Город, если смотреть на него, не слишком вглядываясь, с высоты, представлял собою россыпь заманчиво сверкающих крыш, серебристые воды залива и сеть улочек – таких же чужих и далеких, как и сам турецкий язык, улочек, где ключом бьет незнакомая жизнь, которую Кейт хотела узнать поближе, понять… Мимо окна, где она стояла, прямо на уровне ее глаз, пролетела птица. Таких птиц она еще не встречала. Ей подумалось, что это робкая попытка незнакомого мира установить с ней контакт, и она долго провожала взглядом птицу, пока та, пролетев над Босфором, не удалилась к шпилям и куполам противоположного берега. Рядом стоял Ахмед и ждал указаний относительно питания делегатов. К моменту, когда последний делегат вышел из самолета, уже была готова обширная программа развлечений, экскурсий, знакомства с городом и предусмотрен широкий выбор популярнейших блюд любой национальной кухни мира. И, едва успев разобрать чемоданы, беззаботные и нарядные, щебеча на всех мыслимых языках Земли, делегаты с энтузиазмом включались в водоворот светской жизни, словно и не было позади никакой дороги – усталость была неведома этим людям, привыкшим с необыкновенной легкостью пересекать целые континенты. По составу делегации сразу стало ясно, что конференция будет протекать в спокойной обстановке, без каких-либо осложнений. Делегаты явно импонировали друг другу. Впрочем, это было им свойственно, этим официальным представителям своих стран, тонким толкователям национальных интересов, галантным соперникам в делах. За столом заседаний они вступали в конфликты друг с другом, одни пытались бесцеремонно навязывать другим точку зрения своей страны и даже обвиняли их во всех смертных грехах вплоть до нечестной игры: Это такая-то страна виновата, у них в прошлом году завелся жучок, и из-за него пострадал весь рынок!.. Ничего подобного, это у вас жучок, всему миру известно – не умеете выращивать урожай, так нечего валить с больной головы на здоровую… А вы только к своей выгоде стремитесь, вечно путаете другим карты!.. Вот уж пальцем в небо – наоборот, всегда хотим помочь нашим несчастным братьям в отсталых странах, – да, прямо как дети, не поделившие игрушки; но сколь бы серьезно и сколь часто ни происходили такие перепалки, вне залов заседаний: в кулуарах, в барах, в кафе и ресторанах, уж не говоря о постели, – всюду царило полное единодушие и взаимопонимание. И ничего удивительного: всех этих людей роднило общее дело, связывал одинаковый образ жизни – все были одним миром мазаны.

В тот вечер Кейт присоединилась к маленькой компании, состоявшей из людей, которые, объездив полмира, как-то не удосужились побывать в Стамбуле; едва выйдя из отеля, она очутилась в мире легенд, тайн и романтики – таком, каким его описывают путеводители на всех известных Кейт языках и на многих ей неизвестных. В группу входили мадам Пири, красивая, во французском вкусе негритянка из Сьерра-Леоне, некий мистер Даниэль из Бразилии и сеньор Ферруджа, итальянец. Они посидели в турецком ресторанчике, так как без этого немыслим ни один выход в город, зашли в два ночных клуба, где показывали танец живота и шпагоглотателей, и договорились в том же составе поехать в ближайшее время в деревушку, что в пятидесяти милях от города, и посмотреть там недавние, очень интересные, раскопки. Прощаясь в вестибюле отеля, все четверо заметили, что остались довольны проведенным вечером: видно было, что собрались знатоки и ценители экзотики. Разошлись спать рано, еще не пробило и часа ночи, так как на следующее утро начиналась конференция.

Перед тем как заснуть, Кейт вспомнила о Майкле, находившемся, как она полагала, в Чикаго, где он собирался провести несколько дней у старого коллеги, эмигрировавшего в Штаты. Вспомнились Кейт и четверо ее детей. При воспоминании о них ей взгрустнулось, но это чувство тут же прошло: она знала, что вступила в лучшую пору своей жизни, что настало время расправить крылья, показать себя – она нужна, необходима людям; завтра с раннего утра до поздней ночи – нарасхват.

И теперь, в те короткие мгновения среди дневной суеты, когда она могла подумать о себе, она чувствовала, как в ней нарастает необыкновенный душевный подъем. К счастью, времени у нее было в обрез – ровно столько, чтобы любые мысли, едва родившись, тут же вытеснялись другими заботами; не будь этого и дай она возможность некоторым своим наблюдениям глубже проникнуть в сознание, они бы больно задели ее: сколько радости доставила она своим домашним, сказав, что в ближайшие дни будет по горло занята на конференции, проходящей в Лондоне, и не сумеет вырваться, чтобы собрать их в дорогу. Даже Тим облегченно вздохнул, когда она сказала ему: «Тим, милый, ты все собрал для поездки в Норвегию? Ты уж извини, но я просто не смогу тебе…»

Очевидно, ее представление о себе как об объединяющем начале семьи, источнике тепла, о своем сходстве в этом отношении с королевой термитов, устарело года на два, на три. (Или это память так подшучивает над ней? У Кейт все чаще складывалось впечатление, что в ее памяти неожиданно оказалось несколько обрывков воспоминаний, взаимно исключающих друг друга.) Если говорить со всей откровенностью, то вот уже года два-три, а может быть и больше – во всяком случае с тех пор, как выросли дети, – Кейт постоянно гложет чувство неутолимого голода, какой-то пустоты. Оно пришло не сразу, не в один миг, а исподволь; не было в ее жизни такого момента, чтобы как-то однажды, открыв глаза, она сказала себе: «Ну все, дети выращены – моя миссия окончена». Однако Кейт часто сидела одна в своей комнате, и в ней закипал гнев от чувства вопиющей несправедливости. Ощущение нанесенной ей острой обиды подстерегало ее на каждом шагу все последние годы. Но она не давала ему воли, а если и давала, то ненадолго. Наоборот, она всячески лелеяла в памяти образ своей семьи (соответствующий Десятой или Пятнадцатой фазе?), какой она представлялась ей в результате высокоинтеллектуальных разговоров на эту тему с мужем. Она не допускала, чтобы эти чувства взяли над ней власть – только в пределах иронической гримасы, не более того. Она не могла позволить, чтобы старая обида заслонила сегодняшний день. А одно время Кейт была на грани этого. Теперь, к счастью, она слишком занята – и как приятно занята. Всюду, где бы она ни появилась, ее встречали улыбкой: горничные и официанты, управляющий отелем и дежурные администраторы, шоферы такси и переводчики, и особенно Ахмед, который буквально боготворил Кейт. Равно как и она его. Их отношения походили на отношения двух евнухов в гареме. Он поддерживал все ее начинания, ко всему относился с пониманием, обеспечивал всем, что нужно. Пока шли заседания, Кейт находилась в соседней комнате, ожидая, когда понадобится ее помощь; и как только действительно наступал такой момент, она тут же занимала свое место в кабине и была готова переводить с французского, итальянского, английского на португальский; и все, для кого португальский был родным, считали своим долгом подойти к ней и выразить свое восхищение тем, как она знает и чувствует их язык. В часы коротких перерывов, в любое время дня и ночи, когда делегаты разбегались выпить чашку кофе, аперитив или пообедать, они знали, что всегда могут рассчитывать на услужливую, неизменно ровную в обращении, общую любимицу Кейт Браун.

Прошлым летом во время поездки в Штаты она имела возможность наблюдать нечто подобное…

Там по всему континенту разбросаны однотипные здания, похожие на маленькие городки под одной общей крышей, иногда в несколько миль длиной; внутри помещение разделено на отдельные самоуправляемые секции, каждая из которых обслуживает какую-нибудь авиакомпанию. Крупные компании нанимают на службу девушек, похожих на девиц-тамбурмажоров, непременных участниц всех торжеств, съездов и карнавалов в Новом Свете. Эти девицы, одетые так броско, что не заметить их просто невозможно, патрулируют район конторы своей авиакомпании. Им вменяется в обязанность давать всевозможные справки, служить гидами и всеми иными средствами способствовать приятному путешествию своих клиентов. Когда их набирают на работу, то в первую очередь учитывают приятную внешность, задор и наличие дерзкой, идущей от молодости, а не от опыта чувственности. И вот они дефилируют по коридорам здания поодиночке, парами, а то и втроем и улыбаются, улыбаются, улыбаются (а часы в ожидании вылета идут) и прямо на глазах раздуваются от сознания своей власти над окружающими. Они буквально опьянены – да-да, без преувеличений – собственной неотразимостью и значительностью, которые делают их, соответственно одетых для исполнения соответственной роли, центром внимания публики. Они улыбаются и улыбаются без конца, и у вас создается впечатление, что девушки эти, распираемые любовью к человечеству, подогреваемой, в свою очередь, особым вниманием человечества к ним самим, того и гляди, вспорхнут и вознесутся на небо. Да, просто возьмут и вылетят из окон аэропорта, и будут парить в небе как воздушные шары, и улыбаться в иллюминаторы пассажирам пролетающих мимо самолетов. А на борту самолетов расхаживают точно такие же красотки – хозяйки воздуха, опьяненные ролью благодетельниц, готовые одарить любовью всех и каждого в поле зрения. Вышесказанное не относится к большим международным компаниям, где стюардессам приходится работать не за страх, а за совесть, окружая пассажиров вниманием и любовью, то есть заботясь об их желудках; речь идет о внутренних рейсах, сложной паутиной затянувших все небо над Новым Светом, которое день и ночь бороздят маленькие, верткие самолетики, набитые такими вот девицами, не загруженными, по существу, никакой работой. Время от времени они обносят пассажиров напитками. Заботливо, с интимной улыбкой, раздают подносы с расфасованной еще на земле едой в закрытых индивидуальных пакетах. И нежно произносят в репродуктор: «Мы любим вас, мы нуждаемся в вас, ждем вас снова, любите и вы нас, пожалуйста». И передвигаются по проходу туда-сюда, туда-сюда, расточая по пути улыбки, под восхищенными взглядами мужчин, да и женщин тоже. Вызывать восхищение – их обязанность. По мере того как идет время, начинает казаться, что девушка вот-вот взорвется от избытка восхищения. Ее буквально распирает от самодовольства; у нее, наверное, даже температура поднимается.

И она улыбается. Улыбается. Улыбается.

Легко представить себе, что и дома, после полета, ее не покидает возбуждение, она не может ни есть, ни спать, ни спокойно сидеть, ни перестать улыбаться. Она перевозбуждена, она не может отключиться. Если бы у нее был муж, то разве его будничная, пресная любовь могла бы сравниться с огромным зарядом восхищения множества мужчин, прошедших мимо нее за целый день? Даже представить себе страшно, что это будет за жизнь, если такая девушка выйдет замуж! А это неминуемо произойдет, и очень скоро: процент браков высок в этой среде, равно как и процент разводов. Но в течение года, двух, трех, а то и шести лет такая девица все время на людях, все время в фокусе внимания сотен пар глаз; каждую минуту своего рабочего времени она, с одной стороны, предмет восхищения, желаний и зависти, а с другой – источник тепла, внимания, заботы. Потом – замужество. Для нее этот шаг равносилен уходу от ярких огней рампы, где еще слышны аплодисменты тысячной толпы, в кромешную тьму тесного, маленького мирка. По всей вероятности, она, бедняжка, и сама не способна разобраться в своих чувствах, понять, что с ней происходит, ибо если девушка берется за подобную работу, это значит, что она наивна. За всю свою жизнь она так ни разу и не заподозрит, сколь это чудовищно – использовать живое человеческое существо как приманку, в течение месяцев, а то и лет делать его объектом публичной любви – будь то девица-тамбурмажор, живая реклама или стюардесса, какая разница. Она спешит выскочить замуж, поскольку считается, что рано выйти замуж – значит, утвердить свое женское «я»; а потом вступает в силу закон инерции: она уже не в состоянии остановиться, словно внутри у нее помещен особый орган, впитывающий в себя и отдающий вовне тысячи ватт Любви, Заботы, Лести; он работает на полную мощность, и она не в состоянии его отключить. Что с ней творится? Она не имеет представления. Почему ее гложет беспокойство, почему она не может расслабиться, заснуть, отдохнуть? Она – как маленькая девочка, которой взрослые полюбовались немного, а потом девочка им наскучила, от нее отвернулись, и она уже забыта; и как бы красиво она ни танцевала, как бы ни улыбалась, какими бы способами ни привлекала их внимания и как бы громко ни кричала: «Вот я! Да посмотрите же на меня!» – они будто оглохли. Наконец кто-нибудь снизойдет и скажет: «Ну, ладно, хватит, успокойся. Беги поиграй».

У молодой женщины начинаются головные боли. Холодная по натуре, она вдруг бросается в объятия мужчины и предается любви с такой необузданностью, что тот начинает подозревать измену. Затем следует развод. Она бы и не прочь вернуться на прежнее место, но, оказывается, уже стара для него. Она утратила свою щенячью игривость, и ее место занято девчушкой только что со школьной скамьи.

Скоро уже середина июля. Дня через два закончится конференция; делегаты разъедутся по домам, а на их место приедут новые, вместо них в этом отеле разместятся делегаты симпозиума по холере.

Кейт улыбалась, она вся сияла и, согретая улыбками, обращенными к ней, в свою очередь щедро одаривала теплом окружающих; мысль о том, что скоро она останется в одиночестве, придавала ее поведению что-то неестественное, несколько аффектированное. Она знала об этом. Она увидела себя со стороны – такой, какой казалась сейчас Ахмеду: энергичная, предприимчивая, приветливая особа, которая крутится словно заведенная, хотя завод уже кончился; он предложил ей таблетки от головной боли, признавшись, что сам страдает этим недугом и что вообще, когда такие мероприятия, как эта конференция, подходят к концу, он страшно изматывается, теряет сон, и жена постоянно ворчит на него. Кейт показала ему фотографию своей семьи; он в ответ – своей: на карточке была тихая, аккуратная женщина с маленькой девочкой, застывшей у матери на коленях. Кейт с Ахмедом разговорились в обеденный перерыв – они стояли у окна, на лестничной площадке одного из верхних этажей. Ахмед не имел права сидеть в холлах отеля, как все постояльцы или служащие вроде Кейт. Стоя у окна рядом с Ахмедом, Кейт слушала его наставления о том, что надо, приняв таблетки, лечь спать пораньше, и тогда на следующее утро она будет меньше нервничать.

Кейт слушала и думала, что в данном случае это средство, пожалуй, не поможет: от того, что ее ждет, если только она поддастся слабости, не спасут никакие таблетки. Ей предстоит вернуться в Лондон, поселиться где-нибудь на два месяца и в уединении осмыслить свою жизнь. По окончании конференции Кейт получила немало приглашений от делегатов и делегаток разных стран, с которыми подружилась во время работы – без этого не обошлось – особой дружбой, принятой в этом кругу: легковесной, ни к чему не обязывающей и ничего не требующей взамен, дружбой, которая, в общем, не что иное, как фикция, полное отрицание дружбы. Здесь никого не осуждали. Ни на что не притязали. Здесь не делали различия между нациями и расами. Здесь и в вопросах секса царила демократия. Разбитых сердец не было. И не могло быть, ибо карьера ставилась превыше всего – и любви, и секса. Вероятно, это прообраз интимных отношений будущего: романтическая любовь с её тоской и приступами отчаяния канет в неврастеническое прошлое. Такие друзья, такие любовники – бывшие или будущие – свободно могли после тесных ежедневных контактов расстаться в Буэнос-Айресе, не обменяться ни словом на протяжении многих месяцев или даже лет, ни разу не вспомнить друг о друге за время разлуки, а потом вдруг неожиданно встретиться где-нибудь в Рейкьявике и как ни в чем не бывало, без лишних эмоций пуститься в новое любовное приключение на условиях, удобных для обеих сторон. Как актеры, которых на сцене объединяли минуты интимной близости и сопереживаний, расстаются, чтобы встретиться вновь лет через десять в другой пьесе, в иных костюмах.

А не поехать ли ей в Сьерра-Леоне с очаровательной мадам Пири? Почему бы и нет? Или остаться здесь – не так уж хорошо познакомилась она с Турцией: бегала по знаменитым ресторанам, посмотрела две мечети и одну церковь, только и всего. Правда, Турция – не место для одинокой женщины. Если бы это был Париж или Рим, тогда другое дело… А здесь поехать в глубь страны одной – и то риск; вернее, это риск с точки зрения Кейт, женщины, долго прожившей под крылышком мужа, не привыкшей обходиться без мужской опоры.

Она стояла в вестибюле отеля в ожидании мадам Пири, попросившей записать ее к парикмахеру. Это, конечно, можно было и даже следовало организовать через бюро обслуживания, но у милой Кейт все, за что бы она ни взялась, так складно и ловко получается.

Она стояла и ждала, а мимо проходили, кивая и улыбаясь, знакомые люди. Милая Кейт. Chere Катрин. Голубушка Катя, Катенька, Китти. Дорогая Кэти, моя единственная Катриона. Красавица Катлин, Катерлин, Кит и Катарина, Екатерина, любовь моя, мой ангел-хранитель Кэти. Карен, не представляю, что бы я делала без вас. Я буду скучать без вас, миссис Браун.

Она улыбалась в ответ, улыбалась без устали, мурлыкая от удовольствия про себя – не без смятения, однако:

Я буду скучать без вас, миссис Браун!

О, как я буду тосковать, миссис Браун!

Вы меня кормили, вы меня водили,

Вы меня обеспечили всем необходимым,

Но настало время – вам пришла замена,

И я буду скучать без вас, миссис Браун…

Кейт пришлось ждать мадам Пири гораздо дольше, чем она рассчитывала: та прощалась с кем-то наверху; неожиданно она заметила, что к ней направляется молодой человек, чье лицо показалось ей знакомым; не успела она сообразить, что к чему, как он предложил ей поехать с ним на следующий день в Конью.

[3]

Оказывается, он уже и машину заказал.

Впервые они обратили друг на друга внимание неделю тому назад у входа в отель. Хрупкий темноволосый юноша в светлом летнем костюме стоял спиной к потоку машин и разглядывал здание отеля, словно измеряя его высоту. У него был вид постояльца отеля, даже делегата – спокойного тона элегантный костюм выгодно выделял его из толпы одетых кто во что туристов. Потом Кейт встретила его как-то в кафе. Он сидел за соседним столиком в компании своих сверстников и разговаривал. Сейчас же он был одет как все туристы и выглядел растрепанным. Темные волосы, ранее гладко зачесанные назад, мягкими волнами свисали ему на лоб. И он был далеко не юноша – Кейт ошиблась, омолодив его. Он сообщил ей, что он американец, что в Европе он отнюдь не новичок и после Турции намерен поехать в Испанию, где чувствует себя как дома. Она легко поверила ему: он был похож на испанца и в любой латинской стране сошел бы за местного жителя.

Нет, он не постоялец отеля, сказал он: это ему не по карману. Значит, его приглашение на завтра следует расценивать не как минутный порыв, а как заранее запланированный шаг? А он тем временем говорил ей, что увидев ее тогда в кафе, сообразил, – не так уж это трудно в конце концов! – где ее скорее всего можно найти, навел кое-какие справки и вот явился. И пока он уговаривал ее согласиться («Так было бы чудесно, если бы вы смогли поехать, жаль, если пропадет свободное место в машине»), в его глазах, прикованных к глазам Кейт, прыгали чертики, сквозила неприкрытая насмешка – над нелепостью ситуации, над самим собой, но ни намека на тревогу за судьбу «горящего» места в машине. Ведь в машине-то они будут вдвоем. Обязанности Кейт вскоре заканчивались – формально, конечно, ибо она не сомневалась, что до последней минуты будет занята, если сама не поставит точку. И Кейт ответила, что с удовольствием принимает приглашение – несмотря на то, что перед ее мысленным взором, откуда ни возьмись, вдруг предстала Мэри Финчли и заявила, что Кейт окончательно рехнулась. Не желая огорчать Мэри, Кейт уже готова была положить конец знакомству с этим желторотым юнцом – не таким уж желторотым, как оказалось при ближайшем рассмотрении, правда, и сама Кейт выглядела моложе, чем на самом деле, – но тут к ним величаво подплыла мадам Пири, высокая, гибкая, с необыкновенно длинными, унизанными кольцами пальцами, на ходу принося пылкие извинения за то, что заставила Кейт ждать.

Кейт увидела, как ее собеседник окинул оценивающим взглядом с ног до головы эту красивую женщину. Он делал это с подкупающей непосредственностью: в его взгляде не было ничего вызывающего, лишь простодушное восхищение, которое мадам Пири приняла как комплимент; улыбнувшись и забавно кивнув несколько раз головой, она выплыла из вестибюля со словами: «Кейт, дорогая, я, кажется, уже опаздываю…»

– Что ж, – сказала молодому человеку Кейт, – ехать так ехать. Только я не знаю, как вас зовут.

Его звали Джеффри. Он сказал, что позвонит ей вечером, тем самым заявляя первые права на нее с той же прямодушной искренностью, которая минуту назад вызвала улыбку у мадам Пири.

В Конью они так и не попали. Однако поездка, оказавшаяся отнюдь не безоблачной (изнурительная жара в машине, неудобные сиденья, к тому же машина дважды ломалась и под конец остановилась совсем), быстро сблизила наших незадачливых путешественников; именно эти совместно пережитые неудобства да еще необходимость решать на ходу, что же делать дальше – продолжать путешествие на автобусе или нанять другую машину, – и толкнули их друг к другу. На эти-то трудности или на нечто подобное, что непременно должно было случиться в пути, молодой человек, разумеется, и рассчитывал, приглашая Кейт и резонно полагая, что она тоже должна быть к ним морально готова. Он даже не огорчился, что они не доехали до Коньи. Огорчена была Кейт, но досада ее быстро прошла. Они расположились на заднем сиденье машины и разговорились, а шофер тем временем куда-то исчез, чтобы добыть им какое-нибудь средство передвижения.

Темой их беседы был сам Джеффри. Он был уроженцем Бостона, работал в рекламном бюро в Нью-Йорке. Оказался умным, образованным, веселым собеседником, не лишенным чувства юмора, к тому же был очень хорош собой. Особенно привлекало в нем нежелание приспосабливаться к жизни: четыре года назад он решил расстаться с «золотой жилой рекламного бизнеса», как он выразился, словно радуясь лишней возможности посмеяться над собой; и он несказанно возвысился в глазах Кейт, упомянув, что принадлежал к сливкам общества и по собственной воле пренебрег высоким положением, которого добился на поприще рекламы за три коротких, но очень плодотворных года. Его ужаснул успех – и даже не сам успех, а легкость, с какою он его достиг. И он «выбыл из игры». Не впадая при этом, правда, в крайности: ни нищенское существование богемы, ни коммуны хиппи, которые к тому времени стали уже изживать себя, его не прельщали – он считал, что перерос подобные эксперименты. Не последнюю роль в его решении порвать с прошлым сыграло, конечно, то обстоятельство, что его родители были людьми со средствами. Словом, он отказался от карьеры и от прежнего образа жизни. С тех пор он кочует по Европе, спит в палатке и путешествует «автостопом». Ему стукнуло тридцать два года.

Слушая исповедь Джеффри, как если бы он был ее сыном, Кейт поняла, что ее спутник полон смятения и внутренних противоречий. «Выйдя из игры», он еще не нашел своего места в жизни. Все было впереди. В двадцать, двадцать пять лет «выйти из игры» ничего не стоит – все легко и просто. Просто сойтись с приглянувшейся девушкой на Маунт-Шаста – так уже было однажды; или в Вермонте – и так тоже было. Легко транжирить деньги, оставленные в наследство покойной бабушкой, – тут он не преминул оговориться, что живет не на родительские средства, а на «свои собственные». Но дело в том, что ему не двадцать и не двадцать пять, а за тридцать. И он до сих пор не знает, чего хочет от жизни, вот в чем беда. Правда, это участь многих миллионов современных молодых людей, бог знает сколько их таких разбросано по белу свету (к счастью, у самой Кейт дети не относятся к подобной категории, во всяком случае – пока, ибо еще неизвестно, что выйдет из Тима: этот действительно не знает, что ему с собой делать). Речь идет о молодом поколении процветающих стран, богатой трети человечества. Молодежь отсталых стран, где царит голод, выбора не имеет. Им, чтобы выжить, надо грабить, воровать, голодать. Не знать, как жить, – привилегия богатых.

Все это он с юмором излагал Кейт и по дороге в Конью, и когда они сидели в автомобиле, а мимо них со свистом проносились машины, направлявшиеся в Конью, и когда, не вынеся духоты машины, они вышли на обочину. Только к вечеру их шофер договорился со своим другом – владельцем такси, чтобы тот доставил путешественников обратно в Стамбул. Такси оказалось допотопным. Оно то и дело подпрыгивало и конвульсивно содрогалось всем корпусом. Двигаться приходилось в облаке желтой пыли, которая, оседая, сгущала краски опускавшегося на землю и без того удивительно красивого заката. А Джеффри все говорил. Они зашли в придорожный ресторанчик. Недорогой, так как приглашение исходило от Джеффри и ему предстояло расплачиваться, а он не получал жалованья в международной организации. За рестораном последовал ночной клуб, но Джеффри никого не видел и не слышал – ни танцовщиц, ни эстрадных певцов, – а продолжал говорить; слова лились неудержимым потоком. Кейт слушала. Она умела слушать, в этом ей нельзя было отказать. Но в то же время она думала свою думу: стоит ей пустить его к себе в постель или не стоит. Она мысленно обменялась несколькими репликами с Мэри. Кейт знала, что мужчины, которые стали бы увиваться за Мэри, окажись она здесь, были бы совсем иного плана, чем этот молодой человек. Да и самой Мэри – Кейт будто наяву услышала негодующий голос подруги – даже в голову не пришло бы взглянуть в сторону этого Джеффри.

Если бы на месте Кейт была Мэри, все обстояло бы иначе. В один прекрасный день она сказала бы мимоходом: «Помнишь того типа, что я подцепила на пляже в Гастингсе, я тебе еще о нем рассказывала? С таким не заскучаешь!»

Кейт внутренне согласилась с призраком Мэри; она сама уже разобралась, что этому кандидату в любовники, если Кейт позволит событиям принять такой оборот, важно одно: найти хорошего слушателя. Видно, пришло время подумать о предмете, который прежде не очень занимал ее мысли… Но ведь это ложь, очередная ложь. Все тот же обман памяти. Она должна во всех подробностях честно вспомнить, как относились в счастливой и добропорядочной семье Браунов к супружеской неверности.

Позиция, занимаемая супругами в этом вопросе, была ими выработана в ходе самовоспитательных бесед и отличалась большой реалистичностью. И между формулой и действительностью не было никакого несоответствия, так что легкая ироническая гримаса была бы тут неуместна. (Или все-таки уместна? Кейт почувствовала, как один кусочек ее памяти старается вытеснить другой; верх взял более привычный.) Их брак с Майклом был прочным и благополучным благодаря тому, что оба они усвоили и, к счастью, очень рано простую истину: причина зла, неудовлетворенности или своеобразного голода, если угодно, без чего не обходится ни один современный брак – и не только брак, а и вся окружающая нас жизнь, и это главное, – коренится не в самих супругах. И не в институте брака, как таковом. Она вскормлена и взлелеяна привитым нам представлением о семейном счастье как о чем-то хрупком и ненадежном. (О, это уже что-то новое! Как бишь говаривали в старину: жизнь – это юдоль слез?) На брак возложили чрезмерный груз. Все эти проблемы Кейт и Майкл обстоятельно обсудили в начале своего пути. Нет, не в самой Первой фазе, когда им было не до разговоров: они упивались друг другом; и возможно, даже не во Второй (Кейт сознательно умаляла первые две фазы, подтрунивая над своей и Майкла юношеской наивностью), но раньше, чем они достигли Третьей фазы, не говоря уж о Десятой или Пятнадцатой, этот вопрос перестал быть для них вопросом. Словом, вскоре после свадьбы, к чести их обоих будь сказано, они условились не винить друг друга, если окажется, что у одного из них этот так называемый голод не утолен полностью. Но что же все-таки это за чувство, этот голод? Они и сами не отдавали себе в этом отчета – просто не было времени задуматься.

Однажды они пережили целую драму, когда Майкл чуть не потерял голову от любви к одной молоденькой коллеге из больницы, где они вместе работали. К тому времени Брауны уже прошли сквозь множество неожиданностей и жизненных передряг. Они были женаты десять лет; уже появились на свет все их дети. Эта история настолько потрясла душу Кейт, да и Майкла тоже, хотя рассудком они все прекрасно понимали, что ничего подобного в их жизни больше не случалось. Правда, не случалось лишь в такой форме. Позднее Кейт поняла, он сам дал ей понять, что у него время от времени бывали связи – мимолетные, без лишнего шума, чтобы не дай бог не задеть самолюбия жены, – с молодыми женщинами, для которых эти интрижки тоже были чем-то вроде развлечения; приключения такого рода весьма популярны среди делегатов и в аппаратах больших международных организаций. С болью в сердце, хотя эту боль и можно терпеть, Кейт примирилась с таким положением. Правда, боль эту вопреки своей воле Кейт ощущала острее, чем следовало. Однако и после этих переживаний их семейная жизнь протекала довольно гладко. К их обоюдному удивлению, ибо, куда ни глянь, повсюду разведенные пары, чей союз не выдержал испытания супружеской неверностью… На этом месте мысли или воспоминания Кейт сами собой начинали рассеиваться. Кое-что из них соответствовало действительности: молодые Брауны были правы, раз и навсегда договорившись не ожидать слишком многого друг от друга и от семейной жизни. Что касается остального… Кейт потеряла уважение к мужу – вот в чем суть. Спрашивается почему, если он поступал так же, как другие мужчины в его положении. Она стала относиться к нему – и такое отношение сохранилось надолго – как к неисправимому лакомке, который не в силах превозмочь свою слабость. Он упал в ее глазах, это было ясно как день. У нее появилось материнское чувство к нему – раньше она этого за собой не замечала. Полюбить, как заболеть, до боли, до отчаяния – одно дело, Кейт была способна понять такое, у нее самой бывало нечто подобное. Но изворачиваться, лгать и ловчить, сознательно и целеустремленно «заметая следы», чтобы, с одной стороны, по-прежнему выглядеть «чистеньким» в глазах жены, а с другой – бегать за первыми попавшимися юбками, это совсем иное дело; муж стал казаться ей пустым и тривиальным. Вдобавок он еще изменил прическу… Когда он после очередной поездки за границу появился на пороге дома и Кейт впервые увидела новую прическу, которую он себе придумал, пытаясь повернуть время лет на пятнадцать вспять, ее затрясло от гнева и отвращения. Вскоре, правда, Майкл сумел ее переубедить – отнюдь не словами, которых он избегал, а всем своим видом красноречиво намекая, что в ней говорит самая обыкновенная бабья ревность: это мелко с ее стороны.