-Жюст, следует судить вовсе не с точки зрения норм обычного права. В данном случае дело идет не о судебном решении, а о политическом акте: Людовик - враг целой нации, и к нему применим только один закон - закон военного времени.
      Конвент дрогнул.
      Лидеры Жиронды пытались увернуться. Они выдвинули тезис о том, что для деспота низложение страшнее смерти. Оставить тирана в живых, обезвредив его, - не худшая ли это из возможных кар? Унижение и позор бывшего короля, обреченного влачить жалкое существование среди свободного народа, - не живой ли это укор правителям и народам?
      Но шесть дней спустя после речи Сен-Жюста защитников монарха постигло новое бедствие. В Тюильрийском дворце был обнаружен вделанный в стену железный шкаф. В нем оказалась тайная переписка Людовика XVI и ряд других секретных документов. Эти документы удостоверили измену Мирабо и Лафайета, открыли сношения короля с братьями-эмигрантами, выявили многочисленные подкупы и тайну организации бегства королевской семьи. Беда жирондистов усугублялась и тем, что в народе жила уверенность, будто министр внутренних дел Ролан утаил часть найденных документов.
      Стремясь выиграть время, а также направить гнев и ярость парижских санкюлотов в другую сторону, "государственные люди" сделали отчаянный ход. Они постарались приковать внимание законодателей к продовольственному вопросу. В плане помощи голодающему народу? Нет, в плане усиления репрессий против недовольных.
      Эту попытку парализовал Робеспьер.
      А 3 декабря он выступил с речью, которая оказалась для планов Жиронды звоном погребального колокола.
      - Собрание незаметно уклонилось от существа вопроса. Здесь незачем возбуждать процесс. Людовик не обвиняемый, вы не судьи - вы государственные деятели, депутаты нации и не можете быть ничем иным. Вам предстоит не произнести приговор, "за" или "против" известной личности, а принять меру общественного спасения, сыграть роль защитников нации...
      Так начал Неподкупный свою речь.
      Использовав и развив главный тезис Сен-Жюста, он дал глубокий и всесторонний анализ разбираемого вопроса. Он говорил спокойно и бесстрастно, покоряя слушателей логикой мысли.
      Людовика хотят спрятать за конституцию 1791 года. Но как можно ссылаться на конституцию, желая защищать короля, если король сам эту конституцию уничтожил?
      В голосе оратора появляется злая ирония.
      - Но конституция запрещала вам все, что вы сделали с ним! Если он мог быть наказан только низложением, вы не имели права принимать эту меру без суда; вы не имели никакого права держать его в тюрьме; мало того, он имеет полное право требовать от вас своего освобождения и вознаграждения за потери. Конституция вас осуждает. Бросайтесь же к ногам Людовика, чтобы вымолить его прощение!..
      В зале слышатся смех и аплодисменты. Он добился эффекта, на который рассчитывал. Остается вопрос о мере наказания.
      Робеспьер напоминает, как некогда, еще в первой Ассамблее, он требовал отмены и запрещения смертной казни. Но даже если бы смертная казнь была отменена для всех, ее пришлось бы сохранить для тирана; пусть лучше погибнет Людовик, чем сто тысяч добродетельных граждан. Людовик должен умереть, если родина хочет жить!..
      Оратор кончил. Он собирает листы речи и не спеша спускается с трибуны.
      Зал молчит.
      И вдруг раздается гром рукоплесканий. Аплодируют не только монтаньяры, но и депутаты "болота", и даже кое-кто из "государственных людей".
      В этот день жирондисты потеряли большинство в Конвенте.
      Робеспьер знал, что делает: требуя казни, он добился суда, под непосредственным впечатлением от его речи принимается декрет: "Национальный Конвент будет судить низложенного короля".
      Низложенный король, ныне просто Луи Капет, жил со своей семьей в унылой Тампльской башне. Узники Тампля находились под строгим надзором Коммуны. Впрочем, им не чинили никаких утеснений. К услугам Людовика была обширная библиотека. В то время как люди, совершившие революцию, питались отрубями, к столу бывшего короля подавали белый хлеб особой выпечки, вина нескольких сортов, фрукты, пирожные и печенья. Одежда и пропитание королевской семьи обходились Коммуне до 20000 ливров в месяц.
      11 декабря однообразие жизни Тампля было нарушено. С утра забили тревогу, и кавалерийский отряд, предшествуемый несколькими орудиями, вступил во двор. В этот день Людовика должны были отвезти в Конвент для допроса.
      И вот он стоит перед Конвентом. Ничто не выдает в нем бывшего властелина: нет ни орденов, ни золотого шитья, щеки обросли волосами, взгляд апатичен и тускл.
      Собрание молчит. Депутаты смотрят на человека, перед которым недавно снимали шляпы, которому восторженно рукоплескали. Уж не чувство ли жалости к поверженному прокрадывается в их души?
      Но едва он заговорил, и всякое подобие жалости должно было безвозвратно рассеяться.
      Из всех способов защиты Людовик выбрал самый неудачный. Он стал на путь огульного отрицания, на путь прямой, неприкрытой лжи. Все его ответы носили одну и ту же форму: "Это было до принятия конституции"; "Я имел на это право"; "Это касается министров"; "Я не помню"; "Я не имею об этом ни малейшего понятия". Когда ему предъявили компрометирующие документы, Людовик отверг их подлинность. Когда его спросили о железном шкафе, он ответил, что ничего о нем не знал.
      Ложь была очевидна. Это должно было ожесточить депутатов, враждебно относившихся к королю, и увеличить затруднения тех, кто хотел его спасти.
      Уверенность жирондистов была сильно поколеблена. Но они не желали признать себя побежденными. Время между 10 и 26 декабря, пока составляли и зачитывали длинный обвинительный акт, допрашивали Людовика и выслушивали речь адвоката, они использовали, чтобы выработать новый план действий.
      Не имея больше возможности настаивать на неприкосновенности короля, "государственные люди" выдвинули тезис об апелляции к народу. Поскольку члены Конвента, утверждали они, не могут быть одновременно и обвинителями и судьями, приговор должна вынести более высокая инстанция - сам державный народ. Население страны должно высказаться по этому поводу в секциях и департаментах на первичных собраниях, а результаты голосования будут подсчитаны в Конвенте.
      Это предложение, высказанное и обоснованное в деталях несколькими лидерами партии, представляло весьма остроумный трюк: в последний момент сорвать вынесение приговора, который был уже у всех на устах.
      На этот раз Неподкупный гневен. Теперь он не только объясняет, но и обвиняет, обвиняет в упор.
      Показав, что апелляция к народу в том виде, как ее предлагают жирондисты, превратится в апелляцию против народа, Робеспьер формулирует и бросает страшное обвинение:
      - Вот план, который дерзко нам предлагают глубочайшее лицемерие и наглейшее мошенничество, прикрываясь флагом ненавистного им народного самодержавия!.. Не очевидно ли, что здесь ведется процесс не столько против Людовика XVI, сколько против самых горячих защитников свободы? Да, это несомненно: авторы проекта хотят унизить Конвент, а может быть, и уничтожить его, пользуясь этим бесконечным процессом. И не в тех людях гнездится измена, кто стойко защищает принципы свободы, не в народе, который пожертвовал для нее всем, не в Национальном конвенте, который стремится к добру и к истине, и даже не в тех личностях, которые являются лишь игрушками злополучной интриги и слепым орудием чужих страстей; она гнездится в дюжине-другой плутов, которые держат в своих руках все нити заговора. Храня молчание, когда обсуждаются важнейшие вопросы дня, они втихомолку возбуждают смуты, раздирающие нас теперь, и готовят бедствия, ожидающие нас в будущем...
      После этой речи нет такого единодушия в аплодисментах, как прошлый раз. Часть депутатов точно окостенела. Страх сковал сердца, немота парализовала языки. Напрасно думали "государственные люди", что можно спрятаться за апелляцию к народу, за самое слово "народ". Неподкупный показал, насколько они враждебны народу. И самое страшное было в том, что оратор якобинцев говорил не от себя, не от своей партии, а от лица народа, именем которого жирондисты пытались спекулировать и которого боялись больше всего на свете.
      Народ услышал Робеспьера. Его речь была напечатана на общественный счет, по подписке, распространенной среди парижан. Она нашла отклик даже в департаментах, где жирондисты еще сохранили свои позиции. Из разных концов страны посыпались петиции с требованием смертного приговора Луи Капету.
      Наконец 30 декабря Конвенту пришлось стать свидетелем внушительного и печального зрелища. Явилась делегация от восемнадцати секций. В ее рядах находились ветераны революции, увечные 10 августа, вдовы и сироты граждан, павших в этот день. После короткого слова их оратора посланцы секций прошли через зал, обойдя его по кругу. Страшная была картина! Женщины, поднимающие к депутатам своих осиротевших малюток, юноши на костылях, безногие обрубки на тележках.
      Тщетно было красноречие Верньо, речь которого поглотила все заседание 31 декабря, тщетны были строго продуманное выступление Бриссо и полная ядовитой клеветы короткая речь Жансонне.
      Компания была проиграна.
      Как же вели себя остальные триумвиры в дни, когда Робеспьер основное бремя взял на себя?
      Марат, который в это время болел, чем мог поддерживал Максимилиана. 3 декабря он прислал свою речь в Конвент; в речи он выражал примерно те же мысли, что и Неподкупный. Именно Марат предложил, чтобы голосование по делу короля было поименным: каждый депутат должен был выступать с мотивировкой приговора. Марат знал, что делает, когда вносил этот проект. Ему была хорошо известна увертливость врагов; их, способных менять мнения на ходу, было необходимо припереть к стенке.
      А Дантон? Поначалу он держался довольно уклончиво. Кое-кто распускал даже слухи, будто вельможа санкюлотов хочет спасти монарха. Потом Жорж уехал в заграничную командировку и вернулся в Париж лишь 14 января, к самому концу дела. Здесь он повел себя очень активно. Когда в Конвенте начались дебаты по поводу закрытия театров, дающих контрреволюционные пьесы, он воскликнул:
      - Признаюсь, граждане, я думал, нас должно занимать нечто более важное, чем комедии!
      - Речь идет о свободе! - закричал кто-то с места.
      - Да, речь идет о свободе, - повторил Дантон. - Речь идет о трагедии, которую вам предстоит разыграть перед всеми нациями. Речь идет о том, чтобы под мечом закона пала голова тирана. Предлагаю Конвенту безотлагательно высказаться об участи Людовика!..
      Жорж решительно отбросил попытку жирондистов спрятаться за систему голосования: для осуждения короля не требовалось двух третей голосов, вполне достаточно было простого большинства, которым утверждалась республика! Столь же решительно отверг он последние надежды на акции зарубежных правительств: свободный французский народ не мог вступать ни в какие переговоры с тиранами!
      Он был так резок и так бесцеремонно вмешивался в прения, перебивая других, что один из соратников Бриссо не выдержал и со злобой крикнул:
      - Ты еще не король, Дантон!..
      При поименном голосовании он сказал:
      - Я не принадлежу к числу тех "государственных людей", которые не понимают, что с тираном не вступают в сделки, что королей нужно поражать только в голову, что Франции нечего ждать от Европы и надо полагаться только на силу нашего оружия. Я голосую за смерть тирана!
      Робеспьер, верный своей манере, аргументируя, произнес целую речь, которая начиналась так:
      - Я неумолим по отношению к угнетателям, поскольку чувствую сострадание к угнетенным; мне чужда гуманность, которая свирепствует над народами и прощает деспотам... - И кончалась словами: - Я подаю голос за смертную казнь.
      Мотивировка Марата была значительно короче:
      - Людовик является главным виновником преступлений, вызвавших кровопролитие 10 августа, и всех зверских избиений, осквернивших землю Франции с начала революции. Я голосую за казнь тирана в двадцать четыре часа.
      Еще короче сказал Сен-Жюст:
      - Ввиду того, что Людовик XVI был врагом народа, его свободы и счастья, я голосую за смертную казнь.
      Что же касается жирондистов, то, как и следовало ожидать, они в последний момент предали короля, за жизнь которого перед этим так отчаянно боролись: большинство их не рискнуло выступить против казни.
      Людовик был осужден на смерть большинством в 387 голосов при 721 голосовавшем депутате.
      Так закончился процесс между целой нацией и одним человеком, как назвал это дело защитник Людовика XVI, или, точнее, процесс между двумя партиями на решающем этапе революции. Монтаньяры после стольких неудач наконец приблизились на шаг к победе, жирондисты - к падению.
      6. КРИЗИС
      Поздняя зима и начало весны 1793 года обозначили интервал в наступательном марше Горы против Жиронды. Виною тому был острый кризис, охвативший в те дни все сферы жизни республики.
      Быстро углубляясь, нарастал экономический кризис. Новые выпуски необеспеченных ассигнатов приводили к обесценению денег и росту дороговизны. Парижский рабочий зарабатывал около сорока су в день, в то время как цена хлеба доходила до восьми су за фунт. Хлеб не только был дорог, но его все труднее становилось достать: землевладельцы не торопились везти на рынок зерно в обмен на обесцененные бумажные деньги. Исчезновение хлеба закономерно взвинчивало цены на другие продукты.
      Это обостряло начавшийся социальный кризис. Повсюду в городах и деревнях вспыхивали волнения бедноты, доведенной до отчаяния, иной раз достигавшие весьма широких пределов.
      В Лионе и Орлеане, в Версале, Этампе и Рамбуйе, в провинции Бос и соседних департаментах происходили столкновения с войсками. Вооруженные сторонники твердых цен собирались под лозунгами: "Да здравствует нация! Зерно должно подешеветь!"
      Одновременно усиливался и политический кризис. В новую фазу вступала война. Она становилась в подлинном смысле слова тотальной: кроме Швейцарии и Скандинавских государств, вся Европа наступала на революционную Францию. Республиканские армии быстро утратили численное превосходство над врагом. Плохо одетые и обутые, плохо накормленные из-за казнокрадства поставщиков, покровительствуемых авантюристом-генералом Дюмурье, солдаты революции не могли противостоять вооруженному до зубов врагу. Начало кампании 1793 года ознаменовалось провалом наступления Дюмурье в Голландии и успешным контрнаступлением австрийцев в Бельгии. А новые призывы в армию вызывали волнения в ряде районов страны, переросшие в контрреволюционные мятежи в Бретани и Вандее.
      Во всех этих бедствиях были повинны в первую очередь жирондисты. Сторонники неограниченной экономической свободы, они противились любым формам правительственного вмешательства в промышленность и торговлю. Инициаторы войны, они оказались абсолютно неспособными наладить национальную оборону. Что же касается контрреволюционных мятежей, то "государственные люди" были втайне им рады, видя в них существенную поддержку против своих партийных врагов.
      И тогда поднялись парижские санкюлоты, не желавшие стать жертвой политической игры своего смертельного врага.
      Новая Коммуна, возглавляемая демократами Шометом и Пашем, энергично добивалась установления твердых цен. Чтобы хоть как-то облегчить участь неимущих, Коммуна скупала по дорогой цене зерно, а затем продавала его беднякам по три су за фунт.
      Коммуна поддерживала постоянный контакт с секциями, а вожаки секций не ослабляли своих революционных призывов. Аббат Жак Ру из секции Гравилье еще в декабре произнес пламенную речь о преследовании биржевых спекулянтов, скупщиков и предателей. "Нет большего преступления, - говорил он, - чем наживаться за счет народных бедствий и производить ростовщические сделки, вызывая слезы и разорение народа. Нация, сбросившая с себя иго тирана, должна обрушиться на жестокие происки аристократии богатства". Варле, почтовый служащий из секции Прав человека, требовал введения принудительного курса ассигнатов и принятия мер против скупки продовольствия. Пропаганда этих "бешеных", как их со злобой окрестили жирондисты, в период растущего экономического кризиса имела огромный успех в секциях и предместьях столицы. 12 февраля депутация от сорока восьми секций явилась в Конвент. "Недостаточно назвать нас республиканцами, сказал оратор депутации, - надо еще, чтобы народ был счастлив, нужно, чтобы у него был хлеб, ибо там, где нет хлеба, нет законов, нет свободы, нет республики".
      От слов переходили к делу.
      25 - 27 февраля в Париже произошел подлинный "штурм лавок".
      Толпы парижан, среди которых преобладали женщины, врывались в бакалейные магазины и заставляли отпускать по ценам, которые сами устанавливали, сахар, мыло, свечи. "Бешеные" оправдывали самочинные действия народа. "Бакалейщики, - говорил Жак Ру, - всего лишь возвратили народу то, что перебрали у него лишнего за долгие годы".
      Все это осложнило борьбу, кипевшую в Конвенте. Поскольку Ру, Варле и другие агитаторы своими призывами били прямо по жирондистам, мысль о союзе монтаньяров с "бешеными", казалось бы, напрашивалась сама собой. Однако к этой мысли триумвиры пришли далеко не сразу. Робеспьер требовал учета зерна, но его тревожили призывы к социальному равенству. Позиции Неподкупного разделял и Марат, не только осудивший "бешеных", но даже временно ослабивший остроту своих выступлений против жирондистов. Что же касается Дантона, то он был готов пойти на полное примирение с ними, и не его вина была в том, что это примирение не состоялось.
      Растущая озлобленность Жиронды была неприятна вельможе санкюлотов, мечтавшему примирить ее с наиболее "благоразумными" лидерами Горы, а затем сблизить обе партии с "болотом".
      И вот именно этой зимой он идет на последнюю попытку: он просит у главарей группы свидания. Свидание происходит ночью, в загородном доме, в нескольких километрах от Парижа...
      Встреча оказалась безрезультатной, хотя разговор был долгим и горячим. Для потомственных буржуа - жирондистов Дантон был прежде всего выскочкой, "нуворишем", разбогатевшим мужиком. Он слишком афишировал свою неразборчивость в средствах. Ему не могли простить "сентября", проложившего глубокую борозду между Жирондой и Горой. И самое главное, ему не могли простить народной любви, ибо народ всегда был страшным пугалом для клики Бриссо - Ролана.
      Жирондисты, для которых революция давно закончилась, превращались в замкнутую, оторванную от народа касту, дрожавшую за свое положение, за свою власть, за свою жизнь.
      Дантон, хотя и оглядывался постоянно назад, жил не прошлым и даже не одним настоящим, но в чем-то и будущим. Для него народ продолжал оставаться главной силой в революции, а сама революция еще не достигла конечной точки; великий соглашатель использовал то оружие, которое для жирондистов было смертельным.
      Они отвергли его, отвергли решительно и бесповоротно. А он ответил им фразой, в которой были и боль и предвидение будущего.
      Обращаясь к Гюаде, самому непримиримому из бриссотинцев, Дантон сказал:
      - Ты не прав, Гюаде; ты не умеешь прощать... Ты не умеешь приносить свою злобу в жертву отчизне... Ты упрям, и ты погибнешь!..
      8 марта в Париже стало известно о поражении Дюмурье в Бельгии; известие это привез Дантон, только что вернувшийся из Льежа.
      В столице началась подлинная горячка патриотизма.
      Конвент постановил направить комиссаров в секции, чтобы призвать парижских санкюлотов на помощь "своим братьям в Бельгии".
      Призыв был излишен: Париж и так поднимался.
      Генеральный совет Коммуны обратился с воззванием: "К оружию, граждане! Если вы промедлите, будет все потеряно!"
      Движение принимало явный антижирондистский характер. Вечером у якобинцев журналист Эбер воскликнул:
      - Необходимо потребовать отзыва всех интриганов, которые находятся еще во главе наших армий и в лоне Конвента!..
      На следующий день санкюлоты разгромили типографии двух жирондистских газет.
      Варле убедил Клуб кордельеров принять следующее решение: "Парижский департамент, являющийся составной частью суверена, приглашается взять на себя исполнение верховной власти. Избирательный корпус Парижа уполномочивается заменить членов Конвента, изменивших делу народа..."
      Это был прямой призыв к восстанию.
      Когда утром 10 марта Жорж Дантон поднимался на ораторскую трибуну Конвента, он хорошо помнил о том, что произошло накануне. Он видел перед собой толпу ревущего народа, со всех сторон окружившего Конвент. Он слышал призывные звуки набата, сливавшиеся с требованием предать суду клику Бриссо - Ролана. И этот новый вихрь народной ярости, как обычно, давал вельможе санкюлотов уверенность и смелость, подсказывая нужные слова и верный тон речи.
      - У нас нет времени для разговоров, - повелительно напоминает оратор своим слушателям. - Необходимо действовать. Пусть ваши комиссары немедленно отправляются в путь, пусть они скажут этому подлому классу, пусть скажут богачам: ваши богатства должны пойти на пользу отечеству, как идет наш труд; у народа есть только кровь - он ее расточает. И вы, жалкие трусы, жертвуйте своими богатствами!..
      Жорж презрительно смотрит на жирондистов. Что, присмирели, голубчики?.. Страх оледенил ваши уста?.. Подождите, еще услышите и не такое...
      - Я помню время, - продолжает он, - когда неприятель находился на французской земле. Я говорил им, этим мнимым патриотам: "Ваши распри пагубны для дела свободы. Я всех вас презираю, вы изменники. Победим врага, а тогда будем заниматься спорами!" Я говорил: "Что для меня моя добрая слава! Пусть даже мое имя покроется позором, лишь бы Франция была свободной!" Я согласился прослыть кровопийцей! Так будем же пить, если нужно, кровь врагов, лишь бы Европа, наконец, стала свободной!..
      Теперь "государственные люди" могут не строить иллюзий: он снова согласен стать "кровопийцей", повторить свое сентябрьское министерство. И если у кого-либо все же остаются на этот счет какие-либо сомнения, Дантон спешит их рассеять на этом же заседании Конвента.
      Среди идей, носившихся в воздухе в мартовские дни, особенно часто повторялась мысль о необходимости создания Революционного трибунала. Первым эту мысль высказал Друг народа; она обсуждалась в Якобинском клубе и не могла миновать Конвент.
      Чрезвычайный трибунал для наказания врагов революции был создан сразу же после восстания 10 августа. Но тогда жирондисты быстро свели на нет его деятельность, а затем и формально он был ликвидирован.
      Теперь так просто отмахнуться от этого вопроса законодатели не могли; вскоре после речи Дантона возникла дискуссия о трибунале. Жирондисты горячо возражали против его учреждения. Двуличный Барер предложил отложить дебаты. Многие его поддержали:
      - Отсрочить решение!
      - Пора делать перерыв: уже шесть часов!
      Председатель объявил заседание закрытым.
      Но тут пулей подлетел к трибуне Дантон, и голос его снова прогремел на весь зал:
      - Я предлагаю всем честным гражданам не покидать мест!
      Удивленные депутаты остановились. Жорж продолжал:
      - Как, граждане? Неужели в момент столь грозной опасности вы могли разойтись, не приняв решений, которых требует от вас спасение народного дела? Поймите же, сколь важно своевременно установить юридические меры, которые карали бы контрреволюционеров! Ибо трибунал необходим именно для них; для них он должен заменить верховный трибунал народной мести!.. Вырвите их из рук этой мести - таково требование гуманности!..
      В этот момент из нижних рядов раздался отчетливый выкрик:
      - Сентябрь!..
      Казалось, оратор только этого и ждал. Голос его вдруг приобрел особенную силу:
      - Да, сентябрь, если Конвент не учтет ошибок своих предшественников!.. Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным. Организуем трибунал не как благо - это невозможно, но как наименьшее зло. И пусть народ знает, что меч закона неотвратимо обрушится на головы всех его врагов...
      Тактика Дантона совершенно ясна. Нанося удар в сердце Жиронды, он одновременно пытается внушить остальному Конвенту: чтобы избежать народных движений и ввести революцию в "правильное", угодное буржуазии русло, нужно взять на себя руководство народным движением; нужно действовать, как шесть месяцев назад, - быстро, решительно, но мудро. Революционная власть должна быть передана в сильные и осторожные руки.
      Жиронда в смятении. Ее лидеры понимают, что вельможа санкюлотов пытается выбить их из седла: если трибунал будет организован, власть "государственных людей" окажется на мели, они будут находиться под контролем ненавистного Парижа, под прицелом этих проклятых санкюлотов.
      Они пытаются предотвратить решение. В ответ на властные требования Дантона из их рядов, как в дни суда над Людовиком XVI, раздается громкий вопль:
      - Ты действуешь, как король!..
      - А ты рассуждаешь, как трус! - парирует Дантон.
      Он добивается своего: Конвент утверждает декрет о создании Чрезвычайного* трибунала.
      _______________
      * Позднее он будет назван Революционным трибуналом.
      Так благодаря инициативе и смелости самого умеренного из триумвиров экономический и социальный кризис конца зимы - начала весны 1793 года перерос в кризис революционный.
      Правда, народное движение 8 - 10 марта все же не превратилось в восстание. Но вспышка начала марта стала прелюдией к последнему этапу борьбы между Горой и Жирондой. И линия, проведенная Дантоном в Конвенте, в какой-то мере определила как направление, так и исход этого финального этапа.
      7. ДЕСПОТИЗМ СВОБОДЫ
      - Измена Дюмурье!..
      - Военный министр и народные представители выданы врагу!..
      - Предатель бежал к австрийцам!..
      Продавцы газет надрывно рекламировали свой товар. Впрочем, сегодня в рекламе нужды не было: газеты покупались нарасхват. Парижан интересовали подробности дела, суть которого всем была известна.
      29 марта, когда стало ясно, что генерал не желает выполнять директив Конвента и ведет какую-то грязную игру, правительство отправило в ставку четырех комиссаров во главе с военным министром Бернонвилем. Они должны были отрешить Дюмурье от командования и арестовать его. Но арестованными оказались министр и комиссары: Дюмурье выдал их неприятелю.
      После этого он попытался увлечь армию на Париж. Но армия не подчинилась предателю. От пуль собственных солдат Дюмурье укрылся в австрийском лагере. Вместе с ним бежали за границу сын Филиппа Орлеанского* и несколько офицеров-роялистов.
      _______________
      * Будущий король Франции Луи-Филипп (1830 - 1848).
      Измена Дюмурье...
      Кто из депутатов Конвента и членов Якобинского клуба не помнил этого невысокого смуглого человека, обладавшего мягким взором, вкрадчивой речью и галантными манерами?
      У Дюмурье были заслуги в прошлом. Осенью 1792 года, руководя войсками северного фронта, он способствовал первым победам французского оружия над союзниками.
      Именно тогда-то генерала заласкали и захвалили. Жиронда была от него без ума, считая способного военачальника не только спасителем Франции, но и послушным орудием, которое можно использовать в борьбе с политическими врагами. Жорж Дантон, со времени своего министерства находившийся в довольно тесных отношениях с генералом, также симпатизировал ему, видя в нем единомышленника и союзника.
      Всеобщий фимиам вскружил голову Дюмурье. Он погрузился в интриги, меньше всего думая о новых победах и успешном для Франции окончании войны.
      Отсюда и начинался его путь к измене.
      Во второй половине марта, после страшного поражения при Неервиндене, французы оставили Голландию, Бельгию и весь левый берег Рейна. Но это мало заботило честолюбивого генерала. Он вел себя все наглее. Он действовал вразрез с решениями Конвента, закрывал местные филиалы Якобинского клуба и во всем проявлял чисто диктаторские замашки. Когда комиссары Исполнительного совета попытались его образумить, он отправил в Конвент дерзкое письмо...
      Первым усомнился в патриотизме генерала и в его моральных качествах провидец Марат. Причем произошло это еще за год до измены Дюмурье, когда тот был в зените славы.
      Робеспьер также давно подозревал Дюмурье. Теперь Неподкупный потребовал издания обвинительного декрета против предателя.
      Этой мере воспротивился Дантон. Он не верил в измену своего старого приятеля. Заявив, что Дюмурье пользуется доверием солдат и что его отставка может стать гибельной для фронта, Дантон предложил снова отправиться в Бельгию для переговоров с генералом.
      - Я его излечу или свяжу по рукам и ногам! - бодро заявил Жорж перед отъездом.
      Тщетные надежды! В течение целой ночи Дантон и его коллега Делакруа старались "образумить" Дюмурье. Но Дюмурье уже принял решение и, в свою очередь, "образумливал" комиссаров, всячески пытаясь вовлечь их в свой заговор.
      Только теперь понял Дантон всю глубину своего просчета.
      26 марта он вернулся в столицу и на следующий день произнес в Конвенте одну из тех блестящих речей, которые надолго остаются в памяти. О чем же говорил он? Об измене Дюмурье? О мерах, которые следовало принять против мятежного генерала? Ничего похожего. Жорж Дантон выяснял очередные задачи революции. Он предупреждал своих коллег, что сейчас главное - быть беспощадными к внутренним врагам и чутко прислушиваться к требованиям народа.
      - Помните, - заклинал оратор, - что революция может быть совершена только самим народом. Он - орудие революции, а вы призваны руководить этим орудием... Революция разжигает все страсти. Великий народ в революции подобен металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита, металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с плавильной печью, вы все погибнете в пламени!
      Создавая этот необыкновенно яркий образ, талантливый импровизатор сам доводит Конвент до точки кипения. Среди бурных аплодисментов он снова требует вооружения народа за счет богачей, снова призывает к выполнению революционного долга. Только после этого - ибо скрыть горький факт все равно уже невозможно - трибун вдруг вспоминает о Дюмурье. Правда, он даже не хочет назвать его имени. Как бы вскользь он упоминает о "генерале, который пользовался большой популярностью, а потом пришел к печальному концу", будучи "восстановленным против народа". Кто же, однако, его восстановил? И против какого народа?
      Вот тут-то Дантон и выкладывает заранее заготовленный козырь.
      Он доверительно сообщает Конвенту:
      - Я процитирую вам один факт, о котором прошу немедленно забыть. Ролан писал Дюмурье, который показывал это письмо мне и Делакруа: "Вы должны соединиться с нами, чтобы уничтожить эту парижскую партию, особенно Дантона". Судите сами, граждане, каким примером мог служить и какое ужасное влияние мог оказывать человек, высказывающий такие мысли, причем человек этот стоял во главе республики! Но оставим все это и опустим завесу над прошлым...
      Конечно, о завесе - ради красного словца. И в точности приведенной цитаты можно сильно сомневаться. Но каков ход! Открестившись, наконец, от предателя-генерала, Жорж взваливал и вину за это предательство и все его последствия целиком на плечи Жиронды!
      Слишком поздно. На этот раз Жиронда его опередила.
      По Парижу распространился слух: "Дантон арестован. Связанный со злодеем Дюмурье, он вскоре предстанет перед Чрезвычайным трибуналом".
      Это была ложь. Слух пустили жирондисты. Но правда состояла в том, что Дантона действительно призвали к ответу. Комиссия общественного спасения требовала, чтобы он объяснил свои действия в Бельгии. Конвент требовал, чтобы он представил отчет о своих денежных тратах со времени своего министерства. Якобинцы требовали, чтобы он оправдался от обвинений в связях с предателем. Его имя склонялось повсюду: в политических салонах, в народных обществах, в кулуарах Конвента.
      Да, Жиронда опередила Дантона. "Государственные люди", давшие генеральские эполеты Дюмурье и потрясенные его изменой, теперь торопились взвалить вину на своего конкурента.
      - Он дружил с генералом! Он сидел с ним в одной ложе в театре! Он участвовал в его оргиях! Он защищал его дольше всех!
      Жорж изворачивался, словно угорь. Наконец он не выдержал.
      - Требуют моей головы! - исступленно кричал он в Конвенте 30 марта. Вот она!..
      Но голова на этот раз осталась у него на плечах, сколь ни желали ее жирондисты. Накануне 1 апреля, дня, когда "государственные люди" наметили окончательно раздавить Дантона, он вдруг установил контакт с Маратом, тем самым Маратом, от которого до сих пор так упорно открещивался. Жорж пообещал Другу народа "сорвать маску с Жиронды".
      Это коренным образом меняло положение. За Маратом были Гора и якобинцы. За якобинцами стоял французский народ. А народ был силой, против которой изощренные в интригах друзья госпожи Ролан оказались бессильными что-либо предпринять.
      1 апреля Конвент был переполнен. Все ждали обещанную речь Дантона. Но битву начал не Дантон.
      Первым выступил жирондист Лассурс. Он выразил удивление, что Дантон столь долго и упорно защищал подозрительного генерала. Не говорит ли это о многом? Пусть-ка попробует оправдаться и поподробнее расскажет о своем поведении в Бельгии.
      Дантон ответил спокойно, придерживаясь умеренных выражений. Он заявил, что у него были совсем разные цели с мятежным генералом. Все свои действия он согласовывал с другими комиссарами, и, если проглядел что-либо, если не сразу понял игру предателя, в этом вина не его одного.
      Жирондисты торжествуют. Им кажется, что противник струсил и готов капитулировать. Вот теперь-то и следует нанести смертельный удар!
      Снова встает Лассурс. На этот раз он прямо утверждает, что Дантон вместе с Дюмурье хотел восстановить королевскую власть. В руках Дантона находились все нити заговора.
      Жорж молча слушает. Его губы кривятся в презрительной усмешке, в глазах искрится гнев, но он терпеливо ждет своей очереди.
      Лассурса сменяет Биротто. Он подтверждает: да, конечно же, Дантон стремился к королевской власти. Недаром об этом постоянно болтал его друг Фабр д'Эглантин...
      Жорж взрывается.
      - Вы негодяи! - кричит он с места. - Наступит время суда над вами!
      Конвент большинством голосов назначает комиссию для расследования дела Дантона. Это позор. Это поражение. Он - обвиняемый!
      Жорж вскакивает и несется к трибуне. По пути он бросает монтаньярам:
      - Эти подлецы хотели бы взвалить на наши головы все свои преступления!
      Но Жиронда не желает давать ему слова: пусть теперь оправдывается перед комиссией!
      Дантон яростно расшвыривает стоящих на пути и овладевает трибуной. Вытирает мокрый лоб. Секунду смотрит в бушующий зал. Затем обращается к верхним рядам амфитеатра:
      - Прежде всего я должен воздать вам должное, как истинным друзьям народа, вам, граждане, сидящие на этой Горе: вы видели лучше, чем я. Я долго думал, что при всей стремительности моего характера мне нужно смягчить данный природой темперамент и держаться умеренности, которую, как мне казалось, предписывали обстоятельства. Вы обвиняли меня в слабости, и вы были правы: я признаю это перед лицом всей Франции!..
      Эти слова производят огромное впечатление на членов Конвента. Крики и шум стихают. Вперив свой мрачный взор в нижние ряды, Дантон продолжает с нарастающей энергией:
      - Кто же здесь обвинители? Да это те самые люди, которые всякими ухищрениями и вероломством упорно пытались избавить тирана от карающего меча правосудия...
      Ага! Зашевелились!.. Но сквозь громкий ропот на нижних скамьях оратор слышит отчетливые поощрения с Горы:
      - Верно! Все правда!..
      Простирая руку к Жиронде, Дантон вновь обращается к монтаньярам:
      - Граждане, и эти самые люди имеют дерзость теперь выступать в роли чьих бы то ни было обличителей!.. Почему я оставил умеренность и переговоры с ними? Потому, что есть предел мудрости. Потому что, когда чувствуешь себя под угрозой постоянных ударов со стороны тех, которые должны бы тебе аплодировать, приходится перейти в наступление...
      Откровенность и прямота Дантона подкупают. Он видит, что симпатии большинства на его стороне. И тогда он начинает обвинять.
      Он показывает, что бриссотинцы и Дюмурье вылезли из одной и той же помойной ямы. Он разоблачает раскольничьи действия "государственных людей", их тайный роялизм, их вечные интриги против революции.
      Монтаньяры, вновь вскочившие с мест, чередуют рукоплескания и выкрики. Более других горяч и нетерпелив Марат. Точно ездок, который шпорит бешеного коня, подогревает он ярость Дантона. Забыл ли оратор чье имя - Марат его называет; упустил ли какую подробность - Марат подсказывает ее.
      Дантон говорит с жаром, говорит долго. Наконец, подойдя к заключению, патетически восклицает:
      - Хотите услышать слово, которое будет ответом на все?
      - Да, да, требуем этого! - отвечает Гора.
      - Великолепно! Тогда слушайте! Я думаю, что нет больше перемирия между патриотами-монтаньярами, настаивавшими на смерти тирана, и негодяями, которые хотели его спасти, чем опозорили нас перед всей Францией...
      Волны аплодисментов следуют без перерыва. Со всех сторон слышны возгласы:
      - Мы спасем отечество!..
      Дантон спускается с трибуны прямо в объятия окруживших его монтаньяров. Его целуют, поздравляют с победой.
      Отныне Гора едина. И она - в этом нет больше сомнения - сокрушит ненавистную Жиронду.
      Вскоре после этого была проведена реорганизация высших правительственных учреждений в духе, подсказанном Маратом и Дантоном.
      4 апреля Конвент взял на себя руководство войной, отправив в армии восемь комиссаров, наделенных властью контролировать и направлять деятельность генералов.
      Комиссия общественного спасения, недавно заменившая недееспособный жирондистский Комитет обороны, 6 апреля была преобразована в Комитет общественного спасения.
      Идея создания комитета целиком принадлежала Другу народа.
      С самого начала революции Марат провозглашал необходимость диктатуры во благо народу. От трибуната к триумвирату, от триумвирата к Комитету общественного спасения, иначе говоря, от диктатуры индивидуальной к диктатуре коллективной - таков был путь мысли Марата, так совершенствовалось его представление об органах революционной власти.
      Комитет общественного спасения, полагал Марат, будет избираться из членов Конвента и обладать самыми широкими полномочиями: он должен взять на себя руководство внутренней жизнью республики и организацию ее обороны.
      Во время обсуждения законопроекта жирондисты оказали бешеное сопротивление.
      Они вопили о диктатуре, о деспотизме, о нарушении всех принципов и норм свободы.
      Друг народа мощью своей логики подавил все их отчаянные попытки.
      - Свободу должно насаждать силой, - заявил он с саркастической улыбкой, - и сейчас настал момент, когда надо немедленно организовать деспотизм свободы, дабы смести с лица земли деспотизм королей!
      При выборе членов нового органа власти "государственные люди" также потерпели провал. В состав комитета вошли несколько депутатов "болота", Дантон и близкие ему монтаньяры - Делакруа и Барер.
      Таков был главный результат нового сплочения двух давнишних союзников, двух закаленных в боях триумвиров.
      Но где же был третий?
      Что делал Неподкупный в дни подготовки низвержения Жиронды? И почему в период самых жарких схваток его голос не был слышен в Конвенте?..
      Это не совсем так.
      Неподкупный в конце марта - начале апреля выступал в Конвенте, и не раз. Но все же в то время он прежде всего был занят другим.
      Для себя лично Робеспьер давно уже поставил крест на Жиронде. Но он хотел, чтобы в глазах общества ее падение было четко аргументировано. Пусть люди увидят, что война, идущая в Конвенте, это не просто борьба страстей, но и борьба идей!
      На вторую половину апреля было запланировано обсуждение проекта новой конституции. Пусть "государственные люди" представят свой проект, и тогда, быть может, вовсе не потребуется восстания, чтобы их низвергнуть!..
      Неподкупный тщательно готовился. Дни и ночи просиживал он в своей тесной каморке за своим убогим столом. Снова и снова листая страницы трактатов Руссо, тщательно взвешивал и продумывал давно отработанные мысли.
      И вот, наконец, настал долгожданный день.
      Бледный более, чем обычно, поднялся он на трибуну Конвента.
      Сегодня он должен был с предельной ясностью открыть свой символ веры, свои взгляды на собственность и право. Когда-то он развивал эти темы с трибуны Учредительного собрания, но в то время еще не все было ясно, и как тогда было трудно говорить ему, безвестному новичку, которого не хотели слушать! Теперь он все додумал до конца. Теперь он выскажется до конца.
      Прежде всего Робеспьер поспешил успокоить тех, кто боялся "аграрного закона" и посягательств на собственность со стороны якобинцев:
      - Грязные души, уважающие только золото! Я отнюдь не хочу касаться ваших сокровищ, как бы ни был нечист их источник... Что касается меня, то для личного счастья я считаю равенство имуществ еще менее необходимым, чем для общественного благосостояния. Гораздо важнее заставить уважать бедность, чем уничтожить богатство...
      Однако после этого "успокоительного" введения Неподкупный сосредоточивает весь огонь своей речи на Декларации прав жирондистов.
      Жирондистский проект заявлял, что право собственности заключается в праве каждого гражданина располагать без ограничений своим имуществом, капиталом, доходом, производством.
      Робеспьер показывает, что термин "собственность" есть понятие условное, что каждый социальный слой вкладывает в него свой смысл. Принять формулировку жирондистов - значит дать неограниченный простор обогащению немногих за счет основной массы граждан, поскольку жирондистский проект не ставит границ собственности. Формулировка жирондистов фактически гарантирует собственность и работорговцу, и феодалу, и даже наследственному монарху!..
      - Ваша декларация, - указывает Робеспьер, - по-видимому, написана не для всех людей, а только для богачей, скупщиков, тиранов и спекулянтов...
      Что же противопоставляет Неподкупный жирондистам? Основными правами человека он считает право на существование и свободу. Говоря же о собственности, он обусловливает ее определенными границами, выходить за которые она не может:
      "Право собственности, как и все другие права, ограничено необходимостью уважать права других людей. Оно не может наносить ущерб ни безопасности, ни свободе, ни существованию, ни собственности наших ближних. Всякая собственность и сделка, нарушающие этот принцип, являются безнравственными и беззаконными..."
      Эта формулировка давала конституционное обоснование для преследований скупщиков и спекулянтов - всех тех, чьи сделки и махинации нарушали установленный принцип.
      Декларация Робеспьера провозглашала право на труд и на обеспечение для нетрудоспособных, необходимость обложения прогрессивным налогом зажиточных граждан, содействие прогрессу разума и общедоступному образованию, верховный суверенитет народа и право любого гражданина на занятие любой государственной должности, гласность всех мероприятий правительства и должностных лиц. Заключительные положения Декларации подчеркивали солидарность всех народов в борьбе за лучшее будущее.
      Декларация Робеспьера, как и вся его речь 24 апреля, произвела огромное впечатление на современников. Все демократы встретили новую Декларацию прав с воодушевлением и бурно приветствовали Неподкупного.
      Строгий законник, все еще не разделявший мысли о "деспотизме свободы", Робеспьер был счастлив, что добился такого эффекта чисто легальным путем.
      Сегодня, 24 апреля, принимая знаки восторга от своих коллег, он считал себя подлинным триумфатором.
      И все же триумф ему пришлось разделить.
      Этот день стал днем торжества, и притом торжества еще более полного, для другого триумвира.
      Это был день Марата.
      8. ДНИ МАРАТА
      Если Дантон в глазах современников был "человеком 10 августа", то Марата с не меньшим основанием называли "человеком 2 июня" - в день падения Жиронды он, бесспорно, сыграл одну из ведущих ролей.
      Однако уже задолго до этого он опередил других триумвиров. Время с первых чисел апреля в той или иной мере является "днями Марата" - с этого времени он стал подлинным режиссером трагического спектакля, разыгрывавшегося в Конвенте, в Якобинском клубе и на улицах Парижа.
      "Дни Марата" вписали в историю революции одну из наиболее ярких страниц.
      Наконец-то годы скитаний остались позади.
      Теперь Марат имел свой угол и свою семью. Он снимал довольно обширную квартиру на улице Кордельеров в доме No 30, в которой, кроме него и Симонны, жили их ближайшие родственники - его любимая сестра Альбертина и сестра Симонны Этьеннетта. Их часто навещала вторая сестра Симонны, Катерина, со своим мужем рабочим-печатником, с которым Другу народа всегда было о чем поговорить.
      Дом Марата хорошо знал весь трудовой Париж.
      Двери этого дома были постоянно открыты для званых и незваных.
      Не один бедняк нашел здесь утешение и материальную поддержку: депутат Конвента Жан Поль Марат, как и прежде самоотверженный и щедрый, готов был поделиться последним со всяким, кто нуждался в помощи.
      Марат был кумиром санкюлотов - в этом одна из причин страстной ненависти к нему со стороны богачей.
      Для жирондистов Друг народа всегда был самой одиозной политической фигурой. Они ненавидели его больше, чем Робеспьера, и много больше, чем Дантона. И в этом нет ничего удивительного.
      Марат не только был ближе к народу, нежели его оба союзника; раньше других триумвиров разгадал он подоплеку политической игры Жиронды и крепче других пригвоздил ее к позорному столбу. Его удары были особенно болезненными для самолюбия "государственных людей"; да что самолюбие речь шла о самой жизни. Ибо, в отличие от Дантона, втайне желавшего мира с Жирондой, в отличие от Робеспьера, все еще мечтавшего о "легальном" устранении Жиронды, Марат рано проникся идеей восстания народа как единственной формой борьбы и рано протянул руку "бешеным", как естественным союзникам в этой борьбе. Поскольку для жирондистов восстание было чревато гибелью, и гибелью полной, соратники Бриссо - Ролана не могли испытывать к Другу народа ничего, кроме лютой ненависти.
      Но вместе с тем после его знаменитого выступления в Конвенте 25 сентября 1792 года жирондисты, понявшие мощь и силу своего главного врага, долгое время боялись его дразнить, стараясь отыграться на Дантоне и Робеспьере, и если действовали против Друга народа, то лишь из-за угла, применяя хитрые уловки.
      Так, еще в марте они добились закона, запрещавшего депутатам Конвента издавать газеты. Закон метил прямо в ненавистного журналиста: теперь ему оставалось либо сложить депутатские полномочия, либо отказаться от "Газеты французской республики".
      Но Марат лишь посмеялся над глупостью своих врагов.
      Он тут же прекратил издавать "Газету французской республики" и одновременно приступил к изданию... "Публициста французской республики" ведь декрет не запрещал, да и не мог запретить, все виды периодической печати!..
      Зато в новом органе Друг народа удвоил силу разоблачительной кампании против Жиронды.
      Жирондисты чувствовали и понимали: если не будет нанесен мощный контрудар сейчас же, завтра, быть может, окажется поздно.
      Между тем именно в эти дни общая обстановка стала оборачиваться для них довольно благоприятно. Соотношение сил в Конвенте снова сложилось в их пользу: в первой декаде апреля многие депутаты-монтаньяры уехали с миссиями на фронт и в мятежные департаменты.
      Вот теперь-то и нужно было действовать. Теперь и только теперь представлялся долгожданный случай уничтожить ненавистного врага.
      Заседание Конвента 12 апреля началось с перепалки между Петионом и Робеспьером.
      Бывший соратник Неподкупного требовал, чтобы одному депутату Горы по ничтожному поводу выразили общественное порицание.
      - А я требую, - сказал с места Робеспьер, - чтобы было сделано порицание тем, кто покровительствует изменникам.
      Петион понял намек. С нарастающей горячностью он продолжал:
      - Я настаиваю, чтобы изменники и заговорщики были наказаны!
      - И их сообщники! - добавил Робеспьер.
      На галереях для публики послышался смех.
      Петион взорвался:
      - Да, их сообщники. И ты сам в их числе. Пора покончить с этими гнусностями, пора изменникам и клеветникам сложить головы на эшафоте, и я обязуюсь до смерти преследовать их!
      - До чьей смерти? - невинно спросил Робеспьер.
      Хохот усилился.
      - До твоей, мерзавец! - надрывался Петион. - Именно тебя я буду преследовать за твои подлые поступки и речи!
      - Давай факты, - спокойно сказал Неподкупный.
      - Факты?.. - истошно вопил Петион. - Я покажу тебе факты!..
      Но показать он ничего не мог: на губах его выступила пена, а лицо стало багрово-красным.
      - Довольно! - крикнул Марат. - Спускайся с трибуны, не то тебя хватит апоплексический удар!
      - Гнусный злодей, - обернулся Петион к Марату, - ты опошляешь все, к чему прикасаешься!..
      "Государственные люди" поняли, что нужно спешить на помощь своему соратнику. Трибуной овладел злобный Гюаде. Он назвал Робеспьера сообщником принца Кобургского, Дантону напомнил, что тот весело проводил время с Дюмурье, напал на Фабра, прошелся насчет Сантера. Все это была прелюдия. Оратор подбирался к Марату. И вот в его руках появился исписанный лист бумаги; он стал зачитывать отдельные абзацы и фразы...
      Это был циркуляр Якобинского клуба, подписанный Маратом 5 апреля - в день избрания его председателем якобинцев. Циркуляр призывал всех патриотов бороться против сообщников Дюмурье. В этом документе имелись места, которые можно было истолковать как призыв к восстанию против Конвента, хотя в действительности Марат призывал лишь к восстанию против Жиронды. Умышленно темня, рассчитывая запугать "болото", Гюаде уверял, что Марат угрожает всем депутатам и что если они не пресекут его чудовищных замыслов, то все падут жертвами кровавой расправы...
      Многие члены Конвента вскочили с мест. Раздались крики:
      - В тюрьму его!
      - Немедленно издать декрет о привлечении смутьянов к суду!
      Торжествующий Гюаде спустился с трибуны. Его место занял Марат. Невзирая на крики возмущения, он заговорил спокойным, даже несколько презрительным тоном:
      - К чему вся эта пустая болтовня? Вас хотят уверить в существовании химерического заговора, чтобы скрыть заговор реальный...
      Общий шум усилился до такой степени, что стал заглушать голос оратора. Дантон попытался помочь соратнику. Он предостерег депутатов от опасного прецедента: они собирались покуситься на парламентскую неприкосновенность своего коллеги. Не расшатывало ли это Конвент? Не таило ли угрозы в будущем им самим?..
      Напрасные старания: враги не пожелали услышать его и понять.
      - Вся Франция обвиняет Марата, - воскликнул один из жирондистов, - мы же будем его судьями...
      Большинство декретировало немедленный арест Марата.
      Он вышел на середину зала.
      - Я не намерен подчиняться вашему гнусному декрету, - гордо сказал он. - Моя голова еще нужна отечеству - я не собираюсь подставлять ее под меч тирании!
      С этими словами он двинулся к выходу.
      Путь ему преградил офицер с бумагой в руке. Бумага была предъявлена Марату - это оказался ордер на арест.
      Друг народа быстро прочитал его, саркастически усмехнулся и отдал обратно.
      - Гражданин, вы арестованы! - твердо сказал офицер.
      - А кто же подписал ордер на мой арест? - насмешливо спросил Марат.
      Только тут смущенный офицер понял свой промах: жирондисты слишком поторопились и, полагая, что враг у них в руках, забыли формальность - на декрете отсутствовали подписи министра юстиции и председателя Конвента.
      Уверенной поступью прошел Марат мимо часовых. Монтаньяры, следовавшие за ним, запрудили выход и не пропустили агентов Жиронды, бросившихся было за Другом народа.
      Снова Друг народа ушел в подполье. Снова сбивались с ног полицейские ищейки, тщетно пытаясь отыскать его убежище. Впрочем, Марат прекрасно знал, что на этот раз скрываться он будет недолго. Уже на следующий день, 13 апреля, в Конвенте читали его послание, неизвестно кем доставленное к началу утреннего сеанса.
      "Я не только депутат Конвента, - писал Марат, - прежде всего я принадлежу отечеству; я должен служить народу, оком которого являюсь". Свое нежелание отдаться под стражу он объяснял тем, что подлинные преступники - Бриссо, Ролан, Гюаде и другие - находятся на свободе.
      Это письмо лишь подхлестнуло ярость Жиронды, и ее лидеры потребовали перехода к обвинительному заключению.
      Многие монтаньяры пожелали, чтобы, прежде чем выносить решение, был полностью прочитан пресловутый циркуляр прямо с трибуны.
      Вот тут-то у "государственных людей" и произошла осечка.
      На прошлом заседании, стремясь свалить ненавистного врага, Гюаде привел из циркуляра лишь те "зажигательные" места, которые отвечали его цели. Теперь же, прочитанный полностью, документ произвел совершенно иное впечатление - он выглядел патриотическим призывом, направленным к спасению республики.
      На скамьях Горы начался ропот. Кто-то воскликнул:
      - Если этот циркуляр преступен, декретируйте обвинение и против меня, ибо я полностью его одобряю!
      Художник Давид прибавил:
      - Пусть документ положат на трибуну - и все патриоты подпишут его!
      И тут раздались крики:
      - Мы все одобряем его! Мы все его подпишем!
      Вставая один за другим, монтаньяры потянулись к трибуне, чтобы поставить свои имена рядом с именем Марата. Всего подписалось без малого девяносто человек.
      Жирондисты, неприятно пораженные потоком подписей, дрогнули, но устояли. Тщетно многие монтаньяры требовали отложить обсуждение декрета, тщетно Робеспьер заявлял, что в отсутствие обвиняемого нельзя голосовать обвинение; противники, чувствуя свое большинство - за ними шло послушное "болото", - настояли на немедленном голосовании обвинительного декрета. Единственно, чего добились монтаньяры, - это мотивированной поименной подачи голосов, как на процессе Людовика XVI.
      Голосование происходило в течение шестнадцати часов. Народ, собравшийся на галереях, терпеливо ждал с трех часов дня до восьми часов утра...
      Монтаньяры четко мотивировали свои возражения против декрета. Робеспьер заявил, что он с негодованием голосует против обвинительного акта, попирающего права народного представителя, все принципы и нормы закона. Он видит в действиях жирондистов акт мести, несправедливости, пристрастия, фракционного духа. Давид кратко сформулировал убийственную для жирондистов мысль: "Какой-нибудь Дюмурье сказал бы - да; республиканец говорит - нет". Камилл Демулен, выступая в защиту Друга народа, назвал его великим пророком, которому грядущие поколения воздвигнут памятники.
      Трудно было бороться с подобными истинами, но жирондисты, и не пытаясь их оспорить, знали, что добьются своего.
      Действительно, за то, чтобы предать Марата суду, высказались двести двадцать депутатов, против - девяносто два, семь человек голосовали за отсрочку и сорок восемь воздержались.
      Фактически за обвинительный декрет проголосовало менее одной трети Конвента, и тем не менее декрет был принят и передан в Чрезвычайный трибунал.
      Друг народа нимало не был смущен происшедшим; наоборот, он был доволен. Как он и думал, история с якобинским циркуляром и обвинение его, проведенное в Конвенте, содействовали подъему революции. Его враги прогадывали на этом деле несравненно больше, чем он.
      Действительно, давно уже не было такого оживления в столице, как в апрельские дни. Повсюду собирались толпы санкюлотов, мужчин и женщин. Ораторы, словно в октябре 1789 года, выступали в парках и на площадях. Они доказывали народу, что борьба против богачей, за хлеб, за прогрессивное обложение и за Марата - это разные части единого целого. И народ все активнее вступал в борьбу.
      15 апреля тридцать пять секций Парижа, поддержанные Коммуной, подали в Конвент петицию против двадцати двух жирондистов во главе с Бриссо. Петиция, подписанная мэром Пашем, требовала изгнания из Конвента и ареста "государственных людей".
      Адреса в поддержку Марата шли из народных обществ разных районов Франции.
      Но и сам Марат ни на день не прекращал своей деятельности. Его газета продолжала регулярно выходить, он засыпал Конвент и Якобинский клуб посланиями, в которых обличал своих врагов и требовал незамедлительно назначить день суда.
      23 апреля общественный обвинитель объявил, что судебное заседание, посвященное делу Марата, будет происходить завтра, 24 апреля.
      И тогда Марат перестал скрываться. В тот же вечер, сопровождаемый толпой верных соратников, он сам явился в полицейское управление и потребовал, чтобы его заключили в тюрьму.
      Даже находясь в тюрьме, он оставался под бдительной охраной народа. Люди всю ночь дежурили у здания тюрьмы и следили за тем, какую пищу тюремная прислуга носит Марату и запечатаны ли бутылки с питьем, предназначенным для него.
      24 апреля ровно в десять часов утра начался суд.
      К этому времени Дворец правосудия был забит до отказа. Люди приходили с ночи, чтобы занять места. Не только отсек для публики в зале суда, но все коридоры, комнаты и прихожие, примыкавшие к Чрезвычайному трибуналу, а также близлежащие улицы и набережная вплоть до Нового моста были заполнены почитателями Друга народа.
      Он вошел твердой поступью и остановился на середине зала, гордо подняв голову и скрестив руки на груди. Прежде чем общественный обвинитель или кто-либо из четверых судей успел произнести слово, он, попирая все регламенты, сам обратился к суду:
      - Граждане, не преступник предстал перед вами, но Друг народа, апостол и мученик свободы. Уже давно его травят неумолимые враги отечества, и сегодня его преследует гнусная клика "государственных людей". Он благодарит своих преследователей за то, что они дают ему возможность со всем блеском показать свою невиновность и покрыть их позором. Если я появился перед судьями, то лишь затем, чтобы снять пелену с глаз людей, все еще заблуждающихся на мой счет, да еще для того, чтобы лучше служить отечеству и обеспечить победу делу свободы. Полный доверия к просвещенности, справедливости, гражданственности этого трибунала, я прошу внимательно и всесторонне разобраться в поднятом вопросе, без снисхождения, но строго и нелицеприятно.
      Эта спокойная, полная достоинства речь вызвала бурю восторга у зрителей. Но Марат, обернувшись к аплодирующей и кричащей публике, сказал:
      - Граждане, мое дело - это ваше дело, это дело свободы. Я прошу вас соблюдать полное спокойствие, чтобы не дать повода преследующим меня клеветать на вас и обвинять в нажиме на решение суда...
      И дальше подсудимый продолжал вести заседание. Уверенный, спокойный, с чувством собственного достоинства, он сам направлял ход процесса, четко разбивая все обвинения и обращая их против тех, кем они были выдвинуты. Обвинительный акт "государственных людей" рассыпался, словно карточный домик.
      В последний момент они пытались было сразить своего врага с помощью грубо составленной фальшивки, но и этот их ход оказался разоблаченным.
      Присяжные удалились и через три четверти часа сообщили свое решение:
      "Трибунал признает невиновным Жана Поля Марата в предъявленных ему обвинениях и постановляет, что он должен быть немедленно освобожден".
      Шел четвертый час утреннего заседания Конвента.
      Обсуждался проект новой конституции.
      Но обстановка в зале не соответствовала серьезности темы. Значительная часть депутатов не слушала ораторов; люди переговаривались друг с другом и нет-нет да поглядывали на дверь.
      Все ждали, чем кончится дело Марата.
      Уже Робеспьер произнес речь об условном характере права собственности, уже Сен-Жюст после своего выступления спускался с трибуны, как вдруг жандарм, вошедший в зал, наклонился к председателю - им по иронии судьбы был Лассурс, один из самых жестоких врагов Марата, - и что-то шепнул ему на ухо. Депутат Давид потребовал, чтобы председатель доложил Собранию о ходе суда над Маратом, и тот, вдруг побледневший и словно обмякший, чуть слышно промямлил:
      - Он возвращается... Сейчас он будет здесь...
      Что тут началось! Несколько депутатов быстро поднялись и вышли из зала, другие стали бурно требовать закрытия заседания, третьи пожимали друг другу руки и всем своим видом выражали радость.
      К решетке подошел человек из народа и громким голосом заявил:
      - Мы привели к вам обратно славного Марата. Он всегда был нашим другом, а мы всегда стояли за него. И если когда-либо над ним вновь нависнет угроза, тот, кто захочет получить голову Марата, раньше получит мою голову!
      А затем появился Марат.
      Увенчанный лавровым венком, спокойный и величественный, он казался подлинным античным героем. Многие члены Горы бросились ему навстречу, на галереях кричали и подбрасывали вверх шляпы и красные колпаки.
      Марат, поднятый множеством рук на трибуну, сказал:
      - Законодатели! Свидетельства патриотизма и радости, вспыхнувшие в этом зале, являются данью уважения к национальному представительству, к одному из ваших братьев, священные права которого были нарушены. Перед вами гражданин, который был обвинен, но теперь совершенно оправдан. Его сердце чисто. Со всей энергией, данной ему небом, он будет продолжать защиту прав человека, гражданина и народа.
      Вновь шляпы полетели в воздух.
      Зал огласился криками:
      - Да здравствует республика!
      - Да здравствует Гора!
      - Да здравствует Марат!
      То был момент величайшего торжества Марата, его подлинный апофеоз.
      Жиронда, судорожно пытавшаяся его уничтожить, проиграла битву. И проиграла жизнь.
      - В этот день, - говорил позднее Марат, - я накинул веревку им на шею...
      Они не сразу пали. Они пытались бороться.
      Но народ деятельно готовился к восстанию против ига Жиронды. "Бешеные" сформировали повстанческий комитет, наладили связь с Коммуной, вооружали патриотов.
      Марат ждал, пока плод созреет.
      Еще 1 апреля он сказал у якобинцев:
      - Когда час наступит, я дам сигнал!..
      И он не обманул веривших ему.
      31 мая он сам поднялся на башню ратуши и ударил в набат. Это был сигнал к восстанию.
      И все же, как генерал, уверенный в победе, как вождь, который твердо знает, что последнее слово за ним, в этот день он предоставил поле боя в Конвенте своему союзнику Робеспьеру.
      - Ты хотел добиться победы мирными средствами? Что ж, на, попробуй...
      Неподкупный попробовал. Он произнес свою блистательную тираду против Бриссо и его сообщников. Он потребовал обвинительного декрета против вожаков Жиронды. Тщетно. Стараниями лукавого Барера и других соглашателей победа остановилась на полпути. "Мирные средства" не принесли плодов.
      И тут Друг народа подал новый сигнал.
      С утра 2 июня Конвент был полностью окружен армией повстанцев. Сто шестьдесят три орудия были направлены на его фасад. Санкюлот Анрио, новый главнокомандующий национальной гвардией, проверял посты. Теперь "государственным людям" было не вырваться из кольца осады!..
      Париж кишел, точно муравейник. Друг народа молнией носился по городу. Люди, чувствуя в нем гения революции и своего страстного защитника, с мольбою протягивали к нему руки:
      - Марат, спаси нас!..
      В ратуше он произнес пламенную речь, начинавшуюся словами:
      - Поднимайся, народ-властелин!..
      А потом, в Конвенте, он руководил последним туром борьбы. Он отдавал распоряжения, повелительным тоном указывал, кого внести в список подлежавших аресту, кого вычеркнуть из него. И никто не подумал спорить, никому из великих мужей Конвента даже в голову не пришло, что можно ослушаться Марата!..
      Да, это был его день.
      И день этот закончился так, как должен был закончиться: Жиронда пала. Ее лидеры были выведены из состава Конвента и подверглись аресту.
      Вопрос "Жиронда или Гора?" решился в пользу Горы.
      Часть третья
      ВТОРОЙ ТРИУМВИРАТ
      1. СМЕРТЬ МАРАТА
      - Умер Марат!.. Друга народа нет больше с нами!.. Они убили его!..
      Страшная весть передавалась из уст в уста. Тысячи людей с разных концов Парижа тянулись к улице Кордельеров. Против дома No 30 толпа была настолько густой, что отряд жандармов во главе с комиссаром едва смог пробиться к подъезду. На всех лицах, усталых, изможденных лицах простых людей, были написаны скорбь, отчаяние, гнев.
      Вдруг кто-то крикнул:
      - Ее ведут!
      Из дверей показалась группа во главе с комиссаром, который придерживал за связанные руки девушку в светлом платье. Глаза ее были широко раскрыты. При виде толпы она отпрянула.
      Вверх поднялись сотни кулаков.
      - Смерть убийце! Пусть немедленно ответит за свое преступление!..
      Многоголосый рев захлестнул улицу. Арестованная была близка к обмороку. Но комиссар, подняв руку, стал увещевать разъяренных, смятенных людей:
      - Из уважения к памяти Друга народа никто не посмеет нарушить закон! Кто любит Марата, должен вести себя с достоинством. Правосудие будет скорым и справедливым!
      И толпа, вдруг притихшая, послушно расступилась, чтобы пропустить тюремную карету.
      Ее звали Мари Шарлотта Корде д'Армон.
      Она происходила из знатного, но обедневшего рода.
      Рано лишившись родителей, Шарлотта воспитывалась в монастыре, а потом жила в Кане у тетки, которая выделила ей плохонькую комнатку и этим ограничила свои заботы о девушке.
      Не отличаясь красотой и, главное, будучи бедной, Шарлотта не могла и не желала вращаться в том кругу, к которому принадлежала по рождению. Ей оставалось одиночество и книжные полки, на которых можно было найти нечто созвучное настрою ее души.
      Революция ужаснула юную аристократку. Ее братья эмигрировали, она же с болезненным любопытством присматривалась к ходу событий. Ей были ненавистны санкюлоты. В жирондистах она увидела порядочных людей, стремившихся обуздать чернь и даже пытавшихся спасти монарха.
      Нет ничего удивительного, что падение Жиронды обострило ненависть Шарлотты Корде. У нее появилась навязчивая идея: она вообразила себя девой-мстительницей. Она решилась на убийство. Но кого же? Здесь ей подсказали те, во имя которых она решилась действовать.
      Вскоре после 2 июня многие видные жирондисты, в том числе Петион, Луве и Барбару, бежали из Парижа и прибыли в Кан, который стал одним из центров антиправительственного мятежа. Шарлотта усиленно посещала собрания заговорщиков. Они быстро разобрались, с кем имеют дело, и внушили ей, что главный враг - Марат. Именно он жаждал крови достойных людей. Именно он вел дело к анархии. Именно он повинен в смерти короля.
      Жирондисты вложили нож в руки экзальтированной маньячки.
      Оставалось выполнить их черный замысел.
      Рано утром 9 июля 1793 года Шарлотта Корде навсегда покинула старый дом в Кане. Через два дня она была в столице. В субботу 13 июля, умело спрятав нож в складках платья, она наняла извозчика и крикнула:
      - К гражданину Марату.
      Шарлотта догадывалась, что весь Париж знает о месте жительства Друга народа. Действительно, возница доставил ее прямо на улицу Кордельеров, к дому No 30.
      Дважды в течение дня она пыталась проникнуть в квартиру Марата. Но безуспешно. Марат был болен, и Симонна преданно охраняла его покой.
      Болезнь Друга народа была продолжительной и тяжелой. Годы подполья наградили его жестокой экземой, уложившей трибуна в постель. Но он не желал прекращать работу. Чтобы облегчить страдания мужа, Симонна, по совету врачей, ежедневно готовила ему серные ванны, ослаблявшие нестерпимый зуд кожи. Марат приспособился работать, сидя в ванне: он прикреплял к ее краям доску, на которой писал, как на пюпитре. Так было и в этот роковой день, 13 июля.
      Отчаявшись проникнуть к своей жертве, Шарлотта оставила записку. В ней были слова: "Я приехала из Кана. Мне нужно открыть вам важные тайны, которые спасут республику. Кроме того, я подвергаюсь гонениям за дело свободы, я несчастна; этого достаточно, чтобы я имела право на ваше покровительство".
      Убийца знала, что сердце Марата открыто для всех обездоленных и угнетенных; на этом она и решила сыграть.
      Действительно, когда Шарлотта явилась в третий раз, ее впустили. Симонна проводила ее в ванную комнату и притворила дверь, чтобы не мешать разговору.
      Разговор был недолгим.
      Шарлотта улучила момент, выхватила нож и нанесла Другу народа удар в самое сердце.
      Он успел крикнуть:
      - Ко мне, моя дорогая!..
      Это были его последние слова.
      Тело Марата выставили в церкви Кордельеров на помосте, украшенном трехцветной драпировкой. Голову увенчали лавровым венком. Тут же лежал клинок убийцы, темный от крови.
      Смертное ложе Марата осыпали цветами. Жгли благовония. Секции одна за другой шли, чтобы проститься со своим вождем. Час убегал за часом, но людской поток не иссякал - казалось, ему не будет конца. Скорбь застилала все. Люди клялись отомстить. Клятвы давали на почерневшем ноже, как на Евангелии.
      Художник Давид заканчивал набросок головы Марата. Этот эскиз лег в основу картины, выставленной для всенародного обозрения во дворе Лувра. "О, этого человека я писал сердцем!" - говорил Давид. Выполненная в светлых тонах, картина поражала античной суровостью и простотой. И люди шли снова, чтобы увидеть своего Друга. Он жив! Он будет жить вечно! Его убийцы просчитались. Марат так же бессмертен, как неистребима идея свободы.
      Похороны Друга народа происходили ночью 16 июля.
      На скорбной процессии присутствовал Конвент в полном составе. Факелы ярко пылали. Председатель Конвента произносил последнее слово у склепа в саду Кордельеров. Присутствующие с обнаженными головами внимали оратору.
      Лицо Робеспьера при необычном освещении казалось восковым. Тело свела усталость: позади остался такой напряженный день! Он полузакрыл глаза. Мысли проносились с необычайной быстротой.
      Итак, удар нанесен. Удар из-за угла, достойный Иуды. Неподкупный долго верил, что можно обойтись без пролития крови. И вот результат. Кровь все же пролилась, но чья?..
      Председатель продолжал говорить. Максимилиан не слушал его. Он думал о недавнем прошлом. Сколько зла принесли жирондисты своей демагогией, как замедляли они победный ход революции! Вот яркое тому доказательство: едва отстранили их лидеров - и за полтора месяца якобинцы сумели сделать для народа больше, чем жирондисты и фельяны сделали за все годы своей бесполезной власти! Буквально в две недели был обсужден и утвержден текст новой конституции, вдохновленной учением великого Руссо и проникнутой искренним стремлением к широкой политической свободе. Одновременно принялись за коренной вопрос, от которого отмахивались все предшествующие партии и группировки: за вопрос аграрный. Уже на следующий день после падения Жиронды Конвент предписал разделить на мелкие доли все поместья эмигрантов. Образовавшиеся участки надлежало пустить в продажу на льготных условиях, с длительной рассрочкой. Через неделю был принят новый закон, передававший крестьянам общинные земли. Наконец, подготовили декрет о полной и окончательной отмене всех феодальных повинностей. Эти смелые акты должны были сплотить вокруг Горы широкие массы крестьян. Крестьянство становилось мощной опорой новой республики в борьбе с армиями иностранцев и внутренним врагом.
      Да, все это были замечательные дела. И нельзя забывать, что происходили они под грохот сражений, в период трудностей поистине беспримерных. В то время как пять иностранных армий теснили обескровленные французские войска, англичане усиливали блокаду и высаживали десанты, а в шестидесяти департаментах разгорались организованные жирондистами контрреволюционные путчи. Огненное кольцо все туже сжимало молодую якобинскую республику...
      Председатель закончил речь. Многие факелы догорели, их заменяли новыми. Высокие силуэты домов, чуть заметные сквозь деревья на фоне сине-черного неба, казались фантастическими. Раздался отдаленный раскат грома. Прощай, Друг народа, прощай, старый соратник! Дело, за которое ты погиб, продолжим мы; мы доведем его до полной победы...
      Неподкупный следил за движением бесконечной ленты. Вот идут члены Коммуны, представители клубов, трибунала, революционных комитетов, рядовые санкюлоты. Они, видимо, очень любили покойного...
      А вот Максимилиан его не любил.
      Слишком разные люди, слишком разные темпераменты. Они по-разному смотрели на многое и не могли понять до конца один другого. И все же Робеспьер удивлялся цинизму, с которым Дантон, не переваривавший Марата, заявил:
      - Его смерть принесла больше пользы делу свободы, нежели его жизнь, так как она показала, откуда грозят нам убийцы...
      Мягко выражаясь - двусмысленная фраза.
      Ведь они были бойцами из одного отряда, они боролись плечом к плечу за общее дело, и много ли еще оставалось революционеров закалки Друга народа? О, жирондисты знали, в чье сердце вонзали нож рукою Шарлотты Корде! Они устранили Марата в час, когда его бурная энергия была особенно необходима. Когда-то они окрестили трех боровшихся против них вождей Горы "триумвирами". Марат, Дантон, Робеспьер - вот три имени, вызывавшие ужас и ненависть большинства на первых заседаниях Конвента. Триумвират, облеченный доверием народа, бесстрашно делал свое дело. Три вождя, если иногда и расходились в частностях, в основном неизменно сохраняли единодушие. Они защищали Коммуну от нападок "государственных людей", они были едины в дни сокрушения Жиронды.
      И вот триумвирата больше не существует. Марат ушел навсегда. А Дантон...
      Неподкупный искоса оглядывает огромную фигуру Дантона. Какая у него отталкивающая внешность! Какое ужасное лицо, изрытое оспой, с перебитым носом! Недаром его называют циклопом. При свете факелов глазные впадины кажутся черными ямами - маленьких запавших глазок почти не видно. Зато преувеличенно большими представляются челюсти, страшные челюсти бульдога.
      Казалось бы, эти челюсти должны брать мертвой хваткой.
      Но нет! Бульдог не так страшен, как можно думать. Робеспьер хорошо знал, что он бывает очень добродушным. Добродушным? Не то слово, правильнее сказать - слабым, нерешительным, склонным к компромиссу. Он любил жизнь, но жизнь для себя. Максимилиан не может без отвращения вспомнить, что слышал недавно о Дантоне. Обедая в кругу друзей и будучи под хмельком, циклоп разоткровенничался. Он во всеуслышание заявил, что наступает его черед пользоваться жизнью. Роскошные дворцы, тонкие яства, шикарные женщины - вот что должно наградить его за преданность революции! Ведь революция, рассуждал Дантон, в сущности, не что иное, как борьба за власть, а всякая выигранная битва должна окончиться дележом между победителями добычи, взятой у побежденных!.. Он проводит время в сладострастии и пирах, когда республике угрожает смертельная опасность. Полгода назад умерла любимая жена Дантона, которую Максимилиан знал и глубоко уважал. Искренне сочувствуя горю своего товарища, Робеспьер тотчас же написал ему душевное, соболезнующее письмо, которое сегодня с радостью забрал бы обратно. Скорбь Жоржа казалась безутешной. И что же? Прошло едва четыре месяца, а он снова женится, да еще при каких обстоятельствах! Невесте - пятнадцать лет, ее родители - католики и реакционеры, а его, Робеспьера, на свадьбу не пригласили - говорят, она проводилась тайно и по церковному обряду... Слово "добродетель" вызывает у Дантона смех. Но как может стать защитником свободы человек, которому чужда мысль о морали?
      И правда, в делах служебных он тот же самый, что и в делах домашних. Конечно, не хотелось бы верить разговорам о продажности Дантона, о его склонности к казнокрадству. Но ведь состояние Дантона за годы революции выросло во много раз - это известно каждому... А постоянное якшание его с политическими проходимцами? А его деятельность совместно с Барером в первом Комитете общественного спасения, который Марат называл "Комитетом общественной погибели"? Все знают, что этот "Комитет Дантона" не обнаружил ни воли, ни способности преодолеть опасности, угрожавшие стране, дал бежать многим вождям Жиронды и проморгал возникновение цепи мятежей в департаментах. Как объяснить все это? Дантон в свое время сделал немало для республики. Но не хочет ли он теперь сказать роковое слово "остановись!", то самое слово, которое произнесли некогда Барнав и Бриссо?..
      Нет, Неподкупный не в силах по-прежнему относиться к Дантону. Пусть кое-что и преувеличено, но... Но его революционная совесть, его щепетильность, его гражданское целомудрие не позволяли причислять к своим друзьям и соратникам подобного человека. Робеспьера считают склонным к подозрительности. Да, он подозрителен по отношению к тем, кто скомпрометировал себя на службе народу, кто думает о себе больше, чем о благе родины... Посмотрим. Время покажет. А пока якобинцы по совету Робеспьера настояли на переизбрании неустойчивого Комитета общественного спасения. Незадолго до смерти Марата, 10 июля, Дантон был исключен из комитета и туда вошли близкие политические единомышленники и друзья Робеспьера - Кутон и Сен-Жюст.
      Вот они, рядом. Оба молодые, оба беззаветно преданные делу революции. Это люди иного склада, чем Дантон. Они мало дорожат личным благополучием. Их не купить щедрым подарком или хорошим обедом. Кутон - старый соратник, настоящий рыцарь революции. Как проницателен его взгляд, как утонченно выражение лица! Он истинный гуманист, он любит народ глубокой любовью. Он может быть мягким и великодушным, но, когда это необходимо, он становится беспощадным. Его сильный дух не сломило личное горе. Кутон тяжело болен. Болезнь парализовала ноги, он стал калекой и передвигался в кресле на колесах. Но это не сделало его слабым. Кутон всегда на своем посту и всегда верен общему делу.
      А Сен-Жюст? О, на него Максимилиан не может смотреть без легкого трепета.
      Сен-Жюст - это необычайное, неповторимое явление природы. Вот он стоит в первом ряду членов Конвента. Ему двадцать шесть лет. Он строен, изящен, его прекрасные длинные волосы спадают на плечи. В правом ухе серьга. Тонкое батистовое жабо закрывает вырез камзола. Костюм превосходно сшит. Лицо греческого бога: красивое, холодное, строгое. Кто это? Представитель золотой молодежи? Дамский угодник? Или, быть может, просто мраморное изваяние? Нет, это страстный борец, талантливый, упрямый, непреклонный. Сын кавалера ордена святого Людовика - высшей военной награды при старом порядке, Антуан Сен-Жюст с юности посвятил себя делу революции. Однажды, положив руку на горящие уголья, он дал клятву победить или погибнуть. Его идеалом стал Робеспьер. У Максимилиана хранилось письмо, датированное августом 1790 года, в котором безвестный тогда Сен-Жюст называл его богом, творящим чудеса. Двадцати четырех лет он был избран в Конвент. "В жизни силен только тот, кто не боится смерти", говорил Сен-Жюст. "Дерзать - в этом вся революционная тактика". И он не боялся смерти. Он дерзал. Его смелость была спокойной, обдуманной. Он наносил удары, не предупреждая. Сен-Жюст, как и Робеспьер, весь принадлежал общественному делу. Как и Робеспьер, он не знал семьи и личной жизни. Когда-то, на заре юности, он страстно любил. Но возлюбленная не стала невестой. Родители девушки, не посчитавшись с взаимностью чувств, отдали дочь за другого. С тех пор все женщины умерли для Сен-Жюста. Замкнутый и строгий, он действовал только во имя высших принципов. Его непоколебимость по временам пугала даже Неподкупного.
      Так движется революция. Уходят одни, и приходят другие.
      Если первого триумвирата больше нет, то на смену ему грядет второй триумвират, союз трех вождей революции, которые сумеют довести ее до победного конца!..
      ...Максимилиан очнулся от мыслей. Предрассветная сырость неприятно щекотала спину. Вход в склеп завален камнями. Все кончено. А жизнь идет своим чередом. Новый день готовит новые задачи.
      2. ВО ИМЯ ОБЩЕСТВЕННОГО СПАСЕНИЯ...
      - Теория революционного правительства, - говорил Робеспьер в Якобинском клубе, - так же нова, как и революция, которая его создала. Было бы бесполезно искать эту теорию в трудах писателей и философов, которые не предвидели нашей революции, или в законах, с помощью которых управляют тираны. Главная задача конституционного правительства - охранять республику; задача правительства революционного - заложить ее основы.
      Революция - это борьба за завоевание свободы, борьба против всех ее врагов, конституция - мирный режим свободы, уже одержавшей победу. Революционное правительство должно проявлять чрезвычайную активность именно потому, что оно находится как бы на военном положении.
      Революционное правительство обязано обеспечить всем гражданам полную национальную охрану. Врагов народа оно должно присуждать только к смерти.
      Эта теория с такой четкостью и остротой была сформулирована Неподкупным в конце декабря 1793 года, когда революционное правительство стало фактом. Вождь якобинцев не был столь решителен в августе - сентябре, когда закладывались первые камни в фундаменте нового строя. Строй этот вызвали к жизни обстоятельства, совершенно не зависящие от воли Робеспьера.
      Убийство Марата было лишь частью плана, задуманного "государственными людьми". То катастрофическое положение, которое переживала Франция в сентябре прошлого года, могло показаться чуть ли не легким по сравнению с тем, что выпало теперь на долю якобинской республики.
      Восстание 31 мая - 2 июня открыло дорогу гражданской войне. Отдельные вспышки контрреволюции, имевшие место раньше, превращались в общий пожар, охвативший две трети страны. Лидеры повергнутой партии, объединяясь с бывшими аристократами и фельянами, организовали целую цепь мятежей, кольцом опоясавшую Париж и центральные районы Франции. В Нормандии и Лангедоке, в Бретани, Вандее и Провансе, в Бордо, Лионе, Ниме, Марселе и Тулоне - повсюду в богатых провинциях и крупных центрах свирепствовал разнузданный белый* террор. Потоками лилась кровь патриотов. Вандейские роялисты вырезали целые города и спешили на соединение с армиями интервентов.
      _______________
      * Королевское знамя Бурбонов было белого цвета.
      И как раз в это же самое время на якобинское правительство усилился грозный натиск слева.
      Народные массы, четыре года подряд тщетно ждавшие удовлетворения своих нужд, не желали слушать новых обещаний и старались практически закрепить июньскую победу над жирондистами.
      Монтаньяры-якобинцы были горды своим аграрным законодательством. А крестьяне в деревнях и селах настаивали на гораздо большем: они требовали раздела всех крупных земельных владений причем раздела немедленного.
      Монтаньяры-якобинцы считали свою новую конституцию верхом совершенства. А их недавние союзники, "бешеные", громили эту конституцию, и Жак Ру, выступая у решетки Конвента, заявлял:
      - Свобода - лишь пустой звук, когда один класс может морить голодом другой. Равенство - пустой термин, когда богатый получает право над жизнью своих близких. Республика - пустой призрак, если контрреволюция со дня на день произвольно меняет цены на продукты, недоступные для трех четвертей граждан...
      То, что буржуа Дантону казалось концом, для санкюлота Ру было лишь началом, отправным пунктом для решительных действий. И в одной из своих речей вождь "бешеных" не постеснялся прямо указать на Жоржа и его друзей, утопавших в излишествах среди голодного народа.
      Если в марте Дантон был готов опереться на "бешеных", то в июле августе они становились его смертельными врагами. Агитация Ру и его товарищей напугала якобинское правительство в целом. Монтаньярам удалось разгромить "бешеных" и бросить в тюрьму их вождей. Но это не решало сложного вопроса, тем более что идеи Ру и Варле тотчас же подхватила левая фракция якобинцев, возглавляемая Эбером и Шометом.
      Все это, вместе взятое, подсказало монтаньярам нехитрую мысль: необходимость концентрации власти.
      Демократическую конституцию следовало отложить до лучших времен. Только революционная диктатура в столь гибельных условиях могла спасти якобинскую республику.
      "Нужна единая воля", - записал Робеспьер в своем блокноте. Еще недавно Неподкупный и его сторонники боялись как огня "призрака диктатуры". Теперь этот призрак обрастал плотью и грозил превратиться в реальность. Как бы торжествовал Марат, если был бы жив! Наконец-то его заветная идея одержала победу!
      Но Марата не было больше, и остались лишь два возможных кандидата на реализацию этой идеи: Робеспьер и Дантон.
      Дантон видит, что у Робеспьера ряд важных преимуществ. И главное из них состоит в том, что Максимилиан только что, 27 июля, вошел в Комитет общественного спасения, в то время как его, Дантона, бесславно выбросили оттуда.
      Но Дантон помнит свое былое влияние и свой прошлогодний "сентябрь". Апатия его покидает. Он смело бросается в битву. Ибо, помимо всего прочего, он ясно чувствует: кто на этот раз потерпит поражение, рискует не только своим престижем, но и чем-то неизмеримо большим.
      1 августа его голос в Конвенте звучит почти с такой же силой, что и одиннадцать месяцев назад.
      - Великолепно! Станем грозными, будем драться как львы! Почему бы нам не создать временное правительство, которое усилит национальную энергию сопротивления?..
      Оратор видит это правительство: им должен стать Комитет общественного спасения. Разумеется, этот орган следует наделить широкими полномочиями и обеспечить денежными средствами. Комитет должен заручиться доверием и поддержкой всех добрых граждан. Цель его деятельности - привести республику к внешним и внутренним победам...
      Пока Дантон говорит, Робеспьер нервно ерзает на своем месте.
      - Это ловушка! - шепчет Сен-Жюст.
      Друзья Робеспьера догадываются, что, делая ставку на Комитет, демагог надеется его снова возглавить.
      Дантон, со своей стороны, понимает, о чем могут думать робеспьеристы. Он стремится предупредить их вывод.
      - Я объявляю, - грохочет он, - что сам я не стану выполнять никаких функций в Комитете. Я клянусь в этом свободой моей родины!
      Такая клятва не может не произвести впечатления. Депутаты на момент даже забывают, с какой легкостью трибун дает слово и отрекается от него. И тут ему оказывают неожиданную помощь события 4 - 5 сентября.
      Казалось, Париж снова переживает дни 31 мая - 2 июня. Все улицы пестрят народом. Из Сент-Антуанского предместья движение перебрасывается в секции рабочих кварталов. Строители, каменщики, слесари и плотники идут нога в ногу в одних рядах. Над колоннами плакаты: "Война тиранам!", "Война аристократам!", "Война скупщикам!".
      Санкюлоты громко выражают гнев и горечь. Они ниспровергли монархию, они сокрушили жирондистов и добились установления демократического правительства. Так почему же новые власти не разрешают наболевших проблем? Почему не рубят голов скупщикам и спекулянтам? Почему не дают народу хлеба, не увеличивают нищенскую заработную плату рабочих?..
      Вечером 4 сентября народ занял ратушу, где было организовано новое повстанческое бюро.
      До восстания, правда, дело не дошло. Руководители Коммуны во главе с Шометом сумели овладеть движением. Шомет разъяснил демонстрантам, что сражаться не с кем: ведь правительство народное и призвано защищать интересы народа. Надо только подтолкнуть депутатов Конвента, открыть им глаза, показать магистральное направление революции...
      На следующий день в Конвент пришли представители сорока восьми секций, возглавляемые прокурором Коммуны. Шомет прочитал адрес, составленный накануне. Единственные виновники переживаемого голода, утверждал адрес, это богачи и скупщики. Единственный способ борьбы с ними - это беспощадная расправа.
      Шомет сурово осуждал правительство за нерешительность и слабость.
      - Настал день суда и гнева! - заявлял он. - Пусть сформируется революционная армия, пусть она ходит дозором по департаментам. Пусть за нею следует неподкупный и непоколебимый трибунал - орудие, одним ударом пресекающее заговоры...
      Делегаты секций требовали немедленного суда над жирондистами и всеми их сообщниками. Заключение делегатов было решительным и безоговорочным:
      - Поставьте террор в порядок дня. Будем на страже революции, предупредим все происки наших врагов.
      Смущенно молчит Конвент. Для большей части депутатов столь радикальные требования - малоприятная неожиданность. Не об этом ли самом кричали "бешеные", которых лишь с таким трудом удалось сокрушить? Даже Неподкупный в тревоге. Он очень сдержанно отвечает делегатам секций, а затем покидает зал заседаний.
      Зато Дантон доволен. Конечно, для него все это еще более неприемлемо, чем для Робеспьера. Но ведь по форме все эти требования напоминают то, о чем он, Жорж, постоянно твердил в Конвенте! Не следует ли из этого, что снова он, а не кто другой, разжег народный энтузиазм? Не следует ли из этого, что ему народ отдаст пальму первенства и подчинится как главному вожаку?..
      Испытывая необыкновенный подъем, Дантон устремляется к трибуне и произносит одну из тех ярких речей, которые живо воскрешают в памяти депутатов сентябрь прошлого года:
      - Когда народ предлагает идти против своих врагов, надо смело применять те меры, которых он требует... Расширим по возможности эти меры. Вы только что заявили, что страна еще пребывает в состоянии революции. Отлично. Нужно довести эту революцию до конца. Пусть не пугают вас попытки контрреволюционеров поднять восстание в Париже. Конечно, они стремятся погасить самый яркий очаг свободы. Но огромная масса истинных патриотов, сотни раз устрашавшая своих врагов, еще жива, она каждый миг готова броситься в бой. Умейте управлять ею, и она разрушит все козни врагов!..
      Необыкновенно ловкий прием! Показав, что проект восстания - дело рук контрреволюционеров, демагог пытается вырвать массы из-под влияния Эбера и Шомета! Надо уметь управлять народными страстями, а уж кто сумеет сделать это лучше Дантона, столько раз выступавшего в подобной роли!..
      Многие члены Конвента, и в первую очередь лидеры "болота", начинают понимать. Так вот она, оборотная сторона медали! Вот почему этот ловкач Дантон гремит шесть недель подряд! Это снова не более чем тактический маневр. Трибун хочет успокоить народ, уверить его в солидарности с ним Конвента, а тем временем с помощью закулисных интриг ввести все движение в строгие рамки и спокойно завершить революцию, завершить так, как угодно собственникам новой формации. Это превосходная идея. И кому же воплотить ее, как не автору, блестяще показавшему свои способности в подобных делах еще в дни своего министерства?..
      На следующий день один из депутатов центра под аплодисменты значительной части Конвента восклицает:
      - У Дантона революционная голова; только он сам может претворить в жизнь свой замысел; я предлагаю помимо его воли включить его в состав Комитета общественного спасения!
      Силами "болота" предложение превращается в декрет.
      Он выиграл схватку и может торжествовать.
      Но торжествовать Дантону не пришлось.
      Еще задолго до конца кампании он начал чувствовать, что сейчас все обернется иначе, чем раньше.
      Другое время, другие люди, иные цели и средства.
      То, что для него было лишь тактикой, для народа превращалось в стратегию. Разглагольствуя о терроре, о революционной армии, о нажиме на богачей, Дантон лишь занимался декламацией. Громкими речами он снова хотел привлечь к себе сердца простых людей, с тем чтобы, овладев их волей, остановить их намерения и закончить революцию так, как было выгодно ему и возглавляемой им группе. Но санкюлот заметно изменился за годы революции. Если раньше он был легковерен и с охотой помогал тем, кого считал своими "благодетелями" и "отцами", то теперь все явственнее начинал бороться за собственные цели. Простолюдин терял прежнее доверие к тем, кто обольщал его фразами. Он хотел не слов, а дел.
      Но что же означали бы эти дела? К чему бы привели требования санкюлотов, претворись они в жизнь? Прежде всего к удару по новым собственникам, к ограничению богатств, к репрессиям против тех, кто хотел спокойно пользоваться всеми благами, принесенными буржуазной революцией. Иначе говоря, удар предназначался в первую очередь лично ему, Дантону. Об этом совершенно ясно сказал еще в июле Жак Ру. Об этом теперь все громче начинали говорить другие.
      Далеко не случайно, что от него совсем отвернулись его старые боевые друзья - кордельеры. В Клубе кордельеров, где сейчас господствует Эбер, Дантона поносят последними словами. Да и якобинцы становятся подозрительными - все чаще интересуются его состоянием, источниками его богатств.
      Ставка на комитет, превращенный в высший правительственный орган, в этих условиях казалась Дантону якорем спасения. Но чем внимательнее он смотрит вокруг, тем более приходит к выводу, что и эта победа обманчива. Не случайно в тот самый день, когда Конвент утвердил его избрание, в комитет вошли также два его смертельных врага - Колло д'Эрбуа и Билло-Варенн. Между тем последние дантонисты один за другим исключались из комитета. Барер совершенно переменил ориентацию и во всем подпевает Робеспьеру, а Робеспьер...
      Нет, Жорж чувствует, что с Неподкупным ему не примириться и не совладать. Именно потому, что его соперник - Неподкупный. Теперь народ верит только неподкупным. Робеспьера, всегда демонстрирующего свои чистые руки, слушают охотнее, чем Дантона. Робеспьер кажется скромным, он не лезет вперед, он будто бы даже и не мечтает о власти: ведь 5 сентября он демонстративно покинул заседание Конвента, лишь только речь зашла о революционном правительстве! И тем не менее диктатором будет именно он, этот педант и тихоня, этот близорукий аскет, так внимательно приглядывающийся к каждому шагу революции...
      Все эти мысли приводят Дантона в смятение. Он понимает, что ему не придется пожинать плоды своей победы. Два дня он молча обдумывает ситуацию, а затем, 8 сентября, категорически отказывается от работы в Комитете общественного спасения.
      Конвент принимает его отставку.
      Дантон болен. Он больше не ходит ни в Конвент, ни в клубы. Напряжение последних месяцев подорвало его могучие силы. Пусть не верят в его болезнь, что ему до этого? Он никого не хочет видеть, ни о чем не желает слышать, все ему противно.
      Однако, хочет он или не хочет, известия его настигают. Причем известия, которые не могут улучшить ни состояния, ни настроения больного.
      Его соратники терпят провалы и в правительственных комитетах, и в Конвенте, и у якобинцев. Дантону передали слова, сказанные лично о нем в Клубе кордельеров: "Этот человек убаюкивает нас фразами. Он бахвалится своим патриотизмом. Неужели он думает, что мы навсегда останемся глупцами?"
      В конце сентября, вскоре после того, как Конвент издал декрет о привлечении к суду жирондистов, Дантона навестил один из его коллег. Он едва узнал трибуна: Дантон похудел, стал слезливым.
      - Я не мог их спасти, - были его первые слова. - Двадцать раз предлагал я им мир - они не пожелали меня слушать... Это они толкнули нас в объятия санкюлотов, которые сожрали их, сожрут нас, сожрут самих себя...
      Он бежит из Парижа. Со своей молодой супругой он едет в Шуази, где арендует целый замок, затем в Севр, где у него поместье. Но новости настигают и в Севре, а новости-то хуже и хуже...
      Новый закон о "подозрительных" Наполняет тюрьмы сотнями жертв. Среди них кое-кто из знакомых Дантона. Самое обидное, что Робеспьер со своими соратниками, раньше презрительно кривившиеся при слове "диктатура", сейчас, используя его, Жоржа, идею, превращают свой комитет в единоличный орган власти. И вот что сказал недавно Сен-Жюст, если верить газетам: "Нельзя дольше щадить врагов нового строя: свобода должна победить какою угодно ценой. Нужно наказывать не только предателей, но и равнодушных; надо наказывать всякого, кто безразличен к республике и ничего не делает для нее..."
      Нет, вблизи от столицы Жорж не вылечит своих нервов. 13 октября он отправляет в Конвент прошение об отпуске по болезни и, не дожидаясь ответа, едет в Арги.
      Снова Арги. Тихая, немного сонная, совсем спокойная жизнь. Халат снимается лишь в случае, если нужно сходить в нотариальную контору, чтобы заполнить очередной контракт о приобретении нового участка земли. Когда с Жоржем пытаются говорить о политике, он сатанеет:
      - Не мешайте моему покою! Никто не имеет права требовать отчета о моем безделье!..
      И все же... Он сам вырывает газету из рук соседа.
      Да, верно. Жирондисты казнены. Все - и Бриссо, и Лассурс, и Верньо, и многие другие... Казнена бывшая королева Мария-Антуанетта... Казнен - о небо! - герцог Орлеанский, которого не спасла его новая фамилия, Эгалите*...
      _______________
      * Равенство (франц.).
      Кровавые круги плывут перед глазами Дантона. Каждый день - новые вести. Вот гильотинирована Манон Ролан, а вот и старый Байи - всего за несколько дней до казни Антуана Барнава...
      Все они в прошлом - враги Дантона. Но почему же его не радует их гибель? Почему его вообще ничто больше не радует?
      В ноябре приезжает близкий родственник. Его срочно прислали из Парижа. Дела совсем плохи. Друзей Дантона громят, о нем самом распускают слухи, будто он бежал в Швейцарию...
      - Робеспьер и его сторонники решили тебя доконать. Торопись!
      Дантон пожимает плечами.
      - Неужели они хотят моей смерти? Они не посмеют!..
      Потом хватает посланца за руку.
      - Поезжай, скажи Робеспьеру, что я не замедлю его уничтожить! Его и всю его свору!..
      Но где-то в глубине души голос шепчет тихо, но внятно: "Врешь. Не уничтожишь. Уничтожат они тебя. Ибо действуют они - или ты забыл это? - во имя общественного спасения!.."
      3. ДЕЛО ЖИЗНИ
      Неподкупный не занимал высоких должностей, юридически его власть не была большей, чем власть его коллег. Но он обладал страшной силой, которая заставляла трепетать. Это была сила нравственной убежденности, проистекавшая из уверенности в правоте своего дела. Эта сила завораживала слушателей Робеспьера, она придавала громадный моральный вес всем его словам и действиям. В Якобинском клубе уже давно встречали овациями каждое его появление. Теперь его незримая власть распространялась и на Конвент. Но основной его цитаделью стал главный орган революционного правительства - Комитет общественного спасения. В комитете Робеспьер не взял на себя определенных функций; он как бы осуществлял общее руководство, проведение направляющей, генеральной линии.
      Он был прежде всего идеологом якобинцев. Его перу принадлежали главные документы, которые легли в основу якобинской диктатуры. Он разработал Декларацию прав, ставшую основой конституции 1793 года, он же вместе с Сен-Жюстом создал теорию революционного правительства. Каждый раз в решающий момент, когда было необходимо обосновать очередной шаг правительства, выступал Робеспьер или же по договоренности с ним один из двоих его ближайших соратников.
      Но он вовсе не был абстрактным теоретиком, оторванным от жизни. Его теория имела самое непосредственное отношение к практике, к жизни, она была действенная, а отсюда проистекали и его нравственная убежденность, и любовь к нему со стороны простого народа.
      Он записал в своем блокноте:
      "Четыре существенных для правительства пункта: 1) продовольствие и снабжение; 2) война; 3) общественное мнение и заговоры; 4) дипломатия. Нужно каждый день проверять, в каком положении они находятся".
      Перед нами директива Комитету общественного спасения. Не это ли сама жизнь? Пункты, перечисленные Неподкупным, - не были ли они в действительности важнейшими вопросами времени? И директива осуществлялась. Под руководством своего вождя якобинцы неуклонно разрешали проблемы дня.
      Продовольственный вопрос особенно мучил якобинскую республику.
      Робеспьер до мая 1793 года был ярым противником ограничения торговли и установления единых цен. Между тем, только идя этим путем, можно было добиться результатов: сломить спекуляцию и саботаж, организовать снабжение армии, привлечь на свою сторону бедноту. И правительство это поняло. 11 сентября Конвент утвердил единые цены на зерно, муку и фураж. Администрация получила право реквизировать зерно и муку. За нарушение закона устанавливалась суровая ответственность. 29 сентября Конвент издал декрет о твердых ценах на главные предметы потребления в пределах всей страны. Так был установлен в с е о б щ и й м а к с и м у м.
      В развитие нового закона был принят ряд экономических и организационных мер, направленных на борьбу с голодом. В Париже и других городах ввели продовольственные карточки на хлеб, мясо, масло, мыло, соль. Булочникам было предписано выпекать единый для всех "хлеб равенства". Для упорядочения и централизации снабжения по всей стране была создана Центральная продовольственная комиссия, наделенная широкими полномочиями и опиравшаяся на революционную армию.
      Так, осознав, что необходимо временно отказаться от своего социального кредо, Робеспьер и его единомышленники пошли на ограничение частной собственности. И не побоялись проводить это в жизнь со всей революционной строгостью.
      Война - второй пункт записи Робеспьера. Инициаторами войны были жирондисты, но оборона республики оказалась им не по плечу. Решительный перелом здесь произошел лишь в те дни, когда якобинцы, прислушавшись к требованиям масс, поддержали их почин. В результате всеобщей мобилизации армия к началу 1794 года уже насчитывала миллион с лишним бойцов. Новая армия была по-новому организована; она обладала революционным воинским духом, сознательной дисциплиной. Если солдатам не всегда хватало обуви и обмундирования, то правительство и его комиссары постоянно приходили на помощь бойцам, не останавливаясь перед самыми решительными мерами. Сен-Жюст в бытность комиссаром Эльзаса издал, например, такой приказ: "Десять тысяч солдат ходят босиком; разуйте всех аристократов Страсбурга, и завтра в десять утра десять тысяч пар сапог должны быть отправлены на главную квартиру". И приказ был выполнен.
      Полностью сменился генералитет и офицерский состав. Часто командные кадры черпались из народа. Революционный генерал Россиньоль был рабочим-чеканщиком, талантливый Клебер происходил из семьи каменщика, родителями Лана и Гоша были крестьяне. Отныне к высшим воинским должностям был открыт доступ каждому, кто мог практически доказать преданность республике и умение побеждать.
      В результате начали одерживаться решающие победы на фронтах. После сражений при Гондсхооте и Ваттиньи (сентябрь - октябрь) французские войска взяли инициативу в свои руки. К зиме 1793 года восточная граница была восстановлена. В декабре был освобожден Тулон. Территория Франции полностью очистилась от врага.
      ...Третьей из наиболее существенных проблем Робеспьер считал "общественное мнение и заговоры". Действительно, до тех пор, пока внутренняя контрреволюция охватывала страну и угрожала самому ее сердцу, никакие внешние победы не могли спасти республику. Неподкупный понял это, поддержал народный призыв и стал одним из организаторов системы революционного террора.
      Общественное мнение создавалось жизнью и корректировалось Якобинским клубом. Народ поддерживал якобинцев и служил им опорой. При каждой секции учредили особые революционные комитеты, избираемые населением. Эти комитеты, созданные также в департаментах, должны были наблюдать за исполнением директив Конвента и выявлять неблагонадежные элементы. Деятельность комитетов облегчалась изданием декрета о "подозрительных", согласно которому подлежали аресту все лица, "своим поведением, речами или сочинениями проявившие себя как сторонники тирании". Главную роль в подавлении внутренних заговоров играл Комитет общественной безопасности, руководивший полицией и наблюдательной агентурой; деятельность этого органа протекала в тесном сотрудничестве с главным правительственным комитетом - Комитетом общественного спасения. Судебные функции по делам политического характера были возложены на Революционный трибунал, судопроизводство которого было упрощено и ускорено.
      Осенью и зимой 1793 года на гильотину было отправлено изрядное количество роялистов, вожаков Жиронды и их предшественников конституционалистов и фельянов. На белый террор освобожденный народ отвечал революционным красным террором. И первые спасительные результаты не заставили себя ждать. Уже в августе республиканские войска вошли в Марсель, а в октябре были взяты Лион и Бордо. Благоприятные вести шли из Вандеи. Огненное кольцо врагов было прорвано. Контрреволюция уползала в подполье.
      "Дипломатией" Неподкупный заканчивает запись в блокноте о неотложных делах. И это понятно. Продуманная внешняя политика должна была увенчать военные успехи якобинцев и их победу над внутренней контрреволюцией. Внешнеполитические проблемы особенно волновали Робеспьера в конце осени начале зимы 1793 года, в дни решающего перелома на фронтах. В своих докладах этой поры Максимилиан с предельной ясностью наметил принципы, которые следовало положить в основу взаимоотношений Франции с соседними государствами.
      Эти принципы - терпимость, невмешательство во внутренние дела соседей, взаимное уважение государственной независимости и суверенитета.
      Призывая французов к разгрому интервентов, к изгнанию их войск за пределы страны, Робеспьер объяснял, что эта национальная задача французского народа отвечает интересам всего человечества.
      - Погибни свобода во Франции, - говорил он, - и природа покроется погребальным саваном, а человеческий разум отойдет назад ко временам невежества и варварства. Деспотизм, подобно безбрежному морю, зальет земной шар. Мы боремся за людей живущих и за тех, которые будут жить...
      Эти слова, перекликающиеся с Декларацией прав, составленной Неподкупным, показывают, с какой прозорливостью он разглядел всемирно-историческое значение Великой французской революции. И однако, подчеркивая ее роль для других стран не только в настоящем, но и в будущем, Робеспьер с враждебностью относился к программе эбертиста Клоотца, проповедовавшего революционную войну за создание всемирного союза республик. Полагая, что революция не приносится извне народам, у которых еще не созрели для нее условия, Робеспьер был уверен, что подобная война, непрерывно увеличивая число врагов республики, может затянуться до бесконечности. Но при этом Неподкупный не хотел согласиться и с друзьями Дантона, склонявшимися к заключению компромиссного мира. Когда в декабре 1793 года Пруссия и Австрия стали прощупывать почву для переговоров, якобинское правительство им не ответило. Время для выгодного республике мира еще не настало; компромиссный же мир, по мнению Робеспьера, мог привести только к капитуляции.
      Таковы были основы дипломатии Робеспьера и его единомышленников в сложных условиях войны с интервентами. Они стремились установить дружественные отношения с теми, кто на миролюбие отвечал миролюбием, но исключали всякую возможность переговоров с врагами, посягавшими на целостность Франции и на ее революционную независимость.
      Но жизнь республики не ограничивалась всем этим. Под грохот сражений и стук гильотины шел непрерывный созидательный процесс. Нигде и никогда еще в мире до этой революции не было пересмотрено и сделано так много, как за четырнадцать месяцев якобинской диктатуры. И в этом потоке творчества свободная инициатива народа сыграла также ведущую роль. Комитет общественного спасения во главе с Робеспьером, Сен-Жюстом и Кутоном чутко прислушивался к нуждам страны и с якобинской смелостью реагировал на них. Многочисленные постановления, лично составленные или отредактированные Робеспьером, касались почти всех сторон общественной и культурной жизни революционной Франции.
      Много забот уделяли якобинцы проблеме народного образования. 13 июля 1793 года Робеспьер выступил с планом, предопределявшим широкое общее образование в сочетании с производственным трудом, с физическим и моральным развитием, необходимым для всех подрастающих граждан республики. Неподкупный предложил, чтобы дети с пяти до двенадцати лет воспитывались, без всяких различий и исключений, в особых интернатах за счет государства. Такое воспитание, по мысли докладчика, содействовало бы победе идеи равенства. Конвент с энтузиазмом поддержал проект. И хотя после многодневных дебатов он был сильно урезан, тем не менее в конце того же года законодатели декретировали обязательное и бесплатное трехлетнее начальное образование по единой программе, что было также большой победой.
      Значительной перестройке подверглось высшее и среднее специальное образование. Старые университеты, находившиеся в материальной и идейной зависимости от церкви, были упразднены. Ликвидации подлежали и королевские академии - учреждения, проникнутые корпоративным духом и неспособные пойти за революцией. Вместо этого было запроектировано создание в Париже Центрального лицея с наглядными методами обучения на материалах хранилищ и музеев. Конвент утвердил организацию высшей Политехнической школы, которая должна была выпускать инженеров и специалистов по точным наукам, а также Нормальной школы, готовившей новые преподавательские кадры. Учреждались специальные школы и курсы: военные, навигационные, медицинские. Заботясь о политическом просвещении, о борьбе с религиозными предрассудками, о распространении научных знаний, Конвент содействовал новой организации библиотек, архивов и музеев, делавшей сокровища науки и искусства доступными народу.
      Целая плеяда ученых оказалась связанной с трудами революции. Математики Монж и Лагранж, астроном и физик Лаплас, химики Леблан, Лавуазье, Бертолле, биологи Ламарк и Сент-Илер, а также десятки других ведущих деятелей науки были и исследователями, и педагогами, и практиками - организаторами научных учреждений и предприятий оборонной промышленности. Комитет общественного спасения и Конвент сохраняли тесный контакт с учеными, поддерживая всякое открытие и изобретение, будь то новый метод дубления кожи или воздухоплавание на аэростате, способ переливания колоколов на пушки или оптический телеграф.
      Одним из бессмертных деяний якобинской республики было введение метрической системы мер (декрет от 1 августа 1793 года). И недаром позднее на эталоне метра был выгравирован гордый девиз: "На все времена всем народам". Новая система осталась жить в веках и сделалась достоянием всего человечества.
      Огромная работа была проведена в области революционного права. Уделяя главное внимание конституции и политическим проблемам, Робеспьер и его коллеги не забывали и гражданского права. Конвент обсудил и ввел в действие ряд статей нового гражданского кодекса, устанавливавшего отмену родительской власти, равноправие супругов, свободу брачных договоров и развода. В обиход были введены совершенно новые юридические категории, некоторые из них - наименее радикальные - прочно вошли затем в фонд буржуазного законодательства позднейшего времени.
      Революционное правительство оказало серьезное воздействие на развитие театра, литературы, музыки, изобразительных искусств. Из литературы и искусства безжалостно изгонялись легкомысленные, фривольные сюжеты, их заменяли суровая тематика гражданской доблести, политический водевиль, патриотический гимн. Борясь со всем старым и реакционным в области культуры, якобинцы с чуткостью относились к подлинным памятникам искусства, беря их под государственную охрану. На этой стезе особенно много сделал монтаньяр, человек, близкий Робеспьеру, Жак Луи Давид, замечательный художник и выдающийся организатор. Давид и другие деятели искусства, сотрудничая с Конвентом, принимали участие в устройстве художественных выставок, конкурсов на лучшие произведения живописи, скульптуры и архитектуры и брали на себя оформление революционных праздников.
      Считая свое время началом новой эры, открывающей путь к счастливому будущему, якобинцы рисовали себе это будущее в покровах строгой античной простоты. Увлечение героическими образами и гражданской добродетелью античности наложило отпечаток на внешние формы жизни республики. Конвент утвердил замену обращения на "вы" обращением на "ты". Слово "господин" уступило место словам "гражданин" и "товарищ". Многие деятели меняли свои имена на имена любимых героев древности. Так Шомет называл себя Анаксагором*, Клоотц - Анахарсисом*, Бабеф - Гракхом*.
      _______________
      * Древнегреческий философ-материалист V в. до н. э.
      * Сицилийский философ VI в. до н. э.
      * Братья Г р а к х и - римские социальные реформаторы II в. до н. э.
      В целях увековечения новой эры был введен революционный календарь. Год делился на двенадцать месяцев по тридцать дней в каждом, пять дополнительных дней назывались санкюлотидами. День, следующий за провозглашением республики, 22 сентября, считался первым днем первого месяца - вандемьера, за ним шли брюмер, фример, нивоз, плювиоз, вантоз, жерминаль, флореаль, прериаль, мессидор, термидор, фрюктидор. Каждый месяц делился на три декады, дни которых обозначались названиями растений и животных.
      Новый календарь оказался тесно связанным с движением "дехристианизации", прошедшим по стране осенью 1793 года. Движение это, возникшее в ходе борьбы против контрреволюционного духовенства, ставило целью полное уничтожение религии и церкви. Его возглавили левые якобинцы и эбертисты - Шомет, Клоотц, Эбер, Фуше. "Дехристианизаторы" стали закрывать церкви, превращая их в места празднования "культа Разума"; многие священнослужители, в том числе и высшие, как парижский епископ Гобель, торжественно отреклись от сана. Хотя "дехристианизация" не была официально санкционирована, Робеспьер и его соратники вначале ей не препятствовали, желая узнать, как она будет принята в народе. Вскоре, однако, стало ясно, что движение это было несвоевременным: оно вызвало недовольство среди городского и, в особенности, сельского населения. Секретные агенты Комитета общественной безопасности доносили, что "огонь тлел под пеплом" и можно было опасаться серьезных эксцессов: крестьянство, религиозное и неграмотное в своей массе, не признавало "культа Разума", а на подобных настроениях были готовы сыграть и интервенты, и роялисты. Учитывая это, Робеспьер в конце ноября выступил против "дехристианизации", осудив ее с государственной и политической точек зрения. Тогда Шомет, бывший одним из инициаторов движения, первым отказался от него; за прокурором Коммуны последовали и другие. 5 - 8 декабря Конвент по докладу Робеспьера принял декрет о свободе культов.
      Влияние общественного мнения, особенно в столице, увеличивалось соответственно небывалому до той поры размаху общественной жизни. Санкюлоты принимали деятельное участие в работе клубов, секций, революционных комитетов, заполняли галереи для публики на заседаниях Конвента, толпились в здании Революционного трибунала. Женщины стремились не отставать от мужчин. Политические страсти зачастую разгорались настолько, что посетители галерей заставляли законодателей прервать заседание. Человек, не аплодирующий выступлению Робеспьера, немедленно слышал угрозы и обидные клички. На улицах, в кафе, у газетных киосков повсюду с жаром обсуждали события дня: известия с фронта, очередной декрет Конвента, приговор Революционного трибунала, выдающуюся речь в Якобинском клубе. На газеты набрасывались с жадностью. Толпились у пестрых афиш и многоцветных плакатов, расклеенных на стенах центральных кварталов столицы. У дверей домов можно было видеть большие столы, за которыми обедали и ужинали жители всей улицы. Это было новое явление: братская трапеза. Мужчины и женщины, дети, люди разного положения и достатка собирались за этими трапезами, каждый внеся предварительно свой продуктовый пай. За едой вели оживленные политические споры, пели патриотические песни, дети читали наизусть статьи конституции.
      Да, сделано было много, и все изменилось радикально. Революция переворошила жизнь сверху донизу. Большими были дела, еще большими планы.
      А между тем уже назревали события, которые должны были расколоть якобинское правительство и сломать кажущееся единство, которое не имело под собой достаточно твердой основы.
      Неподкупный не мог этого не чувствовать.
      Но он бесстрашно шел навстречу неизбежной судьбе.
      4. ИНОСТРАННЫЙ ЗАГОВОР
      Максимилиан пересек улицу Сент-Оноре в том месте, где переходил ее обычно, и, как обычно, машинально взглянул на шпиль якобинской церкви. Шпиль был едва различим: наступали сумерки, а уличное освещение в этом году не баловало жителей столицы.
      Было не только темно, но и зябко. Фример - "месяц изморози" подходил к середине. Сильные холода еще не наступили, но уже чувствовалось дыхание ранней декабрьской стужи.
      Парижане знали: зима будет суровой. Ибо беда не приходит в одиночку. Если нет хлеба - не купишь и овощей, если нет топлива - жди лютых морозов.
      На улицах молчаливый людской поток не убывал ни днем ни ночью. Люди двигались медленно, а больше стояли. Стояли с вечера до зари и с зари до полудня. Слово "хвост" получило новый смысл. И когда говорили: "Становись в хвост!" - каждый понимал, что это значит. Хвосты были и у булочных, торговавших исключительно "хлебом равенства", и у мясных лавок, которые часто не торговали ничем, и на рынках, оскудевших сверх всякой меры. А тут еще на глазах у измученных женщин жирные молодчики выволакивали из лавок коровьи и бараньи туши, а потом лавки запирались на замки: мяса нет. Все знали, куда уходят продукты - столы богачей были постоянно переполнены снедью, купленной по спекулятивным ценам.
      Максимилиан Робеспьер также знал это очень хорошо. Но знал он и другое. Революционное правительство проделывало поистине титаническую работу и уже многого добилось; пройдет короткое время, и парижане почувствуют результаты: голод будет ликвидирован так же, как ликвидирована угроза оккупации. Комитет Робеспьера знал свое дело и был вполне достоин доверия патриотов.
      Но вот беда. Чем больше побед одерживало правительство, тем очевиднее становилось Неподкупному, что прежнему единству монтаньяров приходит конец. Зрела новая междоусобная борьба, быть может, еще более тяжелая, чем прежде. И конечные результаты этой борьбы было трудно предвидеть.
      В самом начале осени Робеспьер с беспокойством обратил внимание на две новые группировки, две фракции, появившиеся в правительстве. Во главе правой фракции стоял Дантон, во главе левой - Эбер. Правые, несмотря на свои трескучие фразы, явно стремились замедлить революцию и остановить ее ход. Левые, напротив, вызывали постоянные сверхреволюционные эксцессы и обвиняли правительство в модерантизме*.
      _______________
      * Умеренности (лат.).
      Дантона, равно как и его друзей, Неподкупный знал и успел составить о них вполне определенное мнение. Что же касается левых, то знакомиться с ними пришлось в ходе борьбы. Эбер и Шомет были крайне неприятны Робеспьеру. Он видел в них наследников "бешеных". И все же, строго анализируя общую обстановку и задачи дня, Максимилиан кое-чему научился у левых. Так, прежде относясь с большим недоверием к террору, теперь Робеспьер сделал террор краеугольным камнем своей системы. Он понял, что в дни войны и контрреволюционной угрозы террор призван сыграть одну из главных ролей. Террор, полагал Максимилиан, должен дополнить добродетель, стать ее охранителем и защитником.
      Однако стало ясно, что уступки Неподкупного не могут удовлетворить эбертистов. Эбер начинал нажимать на революционное правительство с особой силой.
      И вот, испытывая подлинный эбертистский натиск, бороться с которым становилось все труднее, Неподкупный пришел к мысли, что сейчас единственный выход из положения - противопоставить обе фракции одну другой. А для этого нужно поддержать Дантона. Нужно придать ему смелости и энергии, втравить его в борьбу с группой Эбера, и тогда совместными усилиями будет много легче сбросить иго "ультрареволюционеров"...
      С этими мыслями Робеспьер перешагнул порог старой якобинской церкви.
      Теперь фронт был не только на границах. Его линия проходила в каждой секции, в любом народном обществе, в Конвенте и клубах, превращая их в поля ожесточенных схваток. Бурные дни переживал и Клуб якобинцев. Шла чистка клуба - рядовые члены обсуждали взгляды и поступки прославленных лидеров. Вчерашние заслуги не спасали от изгнания тех, кто казался недостаточно стойким сегодня. А быть изгнанным из клуба сегодня - значило ступить на прямую дорогу к гильотине.
      3 декабря - 13 фримера по новому календарю - пришел черед Жоржа Дантона.
      Шум вокруг его персоны поднялся давно. Его болезнь якобинцы считали уловкой, попыткой замаскировать свое нечестное поведение. Жоржа укоряли в вялости и равнодушии. Не он ли развалил первый Комитет общественного спасения? Не он ли постоянно играл на руку жирондистам? Не он ли, прикрываясь решительными фразами, вот уже полгода топчется на месте, а то и прямо тянет назад? Кто-то не преминул напомнить о состоянии Дантона.
      Трибун встал. Крупные капли пота дрожали на его выпуклом лбу. В его голосе не чувствовалось обычной силы. Пытаясь увернуться от прямого удара, он взывал к памяти Марата - не он ли был бесстрашным защитником покойного журналиста? Что же касается богатства, то оно не так уж и велико; оно почти не возросло по сравнению с тем, каким было до революции...
      Защита никого не убедила. Все знали, что Дантон не выносил Марата. А разговоры о состоянии - разве не были они пустой болтовней?..
      Но вот поднимается Робеспьер. Он требует, чтобы обвинители Дантона точно изложили свои обвинения.
      Зал молчит.
      - В таком случае это сделаю я, - говорит Неподкупный.
      Однако, к всеобщему изумлению, он выступает не против Дантона, а против его хулителей, называя их клеветниками и врагами общественного дела...
      Дантон вздрагивает и вытирает пот с лица. Он поражен. Защиты с этой стороны, да к тому же такой энергичной, он никак не ожидал. Он удивленно смотрит на Робеспьера. Но Максимилиан избегает запавших глаз титана. С нарастающей горячностью он продолжает восхвалять своего соперника и заканчивает словами:
      - Пусть выйдут вперед те люди, которые в большей степени патриоты, чем мы с ним!..
      Вперед, разумеется, никто не вышел. Репутация Дантона была спасена.
      После заседания они не подошли друг к другу. Дантон поспешил на свежий воздух, желая в одиночестве обдумать ситуацию.
      Еще недавно в Арси положение казалось ему безнадежным. Но, по-видимому, вблизи всегда все выглядит иначе, чем издали. И самая страшная опасность, когда смотришь ей прямо в лицо, менее страшна, чем когда знаешь, что она подстерегает тебя из-за угла.
      В целом, конечно, положение было ужасным. Придя впервые после приезда в Конвент, Жорж содрогнулся. Пустовали не только скамьи, раньше занимаемые жирондистами. Много незаполненных мест оставалось сегодня и на Горе, совсем рядом с местом Дантона. Где депутат Шабо, ставленник Дантона? Или Оселен, его неизменный единомышленник? Или Робер, его близкий приятель? Где депутаты Базир, Делоне, Жюльен? Они оказались замешанными в грязных спекуляциях, в скандальном деле Ост-Индской компании* и все, за исключением Жюльена, которому удалось бежать, арестованы по приказу Комитета общественной безопасности. Их ждет Революционный трибунал. Их и многих других, ибо арестованы также многочисленные спекулянты и дельцы, сомнительные якобинцы и журналисты, заподозренные в финансовом ажиотаже и шпионской деятельности.
      _______________
      * Попытка со стороны ряда членов Конвента нажиться за счет подлога и биржевой игры при ликвидации хищнической Ост-Индской компании.
      Казалось бы, хуже некуда.
      Но, вглядываясь в существо дела, Дантон заметил некоторые особенные обстоятельства, которые сразу же ослабили его тревогу.
      Прежде всего он узнал, что хитрый Фабр д'Эглантин, его ближайший соратник, делец, больше других погрязший в темных махинациях, сумел выйти сухим из воды: он выступил в роли доносчика и оговорил перед правительственными комитетами как своих компаньонов, так и общих партийных врагов. Это повысило доверие комитетов к Фабру настолько, что его даже пригласили участвовать в расследовании финансового заговора. Затем Дантону стало известно, что все материалы дела о заговоре, косвенно компрометирующие его, Жоржа, были изъяты по приказу свыше и рассмотрению не подлежали. Наконец, Дантон заметил, а сегодня общие наблюдения превращались в уверенность, что Робеспьер, которого он считал своим главным противником, не только не проявляет к нему враждебности, но, напротив, как будто ищет с ним союза.
      И он ясно понял, почему это происходит.
      "Эбертистский натиск", который начался еще в те дни, когда Дантон "грохотал" в Конвенте, вылился поздней осенью в "дехристианизаторское" движение. Началось с введения республиканского календаря, а кончилось попыткой упразднения религии и всех религиозных обрядов.
      Дантон прибыл в Париж в самый разгар этих событий. Он сразу же выступил против "дехристианизации". Он категорически потребовал и добился запрещения в стенах Конвента "антирелигиозных маскарадов".
      Вот тогда-то он и поймал впервые благосклонный взгляд Робеспьера. А сегодня Неподкупный платил ему услугой за услугу.
      Теперь, полагал Дантон, если действовать умело, можно добиться многого. Надо начать с эбертистов, а затем в положенный час ударить по Робеспьеру. Но теперь он, Жорж, наученный горьким опытом, будет действовать иначе. Нечего лезть под огонь - надо выставить на первую линию других. Хватит громоподобных речей - нужна осмотрительность. Сначала нейтрализовать Неподкупного, создать вокруг него пустоту, а затем набросить петлю на его тощую шею...
      Дантон повеселел и почувствовал прилив бодрости. Он не стал тратить времени даром. Пробойной силой в новой комбинации он решил сделать своего постоянного спутника, неустойчивого журналиста Камилла Демулена.
      Длинноволосый Демулен, в прошлом прославившийся как публицист революции, давно скучал по работе. Теперь, с благословения Дантона, он приступил к выпуску новой газеты. Название газеты - "Старый кордельер" было далеко не случайным. Старого кордельера, кордельера времен господства в клубе Дантона и его друзей, журналист как бы противопоставлял новому кордельеру, то есть нынешнему дню клуба, когда в нем главную роль играли эбертисты. Первый номер газеты вышел через два дня после речи Неподкупного в защиту Дантона у якобинцев. Он прославлял Робеспьера, вознося его до небес, и отождествлял политику робеспьеристов и дантонистов. В вышедшем вслед за этим втором номере Камилл более определенно раскрывал свой замысел. Если раньше он только намекал на "ультрареволюционную партию", то теперь начал ее сокрушать. Журналист заявил, что сторонники Эбера, желающие превзойти покойного Марата, идут к прямому абсурду. Демулен всласть поиздевался над "культом Разума" и указал пальцем на Клоотца, как на наиболее одиозную фигуру всей фракции.
      Робеспьер был доволен. Старый однокашник лил воду на его мельницу. Именно Клоотца наметил Неподкупный для ближайшего удара.
      "Анахарсис" Клоотц стоял несколько особняком среди эбертистов. В прошлом немецкий барон, весьма состоятельный человек, он называл себя "космополитом", "оратором рода человеческого" и "личным врагом господа бога". В дехристианизаторском движении он сыграл одну из ведущих ролей.
      Зная, что из-за Клоотца другие лидеры эбертизма в драку не полезут, и имея под руками материалы из второго номера газеты Демулена, Робеспьер решил не медлить.
      22 фримера (12 декабря), выступая в клубе, он смешал с грязью "оратора рода человеческого". Он иронизировал над санкюлотизмом Клоотца, имевшего более ста тысяч годового дохода, порицал как антипатриотический выпад его стремление стать "гражданином мира" и, по существу, обвинял его в шпионаже.
      Клоотц был немедленно исключен из Якобинского клуба. Вслед за тем его выбросили и из Конвента.
      Между тем очистительный искус ждал самого редактора "Старого кордельера". 24 фримера (14 декабря) он предстал перед якобинцами. Его обвиняли в связях с подозрительными людьми и в сочувствии к жирондистам.
      Камилл защищался слабо. Он не нашел убедительных аргументов и косвенно признал свою политическую неустойчивость.
      Но мог ли Робеспьер, недавно спасший Дантона, вдруг выдать прежнего приятеля, а ныне союзника? Он взял Камилла под свое покровительство и защищал его с большим тактом и умением.
      Да, он знает Демулена, знает очень хорошо. Впрочем, кто же его не знает? Демулен слаб, доверчив, часто мужествен и всегда республиканец. У него верный революционный инстинкт. Он любит свободу, и это главное. Что же касается ошибок, то они, конечно, есть, не заметить их нельзя. В будущем Камиллу нужно серьезно поостеречься. Ему следует опасаться своей неуравновешенности и поспешности в суждении о людях.
      Слова Робеспьера, простые, задушевные, были встречены аплодисментами. Демулен остался членом клуба.
      Радость Камилла была непродолжительной. Дантон быстро "разъяснил" ему смысл происшедшего.
      Глупец! Неужели он не понимает, что выглядел у якобинцев настоящим идиотом? Робеспьер просто издевался над ним, давая волю своему скудному остроумию. Его сохранили из презрительной жалости, сначала как следует проучив...
      Демулен взбеленился. Так вот оно что! Его осмеливаются корить, его хотят учить! Ну что ж, он им покажет, он знает, как ответить на глумление!..
      В третьем номере Демулен дал подборку и перевод ряда отрывков из "Анналов" Тацита. Журналист, разумеется, делал это не из любви к истории. Каждая фраза, заимствованная из Тацита, содержала злобный намек на современность. Здесь фигурировали и "подозрительность тирана", и донос как средство к преуспеянию, и "суды, превращенные в бойни", и "лицемерное прославление правительства"...
      Кому предназначался этот коварный удар? Только ли эбертистам? Нет. Демулен бил по Революционному трибуналу, по революционному правительству и его органам, по всему революционному строю. И какие бы оговорки он ни делал в конце статьи, он наносил кровоточащую рану прежде всего Неподкупному и его соратникам.
      Робеспьер почувствовал силу удара, и горечь наполнила его сердце. Революционный режим осуждался одним из тех, кто некогда ратовал за его создание! Террор клеймит тот, кто некогда призывал народ превратить фонари в виселицы! Какая радость для аристократов, какая скорбь для истинных патриотов!..
      Положение Робеспьера становилось все более затруднительным. Он протягивал руку вчерашним друзьям и попадал в объятия врагов. Чем более он склонялся к уступкам, желая мира и согласия, тем сильнее наглели "снисходительные".
      Вылазка Камилла была лишь одной из составных частей комбинированного маневра, подготовленного Жоржем Дантоном.
      Почти одновременно с выходом в свет третьего номера "Старого кордельера" группа умеренных во главе с Фабром начала громить в Конвенте и в клубе Комитет общественного спасения и его агентов. Обвиняя комитет в нерадивости, в том, что он не пресекал беспорядков, царивших якобы в Париже, и не обуздывал виновных в дезорганизации, дантонисты рассчитывали свалить робеспьеровское правительство и обновить состав комитета.
      Конвент отказался утвердить их требования. Поплатились лишь некоторые эбертисты, в том числе Ронсен, командующий революционной армией, и Венсан, связанный с ним работник военного министерства. Эти лица были арестованы.
      "Эбертистский натиск" явно сменялся "дантонистским".
      Битвы в Конвенте и Якобинском клубе становились все более жестокими.
      Горячий Колло д'Эрбуа громил Филиппо и Фабра, Филиппо нападал на комитет, Демулен честил Эбера и его подручных, Эбер требовал изгнания дантонистов из клуба.
      Только двое оставались неизменно спокойными среди этой бури.
      Они не произнесли ни одного бранного слова, не вмешивались ни в одну из схваток. Как опытные борцы, оценивали они поле боя и друг друга.
      Это были Робеспьер и Дантон.
      Неподкупный давно уже начал разгадывать игру своего соперника. Он заметил одно поразительное обстоятельство: Дантон не только не защищал своих, но иногда даже поддерживал их противников! Кроме того, дантонисты прилагали все силы, чтобы отделить его, Робеспьера, от большинства, поставить его в наиболее уязвимое положение.
      А между тем, хотя они сейчас и одерживали видимость победы над эбертистами, уязвимыми оказывались все-таки они.
      Допросы арестованных депутатов, бумаги, найденные в их портфелях, все это давало комитетам новые материалы, компрометирующие дантонистов. Так, в бумагах Делоне был найден оригинал подложного декрета о ликвидации Ост-Индской компании. Оказалось, что оригинал, подписанный Фабром, противоречил его устным выступлениям в Конвенте и содержал как раз все выгодные для мошенников поправки!
      Робеспьер понял, что ловкий плут, одурачивший комитеты своим доносом, был еще более виновен, чем те, на кого он доносил. Понял он и другое. Несмотря на кажущуюся противоположность течений, несмотря на то, что дантонисты и эбертисты с одинаковым усердием поносили и оплевывали друг друга, между ними существовала незримая связь сближавшая обе фракции.
      Этой связью служили подозрительные иностранцы.
      Французская республика гостеприимно открывала двери всем угнетаемым и гонимым европейскими тиранами. Некоторые иностранцы, прославившиеся своей борьбой за свободу, даже были избраны в Конвент. Но наряду с подобными людьми во Францию проникло много иностранных дельцов и банкиров, а также всякого рода авантюристов, рядившихся в одежды крайнего санкюлотизма и патриотизма. Эти господа, заползая во все щели, стали преобладать в некоторых народных обществах, завязывали тесные отношения с депутатами Конвента, видными якобинцами и даже членами правительственных комитетов. Все они при этом продолжали выполнять роль шпионов в пользу тех враждебных Франции держав, которые якобы их изгнали. Не ограничиваясь шпионажем, многие из них оказались связанными с крупными диверсиями, такими, например, как пожары в Дуэ и Валансьене, в парусных мастерских Лориана и на патронных заводах Байонны.
      Правительственные комитеты располагали секретными материалами, наводившими на мысль, что все эти "поборники свободы" вели интриги совместно с главными дантонистами и эбертистами, которые оказывали им покровительство, и стремились их выручить, как только те попадали в беду.
      Это убедило Робеспьера, будто существует единый иностранный заговор, следы которого уводят в недра обеих оппозиционных фракций. Неподкупный решил, наконец, познакомить якобинцев с существом заговора, как он себе его представлял.
      19 нивоза (8 января) 1794 года в клубе опять было жарко. Якобинцы читали вслух третий номер "Старого кордельера". Демулену вновь грозило исключение.
      Но Робеспьер еще раз пришел на помощь своему бывшему другу.
      - Бесполезно читать дальше, - заявил он. - Мнение о Камилле Демулене, должно быть, уже всеми составлено. Вы видите, что в его статьях самые революционные мысли переплетаются с самым гибельным соглашательством... Впрочем, во всем этом споре больше внимания обращалось на отдельных лиц, чем на интересы общества...
      И, отвлекая якобинцев от Демулена, Робеспьер направляет их внимание по несколько иному руслу.
      - Самое страшное, - говорит он, - что во всех этих спорах совершенно отчетливо вырисовывается рука, тянущаяся из-за рубежа... Иноземные враги вдохновляют две группировки, которые делают вид, что ведут между собою борьбу. Чтобы лучше обмануть народ и бдительность патриотов, они столковываются, точно разбойники в лесу. Им все равно, кто победит: обе их системы одинаково ведут к гибели республики...
      Якобинцы оцепенели. Но вот кое-кто начинает нервничать. Фабр д'Эглантин определенно пытается выскользнуть из зала. Робеспьер просит его остаться. Тогда Фабр направляется к трибуне. Видя это, Максимилиан заявляет с высокомерным видом:
      - Хотя Фабр и приготовил свою речь, моя еще не кончена. Я прошу его подождать. - И он продолжает пространно описывать обе группы заговорщиков...
      - Поборники истины, - заканчивает оратор, - наш долг раскрыть народу происки всех этих интриганов и указать ему на жуликов, которые пытаются его обмануть. Я заявляю истинным монтаньярам, что победа у них в руках и что нужно раздавить лишь нескольких змей...
      И Робеспьер вновь обращает пристальный взгляд на Фабра.
      - А теперь пусть выступит этот человек с лорнетом, который так хорошо играет интриганов на сцене. Пусть он даст нам свои объяснения; посмотрим, как он выпутается из этого положения.
      Удар был неожиданным и молниеносным. Фабр сначала попятился назад, затем, вдруг потеряв всю свою самоуверенность, почти ощупью поплелся к трибуне.
      На него указывали пальцами. Многие смеялись. Чей-то голос отчетливо произнес:
      - На гильотину!
      Фабр что-то бормотал, пытаясь оправдать себя.
      Но его оппонент не собирался его слушать. Даже не обернувшись в сторону Фабра, Робеспьер покинул клуб. За ним последовали другие. И вскоре злополучный драматург остался один в опустевшем зале.
      24 нивоза (13 января) Фабр д'Эглантин был арестован и препровожден в Люксембургскую тюрьму.
      В этот день Жорж Дантон совершил впервые за два месяца серьезную неосторожность: он заговорил. Не то чтобы он пытался защищать или оправдывать своего бывшего секретаря; он просто обратился к Конвенту с просьбой, чтобы Конвент взял дело Фабра в свои руки.
      Ответ дал Билло-Варенн.
      Ответ был краток и ужасен:
      - Горе тому, кто сидел рядом с Фабром!
      Кампания была проиграна, проиграна окончательно и бесповоротно. В течение двух месяцев Жорж бился, чтобы создать пустоту вокруг Робеспьера. Теперь пустота окружала его самого.
      Впрочем, эбертисты торжествовали напрасно. Их участь также была решена.
      5. МУЖАЙСЯ, ДАНТОН!..
      "Отец Дюшен" - газета Эбера пользовалась среди парижской бедноты едва ли меньшим успехом, чем некогда "Друг народа" Марата. Парижане хорошо знали дюжего молодца в треуголке и с пистолетами за поясом, посасывающего трубку, в то время как комплект других трубок лежал на жаровне. Так изображался "папаша Дюшен" на первой странице газеты. И слова его были известны не хуже, чем его облик:
      "...Торговцы - сатана их возьми! - не имеют отечества. Они низвергли аристократов только для того, чтобы самим занять их место..."
      "...Богач - эгоист, бесполезное существо... Он лопнет, черт его побери, от стыда или нищеты, и вскоре эта зачумленная порода совсем исчезнет..."
      "...Что бы мы делали без святой гильотины, этой благословенной национальной бритвы?.."
      Санкюлотам импонировал грубо-развязный тон газеты Эбера, ее язык, пересыпанный простонародными словечками и ругательствами. Но конечно же, еще большее воздействие оказывало содержание статей, призывавших к борьбе со спекулянтами, богатеями и контрреволюционной церковью. Газета отзывалась на все злободневные вопросы, выражая вековую ненависть бедноты против угнетателей.
      И все же, когда Эбера вместе с его ближайшими единомышленниками поволокли на казнь, народ не выразил ему сочувствия. Санкюлоты кричали:
      - Да здравствует республика!
      А кое-кто с ехидством обращался к бледному, обессилевшему журналисту:
      - Ну, как дела, папаша Дюшен?.. Где же твои прославленные трубки?..
      С какой быстротой и ловкостью сокрушили робеспьеристы Эбера! Причем произошло это в дни, когда Неподкупный был болен. Всю операцию провел юный Сен-Жюст, специально для этого прибывший из армии.
      Конечно, Сен-Жюсту никогда бы не удалось добиться такого успеха, не подготовь его предшествующие события.
      Уже с ноября - декабря 1793 года эбертисты начали отделяться от левых якобинцев, а Эбер все сильнее расходился с Шометом, стойким защитником интересов трудящихся масс. В политике "папаши Дюшена" отчетливо звучали нотки непоследовательности и авантюризма. Выступая открыто против Дантона, Эбер, по существу, метил в Робеспьера. "Ультрареволюционеры" замыслили свержение революционного правительства.
      Но в решающий момент народ не услышал их призывов.
      8 вантоза (26 февраля) 1794 года Сен-Жюст с трибуны Конвента провозгласил программу дальнейшего углубления революции. Он предложил конфисковать всю земельную собственность врагов республики и безвозмездно передать ее в руки неимущих санкюлотов по спискам, составленным Комитетом общественного спасения.
      Конвент утвердил предложение Сен-Жюста.
      Так родились вантозские декреты, которые Шомет называл благодетельными и спасительными для народа.
      Робеспьеристы показали простым людям, кто их истинные друзья.
      Поэтому, когда неделю спустя встревоженные эбертисты попытались поднять восстание, их никто не поддержал. Народ не пожелал подниматься против якобинского Конвента и робеспьеровского комитета. Шомет от имени Коммуны выразил заговорщикам порицание. Отверг эбертистов и Якобинский клуб.
      Вот тут-то революционное правительство и нанесло им внезапный удар.
      - Для задержания виновных приняты все меры, - сказал Сен-Жюст 23 вантоза (13 марта).
      Этой же ночью Эбер, Ронсен, Венсан и другие подверглись аресту. Вскоре к ним присоединили "Анахарсиса" Клоотца и группу подозрительных иностранцев.
      "Эбертистский натиск" был ликвидирован. 4 жерминаля (24 марта) суд приговорил обвиняемых к смертной казни.
      Разгром и казнь эбертистов воодушевили "снисходительных". Камилл проявлял свою бурную радость, издеваясь над поникшим "папашей Дюшеном". Ему вторили другие дантонисты. Значит, правда была на их стороне!..
      Никогда заблуждение не бывало столь безосновательным.
      Разве забыли они, что говорил Неподкупный в Конвенте и Якобинском клубе? Разве можно было забыть выражение лица, с которым Сен-Жюст в своем вантозском докладе бросил намек, после которого головы всех повернулись в сторону Дантона?
      - Есть один среди нас, - отметил Сен-Жюст, - который питает в своем сердце замысел заставить нас отступить и сокрушить нашу деятельность. Он разжирел на народных бедствиях, он наслаждается всеми благами, оскорбляет народ и совершает триумфальное шествие, увлекаемый преступлением...
      Впрочем, если Дантон и его друзья хотели забыть былые страхи, то Робеспьер не дал им этого сделать. 1 жерминаля (21 марта), в день, когда начался процесс эбертистов. Неподкупный произнес слова, не оставлявшие сомнений в его истинных планах относительно дантонистов:
      - Если завтра или даже сегодня не погибнет эта последняя клика, наши войска будут разбиты, ваши жены и дети умрут, республика распадется на части, а Париж будет удушен голодом. Вы падете под ударами врагов, а грядущие поколения будут страдать под гнетом тирании. Но я заявляю, что Конвент решил во что бы то ни стало спасти народ и уничтожить все клики, существование которых опасно для свободы.
      Резкость, с которой Робеспьер ставил вопрос о "последней клике", имела серьезные основания.
      Противоречия между робеспьеристами и дантонистами достигли предела и угрожали завести правительство в тупик. В области внешней политики "умеренные" вели к капитулянтскому миру; в области внутренней - к прекращению террора и свертыванию революции. Все это означало прямой отказ от завоеваний народа, достигнутых ценою крови и материальных жертв. И эта контрреволюционная программа настойчиво продвигалась дантонистами в дни, когда окончательная победа казалась Робеспьеру близкой. В этих условиях сосуществование обеих фракций становилось невозможным. И поскольку в руках Робеспьера, опиравшегося на народные массы, сосредоточивались гораздо большие силы, чем в руках Дантона, финал мог быть только один: Дантон и все те, кто защищал его программу, должны были неизбежно пасть.
      К этому выводу раньше других пришли люди, обладавшие железной решимостью, - Билло-Варенн и Сен-Жюст. Робеспьер, любивший Демулена и помнивший былые заслуги Дантона, не мог принять сразу жестокое решение. Даже громя "снисходительных" в целом, даже обрекая их на гибель, он про себя оставлял лазейку для двух своих прежних друзей. Когда Билло, выступая в комитете, впервые предложил убрать Дантона и Демулена, Робеспьер страстно воскликнул:
      - Значит, вы хотите погубить лучших патриотов?
      Но время работало на Билло-Варенна и Сен-Жюста. По-видимому, уже в феврале 1794 года Неподкупный начал отчетливо сознавать неизбежность жертвы. События, последовавшие за казнью эбертистов, укрепили его в принятом решении.
      - Комитет общественного спасения производит правильную порубку в Конвенте, - горько заметил Демулен после ареста Фабра.
      Теперь он взялся вновь за свое остро отточенное перо. Седьмой номер "Старого кордельера" носил характерное название: "За и против, или разговор двух старых кордельеров". Продолжая измываться над павшими эбертистами, автор до крайности усилил нападки на "чрезмерную власть" Комитета общественного спасения, на революционные комитеты и персонально на Робеспьера. Членов Комитета общественной безопасности он называл "каиновыми братьями", а их агентов - "корсарами мостовых". Что же касается Робеспьера, то для него Камилл не пожалел своих сарказмов.
      "Если ты не видишь, чего требует время, если ты говоришь необдуманно, если ты всюду выставляешь себя напоказ и при этом не обращаешь внимания на окружающих, я отказываю тебе в репутации человека мудрого..." - так начинал журналист свой вызов Неподкупному. Он издевался над Робеспьером за то, что тот осуждал недостатки английской конституции; он упрекал его за противоречивые выступления, за "излишнее словоизвержение"; по существу, он старался доказать, что Неподкупный играл на руку контрреволюции!
      Своими словесными упражнениями Демулен окончательно подписал себе смертный приговор. Он осмелился опорочить правительство, мало того, он осмелился высмеять Неподкупного, высмеять дерзко и несправедливо. Такого Максимилиан не прощал никому. Он понял, что его школьный друг неисправим, что он сам уничтожил возможность своего спасения.
      Но, отступившись от Демулена, мог ли Робеспьер не пожертвовать тем, кого считал и совратителем и вдохновителем несчастного журналиста?..
      Кое-кто из лидеров "умеренных" тешил себя надеждой, что еще не все потеряно, что главное сейчас - примирить Дантона с Робеспьером. Веря в возможность примирения, организовали их встречу. Дантон попытался взять инициативу на себя. Сев рядом с Максимилианом, он принялся уверять, что ему всегда была чужда ненависть и что он не может понять равнодушия, с которым относится к нему Робеспьер. Неподкупный молчал. Тогда Дантон стал громить новое окружение вождя якобинцев, и прежде всего "этого шарлатана" Сен-Жюста.
      - Верь мне, отбрось интриганов, соединись с патриотами, сплотимся, как прежде...
      Робеспьер не выразил желания поддерживать эту тему.
      - При твоих взглядах, - сказал он после продолжительного молчания, никогда бы не находилось виноватых.
      - А что, разве это было бы тебе неприятно? - живо возразил Дантон. Надо прижать роялистов, но не смешивать виновного с невиновным.
      Робеспьер, нахмурившись, ответил:
      - А кто сказал тебе, что на смерть был послан хоть один невиновный?..
      Такой ответ звучал угрожающе. Дантон притих. Молчали и все остальные. Вскоре Неподкупный ушел.
      - Черт возьми! - воскликнул Дантон. - Дело плохо! Теперь нельзя терять ни минуты!..
      Но человек, произнесший эти слова, продолжал пребывать в бездействии. Зато действовали комитеты, и действовали со всей решительностью. Учитывая, что дантонисты пользуются немалым влиянием в Конвенте, что их ставленник Тальен избран его председателем, в то время как друг Дантона Лежандр стал председателем Якобинского клуба, комитеты решили нанести удар быстро, внезапно и в самое сердце. Робеспьер, покинувший Дантона и Демулена, предоставил Сен-Жюсту обширные материалы для обвинительного акта.
      Вечером 10 жерминаля (30 марта) оба правительственных комитета собрались на совместном заседании. Здесь-то и был составлен приказ, написанный на клочке конверта, приказ, скрепленный восемнадцатью подписями и определивший дальнейшую судьбу фракции "снисходительных".
      Поздно вечером на квартиру к Дантону пришел один из его друзей, чтобы сообщить о решении комитетов.
      - Чепуха, - сказал трибун. - Они будут совещаться, совещаться до бесконечности...
      Пришедший уверял, что ордер на арест уже подписан, и посоветовал немедленно бежать из Парижа.
      - Мне больше нравится быть гильотинированным, чем гильотинировать других, - меланхолически ответил Дантон. И затем прибавил фразу, ставшую бессмертной: - Да разве можно унести родину на подошвах своих сапог?..
      ...В эту ночь он не ложился в постель, не желая быть захваченным врасплох.
      Медленно тянулись часы.
      Только в шесть утра раздался громкий стук ружейных прикладов.
      Луиза проснулась. Жорж обнял ее и сказал с улыбкой:
      - Они оказались смелее, чем я думал...
      С утра Париж был в оцепенении. Люди не верили своим ушам. Так вот на кого революция подняла руку! На Демулена - человека 14 июля, на Дантона человека 10 августа! Кто еще арестован? Называют Филиппо и Делакруа... Всех их свезли в Люксембургскую тюрьму...
      Впрочем, удивление было недолгим. Тружеников ждали обычные заботы. В конце концов, кто такой Дантон? О Дантоне они давно уже стали забывать...
      Робеспьер и Сен-Жюст могли не беспокоиться об общественном мнении.
      Иное дело - Конвент.
      Здесь комитеты ждали противоборства, и ожидания их не были обмануты. Едва началось заседание 11 жерминаля (31 марта), как на трибуну поднялся Лежандр.
      - Граждане, - с волнением сообщил он, - сегодня ночью арестованы четверо членов Конвента. Один из них - Дантон. Имен других я не знаю; да и что нам до имен, если они виновны? Но я предлагаю, чтобы их вызвали сюда, и мы сами обвиним их или оправдаем. Я верю, что Дантон так же чист, как и я!..
      Послышался ропот. Кто-то потребовал, чтобы председатель сохранил свободу мнений.
      - Да, - ответил Тальен, - я сохраню полную свободу мнений, каждый может говорить, что думает. Мы все останемся здесь, чтобы спасти свободу.
      Это было прямое поощрение Лежандру и угроза его противникам.
      Один из депутатов попробовал протестовать: предложение Лежандра создавало привилегию. Ведь жирондисты и многие другие после них не были выслушаны, прежде чем их отвели в тюрьму.
      В ответ раздался свист и топот. И вдруг послышались крики:
      - Долой диктаторов! Долой тиранов!
      Робеспьер, бледный, но спокойный, ждал и внимательно слушал. Когда положение стало угрожающим, он взял слово.
      - По царящему здесь смущению легко заметить, что дело идет о крупном интересе, о выяснении того, одержат ли несколько человек верх над отечеством. Лежандр, по-видимому, не знает фамилий арестованных, но весь Конвент знает их. В числе арестованных находится друг Лежандра Делакруа. Почему же он притворяется, что не знает этого? Потому, что понимает: Делакруа нельзя защищать, не совершая бесстыдства. Он упомянул о Дантоне, думая, вероятно, будто с этим именем связана какая-то привилегия. Нет, мы не хотим никаких привилегий, мы не хотим никаких кумиров. Сегодня мы увидим, сумеет ли Конвент разбить мнимый, давно сгнивший кумир, или же кумир, падая, раздавит Конвент и французский народ... Я заявляю, что всякий, кто в эту минуту трепещет, преступен, ибо люди невиновные никогда не боятся общественного надзора...
      Никто не осмелился оспаривать слов Робеспьера. Лежандр отступил и пробормотал несколько трусливых извинений.
      Тогда поднялся Сен-Жюст и среди гробового молчания прочитал обвинительный акт.
      Давно уже Неподкупный собирал материалы против Дантона. Он систематически заносил в свои блокноты наблюдение за наблюдением, штрих за штрихом. И вот теперь он передал эти заметки в неумолимые и верные руки. Сен-Жюст составил из них документ в форме обращения к Дантону. Когда он читал, казалось, что обвиняемый находится в зале.
      Обвинительный акт представлял Дантона и его друзей изменниками с первых дней революции. Оратор утверждал, что Дантон плел интриги с Мирабо, что он продался двору и пытался спасти королевскую семью, что он вел тайные переговоры с Дюмурье и играл на руку жирондистам. Далее Сен-Жюст указал на двусмысленное поведение многих дантонистов в великие дни 10 августа, 31 мая, 2 июня. Он не забыл обвиняемым их кампанию в пользу "мира" и "милосердия", их тайное противодействие многим революционным мерам, их связи с мошенниками и подозрительными иностранцами. Особенно резко клеймил Сен-Жюст оппортунизм Дантона.
      - Как банальный примиритель, ты все свои речи на трибуне начинал громовым треском, а заканчивал сделками между правдой и ложью. Ты ко всему приспособился!..
      Конец большой речи Сен-Жюста был страшным предостережением для тех, кто не понимал остроты переживаемого времени.
      - Дни преступления миновали; горе тем, кто стал бы поддерживать его! Политика преступников разоблачена; да погибнут же все они! Республику создают не слабостью, но свирепо строгими, непреклонно строгими мерами против всех повинных в измене!
      Собрание утвердило арест дантонистов. Оставалось разыграть последнюю часть страшной игры: процедуру в Революционном трибунале.
      Париж жил обычной, будничной жизнью. Весна вступала в свои права. Набухали почки, первые травинки упрямо лезли из влажной земли. Весна была ранней и солнечной. Парижанам казалось, будто голод стал менее острым. А главное - не надо больше топить печей!..
      Никто не вспоминал о Дантоне и Демулене. Друзья, остававшиеся на свободе, поспешили отречься от них. И только Люсиль, верная подруга Камилла, пыталась что-то сделать для своего милого.
      Как одержимая носилась бедная женщина по Парижу, стучала в знакомые двери, надеясь на сочувствие и совет. Но все двери оказывались закрытыми. Она попыталась воодушевить Луизу Дантон. Но с юной Луизой она не нашла общего языка; супруга Дантона поплакала с Люсиль, но идти с ней к Робеспьеру отказалась.
      Робеспьер!.. На него Люсиль возлагала большие надежды. Ведь когда-то Максимилиан был влюблен в нее. По крайней мере, так говорили...
      Личного свидания с Робеспьером Люсиль не добилась. Она написала ему трогательное письмо, но... не отправила его. Интуиция подсказала ей, что это бесполезно.
      И вот, отчаявшись во всем, несчастная решилась на последнее средство. Кто-то сказал ей, что, имея достаточно денег, можно было бы попытаться возмутить народ и даже организовать заговор в тюрьме.
      Люсиль стала лихорадочно собирать деньги.
      В ночь на 13 жерминаля (2 апреля) обвиняемых перевели в тюрьму Консьержери, в непосредственное ведение Революционного трибунала. На следующий день их вызвали в суд.
      Процесс длился четыре дня.
      В первый разделались с финансовым заговором.
      Второй день, в основном посвященный допросу Дантона, чуть ли не привел к срыву процесса. Дантон вложил в свою речь всю ярость и силу, на которые был способен. Он насмехался, угрожал, отвечал дерзостями. Тщетно председатель пытался его остановить: голос Дантона перекрывал звон колокольчика и будоражил толпу на улице. Несколько представителей Комитета общественной безопасности отправились в трибунал, чтобы поддержать своим присутствием судей и присяжных. Положение было спасено тем, что Дантон, вложивший слишком много энергии в свою речь, в конце концов стал терять голос. Председатель предложил ему отдохнуть, обещая вновь дать слово, и утомленный трибун на это согласился.
      Итак, опасения Робеспьера и Сен-Жюста отнюдь не были плодом их фантазии: разбить "давно сгнивший кумир" оказалось совсем не легким делом.
      Третий день процесса поначалу грозил суду еще большими осложнениями. Но вдруг прокурор получил спасительную поддержку.
      В правительство поступил донос от арестанта Люксембургской тюрьмы, сообщивший о заговоре, во главе которого стоял приятель Демулена генерал Артур Дилон. Заговорщики ставили целью разгромить тюрьму, спасти дантонистов, находившихся в трибунале, и захватить власть. Выяснилось, что заговорщиков субсидировала Люсиль Демулен, переславшая Дилону в тюрьму тысячу экю. Сен-Жюст доложил о происшедшем Конвенту. Конвент тут же принял декрет, позволявший трибуналу лишать участия в прениях всякого, оскорбляющего национальное правосудие.
      Декрет был немедленно доставлен в трибунал. Это ускорило развязку.
      На следующий день прений не возобновили.
      Прокурор спросил присяжных, составили ли они представление о деле. Дантон и Делакруа бурно запротестовали:
      - Нас хотят осудить, не выслушав? Пусть судьи не совещаются! Пусть нас прямо отвезут на эшафот!
      Демулен до такой степени вышел из себя, что разорвал свою защитную речь, смял ее и бросил комок в голову прокурору. Тогда трибунал, применяя декрет, лишил обвиняемых права участвовать в прениях. Почти все они были приговорены к смертной казни.
      Казнь состоялась в тот же день, 16 жерминаля (5 апреля). Пока телеги следовали из тюрьмы до гильотины, экспансивный Камилл, в клочья изорвавший одежду, кричал улюлюкавшей толпе:
      - Народ! Тебя обманывают! Убивают твоих лучших защитников!
      Дантон пытался успокоить своего несчастного друга.
      Когда кортеж проезжал по улице Сент-Оноре, Дантон, посмотрев на закрытые ставни дома Дюпле, воскликнул:
      - Я жду тебя, Робеспьер! Ты последуешь за мной!
      У подножия эшафота он вдруг почувствовал слабость. На секунду остановился.
      - О моя возлюбленная, - прошептали его сухие губы, - неужели я больше тебя не увижу?.. - Потом встряхнулся. Сказал: - Мужайся, Дантон! - и быстро поднялся по лестнице.
      Свои последние слова он произнес на эшафоте.
      - Ты покажешь мою голову народу, - повелительно сказал трибун палачу. - Она стоит этого.
      И палач послушно выполнил его требование.
      Процессы первой половины жерминаля имели продолжение. Двадцать первого числа того же месяца (10 апреля) перед Революционным трибуналом предстали Люсиль Демулен, Артур Дилон и другие, обвиняемые по делу о "тюремном заговоре". К ним были присоединены вдова Эбера, бывший парижский епископ Гобель и... "Анаксагор" - Шомет. В чем же обвинялся этот защитник бедных и угнетенных, горячий приверженец революционного правительства? Разве забыли, что именно ему якобинская диктатура была обязана особенно многим, что именно он провозглашал идеи, положенные Сен-Жюстом в основу вантозских декретов?..
      Робеспьер не любил Шомета и относился к нему с крайней осторожностью. Завидовал ли он его популярности? Боялся его соперничества? Или, быть может, не мог простить ему прежней близости к Эберу? Как бы то ни было, в данном случае Неподкупный обрекал на смерть одного из верных сынов революции.
      Обвинения, предъявленные Шомету, были смехотворны. Ему вменялось в вину стремление противопоставить Коммуну Конвенту, получение денег из-за рубежа и "дехристианизаторская" деятельность.
      Однако суд не признал оправданий Шомета, он был осужден и гильотинирован 24 жерминаля (13 апреля). Вместе с ним были казнены Гобель, Люсиль Демулен и другие подсудимые.
      Разгром фракций завершился.
      Внешне кризис вантоза - жерминаля был преодолен.
      6. "ЕСЛИ БЫ БОГА НЕ БЫЛО..."
      Максимилиан задержался у якобинцев дольше, чем обычно.
      Когда он вышел на улицу, его окутала непроглядная мгла. Небо было усеяно золотыми точками звезд. Слабо мерцал Млечный Путь. Четко выделялся ковш Большой Медведицы.
      Вглядываясь в беспредельность ночи, Робеспьер невольно обращался мыслями к Вечности, к замечательной и неповторимой Природе, гармонической частью которой был Человек. Человек, дерзнувший потрясти основы общественного бытия; Человек, в котором так тесно уживались добро и зло, пороки и добродетель...
      Свежий ветер шевелил накидку, вызывая легкий озноб. Максимилиан запахнулся плотнее. Мысли текли дальше и дальше, возвращаясь от абстракции к реальной жизни...
      Итак, все упорядочилось, все стало на свои места.
      Жерминаль унес фракции. Правительство стряхнуло оппозицию. Конвент стал послушным и робким: декреты вотировались почти без прений. Депутаты старались не проявлять инициативы. Призрак "национальной бритвы" заставил их смолкнуть и уйти в себя.
      Робеспьер и его соратники стремились закрепить победу. Была усилена централизация государственной власти. Коммуна подверглась чистке, на руководящие должности в ней были поставлены новые люди. Была ликвидирована революционная армия, содействовавшая, по мнению Робеспьера, анархии и децентрализации. Опасаясь проникновения антиправительственных элементов в народные общества, значительно уменьшили их число, сократили количество заседаний и ограничили принцип выборности. Клуб кордельеров прекратил свою деятельность. Якобинский клуб с его филиалами стал единственным рупором и проводником идей революционного правительства.
      Помня печальный опыт "Старого кордельера", комитеты усилили нажим на печать. Пресса утратила самостоятельность. Отныне выходили только официальные газеты, субсидируемые правительством. В театрах давали лишь одобренные цензурой пьесы.
      В результате централизованных мероприятий в области снабжения голод отступил, экономические трудности несколько смягчились. Из Соединенных Штатов Америки прибыла первая партия продовольствия. Весенний сев 1794 года был проведен успешно и сулил хороший урожай.
      Стремясь обеспечить экономический подъем и заботясь о повышении обороноспособности страны, правительство стало на путь поощрения промышленности. И уже этой весною было отмечено увеличение объема продукции, особенно в отраслях производства, связанных с войной.
      Победы над контрреволюцией и над голодом радовали Неподкупного, вселяя в него бодрость и силу. Значит, боролись не зря. Значит, святая кровь патриотов и черная кровь врагов пролилась не напрасно. Вот она, туманная мечта, обетованная страна, которая казалась такой далекой, почти недостижимой в годы Учредительного собрания! Она рядом, до нее осталось совсем немного. Республиканская армия одержит решительную победу; еще одна-две партии заговорщиков отправятся на гильотину; еще немного усилий в области экономики, еще немного самоотверженности со стороны бедняков, терпевших так долго, - и все! Французский народ-победитель обретет долгожданное царство свободы, равенства и братства, царство, в котором мир, справедливость и добродетель будут всеобщими принципами, основой бытия. Тогда кончатся все ограничения, тогда не будет нужды, не будет и чрезмерного богатства. Тогда французы, давая образец для подражания всему человечеству, следуя принципам великого Руссо, заживут единой и дружной семьей. Все это будет, и будет скоро. Но пока нужно бороться. Без борьбы, без напряженных усилий, без новых лишений и жертв счастье в руки не дастся.
      Максимилиан хотел подняться прямо к себе, но, проходя мимо салона, услышал звуки музыки. Он открыл дверь, и яркий свет на момент ослепил его.
      В салоне гражданки Дюпле, супруги его домохозяина, собрались почти все завсегдатаи ее четвергов. У рояля сидел Филипп Буонарроти, талантливый потомок Микеланджело. Чуть облокотившись на рояль, готовился взять первую ноту романса Филипп Леба, друг Сен-Жюста, счастливый жених Елизаветы, младшей дочери Дюпле. Тут были и председатель Революционного трибунала Эрман, земляк Робеспьера, человек честный и просвещенный, и первый заместитель Эрмана бесстрашный Коффиналь, патриот с пылкой душой и внешностью Геракла, и замечательный художник Давид, преданный почитатель Неподкупного.
      Максимилиан встретился глазами с Элеонорой, и она устремилась к нему. Элеоноре Дюпле, старшей дочери хозяев Робеспьера, исполнилось двадцать три года. Это была высокая стройная девушка с приятным, спокойным лицом. Между ней и Максимилианом давно установилась нежная дружба, свойственная замкнутым, застенчивым людям. Робеспьер привык прогуливаться в сопровождении Элеоноры, часто беседовал с ней. Они понимали друг друга с полуслова. Трибун знал, что родители девушки ждут не дождутся его предложения. Но мог ли он думать сейчас о браке? Он горел страшным огнем, сжигавшим душу и тело. Часто болея, он по многу дней оставался в постели. Тем сильнее ценил он каждый миг, который мог отдать делу жизни. Нет, Неподкупный не обольщался: семейная идиллия была не для него...
      Вслед за Элеонорой поднялась и сама гражданка Дюпле. Как она рада, что Максимилиан, наконец, зашел к ним на огонек! В последнее время он такой редкий гость!..
      Робеспьер остановил женщин движением руки и отрицательно покачал головой. Нет, пусть развлекаются без него. В другое время он с радостью посидел бы с ними и даже, быть может, почитал бы им Корнеля или Расина, но не сегодня. Сегодня он занят, очень занят.
      И невзирая на разочарованные лица Неподкупный, притворив дверь салона, быстро поднялся по скрипучей лестнице на свой второй этаж, в свою каморку.
      Лампа долго не хочет разгораться. Измученный трибун, даже не сняв накидки, снопом валится на постель. Впрочем, долго отдыхать нельзя. Робеспьер быстро встает и протягивает руку за папкой, лежащей на столе.
      Страшные дела! Там, на юге, отголоски роялистско-жирондистского мятежа продолжают заявлять о себе. Вот они, письма, доклады, реляции комиссаров и тайных агентов. О боже! Чего здесь только нет! Звери в образе человеческом, бандиты, смутьяны, они совращают неустойчивых патриотов, будоражат простой люд, клевещут на революцию! Они организуют "черные банды", избивают революционеров, основывают ассоциации саботажников и спекулянтов, подкупают должностных лиц. И таких мы должны щадить?..
      Робеспьер нервным движением захлопывает папку. Его лицо дергается. Он долго пишет, затем откидывается на спинку кресла. Мысли его принимают иное направление.
      Хорошо, мятежи мятежами, с ними, в конце концов, можно справиться. Но есть и нечто худшее. Такое, что тлеет и готово вспыхнуть при любом подходящем случае.
      Сегодня республика прочна и могуча, как никогда. Конвент един, комитет во главе с Неподкупным располагает полнотой власти. Но Неподкупный знает: глухое недовольство, ропот, вражда - все это существует повсеместно, не только на юге, но и здесь, в Париже. Крестьяне недовольны реквизицией продовольствия, а как без реквизиций обеспечишь бойцов, защищающих родину? Рабочие недовольны строгим ограничением заработной платы, а как иначе можно сохранить устойчивые цены на продукты? Собственники недовольны правительственной регламентацией, законами против скупщиков и спекулянтов, а как без всего этого можно добиться ликвидации голода и, в конечном итоге, победы над врагом? Все как будто ясно; тем не менее глухое сопротивление зреет, недовольство рабочих распространяется по стране, буржуазия различными способами демонстрирует раздражение. Разве все они не видят, что комитет принимает посильные меры? Ведь этой весной в поисках средств к оживлению хозяйственной жизни несколько ослабили ограничения на мелкую торговлю, увеличили заработную плату рабочим военных предприятий, готовят проекты пособия для неимущих. Но по-видимому, всего этого недостаточно; а главное, как примирить рабочих с предпринимателями, крестьян-бедняков с богачами, неимущих с имущими? Ведь, идя навстречу одним, неизбежно ухудшаешь положение других. И вот, используя недовольство различных слоев населения, могут вновь ожить те силы, которые сейчас дремлют, - остатки дантонистов и эбертистов.
      Что же делать? По-видимому, необходимо найти нечто, что заинтересовало бы всех, что сплотило бы как бедных, так и богатых, соединило бы всю нацию. Это может быть только идея: сила идеи колоссальна, она способна воодушевить, примирить с трудностями, заставить идти на жертвы. Но где такая идея? Пытались создать "культ Разума", но из этого ничего не вышло, эта затея лишь обозлила народ. Нет, здесь нужно что-то совсем иное. Народ в своей массе религиозен. Надо использовать эту религиозность, отвлечь ее от фанатизма и пустить по верному руслу...
      Максимилиану вспоминается изречение Вольтера: "Если бы бога не было, его следовало бы выдумать". Да, фернейский патриарх прав. Бог исцеляет горе, вселяет надежды. Но нам нужен не бог старого порядка и не бог Вольтера.
      Робеспьер берет с полки книгу и быстро находит страницу. Это "Общественный договор" Руссо. Вот что пишет учитель: "Для государства весьма важно, чтобы каждый гражданин имел религию, которая заставила бы его любить свои обязанности..."
      Блестяще! Учитель, как всегда, нашел нужные слова. Религия должна научить человека быть гражданином - именно для этого нам и нужно всех роднящее и объединяющее верховное существо - бог Природы!..
      Робеспьер всматривается в черную бесконечность там, за окном. Как ты непостижима, Природа! Но ты разумна, ты справедлива, ты даешь будущую жизнь, счастье добродетельным, возмездие злым, ты санкционируешь небесные и земные законы. Да. Это спасение. Выход найден!..
      Умиротворенный, Максимилиан спокойно засыпает на те немногие часы, что остались до утра.
      Через несколько дней, 18 флореаля (7 мая), он выступил в Конвенте с речью, навеянной новыми мыслями. Она была полна вдохновения и оптимизма, которые оратор сумел передать слушателям.
      - Основатели французской республики, - воскликнул Робеспьер, остерегайтесь терять надежду на человечество или усомниться хоть на миг в успехе нашего великого начинания! Мир изменился. Он должен измениться еще больше!..
      Робеспьер ясно показал, что, ставя свою положительную программу, он интересуется не философской, а исключительно практической стороной дела:
      - Идея верховного существа и бессмертия души является постоянным напоминанием о справедливости; следовательно, идея эта носит республиканский и общенародный характер!..
      Вместе с тем Неподкупный подчеркнул, что новый культ не имеет ничего общего со старым; к прежнему фанатизму возврата быть не может, и католические попы не должны себя тешить напрасными иллюзиями.
      - Истинный жрец верховного существа - природа, его храм - Вселенная, его культ - добродетель, его праздники - радость великого народа, собравшегося на его глазах с целью упрочить узы всемирного братства и вознести ему хвалу из глубины чувствительных и сильных сердец!..
      Эта речь, как и декрет об установлении культа верховного существа, принятый Конвентом 18 флореаля, имела в конечном итоге последствия, весьма далекие от тех, на которые рассчитывал Неподкупный. Как мелкой благотворительностью нельзя было разрешить рабочий вопрос, так и религия в какой бы то ни было форме не могла подменить насущных социальных проблем. Надеяться, что новая вера объединит французский народ и ликвидирует язвы буржуазного общества, мог только добродетельный Робеспьер.
      Впрочем, всего лишь месяц спустя его ожидало глубокое разочарование и полное крушение всех надежд.
      20 прериаля (8 июня) состоялся праздник в честь верховного существа. Это был день Робеспьера.
      Казалось, сама природа приносила свои поздравления Неподкупному. Все было ярким, ослепительным; Париж давно не видел такой чудной солнечной погоды. Город помолодел и стал наряднее: дома были убраны зелеными ветками и гирляндами, улицы усыпаны цветами, из окон виднелись флаги, увитые трехцветными лентами.
      В восемь утра прогремели пушечные выстрелы, и толпы народа устремились в Тюильрийский парк.
      Люди оделись по-праздничному.
      Женщины несли букеты цветов, мужчины - дубовые ветки. У всех было приподнятое настроение; граждане, еще вчера не знавшие друг друга, сегодня сердечно обнимались и желали взаимно счастья.
      Постепенно начали сходиться члены Конвента.
      Они были в парадном одеянии, с султанами на шляпах и в трехцветных шарфах. Для них был выстроен деревянный амфитеатр, против которого высилась колоссальная группа чудовищ: Атеизма, Эгоизма, Раздоров и Честолюбия. Согласно плану главного распорядителя художника Давида эта группа подлежала сожжению и должна была открыть вид на статую Мудрости, попиравшую останки поверженных пороков.
      Народ приветствовал своих депутатов.
      Робеспьер, которого специально избрали председателем Конвента, почему-то запаздывал.
      - Он разыгрывает из себя короля! - пробурчал кто-то из депутатов.
      Но вот показался и он.
      Что это? Неподкупный был неузнаваем.
      Казалось, он помолодел. Его походка стала быстрой и упругой, а сутулость куда-то исчезла. Новый костюм - голубой фрак, золотистые панталоны, белое жабо и такой же жилет - как-то удивительно гармонировал с небом, солнцем, светом. В руке он держал букет из цветов и колосьев. Особенно поразительным было его лицо. Одухотворенное радостью и умилением, оно казалось прекрасным; все морщинки вдруг пропали, а глаза стали голубыми и глубокими, как небо: в них отражалась сама природа.
      Народ встретил Робеспьера шумно и сердечно; зато коллеги награждали его косыми взглядами и злобными улыбками.
      - Смотрите, как его приветствуют! - перешептывались депутаты, и в этих словах зависть сливалась с сарказмом.
      Но Робеспьер ничего не замечал.
      Он произнес короткую речь. Затем, спустившись со ступеней амфитеатра, подошел к группе чудовищ и поджег их. Огонь запылал. Картон и фанера быстро обугливались и превращались в прах. Он стоял и пристально смотрел на огонь, пожирающий Зло. Но что это? Костер разгорелся слишком сильно, много сильнее, чем предполагал Давид; огонь спалил покров статуи Мудрости, и она предстала перед зрителями черной, нагой и дымящейся...
      Лицо Робеспьера на момент дрогнуло и исказилось. Но это был только момент.
      Конвент в сопровождении народа направился к Марсову полю. Необычное зрелище представилось зрителям, усеявшим длинный путь от Тюильрийских ворот до Триумфальной арки. Впереди двигались барабанщики, конные трубачи, музыканты; потом шли люди, вооруженные пиками, катили пушки; медленно передвигалась колесница с деревом свободы и эмблемами плодородия; двумя колоннами дефилировали секции; шествие замыкали солдаты регулярной армии. А затем вдруг открывалось пустое пространство. И в этом пространстве под приветственные крики толпы медленно и одиноко шел человек маленького роста в белом парике и светлом костюме. Следующие за ним, умышленно замедляя шаг, задерживая сзади идущих, старались как можно больше увеличить расстояние между ним и собою, словно говоря: "Люди! Смотрите на гордеца, смотрите на диктатора!.."
      Но он по-прежнему, казалось, ничего не замечал. Уже в течение нескольких часов плыл он по реке цветов и приветствий. И тысячи голосов кричали:
      - Да здравствует республика! Да здравствует Робеспьер!
      Посреди Марсова поля была устроена символическая гора. Когда Конвент разместился на ней, народ и его представители исполнили гимн верховному существу. Звуки фанфар слились с пением пятисот тысяч людей. Молодые девушки бросали в воздух цветы. Юноши поднимали обнаженные сабли, давая клятвы не расставаться с ними впредь до спасения Франции. И среди всего этого потрясающего величия выделялся человек, окруженный со всех сторон пустым пространством.
      Солнце клонилось к закату. Праздник окончился. Все измучились и устали. Первыми хлынули зрители, давка создалась невообразимая. Повсюду валялись увядшие колосья и раздавленные эмблемы.
      В начавших сгущаться сумерках двинулись в обратный путь и члены Конвента. Впереди шел Робеспьер. За ним, в некотором отдалении, двигалась нестройная толпа депутатов.
      Максимилиан полузакрыл глаза. Сказывалось колоссальное напряжение дня: мысли мешались. И вдруг... Не ослышался ли он?.. Не галлюцинация ли это, не бред ли усталого мозга?.. Нет. Сзади журчат голоса. Это какой-то хор демонов. Это дьявольские завывания. Это проклятия... По чьему же адресу?..
      Напряженно вслушиваясь, Робеспьер улавливает отдельные слова, затем целые фразы:
      - Взгляни на этого человека. Ему мало быть повелителем, он хочет стать богом!..
      - Великий жрец! Тарпейская скала* недалеко!..
      _______________
      * В Древнем Риме с Тарпейской скалы сбрасывали государственных преступников.
      - Бруты еще не перевелись!..
      - Диктатор! Тиран! Возмездие настигнет тебя!..
      - Будь ты проклят!..
      - Смерть злодею!..
      ...Нет, это не был обман слуха. Голоса звучали чуть слышно и все же выделялись из общего шума. Он даже узнал некоторые из этих голосов. Страшное оцепенение охватило его душу. Диктатор! Тиран! Значит, они ничего не поняли. Значит, его план не удался: любовь не сплотила всех воедино. Значит, осталась страшная вражда, вражда и кровь, кровь и смерть.
      Все гибнет!..
      ...Заслышав шаги Робеспьера, Морис Дюпле, его жена и дочери радостно бросились навстречу своему жильцу. Но едва он открыл дверь, как все остановились, пораженные. Маленький, сгорбленный человек переступал порог, чуть не падая от усталости. Его лицо, измученное, покрытое каплями пота, казалось больным и старым. Взглянув на своих близких, которых утром оставил в приподнятом настроении, Максимилиан тихо сказал:
      - Друзья мои, вам уже недолго осталось меня видеть...
      7. ЦАРСТВО ГИЛЬОТИНЫ
      Между 20 и 22 прериаля лежат день и две ночи. Но этот короткий срок для Робеспьера казался вечностью. Сколько он передумал! Сколько раз от отчаяния переходил к надежде и от надежды снова к отчаянию! Его подкосило все происшедшее. Но не в его натуре было пасовать. Теперь он наверняка знал многое, о чем раньше только догадывался. В хоре дьявольских голосов, проклинавших его вечером 20 прериаля, он отчетливо различил голоса Бурдона, Тириона, Лекуантра. С ними, безусловно, связаны и другие: льстивый Тальен, которому Неподкупный помешал ограбить Бордо, ловкий Баррас, чье казнокрадство было хорошо известно, лицемерный Фрерон, друг покойного Демулена, разбойник и вор, скрывавший свой ужас перед Революционным трибуналом под маской лжи и подобострастия...
      Робеспьер сопоставляет факты.
      3 прериаля (22 мая) Комитет общественного спасения по его инициативе отдал приказ об аресте подруги Тальена, авантюристки Терезы Кабаррюс. В ближайшие сутки после этого на него были организованы два покушения, и лишь случайность спасла Неподкупного от смерти.
      Его бурно поздравляли с избавлением от опасности, ему аплодировал Конвент, ему предложили особую охрану - о злодеи!.. Презренный Барер пытался всю ответственность взвалить на британского премьера Питта. Но была ли здесь виновата Англия? Не находились ли люди, вложившие оружие в руки убийц, значительно ближе?.. Ибо уже на следующий день - Робеспьеру об этом было известно благодаря тайному доносу - негодяй Лекуантр составил против него обвинительный акт, подписанный восемью членами Конвента и прямо призывавший к убийству "тирана"... Неужели этого не достаточно? Неужели суть дела не ясна? Заговор, новый заговор, коварный, неумолимый и беспощадный, опутывал Конвент. Новые мятежники готовились стать на место Дантона и Эбера. Много ли их? Кого они успели перетянуть на свою сторону? Они должны быть уничтожены, и как можно скорее. Их нужно прежде всего обезвредить. Их нужно лишить возможности не только нападать, но и защищаться. А для этого необходимо изменить судебную процедуру.
      До сих пор преступникам помогали всевозможные уловки, адвокатские крючки. У бедняка нет возможности обратиться к юристу; богатый злодей пользуется продажной адвокатурой не для защиты, а для нападения; под видом свидетелей он собирает вокруг себя всех своих сторонников и пытается превратить судебное заседание, как это сделал Дантон, в настоящее поле боя!..
      Нужно вырвать оружие из подлых рук. Нужно, чтобы суд карал, и карал с возможной быстротой. Изменников необходимо выявить и предать смерти, иначе революция погибла!..
      22 прериаля (10 июня) заседание Конвента проходило в торжественной обстановке. Были приглашены оба комитета. С докладом выступил Кутон; его устами вещал Неподкупный.
      Осудив старое судебное законодательство, оратор указал, что в период напряженной борьбы с внешним и внутренним врагом, когда свобода отечества находится под угрозой, революционное правосудие должно стать более действенным оружием в руках патриотов.
      - Козни заговорщиков, - говорил Кутон, - делают всякое промедление и снисходительность опасными и даже преступными. Враги народа должны быть осуждены, едва лишь они обнаружены; ведь дело идет здесь не столько о наказании, сколько об истреблении...
      Кутон внес следующий проект.
      Революционный трибунал должен подлежать коренной реорганизации. Количество присяжных сокращается, институт защитников упраздняется. Отменяется и предварительный допрос обвиняемых; мерилом для вынесения приговора отныне будет "совесть судей, руководствующаяся любовью к отечеству". Революционный трибунал должен судить врагов народа и может устанавливать единственный вид наказания: смертную казнь. Понятие "враг народа" толковалось Кутоном очень широко. В эту категорию зачислялись не только государственные преступники - изменники родины, иностранные шпионы и диверсанты, роялисты, скупщики и спекулянты, но также и распространители ложных известий и слухов, лица, не проявившие себя подлинными патриотами, заподозренные в недоброжелательстве новому строю, - одним словом, виновные в преступлениях не слишком определенных, под категорию которых легко было подвести все угодное применяющим данный закон.
      Среди членов Конвента нашлись рискнувшие выступить против предложения Кутона. Но Робеспьер с горячностью поддержал проект, и ошеломленные депутаты послушно проголосовали за его принятие.
      Законопроект 22 прериаля стал законом.
      Казалось, в руках Робеспьера, Кутона и Сен-Жюста сосредоточивалась сокрушительная власть. Однако в этот же день, выходя из Конвента, один из врагов Робеспьера заметил своему спутнику.
      - Неподкупный в наших руках. Он сам вырыл себе могилу.
      Действительно, прериальский закон таил страшную угрозу для тех, кто судорожно добивался и добился его принятия.
      Когда-то, в самые тяжелые дни республики, красный террор, предложенный народом, помог раздавить внутренних и внешних врагов революции. Новый же террор, который начался в жерминале и был открыто провозглашен Робеспьером и Кутоном 22 прериаля, носил совершенно иной характер: он мыслился робеспьеристами в первую очередь как средство самозащиты, самосохранения. Это радикально меняло нравственную основу террора, превращая его из меры общественного спасения в орудие фракционной борьбы. Террор становился абсурдом, а Неподкупный терял все моральные преимущества, которые в глазах народа так возвышали его над всеми его врагами.
      Беда триумвиров усугублялась и тем, что применить свой ужасный закон на практике они не смогли: заговорщики их опередили. И вот, выковав страшное оружие, Робеспьер вскоре увидел его обращенным против себя.
      Новый заговор стал зарождаться вскоре после жерминальских казней. Триумвиры, несмотря на свою хватку, оказались не в состоянии довести до конца войну с разбитыми фракциями. В Конвенте остались и продолжали играть роль ближайшие единомышленники Дантона, в том числе Тальен, Фрерон, Лежандр, Тюрио. Точно так же сохранили прежнее влияние видные эбертисты Колло д'Эрбуа, Билло-Варенн, Фуше. Вместе с тем казнь Шомета и арест многих левых якобинцев, бывших защитниками и друзьями революции, не могли не оттолкнуть от правительства значительную часть поддерживавших его слоев народа. Все это должно было серьезно осложнить положение якобинской диктатуры. И действительно, уже в первые дни флореаля образовалась группа врагов робеспьеристов, начавшая усиленно вербовать себе сторонников в Конвенте и правительственных комитетах.
      В основе заговора находились те же силы, которые некогда создали фракцию "умеренных". Новая буржуазия, сложившаяся в ходе революции, чувствовала себя хозяином страны. Теперь бы жить да приумножать богатства! Но беда "нуворишей" заключалась в том, что жить спокойно они не могли. Никто из "хозяев страны" не знал, будет ли он завтра преуспевать или ему отрубят голову? По мере того как новая буржуазия росла и крепла, революционное правительство становилось ей все более ненавистным. Ведь внешняя угроза наконец миновала! Зачем же терпеть постоянный страх? Во имя чего слушать бредовую болтовню худосочного Робеспьера и его друзей? К черту их всех, к черту революционное правительство с его террором, максимумом, вантозскими декретами и прочим!..
      Правда, от мыслей и слов до дела еще далеко: конспираторы боялись участи Дантона. Но тут произошло событие, которое могло показаться противоестественным: к правому флангу заговорщиков, составлявшему основное ядро, примкнул левый фланг, включавший в себя видных эбертистов и близких к ним членов правительственных комитетов; то, чего не смог сделать Дантон, сделал Фуше.
      Жозеф Фуше, политический оборотень, последовательно предававший все группировки, к которым примыкал, впервые "прославился" в Лионе, где после подавления жирондистского мятежа вместе с Колло д'Эрбуа истребил тысячи ни в чем не повинных людей. Робеспьер, давно приглядывавшийся к Фуше, отозвал его из Лиона. Фуше, скрывая злобу к Неподкупному, пытался пойти на примирение. Когда из этого ничего не вышло, еще более озлобленный и страшно напуганный, он с головой погрузился в интриги. Ловко используя разные приемы демагогии, вероломно прикрывая всякий свой шаг революционной фразеологией, обманывая направо и налево, то льстя, то угрожая, Фуше вскоре стал одним из центральных персонажей заговора, добился своего избрания в председатели Якобинского клуба и сумел связать группу Тальена с левыми. Таким-то образом Фуше содействовал образованию всеобщего антиробеспьеристского блока, получившего в дальнейшем название термидорианского.
      Блок этот был непреоборимым для второго триумвирата. Если в прежнее время революционное правительство смогло разбить дантонистов и эбертистов порознь, то теперь Робеспьеру, Сен-Жюсту и Кутону приходилось иметь дело с единым фронтом всех недовольных. Весьма существенным было и другое. Заговор, по существу направленный против правительства, поскольку конечной целью его было свержение якобинской диктатуры, опирался на тайную поддержку большинства того самого правительства, которое он собирался низвергнуть.
      Революционное правительство по идее было двуединым: два его комитета в принципе обладали одинаковой властью и по всем важным вопросам должны были выносить совместные решения. Однако с течением времени это равенство стало нарушаться в пользу Комитета общественного спасения. Робеспьер, возглавлявший этот комитет, прилагал усилия к тому, чтобы сконцентрировать полноту власти в его руках. После жерминальских процессов Неподкупный проявил публично недоверие к Комитету общественной безопасности в целом. С той поры Комитет общественного спасения доклады по всем важным вопросам брал на себя, причем доклады эти, как правило, делали Робеспьер, Сен-Жюст или Кутон. 27 жерминаля (16 апреля) по предложению Сен-Жюста Конвент принял декрет о создании при Комитете общественного спасения Бюро общей полиции, во главе которого оказался поставленным сам докладчик, которого в случае его отсутствия должны были замещать Робеспьер или Кутон. Теперь Комитет общественного спасения не только взял перевес над Комитетом общественной безопасности, но и получил возможность эффективно контролировать всю сферу его деятельности. Это вызвало возмущение со стороны большинства утесненного комитета. Так как у ряда его членов, в том числе у Вадье, Амара и Вулана, были и ранее значительные разногласия с Робеспьером, то теперь эти лица стали относиться к триумвирату с плохо скрываемой ненавистью.
      Это, впрочем, представляло еще полбеды. Если бы Комитет общественного спасения оставался единым, то злоба Вадье, Амара или Вулана была бы ему не страшна. Однако именно в это время стали обнаруживаться разногласия и внутри главного правительственного комитета. Из одиннадцати его членов Робеспьер пользовался безусловной поддержкой лишь со стороны Сен-Жюста и Кутона.
      Билло-Варенн и Колло д'Эрбуа, в прошлом связанные с эбертизмом, хотя до поры до времени и сотрудничали с Неподкупным, но многим оставались недовольны. Им не нравились послабления максимума, сделанные в пользу буржуазии, их возмущала религиозная политика Робеспьера, в которой они не видели ничего, кроме ханжества и лицемерия. Наконец, их сильно беспокоила возраставшая популярность Неподкупного, казавшаяся особенно подозрительной благодаря некоторым индивидуальным чертам вождя якобинцев.
      Робеспьер, всегда отличавшийся глубокой искренностью, не щадил самолюбия своих коллег. Упреки и наставления срывались с его уст значительно чаще, чем похвалы и комплименты. Строгий к себе, он был не менее строг и к другим. Обманутый прежними друзьями, он нелегко сходился с новыми и к большинству своих товарищей по комитету относился с холодной сдержанностью, которая была им непонятна и неприятна. Если к этому добавить, что Робеспьер оставлял лично для себя или своих ближайших соратников доклады по наиболее важным вопросам, что он, мотивируя свои мысли и выводы, часто и много говорил о себе, что некоторые свои предложения он ставил прямо в Конвенте, не обсудив их предварительно с членами комитета, то станет ясно, почему Колло д'Эрбуа, Билло-Варенн и окружавшие их начали подозревать Максимилиана в самовластье.
      Между Карно и Робеспьером отношения были натянуты с давних пор. Еще в большей степени сторонились друг друга Карно и Сен-Жюст, расходившиеся по конкретным вопросам, связанным с войной. Лазар Карно, призванный революцией к руководству обороной, сделал многое для победы. Однако, покровительствуя не только военным специалистам, но и многочисленным подрядчикам, поставщикам и прочим дельцам, Карно, как выразитель интересов новой буржуазии, стоял на той точке зрения, что войну надо вести на средства покоренных стран. Триумвиры же, верные своим принципам и идеям, мечтали о "заре всемирного счастья" и не желали грабительской войны. Группа Робеспьера и группа Карно не могли найти общего языка, и взбешенный Карно заговорил о диктатуре и тирании Робеспьера, вторя обвинениям левых.
      Таким образом, атмосфера в комитете накалялась и взрыв был неминуем.
      Он и произошел на следующий день после принятия прериальского закона.
      23 прериаля с утра было душно; все окна Комитета общественного спасения распахнули настежь, но и это не дало прохлады. Члены комитета были взвинчены событиями прошедшего дня. Билло-Варенн упрекал Робеспьера и Кутона в том, что пресловутый законопроект не был предварительно поставлен на обсуждение комитета, как делалось обычно. Робеспьер возразил, что до сих пор в комитете все делалось по взаимному доверию, и так как декрет хорош, а кроме того, уже и принят, то нечего ломать копья. Билло запротестовал и повысил голос. Робеспьер с недоумением взглянул на него* и, отвечая, закричал еще громче.
      - Я ни в ком не вижу поддержки, - возмущался он. - Я окутан заговорами. Я знаю, что в Конвенте есть партия, желающая погубить меня, а ты, - он обращался к Билло, - ты защищаешь ее лидеров!
      - Значит, - отрезал Билло, - ты хочешь отправить на гильотину весь Национальный конвент.
      Эти слова привели Робеспьера в ярость, и его высокий голос стал еще более пронзительным.
      - Вы все свидетели, - воскликнул он, - что я не говорил, будто бы хочу гильотинировать Национальный конвент!
      Смущенные члены комитета молчали. Барер ехидно улыбался.
      - Теперь я тебя знаю... - продолжал Робеспьер, пристально глядя на Билло.
      - Я тоже, - прервал его Билло, - я тоже знаю теперь, что ты... контрреволюционер!
      Неподкупный был настолько поражен, что не выдержал. Лицо его стало конвульсивно вздрагивать, он впился пальцами в сукно обивки стола и зарыдал.
      В это время в комнату вбежал служитель.
      - Граждане, - крикнул он, - вы забылись! Взгляните!
      Барер посмотрел в раскрытое окно и не без удовольствия увидел большую толпу, собравшуюся на террасе Тюильри. Окна тотчас же закрыли, но все уже было сказано. Неподкупный плакал. Остальные молча смотрели друг на друга. Плотина была прорвана.
      Робеспьер понял, что его и его группу в комитете окружают враги.
      Итак, он терял власть в единственной инстанции, посредством которой рассчитывал пустить в действие свой страшный закон.
      Создав грозное оружие, он вдруг увидел это оружие обращенным против себя.
      Действительно, обвинение Билло в желании Неподкупного гильотинировать Конвент выглядело более чем странно; не менее странными казались едкие сарказмы по поводу прериальского закона в устах Колло д'Эрбуа, Вадье и Вулана. Уж кому бы, казалось, закон этот мог прийтись по душе более, нежели Колло, расстреливавшему жителей Лиона картечью? Кто мог радоваться ему искреннее мрачного Билло-Варенна, не знавшего пощады? И разве он не был на руку таким убежденным сторонникам террора, как Вадье или Вулан? И однако, именно эти люди оказались в авангарде недовольных. Впрочем, недовольство их было лицемерным. На самом деле новый декрет наполнил их души злобной радостью. Они нашли ахиллесову пяту Робеспьера. Теперь на его плечи можно будет взвалить вину за любую кровь, пролитую по любому поводу! И когда народ, уставший от казней, с недоумением обратит свой взор к правительству, ему будет даваться неизменно один и тот же ответ.
      - Этого хотел Неподкупный!
      И комитеты принялись за "работу". В то время как Сен-Жюст сражался с армиями интервентов, Кутон болел, а Робеспьер, убитый происшедшим, все реже появлялся на заседаниях Комитета общественного спасения, оба правительственных комитета принялись лихорадочно осуществлять "программу крови", задуманную с тем, чтобы свалить ненавистный триумвират.
      Наступало царство "святой гильотины". Головы скатывались к подножию эшафота, точно спелые плоды. За сорок пять дней, начиная с 23 прериаля, Революционный трибунал вынес 1350 смертных приговоров - почти столько же, как за пятнадцать предшествующих месяцев. Вследствие ускоренного порядка судопроизводства приговоры следовали один за другим и тут же приводились в исполнение. Судьба человека завершалась со сказочной быстротой: в пять утра его арестовывали, в семь переводили в Консьержери, в девять сообщали обвинительный акт, в десять он сидел на скамье подсудимых, в два часа дня получал приговор и в четыре оказывался обезглавленным. На всю процедуру от ареста до казни - уходило менее полусуток!..
      Правительственные комитеты ежедневно препровождали в Революционный трибунал десятки жертв, но некоторые дни оказывались особенно обильными: так, 3 термидора были изданы два постановления, отправившие на скамью подсудимых 348 человек. Очень часто к одному и тому же делу привлекали обвиняемых, которые даже не знали друг друга. Шпионы в тюрьмах, подслушав какие-нибудь неосторожные слова, составляли наобум списки мнимых заговорщиков, в которые заносили десятки, а то и сотни имен. На основании подобной системы обвинения трибунал осудил 73 "заговорщика" тюрьмы Бисетра и 156 "заговорщиков" Люксембургской тюрьмы. Но как ни быстро тюрьмы поставляли жертвы эшафоту, наполнялись они еще быстрее. К 23 прериаля в Париже был 7321 заключенный, полтора месяца спустя их стало 7800.
      Кто же были эти тысячи новых арестантов и сотни новых жертв гильотины? Робеспьер, судорожно добиваясь проведения прериальского закона, имел в виду прежде всего устранить сравнительно небольшое число своих крупных врагов, членов Конвента, которых он определенно знал как участников антиправительственного заговора. Однако ни один из этих деятелей не был не только казнен, но даже арестован. Жестокий прериальский закон ударил не по тем, против кого он предназначался. Жертвами этого закона наряду с некоторым числом действительных спекулянтов, саботажников и "бывших" стали случайные, часто ни в чем не повинные люди: обыватели парижских предместий, уличные торговцы, недовольные своим положением бедняки. Посылая легионы подобных "заговорщиков" в руки палача, те, кто осуществлял эту операцию, умышленно перенесли место казни с площади Революции на площадь Трона. Ужасным процессиям приходилось следовать теперь через все Сент-Антуанское предместье, населенное рабочим людом. В течение многих часов дребезжали по мостовой страшные колесницы со смертниками, среди которых были старики, женщины, молодые девушки, почти дети...
      Прошло время, когда парижане с интересом наблюдали подобные зрелища. Кровь вызывала отвращение. И Париж в ужасе отворачивался, внимая настойчивому голосу, не устававшему повторять: "Этого хотел Неподкупный!.."
      В последние дни мессидора многие жители столицы, обитавшие в районе Елисейских полей, постоянно встречали худощавого, задумчивого человека с книгой под мышкой в сопровождении огромного ньюфаундленда. Прохожие без труда узнавали этого человека: то был знаменитый деятель революции, член Комитета общественного спасения Максимилиан Робеспьер, прозванный Неподкупным. Прекратив посещать комитет и Конвент, ныне он регулярно совершал эти тихие уединенные прогулки, не желая иных спутников, кроме своего любимого пса, которому верил гораздо больше, чем всем этим людям. Здесь он встречался с детьми. Многие из них хорошо знали в лицо "доброго дядю", угощавшего их конфетами и с интересом следившего за их играми. Зачастую, когда он гладил какую-нибудь русую головку, слезы наворачивались ему на глаза. Ведь во имя будущего вот этих малышей он отказался от собственной жизни, от самого себя, от таких же малышей, которые могли быть его детьми. Впрочем, разве все они и тысячи других - разве они не его дети, не дети революции?..
      Отдыхая на скамейке парка, он иногда читал, но больше думал. Он старался осмыслить происшедшее. "Революция окоченела", - говорил Сен-Жюст. Неужели конец? Неужели все их мучения, все титанические труды прошедших лет пропали даром?..
      Робеспьер крепко сжимает губы и вскакивает со скамейки.
      Нет, больше ждать нельзя. Здание рушится на глазах. Попытка отойти в сторону и предоставить все течению себя не оправдала. Течение оказалось против триумвиров, и сила напора превзошла ожидания. Еще несколько дней и будет поздно. Быть может, поздно и сейчас. Но что из этого? Не погибать же сложа руки? Надо бороться до конца, каким бы конец ни был. Он зря пытался сделать что-то в комитете. Надо идти прямо в Конвент, к законодателям, к депутатам народа. Надо рассказать им все. Сколько раз сила его слова одерживала победу, сколько раз вызывала на овации даже со стороны "болота"! Большинство Собрания не осмелится стать на сторону злодеев. Если же Конвент примет и одобрит Неподкупного, он победит! Тогда горе заговорщикам: они будут уничтожены, их раздавят так же, как раздавили Эбера и Дантона. И тогда террор окончится и засверкает сияние правды...
      Он все еще верил в несокрушимую силу слова. Именно словом он думал положить предел царству гильотины.
      8. "БЛАГОДАРЮ ВАС, СУДАРЬ..."
      8 термидора (26 июля) Робеспьер после долгого перерыва поднялся на трибуну Конвента. Он был спокоен и задумчив. Свою речь он начал следующими словами:
      - Граждане, я предоставляю другим развертывать перед вами блестящие перспективы; я же хочу сообщить вам сведения об истинном положении дел. Я буду отстаивать ваш оскорбленный авторитет и насилуемую свободу. Я буду также защищать себя; ведь это не удивит вас, ибо крики угнетенной невинности не могут оскорбить вашего слуха.
      Отметив, что французская революция впервые в истории основана на добродетели и правах человека, оратор напомнил о заговорах и мятежах, раздиравших страну с момента провозглашения республики. Он связал прошлое с настоящим, проведя единую нить от Бриссо и Дантона к сохранившемуся охвостью повергнутых фракций, чья тактика рассчитана на запугивание Конвента и распространение провокационных слухов среди честных патриотов. И главная особенность момента - стремление сосредоточить огонь на одном человеке, на нем, Робеспьере.
      - Они называют меня тираном. Негодяи! Они хотели бы, чтобы я сошел в могилу, покрытый позором. Как жестоки их цели, как презренны средства! Может быть, нет ни одного арестованного, ни одного притесняемого гражданина, которому не сказали бы обо мне: "Вот виновник твоих несчастий; ты был бы свободен и счастлив, если бы он перестал существовать!" Как описать все клеветы, тайно возводимые и в Конвенте, и вне его с целью сделать меня предметом отвращения и недоверия? Ограничусь тем, что скажу: уже более шести недель, как невозможность делать добро принудила меня оставить Комитет общественного спасения; вот уже шесть недель, как моя диктатура прекратилась и я не имею никакого влияния на правительство. Больше ли стали уважать патриотизм? Быть может, ослабел фракционный дух? Сделалась ли родина счастливее?..
      Не скрывая своих опасений относительно состава правительственных комитетов, Робеспьер с жаром защищал революционное правительство в целом, подчеркивая, что без него республика не сможет укрепиться и различные клики задушат ее.
      В последней части речи Неподкупный остановился на экономических затруднениях и перспективах хозяйственного развития, подчеркнув, что задачей настоящего времени является ослабление максимума и постепенный перевод экономики на почву мирного времени.
      - Что же нам делать? - спросил оратор в заключение. - Где средства против всех наших бедствий?..
      Он предлагал эти средства. Главное - укрепить правительство, очистить комитеты и покарать предателей, вернуть Конвенту авторитет, восстановить повсеместно господство принципов справедливости и свободы. Революционное правительство спасло родину; теперь надо спасти правительство от всех угрожающих ему подводных камней.
      Речь Робеспьера произвела сильное впечатление на Конвент. В первый момент было сделано предложение, чтобы речь напечатали и разослали по всем коммунам республики; Собрание издало соответствующий декрет. Но затем противники Неподкупного опомнились.
      Билло-Варенн возразил против рассылки речи, требуя, чтобы тезисы ее были подвергнуты строгому разбору по существу.
      - Когда хвастают своей добродетелью и храбростью, - закричал кто-то с места, - нужно быть и правдивым. Назови тех, кого ты обвиняешь!
      - Да, да, - раздались выкрики отовсюду, - назови имена!
      Это прямой вызов. Но Неподкупный не желает его принять, что и решает общий исход.
      Поднимается Амар.
      - Речь Робеспьера, - говорит он, - обвиняет оба комитета. Если его суждение связано с интересами государства, пусть прямо назовет имена; если же это мнение носит частный характер, то Национальный конвент не может заниматься вопросами оскорбленного самолюбия.
      Робеспьер промолчал. И Конвент отменил первоначальное решение по поводу его речи.
      Вечером он был у якобинцев. Прочитав речь, произнесенную в Конвенте, и выждав, пока утихнут аплодисменты, Неподкупный сказал:
      - Братья, я изложил вам мое завещание. Сегодня я видел союз бандитов. Их число так велико, что вряд ли я избегну мести. Я погибаю без сожаления; завещаю вам хранить память обо мне; вы сумеете ее защитить...
      Буря потрясла своды клуба. Якобинцы, вскакивая с мест, давали торжественные клятвы. Нет, Неподкупный будет спасен! Никто не посмеет ему угрожать! Горе врагам свободы!..
      Максимилиан близоруким взглядом окинул окруживших его людей. Они так преданы ему и делу, которое он защищает! Хорошо, тогда он скажет все, он откроет им то, в чем едва признается себе:
      - Отделите злодеев от людей слабых; освободите Конвент от терзающих его негодяев; окажите ему услугу, которой он ждет от вас по примеру дней 31 мая - 2 июня. Идите, спасайте свободу!
      Слово сказано: это призыв к восстанию!
      - А если свобода все же погибнет, - заканчивает Робеспьер, прежде чем кто-либо успевает ответить, - вы увидите, друзья, как я спокойно выпью цикуту...
      - Я выпью чашу яда вместе с тобой! - восторженно кричит Давид.
      Робеспьер с досадой отворачивается от пылкого художника. Не тех слов он ждал! Не о том нужно сейчас говорить! Но вот двое яростно протискиваются вперед. Это Колло д'Эрбуа и Билло-Варенн. О, эти хорошо его поняли!..
      Впрочем, высказаться им не удалось. Якобинцы в ярости свистели и топали ногами, а когда Колло попытался их перекричать, его стащили с трибуны. Уже слышались грозные слова:
      - На гильотину!
      Врагов Робеспьера, сильно помятых, выдворили из клуба.
      Победа у якобинцев мало ободрила Неподкупного. Он понимал, что схватка в Конвенте проиграна, а это могло означать начало конца. В восстание, призыв к которому у него вырвался помимо воли, он серьезно не верил. Да и смог ли бы он руководить восстанием? Нет, его место не на улице, а на ораторской трибуне. У триумвиров уже готов генеральный план действий. Завтра в Конвенте Сен-Жюст произнесет блестящую речь, в которой разовьет тезисы Робеспьера и назовет имена заговорщиков. Их будет не так-то уж много. А после этого Сен-Жюст и Неподкупный протянут большинству пальмовую ветвь мира. Они пойдут на дальнейшее смягчение максимума и на постепенное сворачивание террора. И от этого предложения вряд ли откажутся благоразумные лидеры "болота".
      Расстроенный, но не обескураженный, чувствуя безумную усталость, Робеспьер отправился спать. Он рассчитывал продолжить начатую кампанию завтра, в то время как этого завтра уже не было.
      Душная июльская ночь спустилась на столицу. Фуше, Тальен и другие вожди заговора мрачно слонялись в кулуарах Конвента. Недоумевая, почему Неподкупный не назвал имен, заговорщики понимали, что нужно застраховать себя немедленно, вырвав у триумвиров всякую возможность ликвидировать свой промах. И вот под покровом ночи происходят тайные свидания. Заговорщики умоляют лидеров "болота" отступиться от Робеспьера. Те колеблются. Отступиться от Робеспьера? Но ради кого? Ради крайних террористов! Ради изувера Фуше, который расстреливал лионцев картечью, или Тальена, проливавшего потоками кровь на юге! Нет, господа, уж лучше Робеспьер, чем Фуше!..
      Две попытки договориться не приводят ни к чему. Тогда конспираторы соглашаются принять на себя такие обязательства, которые должны полностью удовлетворить и успокоить "болото". Они клятвенно обещают отказаться от политики революционного правительства. Порукой им служит то, что в заговоре участвуют дантонисты, ярые враги террора. И лидеры "болота" соглашаются. Они понимают, что новый союз избавит их и от страха перед гильотиной и от республики. Покончив с главным, договариваются о деталях.
      Сеть против Робеспьера в Конвенте сплетена.
      В эту ночь не спали в Комитете общественного спасения. Задолго до закрытия Якобинского клуба сюда явился Сен-Жюст и приступил к работе над своей завтрашней речью. Около полуночи пришел от якобинцев Колло, взбешенный, в изодранном платье. Окинув его саркастическим взглядом, Сен-Жюст спросил:
      - Что нового в клубе?
      Зарычав от ярости, Колло набросился на своего коллегу. Их с трудом разняли.
      - Вы негодяи! - орал Колло. - Вы хотите привести родину к гибели, но свобода переживет ваши гнусные козни!
      Его поддержал Барер:
      - Вы хотите разделить остатки родины между калекой, ребенком и чудовищем. Я лично не допустил бы вас управлять и птичником.
      Сен-Жюст невозмутимо продолжал работу. Колло воскликнул с вызовом:
      - Я уверен, что твои карманы наполнены доносами!
      Выложив молча на стол содержимое карманов, Сен-Жюст продолжал писать. Тогда враги стали требовать, чтобы он изложил содержание речи. Юный трибун ответил, что не собирается делать тайны из своих убеждений. Да, он обвиняет кое-кого из коллег. Но он прочтет готовую речь в комитете, и тогда можно будет говорить по существу.
      В пять утра Сен-Жюст собрал исписанные листы и покинул комитет. Почти одновременно въехал на кресле Кутон. Споры и пререкания, затихнувшие было на минуту, возобновились с новой силой.
      Наступил день, роковой день 9 термидора (27 июля) 1794 года. Члены комитета, давно уже прекратившие спорить, размякшие от бессонной ночи, поджидали возвращения Сен-Жюста. Вдруг служитель широко распахнул дверь и объявил:
      - Граждане! Сен-Жюст на трибуне!
      Все вскочили. Железный человек перехитрил их: вместо того чтобы прочесть эту таинственную речь в комитете, он прямо вынес ее в Конвент! Но это не спасет его...
      Через несколько секунд помещение комитета опустело. Только кресло Кутона одиноко катилось вдоль анфилады комнат.
      Сен-Жюст, холодный и спокойный, стоя на трибуне, ждал сигнала. Едва прозвучал председательский колокольчик, объявляя об открытии заседания, он начал свою речь.
      Он говорит, но чувствует, что слова его не достигают цели. В зале лихорадочное напряжение, будто все чего-то ждут, но это "что-то" отнюдь не его речь. И вдруг...
      Вдруг оратора прерывают. Тальен быстро взбегает на трибуну и кричит:
      - Я требую слова к порядку заседания!.. Вчера один из членов правительства произнес здесь речь от своего имени; теперь другой поступает точно так же. Я требую, чтобы завеса наконец была сорвана!..
      Отовсюду раздаются аплодисменты и поощрительные возгласы. Сен-Жюст понимает, что сопротивление бесполезно, и, скрестив руки на груди, с холодной улыбкой смотрит на беснующийся зал. На помощь Тальену спешит Билло. Он выкрикивает что-то невнятное, но, едва он произносит слово "тиран", весь Конвент хором подхватывает:
      - Смерть тиранам!
      Робеспьер, не выдержав, бросается к трибуне. Но на трибуне снова Тальен. Он потрясает обнаженным кинжалом и орет, что готов поразить нового Кромвеля. Где уж тут пробиться! Неподкупный пытается растолкать врагов, но их слишком много; он судорожно цепляется за перила, но его стаскивают вниз. Подняв кверху невидящие глаза, он хрипит:
      - В последний раз, председатель разбойников, дай мне говорить или убей меня!..
      Кругом хохот и насмешливые аплодисменты. Максимилиан понимает, что Гора и "болото" едины в своей ненависти к нему. Негодяи успели сговориться!..
      В ярости отчаяния он пытается перекричать всех и срывает голос. Его начинает душить кашель. Схватившись обеими руками за грудь, он дергается, как в припадке.
      - Тебя душит кровь Дантона! - злобно восклицает Лежандр.
      Наконец происходит то, чего давно уже ожидают все. Тальен подает знак. Какой-то никому не известный депутат поднимается с места и заявляет:
      - Я предлагаю издать декрет об аресте Робеспьера.
      Наступает жуткая тишина. Проходит минута, другая. Затем раздаются выкрики с разных концов зала:
      - Кутона!
      - Сен-Жюста!
      Конвент декретирует арест Робеспьера, его брата, Сен-Жюста, Кутона и Леба. Депутаты встают и хором скандируют:
      - Да здравствует республика!
      - Республика... - шепчет Максимилиан. - Республика погибла. Наступает царство разбойников...
      Оставалось выполнить декрет об аресте. Но приставы Конвента были смущены и не решились действовать. Арестовать Неподкупного! Это казалось невероятным. Пришлось вызывать жандармов. Едва вывели арестованных, Колло поздравил Собрание с победой. Все было кончено.
      Впрочем, все ли? Ведь еще не сказал своего слова Париж!
      Хотел того Робеспьер или нет, но судьба его должна была решаться на улице.
      В пять часов вечера должностные лица Коммуны, догадываясь о положении дел, по собственному почину призвали народ к восстанию. Были закрыты заставы, ударил набат, секциям было предписано прислать своих канониров вместе с пушками к зданию ратуши. Через час под председательством мэра Леско собрался Главный совет Коммуны. Было составлено воззвание, начинавшееся словами: "Граждане, отечество в большей опасности, чем когда бы то ни было". В качестве злодеев, предписывающих Конвенту законы, назывались Амар, Колло, Барер и другие. "Народ, поднимайся! - заключало воззвание. - Не отдадим достигнутые победы и низвергнем в могилу изменников!" Совет постановил считать приказы комитетов недействительными. Всем установленным властям было предписано явиться и дать присягу. Тюремным привратникам были разосланы приказы никого не принимать и не выпускать на свободу без особого распоряжения ратуши. Канониры собирались на Гревской площади и расставляли свои орудия.
      Но Коммуна не использовала кратковременной растерянности Конвента, обеспечившей благоприятный момент для попытки захвата верховной власти. Это была одна из самых тяжелых ошибок, совершенных вождями повстанцев вечером и ночью 9 термидора.
      Согласно решению Конвента арестованных депутатов направили по тюрьмам. В седьмом часу Максимилиан, окруженный жандармами, переходил через Сену. Его поражало всеобщее оживление, царившее на пути. Двигались толпы вооруженных людей, везли пушки, в разных направлениях проносились группы всадников. Когда подошли к Люксембургской тюрьме, раздались крики: "Да здравствует Робеспьер!"
      Жандармы чувствовали себя неловко и опасались за свою участь. Вызвали привратника, но он отказался принять арестованного. Потребовали начальника тюрьмы, но и тот был не более сговорчивым. Стоявший рядом муниципальный чиновник набросился на жандармов:
      - Вас, поднявших руку на Неподкупного, должна настигнуть месть добрых граждан! Убирайтесь прочь, пока целы!
      Жандармы были готовы бросить своего подопечного и уносить ноги, но Робеспьер потребовал, чтобы его доставили в полицейское управление на набережной Орфевр. Он был расстроен, понимая, что, если враги обвинят его в неподчинении закону, он будет лишен всякой возможности защищаться легальным путем, а он все еще надеялся на легальные средства защиты как на единственную возможность к спасению...
      Когда депутаты Конвента поняли, что им непосредственно ничего не угрожает, их охватила бурная радость. Итак, пушки, направленные на Конвент, оказались мифом! Повстанцы, вместо того чтобы брать быка за рога, занялись пустыми словопрениями! Надо действовать, пока они не опомнились. Немедленно учредили Комиссию обороны во главе с Баррасом. Комитет общественного спасения предложил проект декрета, ставящего вне закона всякого, кто, будучи подвергнут аресту, уклонился бы от повиновения властям. Вулан, уточняя, порекомендовал поставить вне закона Робеспьера. Оба предложения были приняты единогласно.
      Барер обратил внимание депутатов на необходимость овладеть массами. Секции, следуя воззванию Коммуны, давно были в сборе. На чью сторону они станут? От этого, в конечном итоге, зависел успех дела. Конвент решил направить в секции Барраса с его подручными. Им надлежало провести "разъяснительную" работу и заручиться поддержкой возможно большего числа округов.
      Робеспьер был прав, не имея иллюзий относительно настроения в секциях. Симпатии и антипатии парижан колебались, причем по ходу времени колебания эти складывались не в пользу Коммуны.
      Коммуна, словно нарочно, действовала на руку заговорщикам. Уже в флореале она обрушила репрессии на рабочих, требовавших повышения заработной платы. 5 термидора она утвердила новые тарифы заработной платы, вызывавшие открытое недовольство предместий. И вот в часы, когда ударил набат, у ратуши толпились возмущенные рабочие, а каменщики угрожали забастовкой.
      Враги Неподкупного ловко использовали эти промахи. Баррас и другие "агитаторы" подзуживали недовольных рабочих и сбивали с толку нерешительных буржуа. Труженикам они обещали повышение заработной платы, буржуазии - отмену ограничения цен и ликвидацию ненавистной диктатуры. В секции, принявшей имя Марата, они заявили, что "драгоценные останки мученика Марата" будут немедленно перенесены в Пантеон и что это не было сделано до сих пор "вследствие низменной зависти тирана Робеспьера". В двух предместьях искусно распространяли слух, будто Робеспьер арестован за роялистский заговор. Лживые обвинения выдвигали и против других триумвиров.
      В то время как заговорщики действовали с быстротой и решительностью, сторонники Робеспьера не обнаружили ни энергии, ни твердости. Они не сумели увлечь за собой народ, разочарованный в Неподкупном благодаря его недавним ошибкам. В результате на сторону Конвента сразу же стало около трети секций; вскоре число их увеличилось до половины. Но из оставшейся половины большинство не оказало прямой поддержки Коммуне, занимая нейтральные или колеблющиеся позиции. Безоговорочно принесли присягу ратуше только восемь секций, но и они не сохранили верности до конца. Все это в целом и погубило восстание.
      Главный зал ратуши был переполнен. Шум стоял невообразимый. Приходили и уходили муниципальные офицеры, сновали люди с папками под мышкой, появлялись новые представители секций с инструкциями своих комитетов. Был создан Исполнительный комитет во главе с Пейяном и Коффиналем. Вскоре прибыл Огюстен Робеспьер, которого, как и Максимилиана, не приняли в тюрьму. Когда стало известно, что Неподкупный находится на набережной Орфевр, за ним послали. Но пришлось посылать дважды, прежде чем Максимилиан согласился покинуть муниципальную полицию. Он был расстроен: его планы рушились.
      Вслед за Неподкупным в ратушу прибыли освобожденные из тюрем Сен-Жюст и Леба. Ждали Кутона. Однако Кутон, верный договоренности с Робеспьером, не хотел покидать тюрьму. Пришлось послать за ним депутацию с настоятельным письмом.
      Максимилиан машинально прислушивался к тому, что творилось вокруг. Ему казалось, что царит какая-то бестолковая сутолока. Люди снуют туда и сюда. Кричат, спорят до хрипоты, читают воззвания. Но делается ли то, что нужно? И что, собственно, нужно делать?..
      Кутон прибыл в ратушу около часа. Теперь все оказались в сборе. Надо было на что-то решаться.
      - Нужно написать воззвание к армии, - сказал Кутон.
      - От чьего имени? - спросил Робеспьер.
      - От имени Конвента. Разве Конвент это не мы? Остальные заговорщики, не более.
      Робеспьер задумался. На лице его было сомнение. Затем он сказал:
      - По-моему, следует писать от имени французского народа.
      Он, наконец, решился на полный разрыв с Конвентом. Слишком поздно!..
      Члены муниципалитета и представители секций покидали ратушу. Отбыла делегация якобинцев, пришедшая за инструкциями. Обреченные депутаты лихорадочно работали. Максимилиан, сидя в глубоком кресле, быстро прочитывал передаваемые ему бумаги и делал пометки. Вот, наконец, составлен набело текст воззвания к секциям. Члены Исполнительного комитета подписывают его. Максимилиан отходит к окну и смотрит на площадь. Два часа ночи. Яркий свет. Боже, как мало защитников осталось перед ратушей! Но и они разбегаются. Падают первые капли дождя. Однако что это там, справа? Большой отряд подходит к центральному входу. Слышны крики: "Да здравствует Робеспьер!" Кто они? Неужели возвращаются свои? Или, быть может... Максимилиан стискивает зубы и нащупывает пистолет в кармане своих золотистых панталон.
      За его спиной раздается голос Коффиналя:
      - Робеспьер, твоя очередь!
      Максимилиан оборачивается. Ему дают перо. Он просматривает текст, обмакивает перо в чернильницу и медленно выводит две первые буквы своего имени. Страшный шум на лестнице заставляет его, как и других, поднять глаза к двери. Дверь с треском распахивается, и на пороге возникает потный Леонард Бурдон. Концом шпаги он указывает жандармам на тех, кого нужно схватить в первую очередь.
      Почти одновременно раздаются два выстрела.
      Подпись Максимилиана остается недоконченной: рядом с еще не просохшими буквами его имени падает алая капля...
      ...Мертвый Леба плавал в собственной крови: он застрелился. Максимилиан лежал рядом, с простреленной челюстью. Пытался ли он, по примеру товарища, убить себя, или его ранил жандарм из отряда Бурдона? Это осталось неизвестным. Огюстен выбросился из окна; его подобрали полумертвым. Сен-Жюст отдался в руки врагов без сопротивления. Анрио захватили позднее во дворе ратуши. Коффиналю и нескольким другим удалось скрыться. Они пытались вынести Кутона, но безуспешно: раненный в голову, тот был отбит людьми Бурдона.
      Когда Баррас подошел к ратуше, все было кончено. Оставалось подобрать раненых и унести мертвых. Было около трех часов. Начинало светать. Дождь превратился в ливень, и сквозь него тускло просвечивала ненужная иллюминация ратуши.
      Неподкупного, окровавленного и потерявшего сознание, спешили доставить в Конвент.
      У лестницы Тюильри пришлось остановиться: казалось, здесь собрался весь Париж. Заспанные буржуа не поленились встать среди ночи, чтобы насладиться зрелищем поверженного врага.
      - Смотрите, сам король! Как, хорош?
      - Вот он, Цезарь!
      - Если это тело Цезаря, то отчего не бросят его на живодерню?
      Хохотали, указывали пальцами. К счастью своему, Робеспьер ничего не слышал.
      Председатель Конвента обратился к депутатам:
      - Подлец Робеспьер здесь. Не желаете ли его видеть?
      - Нет! - воскликнул под аплодисменты Тюрио. - Труп тирана может быть зачумленным!..
      Его принесли в одну из комнат Комитета общественной безопасности.
      Положили на стол, против света, а под голову подоткнули деревянный ящик.
      Он лежит, вытянувшись во весь рост. Его светлое платье изодрано и покрыто кровью, чулки спустились с ног. Он не шевелится, но часто дышит.
      Время от времени рука бессознательно тянется к затылку, мускулы лица сокращаются, дергаются окровавленные губы. Но ни единого стона не вырывается из этих истерзанных уст.
      Входят новые мучители, чтобы взглянуть на "тирана". Лица сверкают жестокой радостью.
      - Ваше величество, вы страдаете?
      Он открывает глаза и смотрит на говорящих.
      - Ты что, онемел?
      Он только пристально смотрит на них.
      Вводят Сен-Жюста и Пейяна. Они проходят вглубь и садятся у окна. Кто-то кричит любопытным, окружившим Робеспьера:
      - Отойдите в сторону! Пусть они посмотрят, как их король спит на столе, словно простой смертный.
      Сен-Жюст поднимает голову. Лицо его искажает душевная мука. Он встречается со взглядом Робеспьера. Робеспьер отводит глаза. Сен-Жюст следит за ним. Неподкупный смотрит на текст конституции, висящий на стене. Сен-Жюст смотрит туда же.
      - А ведь это наше дело... - шепчут его бескровные губы. - И революционное правительство тоже...
      Шесть часов утра. Дождь кончился. В комнату входит Эли Лакост. Он приказывает отвести арестованных в Консьержери. Затем обращается к хирургу:
      - Хорошенько перевяжите рану Робеспьера, чтобы его можно было подвергнуть наказанию.
      Когда хирург перебинтовывал Максимилиану лоб, один из присутствующих сказал:
      - Смотрите! Его величеству надевают корону!
      Робеспьер задумчиво посмотрел на оскорбителя.
      Единственные слова, которые он произнес, многим показались странными. Когда один из любопытных, видя, что он никак не может нагнуться, чтобы подтянуть чулки, помог ему, Робеспьер тихо сказал:
      - Благодарю вас, сударь.
      Решили, что он сходит с ума: уже давно не обращались на "вы" и не употребляли слова "сударь", напоминавшего о времени королей.
      Нет, Неподкупный был в здравом уме и ясно выразил то, что думал. Этими словами он хотел сказать, что революции и республики больше не существует, что жизнь вернулась к старому порядку и все завоевания прошлых лет безвозвратно погибли.
      Их казнили без суда, в шесть часов вечера. Вместе с Робеспьером встретили смерть двадцать два его соратника. На следующий день гильотина получила еще семьдесят жертв - членов Коммуны.
      Драма термидора закончилась. Начиналась кровавая вакханалия термидорианской буржуазии.
      ВЕЛИЧИЕ И ТРАГЕДИЯ ТРИУМВИРОВ
      (Вместо эпилога)
      Начиналась кровавая вакханалия термидорианской буржуазии.
      Когда-то враги Робеспьера обещали открыть тюрьмы и прекратить террор. Но тюрьмы открылись лишь для того, чтобы освободить врагов народа, а жесточайший террор обрушился на головы его друзей. Каждый день гильотина продолжала получать очередные жертвы. Банды "золотой" молодежи повсюду творили кровавую расправу над патриотами. "Обновленный" Конвент ликвидировал все завоевания народа. Уничтожили революционное правительство. Разгромили Якобинский клуб. Отменили максимум.
      Острый недостаток продовольствия, дороговизна и нищета, с которыми в свое время судорожно боролись якобинцы, снова проникли в рабочие предместья. В то время как буржуазный Париж утопал в роскоши, а в особняках Барраса и Терезы Тальен - "королевы термидора" - пышные балы сменялись кутежами и оргиями, семьи бедняков умирали с голоду.
      Все чаще народ вспоминал якобинскую диктатуру.
      "Только и слышно, что сожаления о временах Робеспьера, - доносили своим хозяевам полицейские ищейки. - Говорят об изобилии, царившем при нем, и о нищете при нынешнем правительстве".
      "Хлеба и конституции 1793 года!" - кричали повстанцы, дважды пытавшиеся ближайшей весной с оружием в руках вернуть утраченное.
      Но победить им не удалось. Разгромив и разоружив народ, реакционная буржуазия сбросила последнюю маскировку.
      Теперь вожаков левых, прежних союзников термидорианцев, предавали смерти или отправляли на "сухую гильотину" - в вечную ссылку в Гвиану.
      Так со смертью Робеспьера закончилась восходящая линия Великой революции. Гибель Неподкупного означала гибель дела, за которое боролся якобинский триумвират.
      В чем коренились причины их неудачи?
      Прежде всего в том, что, будучи буржуазными революционерами и попав в водоворот демократического движения, они не сумели преодолеть возникших противоречий и вывести революцию на верный путь.
      Ученики просветителей, буржуазных идеологов XVIII века, триумвиры боролись со старым порядком, но при этом не шли, да и не могли идти дальше мелкобуржуазного политического уравнительства Руссо, боясь "анархии" и социальных "крайностей".
      В этом смысле особенно характерна фигура Дантона.
      Вельможа санкюлотов наиболее полно представлял и воплощал ту часть революционной буржуазии, которая обогатилась в ходе кровавой борьбы с прошлым и мечтала стать хозяином будущего. Подобно ей, находившейся на подъеме, рвавшейся в битву с ненавистными привилегиями аристократии, он был революционером и патриотом; подобно ей, боявшейся народных масс и готовой к любому компромиссу ради их обуздания, он постоянно лавировал и искал опору то слева, то справа. Пока революция низвергала феодализм и абсолютизм, в дни смертельной угрозы национальной независимости рождающейся республики, Дантон при всех своих колебаниях шел в авангарде борьбы. Именно в это время он проявил недюжинный талант вождя, отмеченный К. Марксом и В. И. Лениным. Но когда революция устремилась дальше, против неограниченной собственности и, следовательно, против интересов буржуазии, Дантон попытался остановить революцию и повис на ней мертвым грузом. В этом была его двойственность, присущая всей социальной группе, к которой он принадлежал.
      Подобная же двойственность, хотя и более усложненного порядка, оказалась присуща Марату и Робеспьеру.
      Друг народа, самый пламенный из триумвиров, был крайне далек от демагогических приемов Дантона. Он бился за интересы санкюлотов без страха и упрека, бился, не зная отдыха и не щадя собственной жизни.
      Указывая народу магистральное направление борьбы, он в отдельных случаях доходил до поразительного прозрения. "Мысль о равенстве прав, писал он в одной из своих статей еще на первом этапе революции, - влечет за собой и мысль о равенстве в пользовании жизненными благами... И кто знает, долго ли пожелает француз ограничиться тем кругом идей, за пределы которого ему давно следовало бы выйти?.."
      Что это, если не сочувствие идее социального равенства?
      И все же Марат, как и Робеспьер, в целом оставался руссоистом, считавшим, что для счастья людей необходимо только политическое равенство - основа народного суверенитета.
      Именно поэтому он не поддерживал выступлений бедноты в период кризиса начала 1793 года; поэтому же накануне своей трагической гибели он резко осудил "бешеных", обвиняя их в авантюризме и превращая Ру и Варле чуть ли не во врагов революции.
      Робеспьер, при всех своих разногласиях с Маратом, в этом вопросе целиком солидаризировался с ним.
      В отличие от других триумвиров, Неподкупный полностью прошел путь революции, и позиция его несколько раз менялась по ходу событий, особенно в период якобинской диктатуры. Впрочем, противоречивость эта была во многом кажущейся.
      Великая буржуазная революция, разбудившая широкие народные массы, этап за этапом победно двигалась вперед. По мере того как она удовлетворяла те или иные социальные слои, последние соответственно стремились ее остановить. До поры до времени это оказывалось невозможным, ибо поток революции был сильнее, чем все преграды, стоявшие на его пути, массы активно добивались удовлетворения своих нужд, а в авангарде масс стояли решительные защитники дела революции, якобинцы во главе с Робеспьером, Маратом, Сен-Жюстом, Шометом.
      Но трагедия якобинской диктатуры, и в частности трагедия робеспьеристов, заключалась в том, что при всех своих сильных сторонах, при всем своем субъективном желании идти с народом до конца даже лучшие якобинцы оставались в первую очередь вождями городской и сельской буржуазии. А это значило, что рано или поздно должен был наступить момент - и он наступил, - когда Неподкупный, до этого страстно боровшийся со всеми, кто пытался замедлить или пресечь победный марш революции, сам начал задумываться об ее завершении, причем завершении, которое должно произойти раньше, нежели будут удовлетворены интересы беднейших слоев городского и сельского плебса. Он сам никогда не признался бы в этом, но фактически с некоторых пор стараниями робеспьеристов революция была переведена на холостой ход.
      Почему Робеспьер, создав миф об "иностранном заговоре", устранил не только дантонистов, но и левых якобинцев, которые преданно поддерживали его и на которых он мог вполне положиться?
      В первую очередь потому, что опасался "крайностей". Это с еще большей ясностью обнаружила рабочая политика робеспьеристов поздней весной и летом 1794 года. Осуществив роспуск народных обществ и секций, правительство вступило на путь прямых репрессий против рабочих, боровшихся за улучшение своей участи. В ответ на растущее рабочее движение робеспьеристская Коммуна обратилась ко всему эксплуатируемому люду столицы с угрожающей прокламацией, в которой ставила недовольных на одну доску с контрреволюционерами и провозглашала открытый террор против тех, кто попытается бороться со своими хозяевами. В результате якобинское правительство к лету 1794 года оказалось в состоянии серьезного конфликта с народными массами. А это было чревато весьма и весьма серьезными последствиями.
      Сила Робеспьера и его соратников заключалась в прочности их связи с народом. Опираясь на народ, поддерживая его инициативу и выполняя его волю, робеспьеристы были непобедимы. Теперь же, когда основные задачи буржуазной революции были разрешены, когда возможность дальнейшего развития революции стала пугать не только "нуворишей", но и мелкобуржуазные слои, с предельной полнотой обнаружилась буржуазная ограниченность якобинцев и их руководящей группы - робеспьеристов. Вследствие этого они стали терять опору в тех слоях населения, которые были источником их силы, а вместе с тем потеряли и свою былую способность смело разить врагов.
      И тогда грянул гром термидора.
      Триумвиры погибли, но дело их не пропало даром.
      Та революция, зачинателями и вождями которой они явились, вписала одну из славных страниц в книгу всемирной истории.
      Характеризуя французскую революцию 1789 - 1794 годов, В. И. Ленин писал:
      "Она недаром называется великой. Для своего класса, для которого она работала, для буржуазии, она сделала так много, что весь XIX век, тот век, который дал цивилизацию и культуру всему человечеству, прошел под знаком французской революции. Он во всех концах мира только то и делал, что проводил, осуществлял по частям, доделывал то, что создали великие французские революционеры буржуазии..."
      Что же касается периода якобинской диктатуры, то ему Ленин придавал особенно большое значение.
      "Историческое величие настоящих якобинцев, якобинцев 1793 года, писал он, - состояло в том, что они были "якобинцами с народом", с революционным б о л ь ш и н с т в о м народа, с р е в о л ю ц и о н н ы м и передовыми классами с в о е г о времени".
      Выросшие на идеях просветителей XVIII века, взявшие много от инициативы пробудившихся масс, великие якобинцы в свою очередь дали толчок новым социальным учениям XIX века, в первую очередь учениям зарождающегося социализма.