Заключение

В мире свыше 35 миллионов людей заражены вирусом СПИДа. Двадцать пять миллионов из них – в экваториальной Африке. Семнадцать миллионов уже умерли. В процентном отношении это соответствует семи миллионам американцев. Но куда важнее, что погибли семнадцать миллионов африканцев. От СПИДа нет лекарства, но есть препараты, позволяющие затормозить течение болезни. Эти виды антиретровирусной терапии все еще экспериментальны, но их применение уже существенно отразилось на ситуации. В Соединенных Штатах пациенты, регулярно принимающие коктейль из этих препаратов, проживают еще десять-двадцать лет. У некоторых болезнь почти сходит на «нет». Это дорогостоящие препараты. Когда они впервые появились в США, лечение человека обходилось в десять-пятнадцать тысяч долларов в год. Сегодня некоторые годичные курсы терапии стоят 25000 долларов. По таким ценам, разумеется, ни одна африканская страна не в состоянии себе позволить лечить большую часть своего населения: сумма в 15000 долларов в тридцать раз превышает валовый национальный доход Зимбабве на душу населения. По таким ценам лекарства им совершенно недоступны[231]. Цены так высоки не потому, что дороги ингредиенты лекарств. Цены завышены из-за того, что препараты защищены патентами. Фармацевтические компании, производящие эти спасительные смеси, пользуются, по меньшей мере, двадцатилетней монополией на свои изобретения. Они используют свою монопольную власть, чтобы выжать из рынка как можно больше. Эта же власть, в свою очередь, используется для поддержания высоких цен.

К патентам многие относятся скептически – особенно к патентам на лекарства. Я не из таких. В действительности, из всех исследовательских областей, в которых могут применяться патенты, на мой взгляд, фармацевтика в них определенно нуждается. Патент обеспечивает фармацевтической компании уверенность в том, что в случае изобретения успешного лекарства от какой-либо болезни можно вернуть инвестиции и даже заработать. Для общества это чрезвычайно ценный стимул. Я в последнюю очередь стану ратовать за его отмену, по крайней мере, без каких-либо других изменений.

Но одно дело поддерживать патенты, хотя бы и на лекарственные препараты, и совсем иное – определять наилучший выход из кризиса. И как только лидеры африканских стран стали осознавать опустошительный размах эпидемии СПИДа, они принялись изыскивать способы ввозить препараты от ВИЧ по ценам, существенно ниже рыночных.

В 1997 году ЮАР опробовала один путь и приняла закон, позволяющий ввозить в страну патентованные лекарства, произведенные или реализованные на рынке другой страны, с согласия владельца патента. Например, если препарат продали в Индии, его можно ввозить в Африку из Индии. Это называется «параллельным импортом» и, в целом, разрешено международным торговым правом, и особенно поощряется в рамках Европейского Союза[232]. Однако правительство США воспротивилось этому закону. Более того, как охарактеризовала данное решение Международная ассоциация по вопросам интеллектуальной собственности, «правительство США оказало нажим на власти ЮАР,… чтобы те не разрешили обязательного лицензирования или параллельного импорта»[233]. Через торговое представительство Соединенных Штатов правительство попросило власти ЮАР изменить закон, и для пущей убедительности в 1998 году включило Южную Африку в список кандидатов на введение торговых санкций. В том же году свыше сорока фармацевтических компаний инициировали в судах ЮАР процессы против действий правительства. Затем США поддержали правительства стран ЕС. Они вместе с фармацевтическими компаниями заявляли, что Южная Африка нарушает обязательства в рамках международного права, подвергая дискриминации один из видов патентов – фармацевтический. Требования нескольких правительств во главе с властями США сводились к необходимости уважать эти патенты как и всякие другие, вне зависимости от того, какой эффект это окажет на борьбу со СПИДом в ЮАР[234]. Вмешательство Соединенных Штатов следует рассматривать в определенном контексте. Несомненно, оно не является самой важной причиной, по которой африканцы не получают медикаментов. Повальная бедность и фактическое отсутствие эффективной структуры здравоохранения куда более значимы. Но цены на лекарства влияют на спрос, а патенты формируют цены. Итак, большой или малый, но эффект от вмешательства нашего правительства был, и оно целенаправленно остановило приток медикаментов в Африку. Остановив поставку лекарств от ВИЧ в Африку, правительство Соединенных Штатов не стремилось сберечь препараты для граждан США. Это вам не пшеница (если они ее съедят, нам ничего не достанется). Напротив, поток, который Соединенные Штаты остановили, был притоком знаний – информации о том, как взять препараты, имеющиеся в Африке, и смешать их в лекарства, которые спасут 15-30 миллионов жизней.

Вмешиваясь, Соединенные Штаты также не стремились защитить прибыль своих фармацевтических компаний, по крайней мере, сколько-нибудь существенно. Дело в том, что эти страны не были готовы покупать лекарства по предложенным фармацевтическими компаниями ценам. Опять-таки, африканцы чересчур бедны, чтобы позволить себе покупать их по объявленной стоимости. Запрет параллельного импорта этих препаратов не мог существенно повысить объемы продаж американских компаний. Дело в другом. Аргументом в пользу ограничения потока информации, необходимой для спасения миллионов жизней, была неприкосновенность собственности[235]. Медикаменты в Африку не пустили именно из-за покушения на «интеллектуальную собственность». Принцип святости «интеллектуальной собственности» заставил этих лицемеров в правительстве противодействовать южноафриканской политике борьбы со СПИДом. А теперь небольшое отступление. Лет через тридцать настанет время, когда наши дети заглянут в прошлое и спросят, как мы вообще такое допустили. Как можно было проводить политику, прямой результат которой – ускорение гибели 15-30 миллионов африканцев, и все только ради того, чтобы уберечь «святую» идею? Какое оправдание вообще может быть у политики, несущей столько смертей? Что же это за безумие такое, что позволяет за абстракцию губить столько человеческих жизней?

Некоторые винят фармацевтические компании. Я их не виню. Они же корпорации. Их менеджерам законом предписано зарабатывать для корпорации деньги. Они проводят определенную патентную политику не ради каких-то идеалов, а потому что она приносит им большую часть прибыли. А очень много денег она им приносит из-за коррумпированности нашей политической системы, за которую фармацевтические компании ответственности не несут.

Коррумпированность эта является следствием дефицита честности наших же политиков. Ибо фармацевтические компании готовы (так они говорят, и я им верю) продавать свои лекарства по самым низким ценам, каким только можно, в страны Африки и прочие бедные государства. Есть некоторые проблемы, которые необходимо решить, чтобы эти же медикаменты не вернулись назад в США, но это уже технические вопросы. Их можно решить. А вот другую проблему решить нельзя. Это страх высокопоставленного политика, который будет названивать президентам фармацевтических компаний перед слушаниями в Сенате или Палате представителей и спрашивать: «Как же так вы продаете лекарство от ВИЧ в Африке по доллару за пилюлю, а в Америке тот же самый препарат стоит полторы тысячи?» Поскольку краткого исчерпывающего ответа на этот вопрос нет, последует регулирование цен в Америке. Фармацевтические компании, таким образом, избегают этой спирали и воздерживаются от первого шага. Они подкрепляют идею о неприкосновенности собственности. Они избирают рациональную стратегию в иррациональной обстановке, с непреднамеренным следствием в виде миллионов возможных смертей. И эта рациональная стратегия, таким образом, оказывается вправленной в рамки идеала – святой идеи под названием «интеллектуальная собственность».

Так что вы скажете, когда взглянете в лицо здравому смыслу своих детей? Когда здравый смысл поколения, наконец, восстанет против содеянного нами, чем мы будем оправдываться? Аргументы есть? Внятная патентная политика могла бы укреплять и поддерживать систему патентования без того, чтобы распространять ее на всех и повсюду в одинаковой мере. В равной степени разумная копирайтная политика могла бы укреплять и поддерживать систему копирайтов без того, чтобы дотошно и непреложно регулировать распространение культуры. В любом случае, целесообразная патентная политика могла бы укреплять и поддерживать систему патентов так, чтобы не блокировать ввоз лекарств в страны, которые недостаточно богаты, чтобы позволить себе медикаменты по рыночным ценам. Другими словами, благоразумная политика могла бы быть сбалансированной. На протяжении большей части нашей истории и копирайтная, и патентная политики были, в этом смысле, уравновешенными.

Однако наша культура утратила это чувство равновесия. Мы лишились критического взгляда, который помогает видеть разницу между истиной и экстремизмом. В нашей культуре, как ни странно, царит ныне своего рода собственнический фундаментализм, не имеющий никакого отношения к нашей традиции. Можно сказать, распространению идей и культуры он грозит куда более серьезными последствиями, чем любое другое политическое решение нашей демократии. Простая идея ослепляет нас, и во тьме происходит много такого, что большинство отвергли бы, если бы только увидели. Мы так некритично принимаем концепцию собственности на идеи, что даже не замечаем, насколько чудовищно отказывать в идеях тем, кто без них гибнет. Мы настолько некритичны в своем понимании культурной собственности, что даже не возмущаемся, когда контроль над этой собственностью лишает нас, как нации, возможности развивать свою культуру демократическим путем. Слепота становится нашим здравым смыслом. И настоящим вызовом для всякого, кто намеревается вернуть себе право преумножать нашу культуру, является поиск средств, чтобы заставить здравый смысл открыть глаза. Пока же здравый смысл спит. Никакого бунта нет. Здравый смысл еще не видит причин бунтовать. Экстремизм, который ныне преобладает в этих дебатах, оперирует идеями, которые кажутся сами собой разумеющимися, а всякие RCA нашего времени усиленно добавляют им веса. Они ведут неистовую борьбу с «пиратством» и опустошают культуру творчества. Они отстаивают идею «творческой собственности», одновременно превращая настоящих творцов в издольщиков наших дней. Их оскорбляет мысль о том, что права нужно уравновесить, при этом каждый из крупных игроков бушующей войны за контент сам выгадал в свое время от еще более уравновешенного идеала. Лицемерие дурно пахнет. Но в таком городе, как Вашингтон, лицемерия даже не замечают. Мощные лобби, сложные вопросы и охват аудитории MTV создают «настоящий шторм» для свободной культуры. В августе 2003 года в Соединенных Штатах разразилась схватка вокруг решения Всемирной организации интеллектуальной собственности отменить запланированную встречу[236]. По просьбе широкого круга заинтересованных ее решила провести WIPO для обсуждения «открытых и совместных проектов по созданию продуктов общественного пользования». Эти проекты добились успеха в выпуске общедоступных продуктов, не полагаясь исключительно на проприетарное использование интеллектуальной собственности. В число примеров входят интернет и Всемирная сеть (World Wide Web), оба этих проекта разработаны на основе общедоступных протоколов. Туда же была отнесена и зарождающаяся тенденция поддержки открытых академических журналов, в том числе проекта Публичной научной библиотеки, о которой я еще расскажу в послесловии. Там же значился и проект по созданию мононуклеотидных полиморфизмов (МНП), которые, как считается, окажут огромное значение на биомедицинские исследования (этот некоммерческий проект поддержал консорциум, состоявший из Wellcome Trust и ряда фармацевтических и технологических компаний, включая Amersham Biosciences, AstraZeneca, Aventis, Bayer, Bristol-Myers Squibb, Hoffmann-La Roche, Glaxo-SmithKline, IBM, Motorola, Novartis, Pfizer и Searle). Присутствовал в их числе и проект Глобальной системы позиционирования (GPS), который стартовал с легкой руки Рейгана еще в начале восьмидесятых годов. Входили туда наряду со всеми перечисленными и «открытые исходники и свободное программное обеспечение». Целью встречи было рассмотрение всего этого широкого спектра проектов с одной общей точки зрения: что ни один из них не исповедует интеллектуально-собственнический экстремизм. Напротив, в них во всех интеллектуальная собственность уравновешена соглашениями, которые обеспечивают открытый доступ или налагают ограничения там, где могут возникнуть проприетарные притязания.

С позиций этой книги, конференция получалась идеальной[237]. Проекты в ее повестке были как коммерческие, так и некоммерческие. Главным образом, все они касались научных исследований, но разноплановых. И WIPO была идеальным организатором для такой дискуссии, так как является выдающимся международным институтом, ведающим вопросами интеллектуальной собственности.

На самом деле, меня однажды публично пожурили за непризнание данного факта в отношении WIPO. В феврале 2003 года я выступал с основным докладом на подготовительной конференции Всемирного саммита по вопросам информационного общества (WSIS). На пресс-конференции перед докладом меня спросили, о чем я собираюсь говорить. Я ответил, что намерен затронуть аспект важности баланса интеллектуальной собственности для развития информационного общества. Устроитель саммита тут же прервала меня, чтобы сообщить мне и собравшейся прессе, что никаких вопросов интеллектуальной собственности обсуждаться на WSIS не будет, так как эти аспекты являются исключительной прерогативой WIPO. В подготовленном докладе я, вообще-то, довольно незначительно выделил вопрос интеллектуальной собственности, но после этого поразительного заявления полностью сконцентрировал всю речь на интеллектуальной собственности и только на ней. Никак нельзя было обсуждать «информационное общество», не затрагивая ту сферу информации и культуры, которая должна быть свободной. Моя речь совсем не обрадовала мою несдержанную устроительницу. Несомненно, она была права, утверждая, что сфера интеллектуальной собственности – привычная прерогатива WIPO.

Однако, на мой взгляд, слишком много разговоров о необходимом объеме интеллектуальной собственности быть и не могло, так как сама идея равновесия в интеллектуальной собственности уже утрачена. Итак, вне зависимости от возможности или невозможности WSIS обсуждать равновесие в интеллектуальной собственности, я воспринял как должное, что WIPO может и даже должна этим заниматься. Таким образом, встреча по вопросам «открытых и совместных проектов по созданию общественных продуктов» казалась совершенно уместной в рамках повестки дня WIPO. Однако в указанном перечне оказался один чрезвычайно противоречивый проект – по крайней мере, для лоббистов. Это проект «открытых исходников и свободного программного обеспечения». Особенно настороженно относится к обсуждению данного вопроса «Майкрософт». С их точки зрения, конференция по вопросам открытых исходников и свободного софта сродни конференции по операционной системе компании Apple. Открытые исходники и свободное программное обеспечение конкурируют с программами «Майкрософта». И в разных странах мира многие правительства стали изучать возможности перехода на использование свободного софта или открытого кода, предпочтя его для внутреннего употребления «проприетарным программам».

Я не собираюсь обсуждать этот вопрос здесь. Он нужен лишь для того, чтобы пояснить, что раздел проходит не между коммерческим и некоммерческим софтом.

От открытых исходников и свободного программного обеспечения в значительной степени зависят многие серьезные компании, из которых наиболее выделяется IBM. Она все больше смещает фокус свой деятельности на операционную систему GNU/Linux, самый известный продукт мира «свободного софта», а IBM – подчеркнуто коммерческая структура. Таким образом, поддержка «открытого кода и свободного софта» не является противопоставлением коммерческой деятельности. Напротив, это содействие в методе разработки программного обеспечения, отличном от майкрософтовского[238].

Для наших целей важнее тот факт, что поддержка «открытых исходников и свободного ПО» не противопоставляется копирайту. «Открытый код и свободный софт» не относятся к разряду общественного достояния. Напротив, как и в отношении программ «Майкрософта», владельцы копирайтов на свободное ПО и ПО с открытыми исходниками вполне твердо настаивают на соблюдении условий использования их продуктов поклонниками свободного софта и открытых кодов. Условия их лицензии, вне сомнения, отличны от условий лицензии на проприетарную программу. Генеральная общественная лицензия (GPL), например, требуется, чтобы исходный код свободного ПО был доступен для всех, кто модифицирует и передает программы. Но это требование действительно лишь в том случае, если программа защищена копирайтом. Если копирайт не действует, тогда свободный софт не налагает тех же требований на своих пользователей. Получается, что он зависит от закона об авторском праве точно так же, как и «Майкрософт». Таким образом, объяснимо, почему «Майкрософт», как разработчик проприетарных программ, должен был воспротивиться подобной конференции WIPO, как ясно и то, что корпорация использует все свои рычаги в правительстве США, чтобы попрепятствовать встрече. Именно так все и случилось. По словам Джонатана Крима из «Вашингтон Пост», лоббисты «Майкрософта» сумели убедить правительство Соединенных Штатов наложить вето на такую встречу[239]. И за отсутствием поддержки США встречу отменили. Я не виню «Майкрософт» в том, что она делает все возможное для защиты своих интересов в рамках закона. А лоббирование в правительстве явно не противоречит закону. Ничего удивительного в нем не было, и ничего ужасно необычного не было в том, что самый могущественный производитель программного обеспечения США преуспел в своих попытках лоббирования. Удивила причина, по которой правительство Соединенных Штатов воспротивилось проведению конференции. Опять-таки, как сообщает Крим, Лоис Боланд, действующая глава Бюро США по патентам и торговым маркам, объяснила, что «идеология софта на основе открытых исходников расходится с миссией WIPO, которая призвана поддерживать и продвигать права на интеллектуальную собственность». Цитирую ее слова: «Организация конференции, имеющей целью отречение или отказ от таких прав, представляется нам противоположной задачам WIPO». Эти заявления поразительны во многих отношениях. Во-первых, это просто наглая ложь. Как я уже писал, большая часть открытого кода и свободного софта базируется на праве интеллектуальной собственности, называемом «копирайтом». Без него налагаемые этими лицензиями ограничения не действуют. Таким образом, слова о «расхождении» с миссией продвижения прав на интеллектуальную собственность выдают необычайный пробел в понимании. Такого рода ошибки простительны первокурснику, но для высокопоставленного правительственного чиновника, имеющего дело с вопросами интеллектуальной собственности, это конфуз.

Во-вторых, кто вообще сказал, что исключительной целью WIPO является максимальное «продвижение» интеллектуальной собственности? Как меня же самого упрекнули на подготовительной конференции WSIS, WIPO призвана искать не только лучшие способы защиты интеллектуальной собственности, но и находить наиболее предпочтительное равновесие в данной сфере. Как известно любому экономисту и юристу, самое трудное в сфере права, регулирующего интеллектуальную собственность, заключается именно в установлении баланса. Но необходимость-то ограничений, как я полагал, неоспорима. Следует спросить мисс Боланд, не расходятся ли с миссией WIPO общеупотребительные медикаменты – те лекарства, патенты на которые истекли. Разве общественное достояние ослабляет позиции интеллектуальной собственности? Разве было бы лучше, если бы интернет-протоколы охранялись патентами? В-третьих, даже если кто-то и верит в миссию WIPO по максимальной поддержке интеллектуальных прав, в нашей традиции права на интеллектуальную собственность принадлежат отдельным лицам и корпорациям. Они решают, что делать с этими правами, потому что, опять-таки, это их права. Если они желают от них «отречься» или «отказаться», такие действия в нашу традицию полностью укладываются. Когда Билл Гейтс отдает более двадцати миллиардов на благотворительные цели, это не противоречит целям самой системы собственности. Напротив, система собственности именно для того и предназначена – гарантировать права индивидуумов решать, как поступить со своей собственностью.