– Джеффри! – Но он в ответ издал какой-то резкий, бессвязный звук и опрометью кинулся в ванную комнату. Она услышала, как его рвет. Немного спустя он появился, еле волоча ноги, цепляясь руками за что попало – вначале за дверную раму, затем за край сундука. Наверное, он думал, что находится в комнате один, потом, увидев ее, подался вперед и, схватившись за край кровати, вперил в Кейт пристальный взгляд. Она поняла, что на фоне ярко освещенного солнцем дверного проема должна казаться его больному воображению таинственной тенью, наблюдающей за ним. Наконец губы его раздвинулись в улыбке: до его затуманенного сознания дошло, что раз она в этой комнате, он должен знать, кто она. Улыбка была данью хорошему тону, пустой учтивостью, которой требовала ситуация, но не была согрета чувством. Он кое-как взобрался на постель и мгновенно забылся мертвым сном.

Она села у изголовья кровати и сидела так в своем белом с оборочками халатике, еще хранившем в складках приятную ночную прохладу, которую она принесла с балкона. Она давала себе клятву, что, проснувшись, не станет по-матерински опекать его, не предложит вызвать врача, не станет замечать его состояния вообще.

Опершись на локоть, осторожно, чтобы не потревожить его сон, на что способна только истинная мать по отношению к своему больному ребенку, она склонилась над ним, вглядываясь в его черты. Даже теперь, когда все его тело пылало, он ухитрялся выглядеть так, будто ему зябко. Лоб покрыт холодной испариной. Нет, даже пылко влюбленная женщина и та не могла бы приблизиться к нему с ласками. Было что-то в его состоянии, что начисто исключало всякие мысли о физической близости.

Кейт заснула и тут же очутилась на знакомой скале. Да, перед нею снова предстал измученный тюлень, медленно, с трудом ковыляющий к далекому, невидимому океану. Она взяла это выскальзывающее существо на руки… и зачем только она бросила его одного на этих скалах. Он совсем ослаб, в темных глазах стоял укор. Кожа пересохла – надо во что бы то ни стало добыть хоть немного воды. Вдали она увидела какой-то дом. Пошатываясь от тяжести, она неверными шагами добрела до него. Сейчас в доме не было ни души, но он был обитаем: в маленьком камине еще тлели угли. Она опустила тюленя на камень у камина и попыталась раздуть огонь. И ей удалось растопить камин, хотя в доме было совсем немного дров. Тюлень лежал спокойно, только тяжело вздымались и опускались его бока. Глаза закрыты. Он медленно умирал без воды. Тогда она перетащила его в примыкающую к дому баньку и стала брызгать на него водой из деревянных кадок, что стояли вдоль рубленых стен. Наконец животное приоткрыло глаза и, казалось, стало понемногу оживать. Она подумала, что у нее впереди масса всяких дел по хозяйству: навести порядок в доме, набрать в лесу хвороста, пока еще не выпал первый снег, запастись кой-какой провизией, достать из сундуков теплую одежду для себя и для обитателей этого дома, которые – она это знала – были членами ее семьи. В комнате второго этажа она встретила высокого светловолосого юношу с голубыми глазами. Она знала его. Это был ее возлюбленный. Всю жизнь. Они легли в постель. Они ждали этого момента много лет, и благодаря долгому ожиданию и сильному влечению друг к другу их близость была упоительной… Вдруг она вспомнила о тюлене. Ведь он пропадет без нее, покинутый, один на полу в бане; он ждет ее. Она объяснила своему светлокудрому юноше: «Прости меня, я бы осталась с тобой навеки, но у меня есть одно неотложное дело – я должна донести своего тюленя до моря».

Она проснулась как от удара: яростно било в глаза солнце и не менее яростно обрушился на нее Джеффри, которому вдруг захотелось любви. Хотя ее собственный опыт – довольно ограниченный, как уже говорилось, – не дал ей случая узнать, как любят американские мужчины, она, разумеется, знала об их болезненном самолюбии в этой области.

Как бы то ни было, вчера вечером Джеффри уклонился от проявления чувств и теперь считал себя обязанным доказать свою мужскую силу.

Она хотела было обратить все в шутку: мол, недурно бы ему сначала чем-нибудь подкрепиться – он сам любил над собой так подшучивать, – но по его угрюмому виду и налитым кровью глазам поняла, что шутки на эту тему сейчас неуместны. Часы показывали шесть утра – и часа не прошло, как она заснула. Когда волна агрессивности схлынула, стало очевидно, что он совсем болен, – не лучше ли им сейчас мирно расстаться, как делают цивилизованные люди, и пойти каждому своим путем?

Лежа на своем халатике со смятыми белыми оборками, она всматривалась в угрюмого молодого мужчину, которому по его поведению никак нельзя было дать больше восемнадцати, и думала, что, если у него есть хоть капля здравого смысла, ему необходимо обратиться к врачу, и немедленно.

Нечеловеческим усилием воли она заставила себя сдержаться и не произнесла этого вслух.

Они оделись и пошли завтракать на террасу, к тому времени уже заполненную многоязычной публикой; Джеффри трижды выходил из-за стола и, наконец, признался, что у него расстроен желудок и ему надо сходить в аптеку за лекарством.

Она осталась одна и от нечего делать стала наблюдать за мужчиной лет пятидесяти, сидевшим с девушкой, которой на вид было лет двадцать, не больше. У мужчины была прическа как у Майкла: волосы свободно, без пробора падали от темени вниз; а на шее и на лбу были подстрижены по прямой; у женщин такая прическа называется «под пажа». Кейт сама когда-то носила такую, правда довольно давно. На красивом, дочерна загорелом, сухом лице мужчины, старавшегося казаться ироничным, чтобы не уронить себя в собственных глазах, застыла мольба, обращенная к его ослепительно молодой партнерше; та была польщена его вниманием и в то же время умирала от скуки. Мужчина производил впечатление человека неглупого. Mon semblable

[8]

назвала она его про себя. Где-то в Штатах ее Майкл, с такой же прической «под пажа», с таким же сухим и красивым лицом и такой же многоопытный, тоже, может быть, сидит, прикрывшись, как и этот, спасительной броней иронии, а с ним такая же девчонка – воплощение юности в оболочке искусительной плоти, – которая и чувствует себя польщенной, и в то же время от скуки еле сдерживает зевоту. Правда, на сей раз с ним Эйлин, поэтому он, конечно, связан по рукам и ногам; и очень может статься, что юная дева, сидящая напротив него, просто-напросто его родная плоть и кровь, и он гордится ею и держится подчеркнуто предупредительно, как все пожилые отцы со своими взрослыми дочерьми…

Между столиками пробирался Джеффри, нагруженный пакетиками с целым набором медикаментов. Они поговорили о планах на ближайшее будущее; все это время он угрюмо поглядывал на праздную толпу вокруг и неожиданно заявил, что ему хотелось бы уехать отсюда в глубь страны, в «подлинную» Испанию.

Возникла проблема денег. Купить билет на самолет или нанять машину было ему не по карману. Он мог ехать лишь междугородным автобусом или поездом, поэтому и Кейт нельзя было думать ни о каком другом виде транспорта. Правда, это ее вполне устраивало: она любила так путешествовать.

С террасы был виден пустынный в этот час пляж. Двое мужчин огромными граблями выравнивали песок для новых орд молодежи, все еще нежившейся в постелях; впрочем, некоторые продолжали видеть сны. лежа прямо на песке под стенами террасы. Вот уж кого не мучили денежные проблемы: всю наличность они делили поровну. Если по многим признакам Джеффри и подходил для «детской» компании, то уже один тот факт, что он не мог принять деньги от Кейт – у него, как он сам выразился, при этом переворачивалось все внутри, – делал его чужеродным здесь элементом.

– Дальше по побережью есть одно дешевое местечко, – сказал он. – Там можно снять комнату за доллар в сутки.

Он сидел в зыбкой тени олеандрового куста, полуприкрыв веки, и держал руку на груди, точно заслонялся ею. Грудь под его рукой вздымалась и опускалась еле-еле, как у спящего. Он подолгу молчал; другая его рука свободно лежала на столе – иногда он судорожно сжимал ее и то впадал в забытье, то снова приходил в себя.

– Мне кажется, тебе разумнее было бы лечь в постель и не вставать, пока не станет лучше.

Эти слова неожиданно сорвались у нее с языка, и он, услышав их, как-то норовисто вздернул голову и с неприязнью уставился на нее.

– Зачем это? – спросил он ледяным тоном.

Еще не прошло и суток с момента их прибытия в Испанию, а они уже снова тряслись в автобусе, который вез их вдоль побережья на север, против волн туристов, движущихся на юг. Они направлялись в еще не загаженную туристами деревушку. Это даже и не деревушка, сказал он, а просто полдюжины рыбацких хижин; жены рыбаков там буквально с ног сбиваются, чтобы услужить приезжим, и не берут денег, пока насильно не заставишь. Они добрались до места к вечеру, но, приехав туда, обнаружили, что на берегу вырос большой новый отель, а пляж кишмя кишит отдыхающими.

Джеффри, всю дорогу проспавший у нее на плече, – Кейт постаралась сделать так, чтобы он даже не догадался об этом, – увидев эти новшества, тотчас направился обратно к автобусу.

– Куда же мы теперь?

– Дальше вдоль берега. Там есть еще одно подходящее местечко.

– Может быть, хотя бы поужинаем здесь? Или переночуем, а утром двинемся дальше?

– Нет, нет, нет, это рукой подать, всего каких-нибудь двадцать миль отсюда, садись!

И снова дорога. Внизу, справа по ходу автобуса, вилась изрезанная бухтами и мысами, особенно заметными на фоне коричневой земли, лазурь Средиземноморья и пляжи с белым песком, сплошь усеянные телами.

Время от времени автобус останавливался подобрать какую-нибудь крестьянку, возвращавшуюся домой от родственников или с базара с полной корзиной продуктов. В одном маленьком городишке в автобус села группка ребятишек, а час спустя на холме, где не видно было ни строения, ни огонька, они высадились. И растворились в черноте, держась за руки и громко разговаривая о своих детских делах, – испанские слова, словно незнакомые экзотические птицы, улетали вдаль, в море.

Джеффри спал. В полночь они доехали до конечной остановки. Миновав Альмерию, они оказались в небольшом городке, в миле от побережья. В городе была гостиница, совсем неприспособленная для туристов. Портье молча подождал, пока они заполнят регистрационные листки, и так же молча проводил их в ресторан, где еще сидели за ужином местные жители, не туристы. Джеффри заказывал одно горячее блюдо за другим, с сосредоточенным видом подносил вилку ко рту, но при первом же запахе пищи снова опускал ее. На лице его было написано недоумение и беспокойство: почему это его рука, будто по собственной воле, снова и снова опускает вилку с едой на тарелку. На десерт он заказал персики и, съев их, попросил еще. Это была их первая еда за день, и Кейт, быстро разделавшись со своей порцией, увидела, как он, доев пятый персик, опрометью кинулся из ресторана.

Когда она вошла в комнату, он лежал, раскинувшись на кровати; свет лампочки бил ему прямо в лицо. Он прикрыл глаза рукой, точно защищаясь от слепящего солнца. Увидев ее, он еще больше нахмурился.

– Джеффри!

– В чем дело?

– Тебе нужно показаться врачу.

Он резко повернул голову в сторону, как солдат, услышавший команду «Направо!» – и тоже словно по команде вытянул руки по швам. Потом рывком повернулся на бок и потянул на себя простыню, пытаясь прикрыться ею. Он лег не раздеваясь – даже туфли не снял. Что же до Кейт, почти не сомкнувшей глаз в предыдущую ночь, то она заснула, едва прикоснувшись к подушке.

Проснулась она рано; он был уже на ногах и заглатывал целыми пригоршнями таблетки, купленные накануне в аптеке. В семь утра он решительно заявил:

– Мы едем в Гранаду. Вглубь. Это совсем рядом.

Разумеется, она не возражала.

Пока она пила кофе со сдобными булочками и наблюдала, как осы лакомятся абрикосовым джемом, Джеффри в ресторан не входил, а стоял со стаканом содовой в руке, обсуждая что-то с портье. Оказалось, что из этого местечка нет прямого автобусного сообщения с Гранадой. Им придется вернуться назад в Альмерию и там пересесть в гранадский автобус. На дорогу уйдет весь день.

Он подошел к дверям ресторана, чтобы вызвать ее в вестибюль; она заметила, что он избегает смотреть на пищу и вдыхать ее запахи. Он решил ехать дальше по побережью. Там все-таки должно быть одно спокойное местечко, он хорошо помнит. Ясно, что дорога в Альмерию плюс долгое ожидание на стоянке и потом целый день тряски в автобусе – это ему не по плечу. И однако какая-то сила гнала его вперед – не сиделось на месте. Кейт понимала, что это ему необходимо.

– Гранаду мы оставим на потом, – объявил он и понес оба чемодана, ее и свой, к автобусу, маршрут которого пролегал на север до Аликанте; по расписанию автобус прибывал туда около трех часов дня. Но до самого Аликанте они не доедут, так как, чтобы попасть в деревню, которую он имеет в виду, нужно, насколько он помнит, сойти раньше.

Автобус был до отказа набит местными жителями – туристов видно не было, если не считать двух юношей с побережья, отдавших, видимо, предпочтение более дешевому виду транспорта. Испанцы были веселые, общительные пассажиры; они переговаривались, громко обмениваясь новостями, – она, разумеется, их совсем не понимала, ни полслова. Да, это было поистине самое удивительное приключение в ее жизни – пожалуй, даже более удивительное, чем вся эта ситуация, когда она оказалась по воле случая с молодым мужчиной на руках, которого не могла бросить на произвол судьбы из-за того, что он то ли болен физически, то ли переживает какой-то духовный кризис, и что-то гонит его все дальше и дальше по вьющемуся серпантином берегу на север.

В полдень автобус сделал более долгую, чем до сих пор, остановку, чтобы дать возможность пассажирам выпить глоток вина и перекусить. Кейт оставила задремавшего Джеффри в автобусе, а сама пошла выпить лимонаду и выкурить сигарету. Вернувшись, она увидела, что шофер пристально разглядывает спящего. Он показал на него пальцем, давая понять, что тот болен. Она закивала и беспомощно улыбнулась: язык словно к нёбу прилип. Еще раз покачав головой, шофер вернулся на свое место, и автобус тронулся. Становилось все жарче, нестерпимо слепило глаза, и они с Джеффри обливались потом. Его пот отдавал чем-то нездоровым, лицо было очень бледно – до желтизны. Что у него, желтуха? Хотя он такой смуглый, что все равно будет выглядеть желтым при любом заболевании.

Автобус доехал до Аликанте к вечеру, и Джеффри проснулся. Он был весь мокрый, его бил озноб. Но стремление ехать дальше на север было непоколебимо. Она взяла его за плечи и сказала:

– Ты болен. Слышишь? Ты серьезно болен. Надо сейчас же лечь в постель и вызвать врача.

Он стряхнул с себя ее руки, словно освобождаясь от паутины или от сучка, за который случайно зацепился рукавом. Подошел к ближайшему автобусу и сел в него, даже не взглянув, куда тот идет. Она стояла в растерянности, не зная, что делать – звать на помощь? Кого? Полицию?

Так ничего и не придумав, она подняла чемоданы, брошенные им на обочине, и понесла к автобусу, где сидел Джеффри (тот, на котором они приехали, уже развернулся, отправляясь в обратный путь). То, что этот сверхвежливый американец позволил ей, женщине, нести тяжелые чемоданы и даже не заметил этого, достаточно красноречиво говорило о его состоянии.

На автобусе висела табличка с названием конечного пункта; Кейт понятия не имела, где это и далеко ли. Да какая разница в конце концов? Она купила бутылку содовой в кафе и отнесла в автобус. Джеффри стал пить воду, но с уже знакомым ей видом, как человек, у которого питье вызывает определенные ассоциации, словно у животного, одновременно испытывающего и голод, и отвращение к пище. Он судорожно подносил стакан к губам, жадно отпивал… и долго держал воду во рту, не глотая, словно опасался, что ему дали отраву. Наконец он выпил всю содовую, и рвоты на сей раз не последовало. Значит, от обезвоживания он не умрет – и то хорошо. Он откинулся на спинку сиденья. Становилось все жарче. На улицах не было ни души – сиеста; только в кафе да на скамейках пыльного сквера сидели сонные люди. Городок словно придавило зноем, и, когда автобус тронулся, он был почти пуст.

Джеффри сидел, обмякнув; тело его скользило и дергалось, следуя поворотам автобуса. Поначалу автобус ехал прямо на север, но спустя полчаса свернул в глубь страны. Джеффри, казалось, даже не заметил, что вид Средиземного моря больше не сопутствует им. Спустя некоторое время он произнес с довольной улыбкой:

– Вот теперь все идет как по нотам, эта дорога как раз в ту деревню, я вспомнил.

Автобус шел по равнине, где изредка мелькали возделанные куски земли. Потом дорога стала подниматься на низкие холмы предгорья. Отсюда, обернувшись, можно было увидеть далекую синюю гладь моря. Затем оно исчезло за холмами. Каменистая дорога вилась по склону холма вверх. Джеффри мотался в полудреме из стороны в сторону. Она обняла его за плечи, чтобы он сидел более устойчиво и не падал. Один раз он открыл глаза, и в них вместо мрачной угрюмости больного появились проблески того недавнего прошлого, когда он еще только начинал искать ее расположения. Он улыбнулся ей просветленной улыбкой и сказал:

– Кейт! Просто великолепно, правда? Изумительно! Просто…

И, не досказав своей мысли, снова впал в забытье.

Наконец солнце спряталось за вершины более высоких холмов, чем те, среди которых пролегла дорога. Наступил вечер. В какой-то деревушке, похожей на деревушки Северной Африки, где нищета проглядывала в облике каждого крестьянина, лезла из щелей глинобитных домов, автобус остановился, выбросил из своих недр проволочную клеть с обалдевшей от жажды птицей, бочку сардин в масле и корзину апельсинов. Здесь же автобус подхватил двух монашек, совсем больных от жары, и немного задержался в ожидании Кейт, которая пошла в кафе купить еще содовой для Джеффри. Затем автобус двинулся в глубь полуострова.

Кейт укачало. Скоро, надо думать, это ужасное путешествие подойдет к концу. Дело в том, что Джеффри к этому времени стал вести себя как-то неровно: то вдруг встрепенется, начнет весело болтать, хохотать, а затем так же внезапно снова впадает в сонную апатию. Скоро ему самому станет ясно, что он серьезно болен и надо прервать поездку. А то и какой-нибудь шофер откажется везти их дальше. В восемь часов вечера, когда почти полная луна залила своим светом все вокруг, они остановились на крохотной деревенской площади. В центре находился фонтан, из которого уныло капала в водоем вода; на парапете белела потрескавшаяся фарфоровая чашка. Вокруг росли редкие, сплошь покрытые пылью деревья. Строение на другой стороне площади походило на кафе; большое окно-витрина было изнутри затянуто от солнца каким-то материалом, на улице стояли два столика, за которыми потягивали вино мужчины. Тут же на площади расположилось старинное, солидного вида здание, которое не чем иным, кроме гостиницы, быть не могло. Кейт нашла деревушку на карте. Оказалось, что они заехали на пятьдесят миль в глубь страны.

Оставив Джеффри в полусонном состоянии в автобусе, она пошла в гостиницу. Ей навстречу вышел хозяин; путая несколько языков, она объяснила ему, что муж ее в дороге заболел. Сеньор Мартинес пошел с ней к автобусу и помог вытащить оттуда Джеффри. Они волокли его как тюк с сырым бельем, только что вынутым из стиральной машины; он был такой мокрый, что влажные руки его выскальзывали, а волосы прядями прилипли к голове. Они помогли ему подняться по лестнице – лифта не было, – довели до номера и положили на узкую кровать. Это был самый обычный номер обычной европейской гостиницы; в нем стояла двуспальная кровать для папы и мамы и три односпальных – для их отпрысков.

Сеньор Мартинес вышел и через минуту вернулся с бутылкой минеральной воды; он был семейным человеком с большим жизненным опытом и сразу понял, что молодой человек находится на грани обезвоживания. Он поддерживал Джеффри в сидячем положении, а она подносила ему стакан за стаканом. Он пил жадно, но с видимым отвращением.

Уходя, сеньор Мартинес сказал, что попытается найти врача.

– Но поймите, мадам, – il faut que vous compreniez, oui? [9] – наша деревушка маленькая, никаких условий, нет даже своего доктора, – pas de medecin, oui? [10] – он живет в двадцати милях отсюда и сейчас, может быть, даже в отъезде, я, право, не знаю. Но все, что в моих силах, я сделаю.

Хозяин спустился в свою oficina, [11] а она села на жесткий стул у окна в душной, жаркой комнате и стала смотреть на бездонное звездное небо, на крыши и кроны деревьев, освещенные луной. Между тем Джеффри решительно заявил, что надо немедленно пересаживаться в другой автобус, потом вдруг расхохотался, вспомнив какую-то смешную подробность их дневного путешествия, но какую именно, он не успел рассказать, так как тут же снова впал в забытье. Пришел сеньор Мартинес и сообщил, что, по словам тетки доктора, тот вернется только через три дня, и если состояние больного не позволяет ждать, то лучше всего обратиться в монастырь, к сестрам.

– Понимаете, ведь у нас настоящая дыра. Все население – нищие. Доктор к нам заглядывает, когда кто-нибудь серьезно заболевает. А со всякими пустяками здесь обращаются к сестрам, в монастырь.

Но насколько все-таки серьезно болен Джеффри?

Кейт стояла и думала, что, если бы это был ее сын, она бы совсем не волновалась, она бы определила его состояние как своего рода перегрузку организма: налицо и повышенная температура, и озноб, и общая слабость – стало быть, надо вызвать врача и несколько дней полежать в постели. Кейт сама прибегала к этому спасительному приему, когда жизнь становилась совсем уж невмоготу, ей ли не знать.

Сеньор Мартинес, отец многочисленного семейства, тоже, кажется, не слишком тревожился. И все-таки болезнь Джеффри явно была серьезной: он даже не замечал их; смотрел мимо или сквозь них, и все его тело сотрясали конвульсии, в которых было что-то чуть ли не театральное. Сеньор Мартинес, поглядев на нее своими живыми темными глазами, полными сочувствия и тепла, сказал:

– Alors, са va mieux demain, oui, madame, j'en suis certain… [12] – как будто он врач, а она обеспокоенная мать. И ушел, добавив, что внизу ее ждет ужин, конечно, это не то, к чему они, очевидно, привыкли, тут ведь не фешенебельный отель, но что поделаешь, если нет выбора.

Столовая была не больше столовой в типичном буржуазном доме, каковой она, очевидно, некогда и служила. В ней стояла тяжелая мебель темного дерева и столы, накрытые тяжелыми белыми скатертями. На ужин подали суп с гренками, жареное мясо и фрукты. Прислуживала девушка, которая одновременно была и горничной, и официанткой, и помогала на кухне. В гостинице останавливались проезжие чиновники из центра, полицейские чины из окрестных участков и священники, исповедовавшие монахинь и возившие им святые дары.

Спать Кейт пошла вполне умиротворенная. Это было первое тихое место с тех пор, как она покинула свой большой сад в Блэкхите. Испанские пляжи, Стамбул, Всемирная продовольственная организация в Лондоне – все это оглушительно звенело, грохотало, кричало и безостановочно болтало. Здесь же среди ночи она проснулась от топота копыт коня или мула под окнами. Джеффри тоже проснулся и, как ни в чем не бывало, словно он и не выпадал из нормальной жизни на много часов, сел в постели и самым обычным голосом спросил у Кейт, чего бы ему сейчас поесть… и где они находятся?

Она объяснила. В тиши деревенской гостиницы, где в этот час все живое спало глубоким сном, Кейт и Джеффри снова соединились в любовном порыве. Он сказал:

– Значит, я все это время проболел?

Она подтвердила и, как у себя дома, прямо в халатике пошла вниз, в столовую, поискать чего-нибудь съестного, так как знала, что горничная и сеньор Мартинес, чья жена и дети уехали в Барселону к родственникам, давно уже спят. На большом серванте Кейт нашла ковригу хлеба и масло, прикрытые от мух; намазала маслом несколько кусков хлеба, взяла немного фруктов и принесла все это в номер. Джеффри за время ее отсутствия успел помыться в ванне, причесаться, приодеться и рвался на улицу искать кафе или ресторанчик. Он буквально сгорал от нетерпения – и это настораживало. Его нервозность, возбуждение и непоседливость были тревожными признаками. Кейт еще раз попыталась растолковать ему, что в деревушке сейчас все спят, что они заехали далеко от протоптанных туристских троп, что только утром смогут тронуться дальше в путь, а сейчас надо набраться терпения и ждать. Он с жадностью набросился на бутерброды, как будто задался целью уничтожить их все за один присест.

Потом забрался в постель, лег и тут же уснул.

Может, утром ему будет лучше.

На следующее утро он проснулся рано, и они вместе спустились в столовую, где уже пил кофе сеньор Мартинес. Он был любезен, но держался как-то по-другому. По прибытии Кейт оставила оба их паспорта на конторке, но в суете и хлопотах вокруг больного сеньор Мартинес так и не выбрал минутки зарегистрировать своих постояльцев. Он сделал это сегодня утром. Вчера вечером Кейт и сеньора Мартинес объединяли родительские чувства у постели больного дитяти; сегодня же он не мог не считаться с тем, что его постояльцы состоят в недозволенной связи. Он был воплощением осуждения и скорби. Философического осуждения. А его добрые прекрасные глаза останавливались на любовниках, как бы говоря: «Мы бедные люди. Нам не до шалостей».

Покончив с завтраком, Кейт и Джеффри вышли на маленькую площадь. Она была совершенно пустынна. Только в тени под деревом спала собака. Августовское солнце с самого утра палило будто в полдень и успело выбелить все небо. Тихо журчал фонтан. Их внимание привлек большой прямоугольник стеклянной витрины. Это оказалось кафе, но работало оно только по вечерам: здесь ни у одной живой души не было времени прохлаждаться в разгар рабочего дня. Тогда они пошли по улочке, отходящей от площади, мимо кузницы и продуктовой лавки. Это была обыкновенная деревенская лавчонка. Она торговала луком, дешевой колбасой, бочковым оливковым маслом, сардинами, перемешанными с крупной солью и ни на что уже не похожими; большими красно-зелеными помидорами, резко пахнувшими виноградной лозой и землей; огромными ковригами бледного хлеба и зеленым перцем. В деревне обитало около ста семейств; прямо за домами начинались поля, где среди оливковых рощ и камней рос и наливался спелостью маис.

Они молча вернулись на площадь. Сеньор Мартинес наблюдал за их попытками проникнуть в прохладу кафе и решил поставить для них столик под деревом у главного входа в гостиницу. Он помахал им рукой, приглашая в тень, и принес по стакану минеральной воды с кусочком лимона. Они потягивали воду и знали, что за каждым их движением следят десятки глаз. Окна некоторых домов были закрыты ставнями, а за ставнями жили глаза. Раза два мимо них через площадь проходили фермеры, а может быть сезонные рабочие, и кланялись им. Люди здесь полны достоинства и сдержанности. Они остались такими, какими их помнил Джеффри. Здесь он нашел то, что так упорно искал, – и в сдержанном осуждении сеньора Мартинеса (который тем не менее находился в этот момент на кухне и обсуждал с поваром меню их предстоящего обеда – да не деревенского, а такого, чтобы гости остались довольны), и в женщинах, которые сидели или стояли за ставнями, предпочитая не показываться, и в мужчинах, которые время от времени подходили к фонтану напиться.

И все же, что ни говори, это пытка – быть выставленным на обозрение всей деревне.

Их окружала нищета настолько откровенная, что даже одежда нашей нары, весьма и весьма ординарная с их точки зрения, была недоступна никому из здесь живущих; сумочка Кейт – до той поры она носила ее не задумываясь, а сейчас, наткнувшись взглядом на эту элегантную вещь из блестящей кожи, лежавшую на выскобленном деревянном столе, уже не могла отвести от нее глаз – стоила. по всей вероятности, месячного заработка здешнею сезонного рабочего. Проходя как-то по холлу отеля в Стамбуле, она увидела эту сумку и, решив себя побаловать, купила. Но не в том суть, не это главное – она знала, что ни один прохожий, ни одна женщина за ставнями не завидует платью, сумке, туфлям. Невыносимым для них было то, что олицетворяли Кейт и Джеффри в их глазах – они завидовали возможности путешествовать, этой праздной, веселой жизни, непринужденным манерам, раскованности в обращении друг с другом.

Они находились всего в пятидесяти милях от побережья: там, на побережье, они были бы парой, гладко вписывающейся в курортную жизнь. Все там живущие – во всяком случае туристы – перебирались из страны в страну на машинах, в автобусах, на пароходах, самолетах, по железной дороге, пешком, пересекали континенты, чтобы попасть на музыкальный фестиваль или просто посидеть в знаменитом ресторане, – словом, пользовались всем, что для жителей этой деревушки было недоступно.

Вот они сидят – Кейт Браун, сорокапятилетняя женщина, мать четырех детей, жена уважаемого врача, который, возможно, в этот момент читает на какой-нибудь научной конференции лекцию о патологических отклонениях нервной системы, и Джеффри, который почти наверняка через год будет усердно, но без огонька работать в юридической конторе своего дядюшки в Вашингтоне, – так называемые «любовники», и в их отношении друг к другу до того мало душевного волнения, что, когда они вспомнят об этом периоде в их жизни, слово «любовь» будет последним, которое придет им в голову. В этой деревне не было ни одной женщины или девушки, которая не отставала бы в своих взглядах от подобной свободы отношений больше чем на сто лет. Эталоном безнравственности для них все еще служила мадам Бовари; что же до мужчин, то, если некоторых судьба и заставляла ехать куда-то на заработки, как брата сеньора Мартинеса, служившего официантом в Манчестере, можно было с полной уверенностью сказать, что ни обычаев, ни нравов этого или другого разгульного города они не привезут в родную деревню. Надо сказать, что уезжали отсюда редко: жители деревни в основном были крестьяне, обрабатывавшие землю. Они выращивали маис и делали из него муку. Выращивали маслины и часть урожая продавали на рынке. Растили помидоры. Работали в поместье богатого аристократа, проводившего большую часть года в Мадриде или на берегу моря в собственной вилле, как и отец его, и дед; заработка этих людей едва хватало, чтобы не умереть с голоду.