Когда стало известно о высадке Бонапарта на юге Франции, почти всех изгнанников охватила бурная радость.

Теперь их освобождение, очевидно, было не за горами. Революционный генерал, друг и коллега Робеспьера-младшего, спаситель Республики от роялистского мятежа конечно же наведет порядок и расправится с этой презренной Директорией. Он не допустит, чтобы его соратники и единомышленники томились здесь, в этой проклятой крепости. Он наверняка восстановит демократическую конституцию и оправдает все надежды патриотов.

Пылкий Жермен в тот же день декламировал стихи, сочиненные им на данный случай; стихи были довольно корявыми, но вызвали аплодисменты. Не аплодировали лишь двое: Блондо и Буонарроти.

Блондо, человек болезненный и желчный, почти всегда был мрачно настроен, а Бонапарта, по его собственному признанию товарищам, ненавидел лютой ненавистью.

— Но почему же? — удивлялись они.

— А потому, что это явный карьерист и злодей. Вы толкуете о роялистском мятеже. А помните, как он закрывал наш Клуб Пантеона? Тогда он угрожал нам смертью.

— Нашел что вспоминать, — махнул рукой Казен. — Тогда он действовал как подневольный. И никаких угроз с его стороны я не помню. А сейчас…

— А сейчас, — подхватил Блондо, — он будет рваться к единоличной власти и, полагаю, добьется ее. Но если он уничтожит Республику, я заколю его собственной рукой!

Расходившегося Блондо пытались унять. Жермен же подошел к Буонарроти.

— Я вижу и тебе мои стихи не понравились. Оно, впрочем, и понятно: ты ведь в отличие от меня, доморощенного стихоплета, настоящий поэт.

Буонарроти поморщился.

— Не в этом дело. Просто я не могу разделить вашего энтузиазма. Блондо чересчур горяч. Но во многом он прав.

— Ты изумляешь меня.

— Я знаю «революционного генерала» с ранней юности.

— Ты никогда не говорил об этом.

— Не было случая. А сейчас, пожалуй, расскажу. Так вот, живя на Корсике, я близко познакомился со всем честным семейством, а оно было не маленьким. Целый клан. Обедневшая семья из местного дворянства. Особенно сблизился с одним из его братьев, с Жозефом. Он работал в газете, которую я тогда издавал, и, постоянно нуждаясь в деньгах, брал безвозвратные ссуды. Что же касается Наполеона, то и с ним я тогда был накоротке, случалось, ночевал в одной комнате, на одной постели и делился последним куском хлеба. Тогда он мне нравился.

— Вот видишь! Но что же тебя привлекало?

— Мне казалось, будто у нас общие идеалы: свобода, равенство, братство — те великие принципы, которые выдвинула революция. И оба мы в одно и то же время — это нас особенно сблизило — поняли, что правитель острова Паоли, произнося трескучие патриотические фразы, готовится изменить, отдать остров англичанам. И мы начали неравную борьбу с Паоли.

— Стало быть, Бонапарт и тогда выступал как революционер и патриот.

— Да, мне так казалось, и поэтому он был мне приятен. Хотя друзьями мы не стали. Но потом…

— Что же ты замолчал?

— Все рассказывать долго, тем более что началось с едва заметных ощущений. Скажу только, что и под Тулоном, и позднее я стал улавливать в этом человеке усиливающиеся нотки честолюбия, и это мне претило. Особенно я хорошо понял его в период Директории, когда пути наши опять пересеклись. Ты слышал, что сказал только что Блондо?

— Конечно.

— Так вот, он знает, что говорит. При закрытии Клуба Пантеона «революционный генерал» действительно угрожал нам расстрелом. В тот день я имел с ним беседу с глазу на глаз. Сначала он пытался меня привлечь и превратить в провокатора на службе Директории, затем, когда не преуспел в этом, начал грозить. Я рассмеялся и показал ему спину. Думаю, этого он мне не забыл и не простил.

— Допустим. Но сейчас-то на него возлагают надежды все свободолюбивые силы страны.

— И напрасно. Их ждет горькое разочарование.

— Уверен в обратном.

— Ну что ж, время покажет.

И время показало.

Весть о событиях 18 — 19 брюмера в первый момент повергла большинство изгнанников в полное недоумение.

Но Жермен и тут не сдался.

— Все правильно, — сказал он. — Эти люди свергли презренную Директорию и образовали Консульство, на манер античной Римской республики. Недаром их поддержали лучшие люди Парижа и страны. Консульство — коллегиальная демократическая власть. Теперь ждите перемен и для нас.

— Как бы эта «коллегиальная власть» не обернулась личной диктатурой, — пробормотал себе под нос Бадье. — Так иной раз случалось и в Древнем Риме.

Филипп Буонарроти только ухмыльнулся.

Зато Блондо дал полную волю своему холерическому темпераменту.

— Презренный демагог! — кричал он. — Я так и знал, что он всех обведет вокруг пальца. И все это дурачье верит ему. Но и вы хороши! Тоже мне — подлинные революционеры и патриоты! Ваши погибшие соратники, Бабеф и Дарте, сейчас переворачиваются в своих могилах!

— Да уймись ты, наконец, и перестань нас оскорблять, — пытался остановить его Жермен.

Но остановить Блондо было невозможно.

В эти дни чрезмерно ревностная администрация форта поспешила привести всех к присяге на верность Консульскому правительству. Никому из узников и в голову не пришло противиться этому. Никому, кроме Блондо.

— Отказываюсь, — прорычал он.

— Почему же? — удивился пристав, разносивший подписной лист. — Ведь новый режим — это всеобщее благо. Лучше не спорьте и подпишитесь под текстом присяги, как подписались ваши товарищи.

Блондо рванул протянутый ему лист и написал: «Клянусь до самой смерти быть верным партии Робеспьера и убить Бонапарта».

— Боже мой, — изумился чиновник, — что вы такое написали! Как вы несправедливы к человеку, который несет Франции мир и покой! И вы восхваляете Робеспьера, он же бич человечества!

— Я заколю узурпатора! — вопил Блондо. — И лучше не касайтесь своими грязными руками памяти Робеспьера: вот кто принес бы нам подлинный мир!

Комендант форта, когда ему доложили о случившемся, приказал, чтобы Блондо немедленно изолировали и поместили в больницу: он решил, что заключенный сошел с ума.

— Ну вот, видишь, к чему привели эти дурацкие неистовства! — заметил Жермен.

— Ты прав, — в раздумье ответил Буонарроти. — Абсолютно незачем было посвящать наших врагов в свои сокровенные замыслы. Он лишь ухудшил наше положение. Надо немедленно ослабить эту акцию. Давай-ка займемся составлением очередного обращения к правительству — сейчас самое время для этого.

В новой петиции Буонарроти превзошел себя: она была подлинным шедевром «макиавеллизма правого дела».

Основная идея этого произведения искусства заключалась в том, чтобы показать Консулам: так называемые «заговорщики» и новое правительство — порождение одних и тех же условий, плод многолетней несправедливости предшествующих властей. По существу, и те и другие боролись с единым злом: с антинародной конституцией 1795 года, с растленной Директорией и ее клевретами. Что представлял собой так называемый «заговор Бабефа»? Что, если не попытку ниспровергнуть конституцию 1795 года и порожденный ею тлетворный режим? И ту же самую цель ставили перед собой заговорщики брюмера во главе с Бонапартом. Разница лишь в том, что первые не преуспели, а вторые добились победы. Но разве эта победа не есть о б щ а я победа — победа п р а в о г о д е л а? Почему же удачливые заговорщики ныне пребывают у власти, а их старшие братья, не сумевшие, вследствие предательства, довести дело до конца, томятся в неволе? Прямой долг Консулов, вытекающий из логики событий последних лет, ликвидировать создавшуюся несправедливость, выправить положение и дать почетную свободу тем, кто были их предшественниками!

Все получалось на редкость последовательно и убедительно.

В своем силлогизме Буонарроти делал всего лишь одно «упущение». Он «забыл» сказать о том, что обе названные им группы заговорщиков боролись с Директорией, имея в виду взаимно исключающие цели: бабувисты — благо всего народа, брюмерианцы — авторитарную власть группы ставленников богатейших людей страны. Но какое это могло иметь значение в плане «макиавеллизма правого дела»? Тем более что на первых порах Бонапарт и его соратники сами твердили о «всенародном» характере их переворота!

Товарищи единодушно одобрили хитроумный труд Филиппа.

Новая петиция обязательно должна была иметь успех — в этом никто не сомневался.

И она возымела успех. Правда, не сразу.

Жозефа Фуше потомки окрестят «флюгером».

Этот невзрачный рыжеватый человек со студенистым лицом и тусклым взглядом бесцветных, глубоко спрятанных под тяжелыми веками глаз обладал удивительным нюхом и вовремя пристраивался к той стороне или партии, которая побеждала или должна была победить. Потом, когда наступал критический момент, он с легкостью покидал своих «попутчиков» и приставал к новой партии, сулившей успех, нимало не заботясь о том, что приходилось коренным образом менять убеждения — их у Фуше попросту не было. Умеренный конституционалист в начале революции, крайний террорист во время якобинского террора, он, из соображений карьеры, даже присватывался к сестре Робеспьера. Но Неподкупный, мгновенно раскусив его, не принял этих авансов, и тогда напуганный Фуше вместе с Сиейсом стал душой термидорианского заговора, свалившего робеспьеристов. После термидора он стал верным слугой правых термидорианцев, а при Директории попытался спровоцировать Бабефа, но вождь заговора Равных так же быстро понял и отверг его, как в свое время Робеспьер.

Накануне брюмерианского переворота Фуше, как и Талейран, предугадал близкий взлет Наполеона и предложил ему свои услуги, каковые и были приняты. Правда, в самый день 19 брюмера, когда положение стало неясным, Фуше вдруг куда-то исчез, и Бонапарт это заметил, но решил не ставить каждое лыко в строку своему министру полиции, тем более что после победы заговора тот удвоил свое усердие.

Петиция узников Пеле попала прежде всего в бюро Фуше. Он внимательно изучил ее и по здравому размышлению решил умыть руки, переслав документ в министерство внутренних дел — благо главой этого министерства стал Люсьен Бонапарт — младший брат Первого Консула.

В то время Люсьен еще не закоснел в ореоле своего благоприобретенного величия. Это был человек легкомысленный, тщеславный, но вовсе не злой. Прочитав петицию и увидев подпись Буонарроти, он мигом вспомнил старое: Корсику, их нужду, помощь, которую оказывал Буонарроти его семье, и прежде всего старшему брату Жозефу. Вспомнил и отправился в Тюильри.

Наполеон принял его без энтузиазма. Диктатор был не в настроении, и, кроме того, суетливый Люсьен всегда его раздражал.

— Вот, прочти это, — сказал Люсьен, протягивая брату бумагу. — Обрати внимание: письмо адресовано Консулам, а твой любезный Фуше переслал его мне.

— И правильно сделал, — зевая, ответил Наполеон.

Он не стал читать послание, взглянув лишь на адрес и на подпись. Возвращая документ Люсьену, добавил:

— Письмо адресовано не мне, а всем трем Консулам. Но такими делами должно заниматься твое министерство.

— Что значит, мое министерство? Я же не волен отменить приговор Верховного суда.

— И я не волен. Закон есть закон.

— Но ведь речь идет о Буонарроти!

— Ну и что из этого? Хотя бы о самом господе боге. Не следует забывать, что этот Буонарроти — человек опасный: он уравнитель.

— Это в прошлом.

— Горбатого могила исправит. Однако оставим этот разговор. Если хочешь, попробуй провести бумагу через Законодательную комиссию. Интересно, что тебе ответят эти твердолобые.

Воцарилось молчание. С некоторых пор между братьями пробежала черная кошка. Люсьен был обижен на старшего брата, считая, что тот недооценил его помощь в день 19 брюмера. Наполеону же казалось, что новый министр слишком заносится и забывает о дистанции.

— Кстати, — сказал он вдруг официальным тоном, — прошу, когда будешь разговаривать со мной при посторонних, обращайся на «вы».

— Слушаюсь, — ответил Люсьен с явной издевкой в голосе.

— Не строй из себя шута.

Люсьен не выдержал:

— Уж не прикажешь ли называть тебя «вашим величеством»?

Наполеон смерил его холодным взглядом. И без гнева, но еще более сухо ответил:

— Всему свое время. А пока прошу обращаться ко мне на «вы».

После ухода брата он задумался. Буонарроти… Заговорщик, горд и себе на уме. Но чертовски талантлив. Такой может пригодиться, если его переломить. Надо еще подумать об этом деле.

Люсьен решил последовать совету Наполеона.

3 нивоза VIII года[5] он поставил вопрос об изгнанниках перед Законодательной комиссией.

Он выступил с пространной речью, в которой подчеркнул, что заключенные на острове Пеле — это последние жертвы антинародного режима Директории, что весь их процесс был надуман и несправедлив. Теперь уполномоченные нового, народного правительства должны пересмотреть приговор Верховного суда, как несоответствующий тяжести преступления и вынесенный под сильным давлением извне.

Но красноречие брата диктатора пропало даром.

В Законодательной комиссии сидели тертые калачи, старые судейские крючки, всеми силами державшиеся за незыблемость «закона», в особенности если речь шла о покушении на частную собственность.

О заговоре Равных помнили слишком хорошо.

Ответ членов комиссии был единодушен:

— Верховный суд вынес свое решение без права апелляции и пересмотра. А посему приговор Буонарроти и его соратникам носит о к о н ч а т е л ь н ы й характер и должен остаться в силе вне зависимости от срока давности и изменений в правительственных учреждениях.

Эта формула претворилась в декрет.

Три недели спустя он был отослан администраций форта «Насьональ».

Люсьен не сразу признал себя побежденным.

В плювиозе он связался с министерством полиции. Он написал Фуше, предлагая встретиться, чтобы обсудить данную проблему.

Фуше не уклонился от встречи.

— По существу, — заметил Люсьен, — это вопрос вашей компетенции. Ведь именно ваше министерство отвечает за порядок в стране. Полиция обязана следить, чтобы интересы подданных государства не ущемляли без нужды.

Министр полиции чуть улыбнулся.

— Вы правы. Именно поэтому мы и держим преступников в тюрьмах.

— Но преступник преступнику рознь. Ведь на острове Пеле заключены люди, преступление которых не столь уж велико. Кроме того, если не ошибаюсь, их взгляды были вам когда-то близки.

Подобный ход оказался опрометчивым. Фуше не любил, чтобы ему напоминали о его прошлых взглядах. Он сразу замкнулся.

— Полагаю, нет необходимости поручать моим заботам этих несчастных. Я всегда приказывал, чтобы с ними обращались гуманно.

«Ушел», — подумал Люсьен.

Он не стал продолжать разговор и больше к нему не возвращался.

Но помощь совершенно неожиданно пришла с другой стороны.

В начале вантоза Первый Консул вызвал к себе министра полиции. Поговорив о разных делах, он вдруг, как бы между прочим, заметил:

— Тут на имя Консулов пришло прошение из Шербура.

— Я знаю, гражданин Первый Консул, — ответил Фуше.

— Вы ознакомились с этим документом?

— Разумеется.

— И ваше мнение?

Фуше помедлил самую малость.

— Мне жаль этих людей. И по-видимому, вина их не соответствует тяжести наказания: они всего лишь ошибались в характере и пределах понятия «свобода».

«И понятия „собственность“, — про себя добавил Наполеон. Но вместо этого сказал совсем другое:

— Что же мы можем для них сделать?

«Ага, ты хочешь что-то сделать для них, — молнией пронеслось в мозгу Фуше. — И прощупывание твоего братца было наверняка подсказано тобой».

— Конечно, приговор несправедлив, — сказал он. — Но изменить его трудно… Пожалуй, даже невозможно.

Ему показалось, что во взгляде диктатора мелькнула тень недовольства.

— Однако мы можем его… ослабить, смягчить, — продолжал Фуше. — Их приговорили к изгнанию. Но почему оно должно быть столь суровым? В нашей власти изменить место ссылки и режим.

— Это разумно, — задумчиво произнес Бонапарт.

— Их можно сослать на свободное поселение, скажем, на остров Корсику…

Наполеон скривился. «Пустить козла в огород», — подумал он.

Фуше снова уловил его мысль.

— Или на остров Олерон.

— Пожалуй, — резюмировал диктатор.

— Тогда отдайте распоряжение.

— Считайте, что оно уже отдано. Составьте бумагу, а Консулы ее подпишут.

…23 вантоза[6] состоялось решение Консулов о перемене места ссылки для заключенных Шербурской крепости. Они переводились на свободное поселение на остров Олерон.

Но от принятия решения до проведения его в жизнь прошел срок не малый — почти два месяца. Бюрократическая машина Консульства действовала не быстрее, чем расхлябанный административный аппарат покойной Директории.

Все началось с того, что в конце вантоза правительственный комиссар Шербура известил узников форта «Насьональ» о переменах, которые в ближайшее время должны произойти в их судьбе. Это таинственное сообщение (никаких объяснений и уточнений не давалось) взбудоражило Буонарроти и его товарищей.

Неужели на этот раз подействовала их петиция? Чего же можно ожидать? Пересмотра приговора? Амнистии? Или, напротив, правительство готовит им новые, еще более суровые испытания?

Положение чуть-чуть прояснилось, когда 2 жерминаля[7] Филиппу и его супруге (а равно и другим заключенным) были торжественно вручены письменные характеристики за подписью коменданта крепости, в которых удостоверялось их образцовое поведение в период жизни на острове Пеле.

Это обнадеживало. Иначе к чему было давать примерные аттестации?

Через несколько дней стало известно, что правительство постановило перевести пятерых бабувистов из департамента Ла-Манш в департамент Нижней Шаранты. Но куда именно? И на каких правах? И только во второй половине жерминаля, когда изгнанникам зачитали письмо министра внутренних дел от 15-го того же месяца[8], обрисовались общие контуры того, что их ожидало.

Министр писал: «Я извещаю вас, что сделал все возможное для облегчения вашего переезда на остров Олерон. С этой целью я списался с министром полиции и префектом департамента Ла-Манш, чтобы каждый из них принял зависящие от него меры, делающие ваше путешествие и пребывание на новом месте возможно более приемлемыми. Я уполномочил префекта выделить средства, необходимые для приобретения вам одежды и пропитания на все время пути. Я также предписал выдать каждому в момент отбытия сумму в 300 франков. Желал бы, чтобы все эти меры облегчили вашу участь. Приветствую вас. Люсьен Бонапарт».

Письмо вызвало всеобщее разочарование.

Вот вам и пересмотр! Вот вам и амнистия!

Как говорится, из огня да в полымя: с одного острова на другой, из прежней неволи в новую…

«Остров Олерон… Олерон…» — почему-то название это не давало Филиппу покоя. Нет, он никогда раньше не бывал на Олероне. Но откуда это воспоминание? Словно бы речь шла о чем-то хорошо знакомом?..

Конечно, ничего особенно приятного этот остров не сулил.

И все же тень надежды не переставала маячить где-то на горизонте. Новый остров побольше. И климат там помягче. И путешествие впереди. Не в железных клетках, а в экипажах. И приоденут — нынешняя одежонка, как ее ни штопали и ни латали заботливые женские руки, стала жалким тряпьем. И денежки дадут — как-никак 300 франков — это сумма…

Но тут опять ждало разочарование.

Новой одежды не дали — получите там, на месте (ведомство другого департамента!). Что же касается денег, то оказалось, заботливый министр «ошибся»: 300 франков (точнее — 285) полагалось не на каждого, а на всех; из них 135 шли на кормежку в пути и 154 — на личные расходы, из расчета 3 франка на человека в день…

Вот вам и «сумма»!

И еще предупредили: это только до места следования. А там будет видно — как решат власти.

…Они покинули остров Пеле 21 жерминаля[9]. Путешествие шло в три этапа и продолжалось не десять дней, как было запланировано, а более чем в два раза дольше. Виною тому было не только весеннее половодье, но и бюрократические сложности. Сначала их доставили в Ренн, центр департамента Иль-и-Вилен. Там состоялась довольно длительная и нудная церемония передачи изгнанников из рук в руки новым департаментским властям. Та же процедура повторилась при пересечении границы департамента Нижней Шаранты. И наконец через три недели после выезда из Шербура пятеро бабувистов, окруженные жандармами, прибыли на остров Олерон.

Остров Олерон во времена Конвента назывался «островом Свободы». Он расположен близ устья Шаранты, в департаменте Нижняя Шаранта, в одиннадцати километрах от берега. Длина острова двадцать восемь километров, ширина — от четырех до десяти километров, общая площадь — семнадцать тысяч гектаров. Остров вытянут с юго-востока на северо-запад. На севере — маяк, на юге — гавань с цитаделью; два небольших города и несколько деревень. Общая численность населения — 17190 человек; все это протестанты, живущие здесь со времени отмены Нантского эдикта. Климат неровный, но почва добрая и хорошо обработанная, дающая хлеб, виноград и другие фрукты. Кроме сельского хозяйства жители занимаются добычей морской соли, солением рыбы и виноделием.

Эти данные Буонарроти мог бы прочитать в любом справочнике того времени, если бы таковым располагал. А в более позднем путеводителе можно было обнаружить еще такую фразу: «С 1799 года служит местом ссылки».

Впрочем, утверждение это содержит небольшую хронологическую неточность: остров Олерон (и соседний остров Ре) стал местом ссылки не с 1799, а со следующего, 1800 года, причем первыми ссыльными как раз оказались Филипп Буонарроти и его четверо соратников.

Еще до отбытия на Олерон Буонарроти написал префекту департамента Нижней Шаранты, прося объяснить, на каком положении им предстоит находиться в новом месте ссылки. Ответ пришел в то время, когда изгнанники оказались уже на Олероне. Заместитель префекта заверял новых колонистов, что они будут пользоваться полной свободой под общим наблюдением местной полиции, могут передвигаться по острову в любом направлении, жить в любом месте, но ни под каким видом не должны покидать пределов Олерона. Им было также обещано довольно сносное материальное существование: по распоряжению верховной власти им определялось денежное содержание в размере среднего жалованья младшего офицера флота. Здесь, правда, делалась «небольшая» оговорка, смысл которой ссыльные раскусили не сразу: «при условии, если морские власти пожелают это жалованье платить» (!). Разумеется, власти не пожелали. И поэтому, хотя в первые дни — по сравнению с фортом «Насьональ» и утомительной дорогой — новый остров всем показался раем, вскоре стало ясно, что в этом «раю» их ожидают не амброзия и нектар, а нищенское существование или голодная смерть, если не желаешь побираться.

Однако у Филиппа все кое-как устроилось.

Тереза имела небольшие сбережения, позволившие обосноваться в коммуне Сен-Пьер д'Олерон, близ города, в доме трудолюбивого фермера, семья которого вскоре сделалась для Буонарроти родной. Что же касается работы, то она быстро нашлась. Филипп стал учить детей местных жителей языкам, математике и музыке. Сначала это были частные уроки, затем он создал свою школу в городке Сен-Пьер и вскоре заслужил не только признательность родителей, но и благодарность местного муниципалитета. Тереза во всем ему помогала. Она постепенно оправилась от последствий шербурской неволи, стала более общительной и сговорчивой.

Конечно, не все изгнанники устроились так же хорошо, как Буонарроти. Их разбросало по всему острову, и большинству пришлось взяться за физический труд. Однако их положение тоже постепенно упрочилось, и к благотворительности префекта обращаться не пришлось.

Но не таким человеком был Филипп Буонарроти, чтобы довольствоваться узкой скорлупой семейного благополучия и частной жизнью, оторванной от большого мира. Прошло время, и ему стало тесно на острове. Обрывки сведений, доставляемые с континента, говорили, что Бонапарт, укрепляясь у власти, уничтожает одну за другой все иллюзии, которыми тешились накануне переворота. Власть бывшего революционного генерала приобретала все более диктаторский характер, хотя многие еще не хотели этого понимать. Но Буонарроти понял это давно и теперь все более укреплялся в своем убеждении. И он всеми силами начал рваться с этого острова, надеясь встретиться с единомышленниками, окунуться в борьбу и сделать все возможное, чтобы помешать тирану раздавить остатки революции и свободы.

Временами Филиппа охватывало столь жестокое томление, что он не мог ему противостоять. И тогда он замыкался, уходил в лес или начинал что-то лихорадочно записывать. В один из подобных моментов он и написал еще одно послание — на этот раз самому Первому Консулу, — страстное, негодующее, требовательное, весьма далекое от прежних петиций.

С возмущением напоминает Буонарроти: роялистам, врагам Республики, прощаются все их преступления, в то время как к истинным патриотам, защитникам свободы и равенства, правосудие остается «холодным, как мрамор». Им вновь и вновь твердят, что «приговор окончателен и пересмотру не подлежит». Но ведь режим, который впервые произнес эту кощунственную формулу, уничтожен, сметен с лица земли! Так в силу какого софизма формула, им созданная, сохраняет свою силу? «Довольно балансировать! — гневно восклицает Буонарроти. — Мы не желаем ни снисхождения, ни прощения — мы требуем правосудия и справедливости!..»

На это послание он ответа не получил. Но в один прекрасный день у дверей его жилища неожиданно возник Саличетти.

Кристоф Саличетти… Старый друг, соратник в борьбе с Паоли на Корсике, потом, при Робеспьере, соратник в борьбе с контрреволюцией на юге, потом, при Директории, соратник в подготовке несостоявшейся для Филиппа экспедиции в Италию…

Он любил Саличетти. Любил за его бурный темперамент, за общность взглядов, симпатий и антипатий, за страстность в борьбе. Хотя… Он знал и слабости своего друга, слишком уж большую его приверженность «макиавеллизму правого дела», настолько большую, что порой она переходила дозволенные пределы, и истину становилось невозможно отличить от заблуждения…

Они крепко обнялись и расцеловались.

— А ты герой, — сказал Кристоф, — право же, герой. Выглядишь превосходно, бодр и подтянут, как всегда. Рад за тебя, старина…

— Нашел чему радоваться, — пожал плечами Буонарроти. — Скажи лучше, что привело тебя в эти неприветливые края?

Кристоф сделал удивленное лицо.

— Как — что? Что же, если не желание увидеть тебя?

— Это я понимаю. Но давай серьезно. Это официальная поездка?

— Полуофициальная. Кстати, — он оглянулся по сторонам, — никто не должен знать, что я был здесь.

— Инкогнито?

— Да вроде этого.

— Не беспокойся, о твоем посещении я не доложу ни мэру, ни жандармам. Но ты так и не ответил на мой вопрос.

— О деле потом. Я вижу, идет Тереза. Она все такая же красавица.

Тереза вскрикнула от неожиданности. Саличетти приложил палец к губам. Они вошли в дом.

На столе появился кувшин домашнего вина и нехитрая снедь. До позднего вечера предавались воспоминаниям, шутили, смеялись, каламбурили, как в годы прошлого. Потом Тереза постелила мужчинам и ушла к себе.

— Ты надолго? — спросил Буонарроти.

— Отбываю завтра рано утром. Спешу на Корсику, вершить государственные дела. — Последние слова Саличетти произнес с насмешкой. Но Буонарроти не принял этого тона.

— Ты что же, доверенное лицо Бонапарта?