- Настасьюшка! - сказал, войдя в комнату, Крылушкин.
      - Что вы, Сила Иваныч?
      - Вздумал я покупаться, да что-то мне нехорошо, издрог я.
      - О-о! на что ж вы купались-то?
      - Спит Митревна?
      - Спит.
      - Услужи-ка ты мне, Настя.
      - Что сделать?
      - Не в службу, а в дружбу, раздуй, молодка, самоварчик. Польюсь я чайку.
      Настя схватила с лежанки чистенький самоварчик, нащепала косарем лучинок, зажгла их и, набросав в самовар, вынесла его на лестницу.
      Крылушкин, напившись чайку до третьего пота, согрелся и почувствовал себя необыкновенно хорошо. Он не звал ни Настю, ни Пелагею убирать самовар, не хотел их будить. А самому ему спать не хотелось. Сила Иваныч отодвинул немножко чайный прибор, раскрыл четьи-минеи и начал вслух читать жития святых. Сила Иваныч не был нисколько ханжою и даже относился к религии весьма свободно, но очень любил заниматься чтением книг духовно-исторического содержания и часто певал избранные церковные песни и псалмы. В этом изливалась поэтически восторженная душа старика, много лет живущего, не зная других радостей, кроме тех, которые ощущают люди, делая посильное добро ближнему.
      С час почитал Сила Иваныч, потом встал, застегнул пряжки тяжелой книги и, идя к своей спальне, остановился перед окном, открыл его и долго, долго смотрел. Его окно не выходило в сад, но из него было далеко видно новугорское поле, девичий монастырь и пригородние ветряные мельницы. Крылушкин посмотрел на освещенное поле, потом вздохнул и, машинально открыв свои ветхие клавикорды, тронул старыми пальцами дребезжащие клавиши и сильным еще, но тоже немножко уже дребезжащим голосом запел: "Чертог твой вижду, спасе мой! украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь". Потом спел: "Святый боже", тройственное "Господи, помилуй" Бортнянского, "Милосердия двери отверзи нам".
      В коридорчике что-то зашумело. Настя тихонько вошла и стала, прислонясь к стенке. Старик взглянул на нее и опять продолжал петь. Он пропел: "В бездне греховней валяяся, неисследную милосердия призываю бездну" и "Отрастем поработив души моея достоинства".
      Луна ясно освещала комнату, беловолосого старика в ситцевой розовой рубашке, распевавшего вдохновенные песни, и стройную Настю в белой как снег рубашке и тяжелой шерстяной юбке ярко-красного цвета. Старик окончил пение и замолчал, не вставая из-за своего утлого инструмента.
      - Как хорошо! - проговорила Настя и подошла к самым клавикордам.
      Крылушкин ничего не отвечал Насте и, тронув клавиши, опять запел:
      О человек!
      Вспомни свой век,
      Взгляни ты на гробы,
      Они вечны домы.
      - Как я люблю, как поют-то, - сказала Настя, когда Крылушкин кончил свою песню. - Я и сама охотница была петь песни, да только мы глупы, неученые, таких-то хороших песен, как вот эти, мы не знаем. Мы все свои поем, простые, мужицкие песни.
      - Уж на что же, молодка, лучше нашей простой песни! Ты ее не хай. Наша песня такая сердечная, что и нигде ты другой такой не сыщешь.
      - И то правда, - отвечала Настя. - Только вот и это-то так любо сердцу, что вы-то поете.
      - Я, дочка моя, старый человек. Моя одна нога здесь, а другая в домовину свесилась. У меня мои песни, а у молодости свои. Ты вот, бог даст, вернешься здоровая, так гляди, какую заведешь песню веселую да голосистую.
      - О, уж где мне!
      - Погоди-ка, еще я приеду, послушаю.
      - Нет, уж я свои песни все спела.
      - И мне не споешь?
      Настя засмеялась и сказала:
      - Шутник вы, Сила Иваныч.
      - Что ж, споешь?
      - Спою, спою, - отвечала Настя скороговоркой и, вздохнув, проговорила: - Вот кабы вы лет семь назад приезжали, так я бы вам напела песен, а теперь где уж мне петь! В те-то поры я одна была, птичка вольная. Худо ли, хорошо ли, а все одна. И с радости поешь, бывало, и с горя тоже. Уйдешь, затянешь песню, да в ней все свое горе и выплачешь.
      - А у тебя много было горя, Настя?
      - Да; а то разве без горя нешто проживешь, Сила Иваныч? Всего было на моем веку-то!..
      Как пошла тут Настя рассказывать свою жизнь, так всю ее по ниточке перебрала; все рассказала Силе Иванычу до самого того дня, как привезли ее к нему в дом. Старик слушал с большим вниманием и участием.
      - Что ж, ты любила, что ль, того Григорья-то садовника? - спросил Крылушкин, когда Настя окончила свой рассказ.
      - Н...н...нет, - отвечала, подумав, Настя. - Так только, он был такой ласковый до меня да угодливый.
      - Ну, а он тебя любил?
      - Бог его знает.
      - Может, ты другого кого любила? - спросил опять, помолчав, старик.
      - Нет, - отвечала Настя.
      -- Может, теперь любишь? Настя отрицательно качнула головой и сказала:
      - Нет! Мне только все грустно.
      - Чего же тебе грустно?
      - Да так грустно, словно чего-то у меня нет, словно что-то у меня отняли. Грустно, да и только. Вылечите вы меня от этой грусти.
      Старик посмотрел на Настю, встал, погладил ее по голове и пошел спать на свою железную кровать, а Настя пошла в свою комнату.
      Долго не спала Настя. Все ей было грустно, и старик два раза поднимался на локоть и взглядывал на свои огромные серебряные часы, висевшие над его изголовьем на коричневом бисерном шнурочке с белыми незабудочками. Пришла ему на память и старость, и молодость, и люди добрые, и обычаи строгие, и если бы кто-нибудь заглянул в эту пору в душу Силы Иваныча, то не оказал бы, глядя на него, что все
      Стары люди нерассудливы,
      Будто сами молоды не бувывали.
      II
      Возвратился Вукол из О-ла после успеньева дня и привез домой слухи о Насте. Сказывал, что она совсем здорова и работает, что Крылушкин денег за нее больше не взял и провизии не принял, потому, говорит, что она не даром мой хлеб ест, а помогает во всем по двору.
      - Коли ж за ней приезжать-то велел? - спросил сурово Прокудин.
      - Ничего не оказал. Говорит, нехай поживет.
      - Нехай поживет до прядева.
      И действительно, к прядеву Настя вернулась домой. На Михайлу-архангела приехала подвода просить Настю и ее братьев, Петрушу и Егорушку, как можно скорее ко двору, что Петровна умирает и желает проститься. Ни о чем Настя не рассуждала и в минуту собралась. О расставанье ее с Крылушкиным и Митр ев но и не буду рассказывать. Довольно того, что у всех глаза были красные. Егорушку тоже хозяин сейчас отпустил, только велел через пять дней непременно быть назад, как будто старуха на срок умирала; а Петрушу ждали, ждали - не приходит. Подъехали к их дому, на большой улице, совсем уж на подводе, а его хозяин не пускает.
      - Что ж так? - говорит Настя. - То пускал, а то не пускает вдруг.
      - Спешил я, сестрица, - отвечает Петруша, - гладил штаны да подпалил, так вот в наказание, черт этакой, говорит: "Не пущу".
      - Дай я попрошу.
      - Не проси, сестрица, изобьет.
      - Ну, как же?
      Настя пошла просить за брата. Ждала, ждала, вышел хозяин в одних панталонах и в туфлях и объявил, что "Петька чиновничьи штаны прожег".
      - Накажите его после, - говорила Настя, - а теперь наша мать помирает. Пустите его принять родительское благословение.
      - Что? - крикнул портной. - Он штаны испортил, и он не поедет. Марш! крикнул он на плачущего Петрушку, указывая ему на дверь мастерской, и, прежде чем мальчик успел прогоркнуть в эту дверь, хозяин дал ему горячий подзатыльник и ушел в свои комнаты.
      Настю очень огорчила эта сцена. Это был первый ее шаг из дома Крылушкина, где она мирно и спокойно прожила около семи месяцев. Всю дорогу она была встревожена тем, что не привезет умирающей матери любимого ее сына, Петрушу.
      Мавра Петровна умерла на другой день по приезде Насти, благословляя Силу Иваныча за дочернино выздоровление.
      Осмотревшись после материных похорон, Настя нашла во всем окружающем ее после семимесячного отсутствия много перемен, касавшихся весьма близко ее собственного положения. Муж ее на самую осеннюю казанскую ушел с артелью на Украину плотничать. Костик поссорился с Прокудиным. С самой весны они на след друг друга не находили, и говорили, что Прокудин даже ночами не спал, боясь, чтобы Костик ему не пустил красного петуха под застреху, но Костик унес свою неотомщенную злобу в Киев и там ездил биржевым извозчиком от хозяина. Настину пуньку отдали Домне, к которой муж вернулся, а Насте сгородили новую, просторную пуньку на задворке, где корм складывали, потому что на дворе уж тесно было.
      Обрядила Настя свою новую пуньку и стала в ней жить. На второй же день ей рассказала Домна, как Григорий ушел на Украину и за что Костик рассердился с Прокудиным. Григорий пошел потому, что рядчик много заподрядил работы и набирал в артель зря, кого попало, лишь бы топор в руках держал. Гришка стал проситься, отец его и отпустил: "пусть, мол, поучится", и денег за него взял двадцать пять рублей; рядчик спросил только: "Ты плотник?" Григорий отвечал, что нет. "А стучать горазд?" - "Стучать ничего, могим!" отвечал Григорий. "Ну плотник не плотник, абы стучать охотник", - порешил рядчик и повел Григорья с артелью за тридцать серебра до Петрова дня.
      А Костик поссорился с Прокудиным, как стали барыши делить о вешнем Николе. Первое дело, что Прокудин больше как на половину заделил Костика, а кроме того, еще из его доли вывернул двести ассигнациями Насте на справу да сто пятьдесят на свадьбу, "так как ты сам, говорит, это обещал". Костик было туда-сюда, "никогда я, говорит, ничего не обещал". Ну да там толкуй больной с подлекарем. Деньги-то у Прокудина были в руках, он что хотел, то и делал. Костик еще боялся, что капитала не вернет, и как вырвал его, так три дня пил с радости, а через месяц отпросился у барина на оброк и ушел в Киев.
      Настя все это выслушала совершенно равнодушно и1 безучастно.
      Зиму целую Настя работала так, что семья ею нахвалиться не могла. Характером она была опять такая жег тихая, кроткая, молчаливая, но теперь она была всегда покойна и никакой тревоги из-за нее не было. На посиделки она ходила всего только три раза. Ребята к ней льнули, как мухи " меду, но она на это и глазом не смотрела и крепко спала на своей постельке в холодной пунька на задворке. Варька было пришла раз ночью к ней в пуньку с двумя ребятами, и водки и закусок с собой принесли, да Настя наотрез сказала, что не пустит их и чтоб этого в другой раз не было.
      - Что ты, дура! неш кто увидит. Вишь, тут на задворке любо, что хочем, то и скомандуем, - говорила Варвара.
      - Мало ли чего не увидят, да я не хочу этим заниматься, - отвечала Настя.
      - Что ты, благая! Люди от каких мужьев, да и то гуляют; а от твоего-то и бог простит другую любовь принять,
      - Ну, добро! Неш такая-то любовь бывает!
      - А то ж какая?
      - Иди, Варвара.
      - Отопрись, глупая!
      - Нет, не будет этого. Иди куда хочешь с своими ребятами, только не ходите ко мне, не кладите на меня славы понапрасно. Не ходите, а то в избе спать стану.
      Выругала Варвара Настю и ушла, и долго на нее сердилась: все боялась, что Настя семейным своим расскажет. Настя же никому и вида не подала, а только стала ворота задворка запирать ночью на задвижку изнутри.
      Не одна Варвара делала Насте этакие претексты, даже и невестка Домна, с своего доброго сердца, говорила ей: "И-и! да гуляй, Настя. Ведь другие ж гуляют. Чего тебе-то порожнем ходить? Неш ты хуже других; аль тебе молодость не надо будет вспомянуть?" Но Настя все оставалась Настею. Все ей было грустно, "и все она не знала, что поделать с своею тоскою. А о "гулянье" у нее и думки не было.
      Опять начал таять снег, и мужики, глядя, как толкутся воробьи, опять говорили, что весна идет. То же самое находили прачки, мывшие белье на учеников О-ского благородного мужского пансиона, и старушка Вольф, исправлявшая должность надзирательницы в старшем классе пансиона благородных девиц. Впрочем, ее замечания не имели прочных оснований, на которых создавались два первые вывода. Старушка Вольф предчувствовала весну, потому что у детей (от шестнадцати до девятнадцатилетнего возраста) перед утром пылали щеки и ротики раскрывались, как у молодых галчаняток, а сквозь открытые зубки бежала тоненькая, девственная слюнка. Говорили, что это "дети кашки просят". Ну да бог с ними, все эти приметы; их не перечтешь. Довольно того, что для определения приближающейся весны есть везде свои приметы и что весна действительно идет за появлением известных примет.
      Итак, была весна.
      У Прокудиных опять боялись, чтобы на Настю не нашла ее хвороба в то самое время, как в прошлом году, но не было ничего и похожего на прошлогоднее. Прошла святая неделя, началась пашня. Настя была здоровехонька, стригла с бабами овец, мяла пеньку, садила огород и, намаявшись день на воздухе, крепко засыпала покойным, глубоким сном. За всю весну только два раза она чувствовала себя взволнованной и встревоженной. Как раз за тою стеною задворка, к которому была пригорожена Настина пунька, пролегала дорожка, отделявшая задворок от мелкого, но очень густого орехового кустарника. По этой дорожке летом ездили с верхних гостомльоких хуторов в нижние и по ней же водили на Ивановский луг в ночное лошадей. Вверху по Гостомле, или, как у нас говорят, "в головах", пастбища тесные, и их берегут на время заказа лугов, а пока луга не заказаны и опять когда их скосят, из "голов" всегда водят коней на пастбище на самый нижний и самый большой луг, Ивановский. Проводили мужики лошадей, таким образом, мимо самой Настиной пуньки, и все ей было слышно, и как мужики, едучи верхами, разговаривают, и как кони топают своими некованными копытами, и как жеребятки ржут звонкими голосами, догоняя своих матерей. Настя очень любила ночную пору и жадно прислушивалась и к говору проезжавших за ее пунькой ребят, и к конскому топоту, и к жеребячьему тоненькому ржанью. Но всего внимательнее она прислушивалась к песням, которые зачастую певали мужики, едучи в ночное. Настя знала толк в песнях и отличала один голос, который часто пел, проезжая мимо ее задворка. Певец обыкновенно проезжал с своими лошадьми позже всех других и всегда один.
      Это Настя могла определить по тому, что звонкая песня не заглушалась ничьим говором, ни многочисленным конским топотом. Видно было, что певец ездит один и ведет не более как трех лошадей.
      Отличный был голос у этого певца, и чудесные он знал песни. Некоторые из них Настя сама знала, а других никогда не слыхивала. Но и те песни, которые знала она, казались ей словно новыми. Так внятно и толково выпевал певец слова песни, так глубоко он передавал своим пением ее задушевный смысл.
      Первый раз как услыхала Настя этого песельника, он пел, едучи:
      Мне не спится, не лежится,
      И сон меня не берет;
      Пошел бы я до любезной,
      Да не знаю, где живет.
      Настя давно знала эту песню, но как-то тут, с этого голоса, она ей стала в голове, и долго Настя думала, что ведь вот не спится человеку и другому человеку в другом месте тоже не спится и не лежится. Пойти б тому одному человеку до другого, да... не знает он, где живет этот другой человек, что ждет к себе другого человека.
      III
      Все стояла весна, все были дни погожие и ночи теплые, роскошные, без луны, с одними звездочками на синем небе. Привыкла Настя к своему песельнику. Всякую ночь, как протопочет мимо ее задворка большой табун, ода и ждет и слушает, не спится ей. А вдали уж слышится звавши, полный голос. Сначала слов не слыхать, и Настя только по мотиву отличает песню, а там и слова заслышатся. Поет песельник песни и веселые, разудалые, поет и грустные, надрывающие душу. То хвалится в своей песне алой лентой и так радостно поет;
      То-то лента! то-то лента!
      То-то алая моя!
      Ала! ала! ала!
      Мне голубушка дала.
      Словно в самом деле голубушка только что выплела из косы алую ленту да дала ему: "Носи, мол, дружок, люби меня, да мною радуйся".
      А в другой раз издали Настя слышит, как поет он:
      Уж ты ль, молодость,
      Моя молодость!
      Красота ль моя
      Молодецкая!
      Ты куда прошла,
      Миловалася?
      Не видал тебя,
      Моя молодость,
      За лютой змеей
      Подколодною,
      За своей женой,
      За негодною.
      И поет он эту песню как будто не оттого, что ему петь хочется, а оттого, что в самом деле лютая змея подколодная заела его и красу и молодость, и нет ему силы на нее не плакаться.
      Никак Настя не могла разобрать: не то этому человеку уж очень тяжело на свете, не то весело, и поет он грустные песни с того только, что петь ловок и любит песни.
      Была Настя все та же Евина дочка. Хотелось ей посмотреть песельника. Вышла такая светлая, лунная ночь; Настя лежала на постели, заслышала знакомую голосистую песню, оперлась на локоть и смотрит в щелку, которых много в плетневой стене, потому что суволока, которою обставляют пуньки на зиму, была отставлена. Смотрит Настя, а топот и песня все ближе, и вдруг перед самыми ее глазами показался статный русый парень, в белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником. Выехал он против Настиной пуньки и, как нарочно, остановился, обернулся на лошади полуоборотом назад, свистнул и стал звать отставшего жеребенка. "Кось! кось! кось! Беги, дурашка!" - звал парень жеребеночка, оборотясь лицом к Настиной стене. А Настя все смотрела на него в, когда он тронулся с своими лошадьми далее, подумала: "Хороший какой да румяный! Где ему горе знать?"
      - Кто это у нас так хорошо песни играет? {У нас не говорят "петь песни", а "играть песни". (Прим. автора.)} - говорила как-то Настя Домне.
      - Где играет? - спросила Домна.
      - Да вот все в ночное ездючи.
      - Кто ж его знает! Неш мало их играет? все играют.
      - Нет, этот уж ловче всех, голосистый такой.
      - Ловче всех, так должно, что Степку Лябихова ты слышала. Он первый песельник по всей Гостомле считается.
      Ну, Степана и Степана; больше о нем и разговоров не было.
      Доминали бабы последнюю пеньку на задворках, и Настя с ними мяла. Где молодые бабы соберутся одни, тут уж и смехи, и шутки, и жированье. Никого не пропустят, не зацепивши да не подсмеявшись.
      Показалась телега на гнедой лошади. Мужик шел возле переднего колеса. Видно было, что воз тяжелый.
      - Эй, ты! - крикнула Домна на мужика.
      - Чего? - отозвался парень.
      Настя глянула на парня и узнала в нем Степана Лябихова.
      - Откуда едешь? - крикнула другая баба.
      - Не видишь, что ли! Муку везу.
      - С мельницы?
      - Ну а то ж откуда муку возят? А еще баба называешься, да не знаешь откуда муку возят, - отвечал Степан, не останавливая лошади.
      - Слушай-ка! - крикнула ему опять Домна;
      - Ну, чего там?
      - Глянь-ка сюда.
      - Да чего?
      - Да глянь, небось.
      - Ну! - сказал, остановись, Степан.
      - Поди, мол, сюда.
      Степан забросил веревочные вожжи на телегу и, не спеша подойдя к бабам, опять спросил:
      - Чего вы, сороки белохвостые?
      - Давно тебя, сокол ясный, не видали, - отвечала молодая солдатка Наталья.
      - Соскучились, значит, по мне.
      - Иссохли, малый, - смеясь, проговорила та же солдатка.
      - И ты иссохла?
      - Да как же: ночь не ем, день не сплю, за тобой убиваюсь.
      - Ах ты, моя краля милая! - принимая шутку, отвечал Степан и хотел обнять Наталью. А та, трепля горсть обмятой пеньки о стойку, обернулась и трепнула ею по голове Степана. Шляпа с "его слетела, волосы разбрылялиеь, и в них застряли клочки белой кострики. Бабы засмеялись, и Настя с ними не удержалась и засмеялась.
      - Э, нет, постой, баба, это не так! - весело проговорил Степан. - Это не мадель. А у нас за это с вашим братом вот как справляются! - Степан охватил солдатку, бросил ее на мягкую кучу свежеобитой костры и, заведя ей руки за спину, поцеловал ее раз двадцать сразу в губы.
      - Пусти!., мм-м, пусти, черт! - крикнула солдатка, отрывая свои губы от впившихся в них губ Степана. Но она не вырвалась, пока сам Степан, нацеловавшись досыта, пустил ее и, вставая с колен, сказал:
      - Вот важно! Натешил душеньку.
      - Экой мерин! - вскликнула, отряхиваясь, раскрасневшаяся солдатка и ударила Степана кулаком в спину.
      - Неш так-то гожо делать? - спросила Домна.
      - Что?
      - Да баб-то женатому целовать.
      - А то неш не гожо?
      - Да еще при людях! Что проку при людях-то целоваться? - проговорил кто-то из баб.
      - Да где ж ты ее без людей поцелуешь? - спросил Степан.
      - О, болезный! Не знаешь, смотри, где. Степан засмеялся, обмахнул сбитую с него Натальею шляпу и, тряхнув русыми кудрями, сказал:
      - Прощайте, бабочки.
      - Прощай, - отвечали несколько женщин, с удовольствием глядя на красивого Степана.
      - Неси тебя нелегкая! - проговорила все еще красная от крепких поцелуев Наталья.
      - Эй, ты, Степан, бабья сухота! - крикнула Домна.
      - Ну вас совсем, некогда! - отвечал Степан.
      - Нет, постой-кась! Ты что нашим бабам спать не даешь?
      Настя вспыхнула.
      - Каким вашим бабам я спать не даю?
      - Про то мы знаем, а ты зачем спать-то мешаешь?
      - Чем я мешаю?
      - Песни свои все горланишь.
      - Да, вот дело-то! Степан уехал.
      - Экой черт! - сказала вслед ему Наталья, обтирая свои губы.
      - Что кабы на этого парня да не его горе, что б из него было! проговорила Домна.
      - А у него какое ж горе? - спросила Настя, которой не нравилась беспардонная веселость Степана.
      - О-о! да уж есть ли такой другой горький на свете, как он.
      Рассказали тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос, как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской дочери, которая из себя хоть и ничего баба, а нравная такая, что и боже спаси. Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним. Срамит его да урекает.
      - Он уж, - говорила рассказчица, - один раз было убил ее с сердцов, насилу водой отлили, а другой раз, вот как последний набор был, сам в некруты просился, - не отдали, тесть перепросил, что работника в дворе нет. А теперь, - прибавила баба, - ребят, что ли, он жалеет, тоже двое ребятишек есть, либо уж обтерпелся он, только ничего не слыхать. Работает как вол, никуда не ходит, только свои песни поет. Это-то допрежь, как его жена допекала, так с бабами, бывало, баловался; была у него тож своя полюбовница, а нонче уж и этого не слыхать стало...
      - А не слыхать! - подтвердили бабы.
      - Где ж его полюбовница? - спросила Настя.
      - Вывели их в сибирскую губерню, на вольные степи. Туда и она пошла с своими, с семейными.
      - Стало, замужняя была?
      - Известно, баба: не девка же.
      - Может, вдова.
      - Нет, хозяин был, да она своего-то не любила, а Степку смерть как жалела.
      - Да что ж жена-то его не любит, что ль? - спросила Настя.
      - Не то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует - и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж такая, неласковая, неприветливая.
      - Вот как ты до своего мужа, - смеясь, сказала солдатка Насте.
      - Приравняла! - воскликнула Домна. - Что Гришка, а что Степан. Тому бы на старой бабе впору жениться, а этого-то уж и полюбить, так есть кого.
      На вешнего Николу у нас престольный праздник и ярмарка. Весь народ был у церкви, и Настя с бабами туда ходила, и Степан там был. Степан встретился с бабами. Он нес на руках пятилетнего сынишку и свистал ему на глиняной уточке. Поздоровались они и несколькими словами перебросились. Степан был, по обыкновению, весел и шутлив. Настя видела, как он поднес сынишку к телеге, на которой сидела его жена. Насте хотелось рассмотреть Степанову жену, и она незаметно подошла ближе. Бабочка показалась Насте не дурною и даже не злою.
      - Что ж ему сделается? - говорил Степан жене, стоя у телеги.
      - Не надо, - отвечала жена.
      Настя, оборотись спиной, слушала этот разговор.
      - Кум просит.
      - Пусть просит.
      - Дай хоть малого-то, коли сама не пойдешь.
      - Не надо.
      - Зарядила, не надо да не надо. С чего ж так не надо?
      - Нечего туда малого таскать.
      - Кум нам завсегда приятель.
      - Тебе пьянствовать он приятель.
      - Коли ж я пьянствовал? Пусти со мной малого.
      - Сказала, не пущу!
      - Да пусти, кум обижаться будет!
      - Наплевать мне на твоего кума вместе и с тобою-то.
      Степан плюнул, оказал: "Экая язва сибирская!" и пошел один к куму.
      Перед вечером он шел, сильно шатаясь. Видно, что ему было жарко, потому что он снял свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он был очень пьян и не заметил трех баб, которые стояли под ракитою на плотине. По обыкновению своему, Степан пел, но теперь он пел дурно и беспрестанно икал.
      - Т-с! что он играет? - сказала Домна. Ровняясь с бабами, Степан пел:
      Она, шельма, промолчала:
      Ни ответу, ни привету,
      Будто шельмы дома нету.
      Хотя ж хоть и дома,
      Лежит, что корова,
      Оттопырит свои губы,
      Поцелует, как не люди...
      - Кто тебя так целует? - крикнула, смеясь, Домна.
      - А! - отозвался Степан, водя покрасневшими глазами.
      - На кого плачешься? - повторила баба.
      - Я-то?
      - Да. А то кто ж?
      - Неш я плачу!
      - Вино в тебе плачет.
      - Ну вас к лешему! - отвечал Степан и, качаясь, зашагал далее и другим голосом на тот же напев продолжал прерванную песню:
      Уж я выйду на крылечко,
      Уж я звякну во колечко;
      Старушка, свет,
      Выйди на совет!
      - Часто он так-то бывает? - опросила Настя.
      - Где там! Это дива просто, что с ним. Попритчилось ему, что ли, что он набрался.
      Перед Петровым днем пришли из Украины ребята, а Гришка не пришел. На год еще там остался.
      Ночью под самый Петров день у нас есть обычай не спать. Солнце караулят. С самого вечера собираются бабы, ходят около деревень и поют песни. Мужики молодые тоже около баб.
      Пошли бабы около задворков и как раз встретили Степана, ехавшего в ночное. "Иди с нами песни играть", - кричат ему. Он было отказываться тем, что лошадей некому свести, но нашли паренька молодого и послали с ним Степановых лошадей в свой табун. Мужики тоже рады были Степану, потому что где Степан, там и забавы, там и песни любимые будут. Степан остался, но он нынче был как-то невесел.
      Стали водить хороводы с разными фигурками.
      - Сыграй, Степан, про загадки, - приставали бабы.
      - Сыграй, Степка, - говорили ребята.
      - Нету охоты, ребята.
      - Сыграй, сыграй, - говорили все, образуя просторный кружок, в средине которого очутился Степан.
      - И кружок готов! - сказал он, смеясь.
      - Теперь играй.
      - С кем же играть-то?
      - Ну, бабы! Что ж вы стали? Давайте из себя бабу Степке.
      Бабы пошли перекоряться: "да я не знаю", "да я не умею", "да иди ты", "пусть идет Аришка"; а Аришка говорит: "Вон Машка умеет".
      - Что ж, стало, бабы нет на Гостомле! Бона до чего ложились! - крикнул, развеселясь понемножку, Степан.
      - Стой! Давай палку, - крикнул кто-то.
      Явилась палка.
      - Хватайся, бабы: чья рука верхняя, той играть с Степкой песню.
      - Так нельзя, - отвечали бабы.
      - С чего нельзя?
      - А как неумелой придется?
      - Исправди так.
      - Ну, сколько умелых?
      - Вон Аленка умеет?
      - Ну!
      - Наташка-солдатка, Анютка-глазастая, Грушка Полубеньева.
      - Выходи, бабы, выходи! - командовали ребята.
      - Ну кто еще? Бабы молчали.
      - Высказывай друг на дружку, по-дворянски: кто еще?
      - Настька Прокудина! - крякнул кто-то.
      - И то! Настька! Настька! выходи. Ты ведь песельница была.
      Настя хотела отговориться или спрятаться, но бабы ее выпихнули в кружок, где стоял певец и кандидатки на занятие женской партии в загадках.
      - Вот теперь судьба как велит. Нынче ночь-то ведь петровская, все неспроста делается. Хватайся, бабы!
      Бабы стали хвататься руками за палку. Верхняя рука вышла Настина.
      - Настьке играть, - крикнули все. Бабы, хватавшиеся за палку, отошли в пестрый кружок, а Настя осталась в середине перед Степаном.
      - Заводи, Степка.
      Степан откашлянулся и чистым высоким тенором завел требуемую песню.
      - Экой голосистый! - шептали бабы, - не взять Настьке под него.
      Куплет кончился, нужно было петь Насте. Все хранили мертвое молчание и ждали, как взведет Настя против Степанова голоса.
      Настя давно не певала и сама уж отвыкла от своего голоса, но деться было некуда, нужно было петь. Она тоже откашлянулась и взяла выше последней ноты Степана.
      - Важно! Вот так песельница! Вот так пара! - кричали ребята.
      Степан был рад, что есть ему с кем показать свою артистическую удаль, и еще смелее запел:
      Напой мово коня
      Среди синя моря,
      Чтобы ворон конь напился,
      Бран ковер не замочился
      И не мокор был, - сухой.
      Высокою, замирающею трелью он вывел последние слова. А Настя с этой ноты свободно продолжала:
      Сострой, милый, терем
      Из маковых зерен,
      Были б двери, каравати,
      Можно б там приятно спати
      С тобой, милый мой!
      - Важно! На отличку! Спасибо, спасибо, молодайка! - кричали ребята. А Настя вся закраснелась и ушла в толпу. Она никогда не думала о словах этой народной оперетки, а теперь, пропевши их Степану, она ими была недовольна. Ну да ведь довольна не довольна, а из песни слова не выкинешь. Заведешь начало, так споешь уж все, что стоит и в начале, и в конце, и в середине. До всего дойдет.
      IV
      Рожь поспела, и началось жниво. Рожь была неровная: которую жали, а которая шла под косу. Прокудины жали свою, а Степан косил свою. Не потому он косил, чтобы его рожь была хуже прокудинской: рожь была такая же, потому что и обработка была одинакая, да и загоны их были в одном клину; но Степан один был в дворе. Ему и скосить-то впору было поспеть за людьми, а уж о жнитве и думать нечего.