— Миледи, когда же мы уедем из города? Его величество и придворные уже три дня как выехали! — снова принялась за свое камеристка. — На этой неделе уже четыреста семьдесят смертей. Если мы не уедем, то все умрем!
      — Элен, перестань нудить. Скоро уедем, — раздраженно сказала Аморе.
      Непрестанные жалобы камеристки не улучшали ее настроения. Она беспокоилась о патере Блэкшо. Уезжая, король потребовал, чтобы она поехала с ним, и Аморе решила в последний раз попытаться переубедить иезуита. Но на Патерностер-роу его не оказалось, а набычившийся подмастерье не мог или не хотел сказать, когда он вернется. И она решила остаться в Лондоне до тех пор, пока ей не удастся по крайней мере переговорить с Иеремией. Карла Аморе уверила, что присоединится к нему в ближайшие дни, и поручила ему своего сына с кормилицей и несколькими слугами. Каждое утро она посылала лакея на Патерностер-роу справляться о докторе Фоконе, но безуспешно. Иезуит как сквозь землю провалился.
      В тот день она с нетерпением ждала возвращения посыльного, которому велела ждать в цирюльне до вечера. Когда тот в конце концов появился, Аморе сразу поняла, что он пришел ни с чем.
      — Мне очень жаль, миледи, — сказал лакей, — доктор Фоконе отсутствовал весь день и не оставил никаких известий.
      — Спасибо, Стюарт. — Аморе немного подумала и приняла решение. — Вели кучеру закладывать. Я выезжаю.
      — Будет сделано, миледи.
      Аморе переоделась с помощью Элен, не обращая внимания на ее сердитые взгляды. Карета двигалась быстро, так как по улицам ездили только телеги. Немногочисленные пешеходы пытались не сталкиваться друг с другом, тут же переходя на другую сторону улицы, завидев встречных прохожих. Они держались подальше и от фасадов, стараясь случайно не соприкоснуться с теми, кто выходил из дома. Когда нужда заставляла людей выходить из дома, они готовились к этому, как будто их должны были прогнать сквозь строй. Казалось, опасность подстерегает повсюду. Лондонцы пытались оградить себя от смертоносных испарений, навешивая на шею амулеты — мышьячную камфору Парацельса, безоаровый камень, дощечки со знаками зодиака или словом-заклинанием «абракадабра». Большой популярностью пользовались и золотые монеты эпохи королевы Елизаветы, которые клали в рот, и мешочки с мышьяком или ртутью. Аморе видела, как кое-кто держал под носом травяные шарики или носовые платки, вероятно, смоченные уксусом. Другие курили табак. Аморе, выезжая, обычно жевала корни дудника.
      Многие дома пустовали, так как обитатели выехали в деревню. Казалось, вымерли целые улицы. И все чаще на дверях заброшенных домов можно было увидеть роковой красный крест с подписью: «Господи, да будет милость Твоя на нас». Умирающий город казался еще более зловещим из-за непрерывного погребального звона, наполнявшего воздух. Теперь от чумы умирало столько людей, что колокола умолкали лишь ненадолго.
      Беспомощность властей и священства поражала. Установили дни постов и публичных молитв для умилостивления Господа. Отчаявшиеся люди устремлялись в церкви и стояли там в тесноте, заражая друг друга. Но власти не решались запретить посещение храмов, так как пренебрежительное отношение к богослужениям лишь усилило бы гнев Божий и отняло бы у беспомощных людей последнее утешение. Во избежание хаоса и самоуправства лорд-мэр и городские советники оставались на своих постах и пытались по мере возможности поддерживать порядок. Нужно было следить за тем, как выполняются распоряжения совета, обеспечивать продовольствием и всем необходимым тех, кого заперли в домах, и собирать пособие для бедных, которое пополняло бы городскую казну, не выдерживавшую всех этих расходов. Лорд-мэр сэр Джон Лоренс, ежедневно принимавший посетителей, в целях предосторожности выстроил большой стеклянный ящик, пытаясь оградить себя от болезнетворных человеческих испарений. Сидя в нем, он напоминал экзотическое растение в оранжерее.
      На углу Феттер-лейн Аморе остановила кучера: ее внимание привлекла странная сцена. Два оборванца подняли с земли тяжелобольную женщину, перенесли по улице ярдов шестьдесят, снова опустили и не оглядываясь ушли.
      — Что это значит, Роберт? — с удивлением спросила Аморе.
      — Скорее всего у бедной женщины чума, миледи, — объяснил кучер. — Староста наверняка дал этим бедолагам шиллинг, чтобы они отнесли ее в соседний приход. Если она умрет в его приходе, ему придется платить до семи шиллингов за похороны. Но в соседнем приходе поступают точно так же — все экономят.
      — Чудовищно! — в ужасе воскликнула Аморе.
      — Приходы нищие, миледи. Почти все богачи, которые давали деньги на пособия, бежали.
      Аморе откинулась на сиденье, ей не хотелось больше смотреть в окно. На Патерностер-роу она быстро прошла в цирюльню. В дальнем углу подмастерье дымил глиняной трубкой.
      Аморе не удостоила его приветствием:
      — Эй, доктор Фоконе дома?
      — Нет, — прозвучал короткий ответ.
      — Когда он придет?
      — Не знаю.
      — Он был сегодня?
      — Нет.
      — Когда он заходил последний раз? Говори же наконец, черт тебя подери!
      — Позавчера или два дня назад. Я уже не помню.
      — Где мистрис Брустер?
      — Пошла за покупками.
      Аморе едва не выругалась. Если верить этому наглецу, патера Блэкшо уже несколько дней не было дома. Но где же он? Ее беспокойство росло. А вдруг с ним что-нибудь случилось? Его нужно искать!
      Не сказав ни слова, Аморе выбежала из дома и забралась в карету.
      — В Сент-Джайлс, Роберт!
      Кучер пробормотал нечто невразумительное. Он очень хотел отказаться, но боялся, что его уволят, как уволили уже немало слуг.
      Аморе еще не бывала в квартале Сент-Джайлс-ин-де-Филдс, и то, что она там увидела, превзошло ее самые худшие ожидания. Дома разваливались на глазах, некоторые так обветшали, что было непонятно, на чем они держатся. Многие грязные мрачные улицы, где стояли эти скорбные жилища, были такими узкими, что на них с трудом могли разойтись два человека; проехать здесь в экипаже нечего было и думать. Аморе осмотрелась и решила не выходить. Она велела кучеру поездить по более широким улицам и, выглядывая из окна, искала патера Блэкшо. Но скоро поняла — это все равно что искать иголку в стоге сена. Лабиринт из улочек, переулков, проходов невозможно было осмотреть как-то систематически. А она даже не была уверена, что священник вообще здесь.
      Солнце начало клониться к закату, и Аморе уже подумывала о возвращении. Она велела кучеру возвращаться в дом Хартфорда, и тот с облегчением опустил поводья на спину лошади.
      Когда карета свернула на Друри-лейн, Аморе заметила прислонившегося к стене дома человека в черном. Сердце ее бешено забилось. Она не видела его лица, но нутром поняла, что это Иеремия.
      — Стой, Роберт! — крикнула она, на ходу выпрыгнула из кареты и устремилась к нему.
      Он стоял, закрыв глаза, одной рукой опершись о стену, другой сжимая белый жезл. Аморе тихонько окликнула его, но он, казалось, не слышал. Только когда она дотронулась до его руки, он открыл глаза и посмотрел на нее пустыми глазами. Потребовалось какое-то время, чтобы он ее узнал.
      — Миледи, вы все еще здесь? — устало спросил он.
      — Я ведь сказала, что без вас не уеду. Поедемте со мной! Вы достаточно сделали для бедняков, — умоляла она.
      Он печально посмотрел на нее, и она заметила, что его глаза налиты кровью. Лицо еще больше осунулось, на веки легла синеватая тень.
      — Аморе, моя милая Аморе, — сказал он надтреснутым голосом. — Слишком поздно! У меня чума!
      Она молча смотрела на него, не понимая смысла произнесенных им слов, однако заметила, что его темные волосы, мокрые от пота, прилипли к вискам. Страдальческие конвульсии искажали лицо, а рука, державшая жезл, дрожала. И ей стало ясно, что он говорит правду. Кровь ее заледенела и комом собралась внутри.
      — Нет, — покачала она головой, — этого не может быть.
      — Увы, именно так. Все признаки болезни налицо. Мучительная головная боль, головокружение, боли в спине и конечностях. Я слаб, как старик, а левая нога болит так, что я почти не могу ходить.
      Аморе все еще не могла говорить. Рефлекторно она хотела его поддержать, но он дернулся и, словно обороняясь, поднял руку.
      — Нет! Не прикасайтесь ко мне! — выдавил он. — Вы должны уйти! Уезжайте из города. Вы ничего не можете для меня сделать.
      — Но я не могу оставить вас здесь!
      — Вы заразитесь. Уходите же. Я справлюсь!
      Он сделал шаг, но, наступив на левую ногу, скривился от боли и снова оперся о стену.
      — Это вы-то справитесь? — с упреком сказала Аморе. — Да вы едва держитесь на ногах. Вам не пройти и десяти шагов.
      Прислонившись к стене, Иеремия раздраженно повернулся к ней.
      — Да идите же наконец! — грубо приказал он. — Оставьте меня. Я не хочу, чтобы вы подвергали себя опасности.
      — А я не хочу, чтобы вас отволокли в соседний приход и вы сдохли там где-нибудь в сточной канаве. Или вы хотите, чтобы всю оставшуюся жизнь у меня перед глазами стояла эта ужасная картина и мучило сознание, что я вас бросила? Вы не можете желать этого. Видите, вон моя карета. Позвольте мне по крайней мере отвезти вас домой.
      Иеремия положил руку на лоб и устало закрыл глаза. Его оставляли последние силы.
      — Ладно, — сдался он. — Отвезите меня в чумной барак.
      — В чумной барак? Но он же для нищих. Почему не домой?
      — Там я только всех заражу. В чумном бараке такой опасности нет. За мной будут ухаживать. Отвезите меня в чумной барак, и моя совесть будет спокойна.
      Аморе нехотя согласилась. Она хотела помочь ему сесть в карету, но он опять отмахнулся:
      — Нет! Не прикасайтесь ко мне.
      Со стоном Иеремия опустился на переднее сиденье подальше от Аморе. По дороге она с беспокойством наблюдала за ним. Она еще не видела чумных, ничего не знала о проявлениях болезни, не замечала ничего особенного в состоянии иезуита и поэтому совсем не боялась его близости. Он сидел, закрыв глаза, как будто даже тусклый свет уличных фонарей причинял ему боль. Лицо его то и дело искажалось от боли, и несколько раз озноб прошел по всему телу. Лицо обмякло и сильно побледнело.
      Солнце зашло, наступили сумерки. Когда карета остановилась в Мерилебоне перед чумным бараком, Иеремия приоткрыл глаза, но даже не попытался подняться. Аморе это устраивало.
      — Подождите, я кого-нибудь позову, — сказала она, выходя из кареты.
      Чумной барак представлял собой маленькое деревянное строение, его и сравнить нельзя было с большими каменными лазаретами, которые уже никого не удивляли на континенте. Единственное помещение барака даже не разгородили на отдельные палаты. Аморе вошла, и в нос ей ударило чудовищное зловоние, еще более тошнотворное, чем в Ньюгейтской тюрьме. Она сделала несколько шагов и в нерешительности осмотрелась. Больные лежали в тесноте на жалких тюфяках, которые при всем желании нельзя было назвать кроватями. Приглядевшись, Аморе увидела, что живые лежат в собственных испражнениях рядом с уже разлагающимися трупами. Никто за ними не ухаживал, не приносил еды, не говоря уже о лекарствах. Их одежда заражала даже тех, кого, возможно, по ошибке приняли за чумных. Барак оглашался стонами больных. Из дальнего угла вдруг раздался душераздирающий вопль как будто безумца. Аморе увидела цирюльника, щипцами прижимавшего раскаленное железо к нарыву под мышкой пациента. Тот ревел от боли и метался по тюфяку. Аморе чуть не вырвало, она прижала к лицу платок, отвернулась и увидела в дверях Иеремию, вошедшего следом. На его лице читались отвращение и ужас. Она поняла — даже он не имел представления о состоянии чумных бараков.
      Аморе решительно взяла его за руку и повела назад к карете.
      — Даже не думайте, что я оставлю вас в этом аду. С таким же успехом я могла бы всадить вам пулю в голову. Это было бы куда милосерднее.
      Страх смерти был так силен, что он не сопротивлялся. Без возражений он залез в карету и рухнул на сиденье. Он весь дрожал от холода, хотя на город давила июльская жара.
      Аморе велела кучеру ехать на Патерностер-роу. Когда они остановились перед цирюльней, Иеремия взял себя в руки и выдавил слабую улыбку.
      — Вы действительно должны уехать из города, мадам. Не оставайтесь здесь ни одного дня дольше, прошу вас, обещайте мне!
      — Я помогу вам войти в дом, — уклончиво ответила Аморе.
      — Нет, я сам. Это всего несколько шагов. В операционной у меня лекарства, которые мне, несомненно, помогут.
      С большим беспокойством она смотрела, как он вышел из кареты и с трудом потащился к двери. Иеремия не обернулся, хотя его очень мучило, что последние сказанные им слова были ложью. Возможно, упомянутые лекарства действительно помогли бы ему, но он умолчал, что они у него уже давно кончились. Он мог лишь уповать на Божью милость.
      В цирюльне никого не оказалось. Иеремия как будто не заметил этого. Голова разламывалась от боли, в глазах все двоилось, от рук и ног не было никакого толку, они практически не слушались. Его сотрясал озноб. Он не знал, как ему удалось дойти до лестницы и подняться на второй этаж. От напряжения сердце бешено колотилось в груди. На полпути ему отказали ноги. Все завертелось перед глазами, все быстрее, быстрее, это был какой-то адский водоворот, увлекавший его в бездну. В отчаянии он поискал опоры и схватился за ступени. Сверху на него смотрели испуганные, широко открытые глаза подмастерья и горничной. Затем черная пропасть поглотила его.

      Иеремию преследовал бесконечный кошмар. Красный дракон, описанный в Откровении Иоанна Богослова, держал его в своих когтях и обдавал огненным дыханием. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь уклониться от заливавшего его огненного дождя. Неутолимая жажда снедала его, сжигала горло. Вдруг что-то прохладное, влажное коснулось его разгоряченного тела, угасило огонь и принесло облегчение. Дракон отполз в угол и затаился в ожидании удобного случая снова наброситься на него.
      Он увидел седовласого мужчину. Его лицо показалось ему знакомым, но он не мог припомнить откуда. Где-то он ею уже видел, но где? Мужчина вопросительно посмотрел на него и спросил:
      — Зачем вы позвали меня?
      Иеремия зажмурился. Он что-то должен вспомнить, что-то очень важное! Он напряженно пытался думать, но не мог ухватить ни одну мысль. И вот опять подполз дракон, опаляя его своим пламенным дыханием. В ужасе Иеремия вскочил с кровати и попытался бежать. Зверь ринулся за ним, ударил его по ногам и повалил на пол. И снова он всеми силами отбивался, стараясь сбросить с себя навалившийся груз. Кто-то тащил его за руки и за ноги. Он не мог пошевелиться, как ни старался. Он был беспомощен, и чудовище могло делать с ним все, что хотело.
      Шипя и брызгая слюной, дракон навалился на него, распялил свою огромную пасть и, вонзив когти в чресла, стал раздирать ногу. Он кричал, кричал от непереносимой муки. Что-то коснулось его губ, оросило горло и благотворно разлилось по телу. Боль ослабла, волны дурмана накатывали на него, уносили с собой... и дракон превратился в квохчущую курицу.
      До него донесся шум, монотонные непонятные звуки. Они ненадолго затихали, затем раздавались снова. Он долго прислушивался и наконец понял, что это не часть кошмара, а реальность. И понял, что это погребальный звон колоколов собора Святого Павла по умершим от чумы.
      Чья-то рука погладила его лоб. И как ни был слаб его рассудок, он понял: это тоже реальность. Он открыл глаза и сперва увидел лишь расплывчатые очертания. Постепенно то, что он видел, становилось более отчетливым. Окно, в окно светит солнце, стены, они обиты темным деревом, сверху балдахин, полуопущенный полог... он лежит в кровати. Возле него женщина, она улыбается ему лучистыми глазами. Он смотрел на нее и пытался свести воедино черные глаза, правильные черты, приоткрытый рот. Из памяти выплыло имя.
      — Аморе, — выдохнул он, узнав ее.
      — Все худшее позади, натер, — тихо сказала она. — Теперь вам нужно спать и набираться сил.
      Она приподняла ему голову. Что-то теплое, приятное коснулось его губ, он с жадностью начал пить, вдруг почувствовав голод. Затем усталость обволокла его, и он спокойно уснул.
      И снова перед глазами всплыло лицо мужчины. Он пристально всматривался в него, пытаясь понять, кому оно принадлежит.
      — Вы звали меня, — сказал седовласый. — Что вы хотите мне сообщить?
      Иеремия попытался вспомнить. Это важно, невероятно важно! Речь шла о жизни и смерти. Его мысли блуждали по лабиринтам памяти, но просвета не было. Он потерял нить и снова погрузился в хаос, ничего не понимая.
      И опять короткие минуты ясного сознания сменял долгий глубокий сон. Но настал момент, и Иеремии удалось пошевелить членами, парализованными слабостью, поднять руку, повернуть голову и сесть. Только сейчас он понял, что лежит в собственной кровати на Патерностер-роу. Все было по-прежнему... Только вот какие-то льняные повязки, намотанные на столбы балдахина... Иеремия посмотрел на свои руки, кожа на них была содрана.
      — У вас был жар, вы хотели куда-то бежать. Мне ничего не оставалось, как привязать вас, — мягко произнес женский голос.
      — Аморе... Вы все это время были здесь?
      Она присела к нему на кровать и ясно улыбнулась.
      — Вы в самом деле могли подумать, что я брошу вас? Я знаю, что эта болезнь делает с человеческим рассудком, как несчастные прыгают из окон, разбивают себе головы о стену. Я заглянула к вам через день после того, как довезла вас. Вы без сознания лежали в своей комнате. Дежурный цирюльник пустил вам кровь, и вы потеряли сознание. Подмастерье, ученик и горничная сбежали. Не было никого, кто мог бы за вами ухаживать, поэтому я осталась.
      — Сколько прошло времени?
      — Почти три недели.
      — И вы не заразились?
      — Нет, со мной все в порядке.
      — Тогда уходите сейчас же. Опасность еще не миновала.
      — А вот этого я не могу, даже если бы хотела, — возразила Аморе. — Констебль запер меня вместе с вами. На наружной стороне двери висячий замок, окна заколочены, перед домом стоит охранник.
      Иеремия почувствовал угрызения совести:
      — Простите меня, я так неблагодарен. Я не знаю, почему еще жив, но этим чудом, без сомнения, обязан вам. Вы не врач, но, судя по всему, все делали правильно.
      — Я делала только то, чему научилась от вас. Вы тогда подробно рассказывали мне, как лечили судью Трелонея, я так и поступала. Пыталась снизить жар, заворачивала вас в мокрые полотенца, давала отвар коры ивы. Хотя ее трудно было найти. Моему кучеру пришлось объехать бессчетное количество аптек.
      Иеремия повернулся на бок, так ему казалось удобнее, но резкая боль пронзила низ живота слева, и он застонал.
      — У вас глубокая рана там, где был бубон, — объяснила Аморе. — Он причинял вам ужасную боль. Вы начинали кричать при малейшем прикосновении. Я не знала, что делать, но, к счастью, о вас зашел справиться патер Лашер. Он сказал, что, если нарыв не лопнет сам, его необходимо вскрыть. Он дал вам териак, старое средство против чумы, в действие которого вы не верите, как он признал. Но поскольку в териаке есть сок мака, то по крайней мере вам не было так больно.
      — Я помню, квохтала какая-то курица.
      — Да, это тоже было его средство. Он привязал живую курицу гузкой к бубону. Я боялась, что это вам повредит, но он поклялся, что вы как-то применяли это средство и что оно помогло.
      Иеремия слабо улыбнулся.
      — Перед тем как вскрыть нарыв, патер Лашер миропомазал и причастил вас, боясь, что вы от этого умрете, — продолжала Аморе. — Вы потеряли много крови, но стали несколько спокойнее. Потом вы только спали и спали. Это был седьмой день вашей болезни, и патер Лашер сказал, что это хороший знак, так как большинство умирают раньше. Я молилась за вас, и мои молитвы были услышаны.
      Она вышла из комнаты. Мысли Иеремии снова завертелись вокруг седовласого мужчины, чье лицо он видел в бреду. Когда Аморе вернулась с миской мясного бульона, лицо священника расплылось в улыбке, он бросил ломать себе голову, пытаясь вспомнить имя незнакомца, и вскоре заснул глубоким сном.
      Но, проснувшись, опять не мог избавиться от чувства, что должен сделать что-то важное. Он долго лежал и размышлял; вдруг ему удалось схватить и удержать обрывок мысли. Он повернул голову к сидевшей подле него Аморе и без всякого вступления спросил:
      — Позовите мистрис Брустер. Мне надо спросить, кто ей сказал, что мать Бреандана родом из Уэльса.
      Ответ Аморе прозвучал очень печально:
      — Мистрис Брустер умерла, патер. Однажды она пожаловалась на головную боль и тошноту. Через два дня ее не стало. Это произошло так быстро, просто страшно. — Ее глаза при этих ужасных воспоминаниях расширились. — Сиделка, присланная церковным старостой, сообщила охранникам, и вскоре пришли наблюдатели, которые должны были установить причину смерти. Они порвали ее одежду и искали признаки чумы. Затем позвали могильщиков, тех, что ездят на погребальных телегах. Они вошли в дом и подцепили рваную одежду длинным крюком, так как боялись дотронуться до тела руками. Они тащили ее за собой вниз по лестнице... голова билась о каждую ступень... с ужасным глухим звуком... потом бросили на телегу к другим трупам, как мясную тушу...
      Аморе не могла дальше говорить. Иеремия взял ее руки и потряс их со всей доступной ему силой, чтобы вырвать из плена тягостных воспоминаний. Леди Сент-Клер всегда была сильной, жизнерадостной женщиной, ничто не могло ее напугать, но трагические события последних недель оставили и в ее душе неизгладимый след. Никогда больше она не сможет жить как прежде. Ему стало очень горько — это была его вина. Он не понял, как много для нее значит. Он должен был знать, что она не оставит его ни при каких обстоятельствах. Глупо и самонадеянно было думать, что достаточно просто попросить ее уехать. Кто-нибудь другой, может, вздохнув, и выполнил бы эту просьбу, но только не она. Он недооценил мужество Аморе и глубину ее привязанности к нему.
      Аморе взяла себя в руки и ушла на кухню, чтобы приготовить Иеремии травяной отвар. Он недоумевал, с какой легкостью она выполняла неприятную работу, связанную с уходом за тяжелобольным, которую она вполне могла поручить сиделке. Но старая женщина в изодранных лохмотьях была из тех нищих, что не могли найти никакой другой работы. Несколько пенсов, которые она получала от общины, позволяли ей выжить. Отказываясь ухаживать за чумными, они теряли всякое право на жалкие гроши пособия. Аморе разрешила ей делать только черную работу и не позволяла дотрагиваться до Иеремии грязными руками. О нем она заботилась сама, почти не отходя от него. Она принесла из операционной матрац, на котором обычно спал ученик, и расстелила его в комнате Иеремии. И хотя он уверял ее, что ему больше не нужен такой уход, она продолжала спать на неудобном ложе. Патер Лашер, убедившись, что его брат по ордену теперь вне опасности, больше не заходил, и Аморе сама меняла Иеремии повязки на вскрытом нарыве.
      Тяжелая болезнь полностью истощила его физические силы, и, поскольку борьба со смертью закончилась, он много и глубоко спал. Через несколько дней разум его окреп настолько, что он все чаще садился в кровати и что-нибудь читал. Почувствовав в себе силы, он попросил Аморе принести из цирюльни Алена костыли, чтобы пройтись. Она попыталась отговорить его, полагая, что он еще слишком слаб и физическое напряжение может оказаться роковым, но он пообещал ей быть осторожным. Рана в том месте, где находился нарыв, причиняла ему при ходьбе сильную боль, и даже через несколько дней он, опершись на костыли, ковылял из одного конца комнаты в другой с большим трудом. После этих упражнений он обливался потом и силы совсем оставляли его. Он понимал, как ни трудно ему это было признать, что выздоровление займет еще немало времени.
      И снова Иеремия увидел во сне седовласого мужчину, на сей раз более отчетливо.
      — Вы хотели сообщить мне что-то важное, доктор Фоконе, — напомнил тот ему. — В чем дело?
      — Вы в опасности.
      — Кто же представляет для меня опасность?
      — Я не знаю.
      Иеремия проснулся и уставился на балдахин, всеми силами пытаясь решить эту загадку. Он должен вспомнить! Где он видел этого человека? Мысленным взором он увидел еще двоих — Бреандана... на полу... кровь на голове... и сэра Орландо Трелонея... он рычит как лев: «Немедленно отпустите его!»
      Лицо Иеремии еще болело от нанесенного удара.
      «Простите, я не мог прийти раньше, — сказал Трелоней. — Мне казалось, будет лучше взять с собой мирового судью — сэра Генри Краудера».
      Иеремия резко вдохнул, поняв наконец, что мучило его все это время. Он осмотрелся и позвал Аморе, но ее не оказалось в комнате. Скорее всего она готовила еду на кухне. Стиснув зубы, он перекатился на край кровати, спустил ноги на пол, взял прислоненные к стене костыли и приладил их под мышками. Он тренировался уже достаточно долго, но из-за мышечной слабости движения давались ему с трудом. Иеремия рывком поднял себя, осторожно сделал шаг, потом еще один. Добравшись до окна и ухватившись за подоконник, он прерывисто дышал, руки болели. Окно было приоткрыто. Иеремии не составило труда распахнуть его и высунуться. Он находился на третьем этаже, нависавшем над улицей, и видел только фетровую шляпу и сверкающий железный наконечник алебарды охранника, дежурившего перед дверью.
      — Эй, охранник! — крикнул Иеремия, пытаясь привлечь к себе его внимание.
      Тот лениво привстал, но с некоторым интересом повернулся к открытому окну.
      — А, так вам лучше! — радостно воскликнул он. — Как приятно, когда хоть кто-то срывается у смерти с крючка. Это случается не так часто, можете мне поверить.
      — Как вас зовут, добрый человек?
      — Дэниел Купер, сэр.
      — Я хочу попросить вас выполнить мое поручение, мистер Купер, — сказал Иеремия, дрожа всем телом от напряжения. — Вы знаете, где находится дом советника сэра Генри Краудера?
      — Да, сэр, это недалеко.
      — Немедленно отправляйтесь туда и узнайте, не заболел ли кто-нибудь из домашних сэра Генри за последние недели. Обратитесь к слугам, расспросите их. Это очень важно. Поторопитесь! Я дам вам шиллинг.
      Охранник тут же тронулся в путь. Он тоже был из числа приходских нищих, умевших ценить каждое пенни. Ключ от висячего замка он взял с собой, выполняя свой долг.
      Опершись на костыли, Иеремия выпрямился, закрыл окно и, стиснув зубы, потащился к кровати. На исходе сил он добрался до постели, прислонил костыли к стене и упал на подушки. Лицо покрылось холодным потом. Незначительное напряжение так истощило его, что он вообще не мог шевелиться. Но мысль оставалась ясной. Он проклинал чуму, которая так надолго вывела его разум из строя, и одновременно умолял Бога, чтобы за время его болезни никого не убили. Как только охранник вернется, он все узнает. Отчаянно Иеремия боролся с волнами накрывавшей его слабости. Только не засыпать! Только не... Но ослабленное тело не послушалось своего хозяина...

      Аморе как раз набирала в операционной травы, когда кто-то тихонько постучал в зарешеченное окно. С удивлением она открыла внутренние створки, приоткрыла ставни, насколько это позволяли прибитые снаружи доски, и выглянула в щель.
      — Кто там? — спросила она.