На отдыхе

Тридцать первого июля она вышла из дверей многоэтажного, сверкающего стеклом здания отеля в Стамбуле с его многонациональным населением, покинув тем самым мир международного планирования экономики, мир конференций, симпозиумов и всемирных организаций, мир денег – невидимых, но льющихся таким обильным потоком, что их перестают считать. Кофе и кусочек кекса, которыми она позавтракала перед отъездом из отеля, обошлись ей в два фунта, но она и не подумала справиться заранее о цене. Однако за порогом этого здания она сразу же столкнулась с проблемой денег и, путая три языка, стала препираться с таксистом, который пытался обсчитать ее на несколько пенсов.

В руках у нее был всего один чемоданчик – недаром она всю жизнь набивала себе руку, упаковывая вещи своих четырех отпрысков, детей своего века и класса, которые предпочитают путешествовать налегке, будучи непоколебимо уверены, что на прилавках магазинов главной магистрали любого города к их услугам будут товары высшего качества со всех концов Земли. Перед отъездом Кейт отобрала несколько модных платьев из своего нового гардероба и отдала Ахмеду для жены, предварительно убедившись, что они придутся впору, и по легкому дрожанию рук, державших наряды, и по вот-вот готовому выплеснуться чувству внутреннего протеста – не против нее, Кейт, надо думать, а против судьбы – она поняла, сколько такта и сдержанности пришлось проявлять ему в минувший месяц, работая бок о бок с ней.

Она поднялась на борт самолета в ярко-розовом платье – настолько ярком, что будь цвет на полтона гуще, он бы уже не гармонировал с ее темно-рыжими волосами и белоснежной, совершенно не воспринимающей загара кожей, которая и без того бросалась в глаза здесь, в этой стране, где все смуглы от природы или быстро становятся таковыми. На дорогу она захватила с собой «Пари матч», «Оджи», «Гардиан», «Таймс мэгэзин» и «Монд». Джеффри купил парижскую «Трибюн», «Интернэйшнл таймс» и «Крисчен сайенс монитор».

К своему времени, когда они прочли все эти газеты и журналы – каждый свои, а затем то, что было у соседа, – самолет долетел до Гибралтара, а два часа спустя они уже потягивали аперитивы в Малаге.

С первых дней июня все побережье этого брызжущего солнцем полуострова заполняется людьми. Если сейчас поглядеть на него с высоты, то, наверное, покажется, что он как бы осел под тяжестью человеческих тел, а воды, омывающие его, наоборот, поднялись.

За столиком между высокими кустами гибискуса и свинцового корня, который при искусственном освещении казался пыльно-серым, а не голубоватым, сидели двое, отвернувшись от толпы, и, как бы демонстрируя свое полное пренебрежение к окружающему, время от времени поглаживали друг друга по руке, а порой сплетали пальцы. Раз или два они даже поцеловались; но только для вида, вроде бы шутя, едва коснувшись друг друга губами. При более пристальном наблюдении можно было бы заметить, что на самом-то деле не так уж они отрешены от действительности и поглощены друг другом, а порой посматривают по сторонам и даже подолгу задерживают взгляд на ком-нибудь вдали, на пляже, где резвится разноплеменная молодежь. Не в море – нет: это, увы, стало слишком сомнительным удовольствием. Вверяли свое бренное тело здешним водам лишь те, кто стремился к браваде: по тому, окунется человек в море сам или позволит своим детишкам побегать босиком вдоль кромки воды, как и по его меню, можно было определить, насколько он дорожит жизнью, насколько склонен искушать судьбу. В здешнем ресторане, например, если кто-нибудь заказывал блюдо из местной рыбы, то делал это так, словно бросал вызов судьбе: «Эх, была не была, где наша не пропадала!» Если теплым солнечным утром видели девушку, входящую в море, то на нее смотрели как на чудо и, скривив губы, цедили: «Такая вот ничего не боится, ей все нипочем. Но чтоб я стал рисковать жизнью? Ни за что!» И хотя плоть людская сторонилась этих теплых вод, где некогда чуть не за полночь плавали и плескались туристы, прибрежные пески и скалы были сплошь, на сотни миль, усеяны молодежью, собиравшейся здесь, чтобы потанцевать под гитару.

Взгляды, которые бросала на берег эта пара, были задумчивы и тоскливы: у него – потому что ему хотелось быть частью этой веселящейся молодежи; у нее – потому что она вспоминала в этот момент о своих детях. В то же время она не спускала глаз со своего мятущегося партнера, готовая в любую минуту пролить целительный бальзам на его раны, утешить.

Он был щуплым молодым человеком приятной, но вполне обыкновенной наружности, ибо ничто в его облике – карие глаза, гладкие темные волосы, оливковая кожа – не выделяло его из толпы местных жителей. До тех пор, пока он не начинал говорить.

Женщина была старше его на несколько лет и больше бросалась в глаза. Она была типичной представительницей рыжеволосых. Белоснежная кожа. Светло-карие, похожие на виноградины или крупные изюмины, глаза. Приятное, улыбчивое лицо в обрамлении красиво подстриженных, лежащих тугой волной густых волос. Все эти тонкости мог бы заметить и почувствовать романтически настроенный человек; официанты же на это смотрели другими глазами: они безошибочно определили, сколько стоит такая прическа, сколько стоит такой туалет, и соответственно оценке предвкушали чаевые.

Эту парочку, надо полагать, заприметили давно… сразу выделили из толпы и наблюдали за ней внимательно. Чьи-то глаза следили за каждым их шагом с той минуты, как они спустились по трапу самолета, сели в маленький автобус, курсирующий от самолета до аэровокзала, и затем зарегистрировались в отеле (номер был заказан по телефону из Турции Всемирной продовольственной организацией). Занимались этим знатоки, которые в летние месяцы лишь наблюдают за прибывающими в страну путешественниками и дают им оценку – присматриваются, прикидывают их значимость, наклеивают ярлык и заносят в реестр.

Туристы распадались, грубо говоря, на три категории. Первая – путешествующие организованными группами; укомплектовавшись у себя на родине – где-нибудь в Англии, Франции, Голландии, Германии или Финляндии, – они ездят все вместе в туристском автобусе или летят в самолете, вместе селятся в гостиницах и мотелях и возвращаются домой опять же вместе. Потом следует категория под названием «конгломерат молодежи»; эти бороздят побережье гуртом, словно стайки птиц или стада животных, и от них за версту веет воинственной независимостью и самодовольством. Подобные вулкану, готовому в любую минуту извергнуться лавой страстей – ревностью, ненавистью, поклонением своему идолу, они придают курортным местам своеобразную экзотику; со временем, правда, из них могут получиться типичные представители первой или третьей категории. Третья, самая малочисленная, категория – обыкновенные туристы: одинокие волки, пары или семьи, которые разъезжают по белу свету, следуя собственным влечением и ревниво оберегая выношенные заранее планы. В глазах зубров туристского бизнеса, людей с философским складом ума и с наклонностями азартных игроков, эта категория относится к разряду самых выгодных, так как в их числе может оказаться кто угодно: и миллионер, и нищий, и какой-нибудь эксцентричный чудак, и преступник, и просто нелюдим. Именно в этой категории попадаются влюбленные парочки, если, конечно, сбросить со счетов «молодежь», которой сам бог велел пребывать в состоянии влюбленности – платонической или более земной. Сейчас гораздо чаще стали встречаться парочки, которые путешествуют вместе и живут в одном номере, не состоя в законном браке. Раньше, скажем, лет пять-десять тому назад, никому и в голову не пришло бы появиться в бикини или в платье с открытыми коленями и плечами в общественном месте – даже на пляже и приморской террасе: это было строго запрещено, и guardie civil

[4]

неусыпно следила за выполнением соответствующих предписаний; теперь же все эти запреты и ограничения рухнули под нажимом Золотого Тельца, равно как и неписаный закон, в силу которого люди, не связанные узами брака, не могли запросто войти в отель и снять номер. Правда, и тогда это было все же возможно, это делали, и не так уж редко, но с великими предосторожностями, прибегая зачастую к обману. В наши же дни на раскаленном жарой и страстями берегу в разгар туристской вакханалии «детки» резвятся и занимаются любовью прямо на песке, а хозяин отеля, добрый католик и порядочный семьянин, который, будь на то его воля, с презрением отвернулся бы от женщины, подозреваемой в прелюбодеянии, или случись, не дай бог, такой грех с его дочерью, безжалостно вышвырнул бы родное чадо из своего дома, – теперь радушно принимает в своем безупречном и уважаемом заведении женщин с чужими мужьями, предоставляет им свои постели, сажает за свои столы, улыбается, кланяется, балагурит, желает доброго утра, спокойной ночи и приятного аппетита, ни жестом, ни взглядом не выдавая своего осуждения или укора… разве что иногда промелькнет едва уловимая тень, soupcon,

[5]

дающий понять, что виноваты деньги, это они, проклятые, вынуждают его терпеть у себя подобное безобразие, оказывать гостеприимство этим людям, но сам-то он прекрасно понимает, насколько отвратительно все, что вокруг творится.

Наша пара была сразу занесена в разряд аморальных этими экспертами в области социальных отношений.

Им так же легко нашли место и в другой графе: вечная как мир комбинация – женщина в летах с молодым партнером. Клерк за конторкой в холле отеля, заглянув в их паспорта, чтобы списать необходимые для полиции данные, был поражен разницей в возрасте. Поведение их не было ни развязным, ни слишком застенчивым – они держали себя сдержанно и с достоинством. Возможно, охладели друг к другу?.. Только не это! Их взаимную предупредительность нельзя было приписать одним лишь хорошим манерам, нет, здесь что-то гораздо большее – так порешили эксперты, чей наметанный за многие годы работы глаз с первого взгляда схватывал и место приезжих в обществе, и накал любовной страсти, и финансовый потенциал. А может быть, эти двое никакие не любовники? Тогда кто же? Сын и мать… Нет и еще раз нет, это невозможно. Брат и сестра? Тоже нет, нельзя поверить, чтобы из одного и того же чрева вышли внешне столь разные люди. Неудачный брак? Нет, эти двое не несли на себе печати ассимиляции, схожести друг с другом, которая отличает супругов; кроме того, документы, лежавшие на конторке, говорили об обратном. Это, несомненно, любовники, нечего и голову ломать.

Словом, их занесли в категорию туристов, к которым положено проявлять максимум терпимости, поскольку нормы поведения в стране были еще строги и мужчины еще требовали супружеской верности от жен; а внутри этой категории причислили к разряду оригиналов.

Джеффри был в Испании уже трижды. Первый раз он приехал сюда двадцатилетним юношей и тогда веселился и развлекался, как сейчас веселятся на берегу эти «цветы жизни», за которыми он следил с такой нескрываемой тоской, что его спутница, мать с двадцатитрехлетним стажем, привыкшая всю жизнь приноравливаться к чужим настроениям, почувствовала почти такую же тоску. Она смотрела, как он тоскует по тому, чего уже не вернешь – по свободе молодости, ее беспечности, – и чувствовала, как его душевная неустроенность передается ей самой. Он уже не принадлежал к ним. Прошлым летом в Голландии он еще был одним из них. Но чувствовал себя не на месте, чужим. И теперь уже не мог просто сойти с террасы и влиться в компанию поющих и пританцовывающих юнцов. Хотя ему очень этого хотелось – хотелось туда, где царит дух товарищества и где так мало требуют взамен.

Когда ему было двадцать пять лет, сразу после окончания колледжа, он приехал в Испанию и жил в дешевеньком пансионате на побережье почти все теплое время года, с мая по ноябрь, с девушкой, которую звали Стефания. Поначалу они были беспредельно счастливы, но постепенно счастье стало меркнуть, и в конце концов она уехала от него с каким-то юным немцем, с которым познакомилась на пляже, а на прощанье оставила записку, где называла его безответственным эгоистом, бессердечным и вообще замшелым ретроградом. Позднее она вышла замуж за служащего юридической конторы своего отца в Сидар-Рапидс, штат Айова.

Два года назад Джеффри снова провел все лето в этих же краях, деля время между Кордовой и Севильей, где бродил по кабачкам и буквально упивался зрелищем фламенко. В свое время он мечтал посвятить себя фламенко, как другие мечтают стать матадорами. У некоторых мечты сбываются: они действительно выходят на арену и участвуют в корриде; у Джеффри как будто были все данные – и торс истинного танцора, и темперамент. Остановило его обостренное самолюбие и боязнь показаться смешным. «Так и вижу своих дорогих предков! Заявятся в один прекрасный день и потребуют отвезти их в ближайший табор: «Где тут у вас цыгане – они украли нашего мальчика!»

Сейчас он здесь в четвертый раз; идет август – и он чувствует себя чужим в этой стране, как будто попал сюда впервые. Ибо, как любой другой, проживший здесь более месяца сам по себе и на весьма скромные средства, он чувствовал себя скорее хозяином, чем гостем; и как таковой, в знак солидарности со всеми истинными испанцами, страдал – и не без оснований, разумеется, – от того, что их страна им не принадлежит, что она запродана туристам.

В этой разоренной, униженной стране процветала коррупция – не такой была Испания, когда он приехал сюда в первый раз.

Они много говорили об этом, глядя на золотую молодежь, развлекавшуюся на берегах отравленного моря.

Когда он впервые приехал сюда, в начале шестидесятых годов, это была гордая страна, исполненная чувства собственного достоинства; куда бы ты ни шел, куда бы ни ехал, всюду тебе готовы были оказать услугу, причем без всякой корысти, без лишних просьб с твоей стороны; испанцы настолько пеклись о своем добром имени, даже в наиболее популярных среди туристов местах, что это возвышало их над мелкими меркантильными расчетами. Была в них человечность… величавость… сила духа. Кейт улыбнулась своим мыслям, и он рассмеялся, вторя ей, но над собой. В его глазах стояли слезы – только не об испанцах он плакал, нет.

Она же впервые приехала в Испанию на машине со всей своей семьей – с мужем и четырьмя детьми; это было – она с трудом заставила себя выговорить – около двадцати лет тому назад. Брауны были тогда в числе самых первых туристов. Побережье, до отказа застроенное нынче отелями и кэмпингами, было в ту пору совсем пустынно – ни домика вокруг. Только пески – от одного мыса до другого – да островки жиденькой травки кое-где; раскинув палатку под соснами и обосновавшись там, они порой неделями не встречали ни души. В ее памяти тоже всплывали разные эпизоды тех дней.

Стоило в каком-нибудь городке появиться редкому автомобилю с иностранцами, как его тут же обступало чуть не все мужское население, наперебой предлагая покараулить машину ночью, в робкой надежде заработать какие-то жалкие шесть пенсов; стоило Браунам зайти в местный ресторанчик и приняться за довольно скромную трапезу, как тут же к стеклу прилипали дюжины голодных детских мордашек – живая иллюстрация к сказке о бедном мальчике, заглядывающем в окна богатых, но добрых людей, которые в конце концов снисходят до него и зовут к своему столу. Рассказывая, Кейт подумала, что тогда, не столь уж давно, такие вещи воспринимались как симптомы болезни, которые скоро, лишь только здравый смысл возьмет верх, будут выправлены; тогда они еще не складывались в картину общего состояния человечества, которое вскоре приобретет еще более мрачный и безысходный характер. Она подумала, что в то время подобный рассказ о людской беде прозвучал бы как сигнал, призывающий к переустройству общества, как проявление глубокой озабоченности. Сейчас же от ее слов веет душевной черствостью, не больше. Еще немного, и они, Кейт и Джеффри, станут участниками словесной игры, столь популярной в среде буржуа: игроки будут стараться перещеголять друг друга, взахлеб живописуя чужие страдания, ища одобрения слушателей.

Это не была ее собственная мысль – так думал ее сын Джеймс. Он впадал в бешенство, когда дома кто-нибудь упоминал о бедноте (обычно это были Эйлин или Тим, принимавшие участие в разного рода благотворительных мероприятиях). С точки зрения Джеймса, проблема решалась просто: революция. Все другие меры – оскорбление для угнетенных масс и напрасная трата времени. Классический пример революции – кубинская революция Кастро.

Но у каждого из четвертых молодых Браунов было свое, отличное от других, отношение к этому вопросу. И каждый по-своему смотрел на туризм, на неутомимое бродяжничество по разным странам.

Стивен, первенец, был самым передовым по своим убеждениям. Правительства всех стран мира он считал реакционными, и это позволяло ему ехать куда угодно, не поступаясь своими принципами, – с таким же цинизмом, как это делают эгоистичные и аполитичные мещане, которых он сам всегда нещадно поносил. Эйлин была далека от политики и благодаря этому путешествовала без всяких предубеждений, подобно своему старшему брату. Самая запутанная концепция была у Джеймса: он, например, наотрез отказался ехать в Грецию,

[6]

но в то же время в прошлом году посетил Испанию, утверждая, что это необходимо ему для самообразования; считая Израиль фашистским государством, он объезжал его стороной, но военные диктатуры в отдельных странах Ближнего и Среднего Востока не отпугивали его, и он, отбросив сомнения, побывал там. Тим считал, что конец цивилизации не за горами, что мир, погрязший в бюрократизме глобальных масштабов, будет ввергнут в пучину варварства и хаоса и скоро мы с завистью будем оглядываться на сегодняшний день, который завтра покажется нам безвозвратно утерянным золотым веком; к каждому новому путешествию он подходил как гурман, смакующий последнюю бутылку редкого вина.

Вернемся, однако, к матери. Она сидела на открытой террасе кафе в Испании со своим молодым любовником (да, другого слова не подберешь, мельком подумала она) и потягивала аперитив; завтра они идут смотреть бой быков – он обожает это зрелище. С чисто эстетической точки зрения.

Прежде чем вернуться в свой номер, Кейт и Джеффри спустились к морю по тропинкам, где пахло олеандрами, прованским маслом и мочой, и постояли немного на вспаханном тысячами пар ног песке, глядя на толпу юнцов. Было уже довольно поздно, серп луны поднялся высоко над морем, ряды посетителей за столиками прибрежного кафе поредели, и некоторые молодые люди и девушки поторопились устроиться на ночь в объятиях друг друга. Кое-кто еще топтался в танце на брошенных на песок циновках – развевались волосы, сонно мерцали глаза. У кромки воды другая группка пела под аккомпанемент гитары, на которой играла девушка, сидевшая на скале словно русалка.

Кейт старалась не смотреть на своего спутника; она понимала, что, когда он в полном разладе с самим собой, лучше его не трогать, это только будет его раздражать: она это знала по своим детям. На нее нахлынули воспоминания – не о юности, нет. Кейт вспомнила, как десять лет тому назад она полюбила того мальчика. Тогдашняя ее боль, стремление преодолеть что-то, что находилось за барьером времени, была похожа на боль, которую сейчас испытывал Джеффри. Тогда она вынуждена была жить и любить, находясь по другую сторону барьера, – у нее не было иного выхода. Джеффри тоже смирится с этим. Но Кейт не любила вспоминать то время. Это было унизительно. Глядя, как эти прекрасные, юные создания двигаются, нежатся на песке, лежат в грациозных позах, застигнутые сном, она говорила себе: да, то время действительно было временем страшного унижения. Годы супружества, долгие годы приносящего удовлетворение секса, поглотили сам секс, который стал для нее привычным и легко доступным языком чувств… а у того мальчика не было подобного опыта, он понимал только игру воображения, только романтическое. Чувственность Кейт отпугивала его… или отпугнула бы, если бы Кейт не подавляла ее в себе, увидев, что разговор плоти чужд ему, что это язык людей зрелых и опытных, и тогда она впервые с тревогой осознала по-настоящему, насколько ей не хватает привычного супружеского общения. Бывая с ним, она все время чувствовала, будто носит в себе какую-то постыдную тайну или недуг, который нужно скрывать.

Она знала, что не имеет права усугублять и без того тяжкие душевные муки Джеффри, к которым примешивался какой-то чисто животный стыд – так похожий на ее собственный тогда, с тем мальчиком, – и поэтому не должна обнаруживать своего сочувствия, не должна показывать, что понимает и разделяет его переживания.