Его не покидало ощущение, что все это уже было, и было совсем недавно: такое же поспешное бегство, та же игра в прятки с английскими кораблями, круглосуточно охранявшими Средиземное море, то же острое чувство тревоги за будущее, те же надежды и сомнения и прежде всего непрерывно сверлящая мысль: а удастся ли?..

Да, конечно, все это было почти то же самое, с теми же мыслями и чувствами, но только не так уж недавно — пятнадцать лет назад, когда, бросив армию умирать в Египте, он пробирался между сторожевыми судами англичан, не зная, чего ждать от правительства Директории…

Почти то же самое…

Разница в том, что тогда он был на пятнадцать лет моложе, еще и не помышлял об авторитарной власти и представлялся всему миру не свергнутым с престола тираном, а молодым генералом революции…

Г е н е р а л о м р е в о л ю ц и и — вот в чем разгадка, вот где ключ к пониманию будущего! Ибо разве сейчас он не становится снова генералом революции? Разве тогда не так же противостояла Франции, его милой Франции, вся контрреволюционная Европа, вся свора тех же монархов, которые душат ее сегодня? И разве ныне, как и тогда, он не берет на себя миссию спасения отечества?

Так чего же бояться?

Нет, звезда его еще не закатилась.

Вот только бы благополучно добраться до милой Франции…

Как и тогда, в 1799 году, англичане, несмотря на всю свою бдительность, проморгали маленькую флотилию…

1 марта он благополучно прибыл в бухту Жуан, на южном побережье Франции, и высадился близ города Канн.

Все последующее напоминало сказку.

Выразимся точнее: сказку сложили поколения историков, восторженных почитателей, пытавшихся свести естественное к чудесному, понятное к иррациональному, точно взвешенное к стихийному.

В действительности последняя победа Наполеона была так же обоснованна и закономерна, как все предшествующее. Как и то, что она стала п о с л е д н е й. В этом финальном акте своем великий артист сумел выложиться до конца, показал миру весь свой сценический талант. Но не будь при этом трезвого расчета, талант вряд ли достиг бы цели, вряд ли даже смог бы развернуться до полных своих глубин…

Писатели обычно изображают его, едва сошедшего на берег, погрузившимся в раздумье над картой: куда идти дальше, какой путь избрать? Ибо, как известно: пойдешь прямо — коня потеряешь, пойдешь направо — голову потеряешь, пойдешь налево… и так далее.

Опять сказка. Не склонялся он над картой и не раздумывал, теряя на это драгоценное время. Поскольку думать было не над чем: все было продумано еще на Эльбе, продумано в подробностях и мелочах. И пошел он именно тем путем, который считал (и который в действительности был) самым надежным и безопасным.

И наконец. Поражаются: как же так? Его отряд прошел от Канн до Парижа б е з е д и н о г о в ы с т р е л а! Не стреляли ни с его стороны, ни со стороны тех, кто пытался преградить ему путь! Разве не чудо? Ибо один лишь выстрел — безразлично с какой стороны — мгновенно погубил бы всю затею!

Но в действительности и здесь не было чуда. Ведь своим он сразу же отдал приказ: не стрелять ни под каким видом! А противоположной стороны, по существу, не было, и он знал это, он знал, что солдаты, присягнувшие Бурбонам, ждут его, только его! А посему, какие бы приказы ни отдавали их командиры, они стрелять не станут, и уж если убьют кого-нибудь, то это будет именно тот, кто вынудит их стрелять!

Что ж, спросит иной, значит, не было риска?

Разумеется, риск имелся, но на то ведь рисковавший и был великим игроком, не страшившимся риска. Он рисковал много раз в дни своего могущества и славы. Так почему же было не попытать счастья напоследок, в дни полного крушения и видимой безнадежности? Ибо проигрыш был бы равен нулю, а выигрыш обещал безмерно много — и трон, и могущество, и славу.

Ибо игрока звали Наполеон Бонапарт.

Когда он высадился в бухте Жуан, близ дороги, ведущей на Канн, его маленький отряд насчитывал тысячу сто человек. И этой тысяче предстояло завоевать, не стреляя, всю страну, с ее городами и деревнями, крепостями и гарнизонами.

Колонна двинулась в путь сразу после полуночи. Быстрыми переходами Наполеон миновал Альпийское предгорье и 6 марта был на пути в Гренобль. Здесь его ожидало первое испытание.

До сих пор его отряд не сталкивался с правительственными войсками. А редкое население тех мест, по которым он проходил, не выражало ни огорчения, ни радости. Избрав трудный путь через горы и оставив в стороне прямую дорогу на Лион, Бонапарт знал, что делает: так его отряду удалось избежать густонаселенных районов Прованса, роялистских по своему настрою, а также уклониться от встречи с высланными против него частями.

Начальник военного округа Марселя маршал Массена узнал о высадке вечером 2 марта. Немедленно отправив отряд, которому надлежало задержать «узурпатора» (и с которым Наполеон удачно разминулся), маршал послал депешу в центр. Но военная почта Людовика XVIII подвела, и в Тюильри узнали о случившемся только три дня спустя, когда, успешно миновав горные перевалы, Наполеон спускался к Греноблю. Известие это поначалу не вызвало особенного переполоха в придворных сферах. Военный министр заявил, что против тысячи Бонапарта будет выставлена целая армия, а маршал Ней пообещал королю незамедлительно привезти «мятежника» в железной клетке. Людовик и его близкие успокоились совершенно. Суетливый граф Артуа решил отправиться в Лион, чтобы лично руководить событиями, а король издал указ, призывая каждого солдата и гражданина «содействовать погоне за бунтовщиком».

И вот тут-то пришли новые известия, сразу разрушившие иллюзии Бурбонов. От «погони» пришлось спасаться самому автору указа, равно как и его ближайшим приспешникам.

Он долго рассматривал в подзорную трубу позицию правительственных войск. Опытным взглядом стратега оценил: позиция была выбрана на редкость удачно. Расположившись в ущелье перед Греноблем, укрепив оба фланга артиллерией, войска были надежно защищены от возможности окружения.

Впрочем, какое окружение? Что значила его горстка по сравнению с этой массой, занявшей всю дорогу на подступах к городу? Если бы сражение началось, он и его отряд были бы смяты, раздавлены в течение нескольких минут…

Он искоса взглянул на своего помощника, полковника, строившего людей. Полковник придирчиво следил, чтобы каждый правильно держал ружье, взятое «на изготовку»; ведь их так мало, что ни мельчайшей оплошности быть не должно!

Наполеон улыбнулся. Старательный офицер! Вспомнил имя: его звали Малле. Какое странное совпадение!.. Нет, не родственник, просто однофамилец, и даже не однофамилец — орфография имени другая… И все же… Почему Малле? Именно Малле в такой момент?.. Уж не перст ли судьбы? Не намек ли на неудачу? Тем более что не в меру старательный Малле делает совсем не то, что нужно…

Он отозвал Малле в сторону и тихо сказал:

— Полковник, прикажите вашим людям переложить ружья в левую руку и повернуть дулом вниз.

Полковник оторопел.

— Но сир, это же самоубийство! Если в нас начнут стрелять, они не успеют переложить ружей и будут поражены огнем противника все до единого!

— У нас нет противника, Малле, пора бы это запомнить. Начнись перестрелка, и, как бы ни держали наши ружей, в правой или в левой, мы все равно погибли. Но перестрелки не будет, Малле. У нас нет противника, эти солдаты не могут им быть.

— Сир…

— Делайте, что я вам приказал, полковник…

…Он шел впереди четким военным шагом, его небольшая плотная фигура в столь всем знакомом сером сюртуке и неизменной треуголке четко выделялась на фоне следующего за ним отряда. Подойдя на расстояние выстрела, он остановил жестом свой отряд и дальше пошел один.

Солдаты в ущелье с ружьями наперевес стояли как вкопанные.

— Вот он! — вдруг истерически крикнул офицер, указывая шпагой на императора. — Стреляйте!.. Стреляйте же, чего вы ждете?..

Но ни единого выстрела не раздалось. Людей словно заворожила эта одинокая серая фигурка.

Пройдя еще несколько шагов, он остановился и произнес громко и внятно:

— Солдаты пятого полка, вы узнаете меня?

— Да, узнали! — раздалось из рядов.

Он расстегнул сюртук и обнажил грудь.

— Кто из вас хочет убить своего императора? Стреляйте!..

Расчет был точный. Выдержать подобное люди были не в силах.

Единодушный крик: «Да здравствует император!» — потряс воздух.

Ряды мгновенно расстроились. Солдаты бросились к Наполеону, обнимали его, целовали руки, падали перед ним на колени. Словно психоз восторга и обожания охватил людей.

А из города двигалась новая волна.

Это командиры вели части седьмого полка на соединение с силами императора.

…Он шел среди несметной толпы.

Солдаты смешались с крестьянами соседних деревень и рабочими пригородов.

И все это людское море испускало непрерывный вопль:

— Да здравствует император!

Отцы города предусмотрительно заперли ворота. Но рабочие выбили их и разнесли в щепы. А затем осколки были поднесены Наполеону со словами:

— Государь, мы не смогли вручить тебе ключей от твоего верного города. Прими их замену…

Гренобль его встретил бурно.

Те из представителей власти, которые не успели бежать, спешили выразить верноподданнические чувства.

Народ ликовал.

Наполеон не преминул изложить новую программу, тщательно продуманную и разработанную еще на Эльбе.

Он не побоялся подвергнуть критике свои прежние помыслы и действия. Да, он слишком уж любил величие и хотел сделать Францию владычицей над всеми народами. Он пренебрегал общественным мнением и думал со всем справиться один. Но теперь все ошибки осознаны. Он понял, что на нем лежит миссия сохранить и укрепить принципы Великой революции. Защитить крестьян от претензий помещиков-эмигрантов. Дать людям свободу и счастье. Его государство отныне станет всенародным. И да будет мир, всеобщий и полный мир на земле!..

Эти слова эхом разнеслись по всей Франции.

Он повторил их в Лионе, встретившем его столь же восторженно, как и Гренобль.

Ней, похвалявшийся, что привезет «корсиканское чудовище» в железной клетке, перешел вместе со своими войсками на его сторону.

Толпы крестьян провожали его вплоть до Парижа.

Казалось, начинается новая эра.

Но вернемся на момент в Гренобль.

Возможно, читатель недоумевает: ведь именно в этом городе находился Филипп Буонарроти, высланный туда в начале 1813 года; почему же ничего не сказано о его встрече с императором, переменившим свой политический курс? Ибо как раз теперь эта встреча могла бы дать очень много!

Увы, встреча не состоялась.

Так уж складывалась судьба этого человека, что ему ни разу не довелось встретиться с теми людьми, которые сыграли определяющую роль в его общественной жизни.

Он ни разу не свиделся ни с Моро, ни с Уде, ни с Мале — великими архонтами филадельфов, людьми, в сообществе с которыми отдал столько лет борьбе. Не довелось ему повстречаться и с близким приятелем его юности, с его другом-врагом Наполеоном Бонапартом, ни в годы Консульства, ни в годы империи, ни сейчас, когда, полный новых идей и планов, тот возвращался в столицу.

Но почему же они не встретились с е й ч а с, именно сейчас, когда волею судьбы оказались рядом и когда встреча их могла бы иметь и с т о р и ч е с к о е значение?

Волею судьбы…

В это время Буонарроти уже не было в Гренобле.

Сразу после воцарения Людовика XVIII он вернулся в Женеву, которую успел полюбить, в которой находились многие из его соратников и которую он считал лучшим местом для тайной революционной деятельности.

В Женеве, оставаясь там до 1824 года, он пережил и все бурные события финала эпопеи Наполеона.

«Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан».

«Людоед идет к Грассу».

«Узурпатор вошел в Гренобль».

«Бонапарт занял Лион».

«Наполеон приближается к Фонтенебло».

«Его императорское величество ожидается сегодня в своем верном Париже».

В такой последовательности парижская пресса с 7 по 20 марта публиковала сводки о его продвижении к столице.

19 марта Людовик XVIII со своим семейством и двором в спешке покинул Тюильри и бежал по направлению к бельгийской границе.

На следующий день над дворцом уже развевалось трехцветное знамя революции.

В девять часов вечера Наполеон, окруженный бесчисленной свитой из простых людей, многие из которых шли с ним от самого Лиона, вступил в Париж. И сопровождающие и встречающие выкрикивали одинаковые призывы:

— Да здравствует император!

— Долой попов!

— Смерть роялистам!

— На эшафот Бурбонов!

Не всем были приятны подобные лозунги.

— Можно подумать, сударь, что вновь наступил канун девяносто третьего года! — шепнул один хорошо одетый парижанин другому.

Его собеседник подозрительно огляделся по сторонам и ничего не ответил.

Кто чувствовал себя особенно неуютно перед вступлением Наполеона в Париж, так это его бывший министр полиции господин Жозеф Фуше, он же герцог Отрантский.

Когда сей оборотень готовил и вдохновлял заговор против Бурбонов, он вовсе не предполагал возвращения своего прежнего хозяина, он боялся его больше огня (и для этого были немалые основания). Фуше полагал, что Бурбонов должно сменить более покладистое правительство, скажем герцог Орлеанский или пусть даже римский король при регентстве Марии-Луизы, но только не старый Хозяин.

Вести о высадке Наполеона и его успехах повергли Фуше в трепет. Он стал лихорадочно готовить своих высокопоставленных друзей к укрощению «узурпатора». Но было поздно. Уходить вместе с Бурбонами Фуше не мог — он слишком скомпрометировал себя в их глазах. Оставалось быстро менять фронт и делать вид, что он только и думал о возвращении Наполеона и старался изо всех сил ради его победы.

Поверил ли ему властелин?

Если и не поверил, то в свою очередь сделал вид, будто поверил. И не только не подверг его новой опале, но даже, после того как Савари отказался от поста министра полиции, снова вернул ему этот пост.

Почему он так поступил?

Было ли это нарочитой демонстрацией великодушия? Или результатом воспоминаний о днях верной службы? Или просто человеческой слабостью? Не исключено даже, что на этот раз известную роль сыграло якобинское прошлое Фуше. Ибо император, который некогда расстреливал и ссылал якобинцев, теперь (внешне, во всяком случае) совершенно изменил отношение к ним.

Современники называли события весны 1815 года «мартовской революцией».

И здесь не было преувеличений; сам Наполеон, который некогда вытравливал слово «революция» из всех учебников и развлекательных сочинений, теперь охотно употреблял этот термин.

В марте — апреле Францию охватил единый революционный порыв.

Город за городом, область за областью изгоняли остатки роялистов и присоединялись к Парижу. Дольше других сопротивлялась Вандея, где вновь было возродилось движение шуанов, но и она к середине мая прекратила сопротивление.

Везде пестрели те же лозунги:

«Долой Бурбонов!»

«Долой эмигрантов!»

«Долой попов!»

Революцию совершили народные массы — крестьяне, рабочие, рядовые солдаты (офицеры, как правило, присоединялись к ней не без сопротивления).

Именно эти силы вручили власть тому человеку, которого все еще помнили как «генерала революции».

Он прекрасно понимал это.

— История подтвердит, — говорил он, — что для свержения Бурбонов мне не потребовалось ни военной машины, ни иностранной помощи. Революция 20 марта произошла не в результате заговора или измены. Народ и армия — солдаты и младшие офицеры — привели меня в Париж; народу и армии я обязан всем!..

Он подбирал правительственный аппарат с учетом новых веяний. И если министром полиции был сделан прежний якобинец Фуше, то на пост министра внутренних дел был приглашен другой старый якобинец, которого прежде Наполеон не любил и преследовал, — знаменитый Лазар Карно, организатор революционных побед 1793 — 1794 годов. Бенжамену Констану, который за оппозицию режиму был некогда изгнан из Трибуната и обречен на бегство за рубеж, теперь было предложено составить новую конституцию.

Многие якобинцы и люди левых убеждений заняли административные должности в Париже и в провинции. Именно в это время впервые (и единственный раз в жизни) был приглашен на государственную службу и социальный мечтатель Сен-Симон, который по протекции Карно стал главным библиотекарем Арсенала.

Наполеон неоднократно утверждал, что новое государство должно стать общенародным, что народ сам выбирает и контролирует свое правительство.

И у него как-то даже вырвалась фраза:

— Если народ захотел бы республику, что ж, пусть будет республика…

Так мог говорить конечно же только «генерал революции»!

Как относился ко всему этому Филипп Буонарроти, по-прежнему пребывавший в своей далекой Женеве?

Если в предшествующий период, когда разваливалась великая империя и союзники подходили к Парижу, его отношение было двойственным, то потом эта двойственность стала постепенно исчезать и к весне 1815 года сменилась совершенно однозначным убеждением.

Вчитываясь в строки писем и газетные статьи, беседуя с людьми, приезжавшими из столицы, он ясно понял, что его место там же, где находятся все его соратники — якобинцы, бабувисты, подлинные патриоты революционной Франции.

Когда весной 1814 года он возвращался в Женеву, им руководила не только любовь к этому городу, но и весьма конкретные практические соображения. Таким образом, он исчезал из-под надзора французских властей.

Действительно, с момента отречения Наполеона его империя, фактически развалившаяся уже до этого, прекратила свое существование и формально.

Это значило, что все государства и области, входившие в ее состав, вплоть до решений Венского конгресса обретали прежний статус, иначе говоря, независимость от Франции.

Это значило, что департамент «Неман вместе с его французской администрацией, жандармерией, въедливым бароном Каппелем и прочими милыми атрибутами уходил в небытие.

Женева стала самостоятельной.

Отцы города поспешили выработать свою конституцию, которая устанавливала власть Государственного совета из двадцати восьми пожизненно избираемых членов.

А 6 апреля 1815 года город-республика вступил в качестве двадцать второго кантона в состав Швейцарского Союза.

Еще до этого Буонарроти сообразил, что в новых условиях ему будет много спокойнее — он расстанется с французской полицией и ее постоянными заботами о его персоне.

Но вскоре выяснилось, что спешить не следовало.

Правда, из-под надзора французской полиции он ушел, но тут же попал под надзор полиции швейцарской, оказавшийся не менее бдительным.

И каково же было ему теперь сидеть здесь, в этой глуши, пребывая в бездействии, когда там происходили великие дела и, быть может, начинался новый период истории, преддверие того светлого будущего, созданию которого он посвятил свою жизнь?

Верил ли он в искренность Наполеона, в его подлинное желание взять новый, демократический курс?

Опытный конспиратор, много повидавший на своем веку, разумеется, был не настолько наивен, чтобы верить в чудеса. К тому же он слишком хорошо знал своего друга-врага, его авторитарный характер и политическую гибкость, его умение внушить людям желаемое и слабость к театральным действам.

Но Буонарроти прекрасно понимал, что наступило время, которого он ждал годы, — поднялся весь народ, что сейчас, на гребне всей этой либерализации, волей-неволей открываются шлюзы, закрыть которые потом Наполеону будет трудно, что при хорошей организации и дружных действиях именно с е й ч а с можно добиться многого. Упустив этот момент, потом себе не простишь.

И подобно тому как совсем недавно он сделал все, чтобы покинуть Францию, так и теперь он был готов сделать еще больше, чтобы туда вернуться.

Он написал прошение французским властям, написал еще раз.

26 мая, горя нетерпением, он отправил третье, весьма обстоятельное послание французскому министру полиции господину герцогу Отрантскому.

«…Властный голос Родины, когда она бросила призыв ко всем своим преданным сыновьям, глубоко проник в мое сердце, — писал он. — По возвращении Бурбонов я с отчаянием в душе бежал из Гренобля и не без печали нашел убежище за рубежом. Но я не могу оставаться в этом городе с тех пор, как пришел Наполеон, чтобы дать Франции независимость и свободу. Я горю желанием соединить свои силы с усилиями добрых граждан, всех благородных душ и здравых умов, которые не побоялись пожертвовать собой ради спасения общего дела…»

Он спешил заранее успокоить министра, уверив его в своей полной лояльности:

«…Я обещаю, Ваше сиятельство, что буду строго подчиняться конституции, санкционированной нацией, и вождю, которого она столь энергично провозглашает. И как может быть иначе? Разве есть что-либо более величественное и более национальное, чем надежды, которые подает нам возвращение Наполеона?..»

Поистине шедевр «макиавеллизма правого дела»…

Но при этом хочется спросить: только ли макиавеллизм? Не шевельнулись ли в душе Буонарроти, при всем его скептическом отношении к Наполеону, какие-то иные чувства, общие в эти дни с чувствами миллионов французов?..

Он написал и еще одно письмо.

Но ответа так и не дождался.

Вызывает удивление: почему он адресовал свои страстные послания не Наполеону непосредственно, а его министру полиции?

Тут была своя причина: говорила гордость.

Когда-то, в бытность Филиппа на острове Олерон, Первый Консул обратился к нему с предложением о сотрудничестве.

Буонарроти не удостоил письмо ответом.

Теперь в роли просителя выступал он сам. И ему, помня о том, прежнем послании, не хотелось просить лично Наполеона, боясь, как бы это не унизило его, Буонарроти. Он не нашел слов, которые мог бы сказать многолетнему врагу.

Он предпочел обратиться с просьбой именно к герцогу Отрантскому, зная о его добром отношении и будучи уверен, что тот покажет письмо Наполеону.

И вот здесь-то он просчитался.

Нет сомнений: напиши он Наполеону лично, и въездная виза была бы дана немедленно. Император нуждался в способных людях, а в даровитости и организаторских способностях своего корсиканского товарища по совместной борьбе он был уверен.

С Фуше все обстояло иначе.

Не сомневаясь, что новые начинания Наполеона окончатся полным крахом, он уже втайне готовил очередной заговор. Завидуя лаврам Талейрана, он стремился перед вторым отречением Хозяина сыграть ту же роль, которую князь Беневентский сыграл перед первым.

И как раз потому, что он хорошо относился к Буонарроти (насколько он вообще мог хорошо относиться), он не дал его письмам хода, не желая втравливать изгнанника в гиблую историю. Пусть уж лучше спокойно сидит в своей Женеве, чем рисковать жизнью без всякого смысла в Париже!

Даже растленным душам свойственны иной раз благородные порывы…

Впрочем, не исключено и другое.

Зная о талантливости Буонарроти, Фуше, быть может, просто не хотел увеличивать шансов Хозяина…

Период, названный историками «ста днями», который ознаменовался взаимными восторгами императора и подданных, оканчивался.

Как и следовало ожидать, любовь Наполеона к демократии оказалась недолгой.

Конституция, созданная Бенжаменом Констаном и презрительно окрещенная народом «бенжаменкой», мало чем отличалась от «октроированной» хартии Людовика XVIII.

Но и это показалось Наполеону слишком накладным.

— Меня хотят связать по рукам и ногам, — жаловался он. — Мне не дают свободы действий… Но я не потерплю этого!..

«Или Цезарь, или ничто»… Какая уж там конституция! «Демократия» в представлении императора сводилась к тому, что нация должна была восхищаться его деяниями и аплодировать его подвигам.

Но это оказалось абсолютно невозможным.

Крупная буржуазия с самого начала отнеслась к возвращению «тирана» без всякого энтузиазма. Она утомилась от войн и хотела гарантированных прибылей; прибылями же и не пахло, а жестокая война была на носу.

Едва утвердившись, Наполеон провозгласил мир без территориальных аннексий. Он заявил, что Франция не желает ни пяди чужой земли, но не отдаст и своей, равно как не потерпит нарушения своего суверенитета.

Для побежденного это были прекрасные пожелания, но у победителей они не могли вызвать ничего, кроме ярости и насмешек.

При первом известии о мартовских событиях монархи и политические деятели, заседавшие в Вене, прекратили споры по частным вопросам, направив все внимание на общего противника. Уже 13 марта они приняли декларацию, объявившую Наполеона «врагом человечества». Французы, назначенные новым правительством на официальные посты, были немедленно арестованы, корабли гражданского флота — интернированы.

Начала формироваться очередная коалиция.

Это заставило Наполеона принять ответные меры.

Ускоренные призывы, новая рекрутчина, чрезвычайные налоги и поборы оттолкнули от правительства средние слои, уже разочарованные «бенжаменкой» и авторитарными замашками «демократического» императора.

Законодательный корпус, собравшийся в начале июня, сразу же проявил неприязненное отношение к Наполеону: кандидатура Люсьена Бонапарта на должность председателя была отвергнута.

Однако прежде чем все эти внутренние противоречия достигли апогея, император покинул Париж и направился в Бельгию, рассчитывая встретить противника на подступах к Франции.

Судьба империи должна была решиться на поле боя.

18 июня 1815 года произошла битва при Ватерлоо, закончившаяся поражением и разгромом армии Наполеона.

Вот уже более полутораста лет историки разных стран и направлений спорят о корнях этой катастрофы. Написаны тысячи книг и статей, в которых выясняются общие и частные причины, одобряются или осуждаются действия сторон, выносятся приговоры.

Одни восхваляют стратегический гений Блюхера и Велингтона — главных полководцев союзных армий.

Другие порицают Наполеона за его вялость, неосмотрительность, отсутствие обычной собранности, зоркости.

Третьи сваливают вину на маршалов и генералов французской армии.

Четвертые во всем обвиняют погоду.

Несомненно, каждая из этих причин имела место.

Правда, ни Блюхер, ни Велингтон не были выдающимися полководцами, но упорство и твердость, проявленные ими, сыграли немалую роль.

Наполеон на самом деле был необычно вялым — его уже начинала подтачивать болезнь, которой шесть лет спустя было суждено свести его в могилу.

Маршалы и генералы и впрямь оказались небезупречны: Ней не сумел развить начальных успехов, а Груши не подоспел в нужный момент с подкреплением.

Непрерывный дождь, ливший как из ведра весь предшествующий день, и правда размыл дороги, что затруднило действия артиллерии и конницы.

И все же главное было не в этом.

Наполеон всегда учил и сам следовал этому твердо установленному правилу: для обеспечения победы в любых условиях необходим значительный численный перевес над противником. А при Ватерлоо император обладал войском чуть большим полутораста тысяч человек, в то время как у противников было около миллиона.

Это и решило исход сражения.