- Точно так, Митрий Семеныч! Молодые к тебе поклониться приехали: прикажешь принять?
      - Как же, как же, Тихон! Веди молодых; спасибо, что вспомнили.
      - Ну, вот благодарение тебе, - отвечал Тихон и вышел снова в сени.
      На санях в ту же минуту началось движение. Бабы, мужики вставали, отряхивались и гурьбою полезли в прихожую. Тем временем барыня подала мужу в руки целковый, себе взяла в карман полтинник, а детям раздала кому четвертак, кому двугривенный, а Маше, как самой младшей, дала пятиалтынный. Дети показывали друг другу свои монеты и толковали, как они их положат на тарелку, когда придет время "отдаривать" Настю.
      Отворилась дверь в маленький залец, и выступила из передней Настя и рядом с ней опять страшно размасленный Григорий. Поезжане стали за ними. В руках у Насти была белая каменная тарелка, которую ей подали в передней прежние подруги, и на этой тарелке лежали ее дары. Григорий держал под одною рукою большого глинистого гусака, а под другою такого же пера гусыню.
      Молодые вошли, поклонились и стали у порога не зная, что им делать.
      - Здравствуйте, друзья мои, Григорий Исаевич и Настасья Борисовна!
      - Здравствуйте, Митрий Семеныч! - отвечали разом все поезжане.
      - И с хозяюшкой твоей и с детками, - подсказал кто-то из-за двери.
      Молодые оба молчали.
      - Спасибо, спасибо вам, что вспомнили меня.
      - Да как же, Митрий Семеныч! - ответил кто-то из поезжан.
      - Неш мы какие, прости господи...
      - Мы твоей милости повсегды...
      - Мы порядки соблюдаем, как по-божому, значит.
      - Что ж ты невеселая такая, Настя? - спросила барыня.
      - Не огляделась еще, сударыня! - ответила сваха Варвара.
      - То-то, ты не скучай.
      - А ты поклонись сударыне-то, - опять подсказала Варвара, толкая Настю под локоть.
      Настя стояла и не поклонилась сударыне.
      - Ну так что же: поздравить надо молодых-то, что ли? - спросил барин.
      - Да, надыть поздравить, Митрий Семеныч, да дары принять, - отвечал дружко.
      Григорий поставил на пол гусей, которые крикнули с радости и тотчас же оставили на полу знаки своего прибытия, а Настя подошла с своей тарелкой к барину.
      Барин взял рюмку травника, поднял ее и проговорил:
      - Ну, дай же вам бог жить в счастье, радости, совете, любви да согласии! - выпил полрюмки, а остальным плеснул в потолок.
      - Спасибо тебе, Митрий Семеныч, на добром слове! - сказал Прокудин, а за ним и другие повторили то же самое. Настя подала барину ручник, а барин положил на тарелку целковый.
      Так Настя одарила всю господскую семью и последний подала хорошенький ручник Маше.
      Маша забыла положить свой пятиалтынный на тарелку и, держа его в ручонках, бросилась на шею к Насте.
      - Ишь как любит-то! - заметила Варвара, поцеловав свесившуюся через Настино плечо руку девочки.
      Между тем стали потчевать водкою поезжан, и начались приговорки: "горько", да "ушки плавают". Насте надо было целоваться с мужем, и Машу сняли с ее рук и поставили на пол.
      Дошло потчевание до Варвары. Она взяла рюмку, пригубила и сказала: "Горько что-то!" Молодые поцеловались. Варвара опять пригубила и опять сказала: "Еще горько!" Опять молодые поцеловались, и на Настином лице выразилось и страдание и нетерпеливая досада.
      А Варвара после второго целованья сказала: "Ну дай же бог тебе, Григорьюшка, жить да богатеть, а тебе, Настасьюшка, спереди горбатеть!" - и выпила. Все общество рассмеялось.
      Дружки дольше всех суслили свои рюмки и все заставляли молодых целоваться. Потом угощали других поезжан.
      А барыня тем временем подошла к молодым, да и спрашивает:
      - Что ж, Григорий, любишь ты жену?
      - Как же, сударыня, жену надыть любить.
      - Все небось целуетесь?
      Григорий засмеялся и провел рукавом под носом.
      - Ну, ишь барыне хочется, чтоб вы поцеловались, - встряла Варвара.
      На Настином лице опять выразилась досада, а Григорий облапил ее за шею и начал трехприемный поцелуй.
      Но за первым же поцелуем его кто-то ударил палкою по голове. Все оглянулись. На полу, возле Григория, стояла маленькая Маша, поднявши высоко над своей головенкой отцовскую палку, и готовилась ударить ею второй раз молодого. Личико ребенка выражало сильное негодование.
      У Маши вырвали палку и заставили просить у Григория прощения. Ребенок стоял перед Григорьем и ни за что не хотел сказать: прости меня. Мать ударила Машу рукою, сказала, что высечет ее розгою, поставила в угол и загородила ее тяжелым креслом.
      Девочка, впрочем, и не вырывалась из угла; она стояла смирно, надув губенки, и колупала ногтем своего пальчика штукатурку белой стены. Так она стояла долго, пока поезд вышел не только из господского дома, но даже и из людской избы, где все угощались у Костика и Петровны. Тут ничего не произошло выходящего из ряда вон, и сумерками поезд отправился к Прокудину; а Машу мать оставила в наказание без чая и послала спать часом раньше обыкновенного, и в постельке высекла. У нас от самого Бобова до Липихина матери одна перед другой хвалились, кто своих детей хладнокровнее сечет, и сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим приемом. Ребенок должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его раздевали, клали в кроватку и там секли. Потом один жидомор помещик, Андреем Михайловичем его звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это так делал он с своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над головою подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку. Это многим нравилось, и многие до сих пор так секут своих детей. Прощение только допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или матерью к телесному наказанию розгами без счета, должен был валяться в ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать. Дети маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с летами и с образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья, припасенные на их тело. Маша была еще мала; чувство у нее преобладало над расчетом, и ее высекли, и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во сне и, судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати.
      Беда у нас родиться смирным да сиротливым - замлут, затрут тебя, и жизни не увидишь. Беда и тому, кому бог дает прямую душу да горячее сердце нетерпеливое: станут такого колотить сызмальства и доколотят до гробовой доски. Прослывешь у них грубияном да сварою, и пойдет тебе такая жизнь, что не раз, не два и не десять раз взмолишься молитвою Иова многострадательного: прибери, мол, толоко, господи, с этого света белого! Семья семьею, а мир крещеный миром, не дойдут, так доедут; не изоймут мытьем, так возьмут катаньем.
      VI
      Головы свои потеряли Прокудины с Настею. Пять дней уже прошло с ее свадьбы, а все ни до какого ладу с нею не дойдут. Никому не грубит, ни от чего не отпирается, даже сама за работу рвется, а от мужа бегает, как черт от ладана. Как ночь приходит, так у нее то лихорадка, то живот заболит, и лежит на печке, даже дух притаит. Иной раз сдавалось, что это - она притворяется, а то как и точно ее словно лихорадка колотила. Старшая невестка, Домна, хотела было как-то пошутить с ней, свести ее за руку с печки ужинать, да и оставила, потому что Настя дрожмя дрожала и ласково шепотом просила ее: "Оставь меня, невестушка! оставь, милая! Я за тебя буду богу молить, - оставь!" Домна была баба веселая, но добрая и жалостливая, она не трогала больше Насти и даже стала за нее заступаться перед семейными. Она первая в семье стала говорить, что Настя испорчена. Бог ее знает, в самом ли деле она верила, что Настя испорчена, или нарочно так говорила, чтоб вольготнее было Насте, потому что у нас с испорченной бабы, не то что с здоровой, - многого не спрашивают. Дьявола, который сидит в испорченной, боятся. Оттого-то, как отольется иной бабочке житьецо желтенькое, так терпит-терпит, сердечная, да изловчится как-нибудь и закричит на голоса, ну и посвободнее будто станет.
      В Насте этакой порчи никакой никто не замечал из семейных, кроме невестки Домны. И потому Исай Матвеич Прокудин, сказавши раз невестке: "Эй, Домка, не бреши!", запрег лошадь и поехал к Костику, а на другой вечер, перед самым ужином, приехал к Прокудиным Костик.
      - Вот! - крикнул Исай Матвеич, увидя входящего в дверь Костика. Только ложками застучали, а он и тут. Садись, сваток, гость будешь.
      Исай Матвеич помолился перед образами и сел в красном угле, а за ним села вся семья, и Костик сел.
      - А где же Настя? - спросил Костик, осмотревши будто невзначай весь стол. - Аль она у вас особо ужинает?
      - Нет, брат, она у нас совсем не ужинает, - отвечал Прокудин, нарезывая большие ломти хлеба с ковриги, которую он держал между грудью и левою ладонью.
      - Как не ужинает?
      - Да так, не ужинает, да и вся недолга; то живот, то голова ее все перед вечером схватывают, а то лихорадка в это же время затрепит.
      - Что такое! - нараспев и с удивлением протянул Костик.
      - Да уж мы и сами немало дивуемся. Жалится все на хворость, а хворого человека нельзя ж неволить. Ешьте! Чего зеваете! - крикнул Прокудин на семейных и начал хлебать из чашки щи с жирною свининою.
      - Что ж это за диковина? - опять спросил Костик, еще не обмакнувший своей ложки. - Да где же она у вас?
      - Кто? Настя-то?
      - Да.
      - А не знаю; гляди, небось на печке будет.
      Костик молча встал с лавки и пошел к печке, где ни жива ни мертва лежала несчастливая Настя, чуя беду неминучую.
      - Что ты лежишь, сестра? - спросил вслух Костик, ставши ногою на приставленную к печке скамью и нагнувшись над самым ухом Насти.
      - Не по себе, братец! - отвечала Настя и поднялась, опершись на один локоть.
      - Что так не по себе?
      - Голова болит.
      - Живот да голова - бабья отговорка. Поешь, так полегчает. Вставай-ка!
      - Нет, брат, силушки моей нет. Не хочу я есть.
      - Ну, не хочешь, поди так посиди.
      - Нет, я тут побуду.
      - Полно! Вставай, говорю.
      Костик скрипнул зубами и соскочил с скамейки. Настя охнула и тоже спустилась с печи. Руку ей смерть как больно сдавил Костик повыше кисти.
      - Подвиньтесь! - сказал Прокудин семейным, - дайте невестке-то место.
      Семья подвинулась, и Настя с Костиком сели.
      - Ешь! - сказал Костик, подвинув к сестре ломоть хлеба, на котором лежала писаная ложка. Настя взяла было ложку, но сейчас же ее опять положила, потому что больно ей было держать ложку в той руке, которую за минуту перед тем, как в тисках, сжал Костик в своей костливой руке с серебряными кольцами.
      - Кушай, невестушка! - сказал Прокудин, а Костик опять скрипнул зубами, и Настя через великую силу стала ужинать.
      Больше за весь ужин ничего о ней не говорили. Костик с Исаем Матвеичем вели разговор о своих делах да о ярмарках, а бабы пересыпали из пустого в порожнее да порой покрикивали на ребят, которые либо засыпали, сидя за столом, либо баловались, болтая друг дружку под столом босыми ножонками.
      Отошел незатейливый ужин. Исай Матвеевич с Костиком выпили по третьему пропускному стаканчику, - закусили остатком огурца и сели в стороне, чтобы не мешать бабам убирать со стола. Костик закурил свою коротенькую трубочку и молча попыхивал и поплевывал в сторону. Исай Матвеевич кричал на ребят, из которых одни червячками лезли друг за другом на высокие полати, - а другие стоя плакали в ожидании матерей, с которыми они опали по лавкам. Настя стояла у столба под притолкой, сложа на груди руки, и молчала. Мужики вышли на двор управить на ночь скотину. Впрочем, мужиков дома, кроме самого Исая Матвеевича, оставалось только двое: Григорий да его двоюродный брат Вукол. Домниного мужа и двух других старших сыновей Прокудина не было дома, - они были на Украине.
      Костик выкурил свою трубочку, выковырял пепел, набил другую и снова раскурил ее, а потом он встал с лавки и, подойдя к двери, сказал:
      - Поди-кась ко мне, сестра, на пару слов.
      Настя спокойно вышла за братом. Домна глянула на захлопнувшуюся за невесткою дверь и продолжала собирать со стола объедки хлеба и перепачканную деревянную посуду.
      - Ты что это так с мужем-то живешь? - спросил Костик за дверью Настю, стоя с нею в темных сенях.
      - Как я живу, братец, с мужем? - проговорила окончательно сробевшая перед братом Настя.
      - Как! Разве ты не знаешь, как ты живешь?
      - Да как же я живу?
      - Что ты огрызаешься-то! Нешто живут так по-собачьи! - крикнул Костик.
      - Я не живу по-собачьи, - тихо отвечала Настя.
      - Стерва! - крикнул Костик, и послышалась оглушительная пощечина, вслед за которой что-то ударилось в стену и упало.
      Домна отскочила от стола и бросилась к двери.
      - Куда! - крикнул Исай Матвеевич на Домну. - Не встревай не в свое дело; пошла назад!
      Домна повернулась к столу, смахнула в чашку хлебные крошки и, суя эту чашку в ставец, кого-то чертакнула.
      - Кого к чертям-то там посылаешь? - спросил Прокудин старшую невестку.
      Домна ничего не отвечала, но так двинула горшки, что два из них слетели с полки на пол и разбились вдребезги.
      - Бей дробней! - крикнул с досадою Прокудин.
      - И так дробно! - отвечала Домна, подбирая мелкие черепочки разбитых горшков.
      - Да что ты, сибирная этакая...
      - Что! горшок разбила. Эка невидаль какая!
      - Голову бы тебе так разбить...
      Но в это время в сенях послышался раздирающий крик. Домна, не дослушав благожеланий свекра, бросилась к двери и на самом пороге столкнулась с Костиком.
      - Совладал, родной! - сказала она ему с насмешкой и укором.
      - Куда? - крикнул опять Прокудин. - Домна, вернись!
      Но Домна не обратила никакого внимания на слова Прокудина и, выскочив в сени, звала:
      - Настя! Настя! где ты? Настасья? Это я, откликнись, глупая.
      Никто не откликается. Домна шарила руками по всем углам, звала Настю, искала ее в чулане, но Насти нигде не было.
      Домна вернулась в избу, ни на кого не взглянула и молча засветила у каганца лучинную засветку.
      - Куда с лучиной? - крикнул Прокудин.
      - Настасью искать.
      - Чего ее искать?
      - Того, что нет ее.
      - До ветру пошла.
      - А може и за ветром.
      - Брось лучину! воротится небось.
      Домна лучины не бросила и вышла с нею в сени; влезла с нею на потолок, зашла в чулан, заглянула в пуньку, а потом, вернувшись, острекнула лучину о загнетку и оказала:
      - Ну теперь уж сами поищите...
      - Кого поискать?
      Домна ничего не отвечала и, подозвав к себе плачущего пятилетнего сына, утерла ему нос подолом его рубашонки и стала укладывать его спать.
      - Где Настасья-то? - спросил Прокудин. Домна молчала.
      - Слышишь, что ли? Что я тебя спрашиваю! Где Настасья?
      - А мне почем знать, где она? может, в колодце, може, в ином месте. Кто ее знает.
      - Да что ты нынче брешешь!
      - Что мне брехать. Брешет брех о четырех ног, а я крещеный человек.
      - Не видал жены? - спросил Прокудин вошедшего Григорья.
      - Нет, не видал.
      - Что за лихо! Подите-ка ее поищите.
      Ребята пошли искать Настю, и Костик злой-презлой пошел с ними, поклявшись дать Настасье здоровую катку за сделанную для нее тревогу. Но Насти не нашли ни ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.
      Ночью на другой день в окно маслобойни Прокудина, откуда мелькал красноватый свет, постучался кто-то робкою рукою.
      Костик и Прокудин, сидевшие вдвоем за столом в раздумье, как быть с пропажею бабы, тревожно переглянулись и побледнели. Стук опять повторился, и кто-то крикнул: "Отопритесь, что ли?"
      Костику и Прокудину голос показался незнакомым, однако они встали оба вместе, вышли в сени и, посмотрев в дырку, прорезанную сбоку дверной притолки, впустили позднего посетителя.
      Гость был один, и лицо его нельзя было рассмотреть в сенях. Пушистый снег как из рукава сыпался с самого вечера, и запоздалый гость был весь обсыпан этим снегом. Его баранья шапка, волосы, борода, тулуп и валенки представляли одну сплошную белую массу. Это был почтовый кузнец Савелий. Узнав его, когда кузнец вошел в маслобойню и стряхнулся, Костик плюнул и сказал:
      - Тьфу, чтоб тебе пусто было! напужал только насмерть.
      - Что больно пужлив стал? - спросил кузнец, обивая шапку и собираясь распоясываться.
      - Да ведь ишь ты какой белый! - отвечал спохватившийся Костик.
      - Белый, брат! Ты гляди, снег-то какой содит, страсть! и подземки крутить начинает.
      - Откуда ж тебя бог несет, дядя Савелий? - спросил Прокудин.
      - А ты, дядя Исай, прежде взыщи гостя, а там спрашивай. Эх ты, голова с мозгом!
      Прокудин достал из поставца полштоф и стаканчик и поднес Савелию.
      - Куда ж, мол, едешь-то?
      - Ехал было к тебе.
      - По дороге, что ль?
      - Нет, изнарочна.
      - Что так?
      - Так, спроведать задумал,
      - Нет, неправда?
      - Да правда ж, правда.
      - Ты, парень, что-то говоришь, да не досказываешь.
      - Вот те и раз! Вот за простоту-то мою и покор. Что ж, как живешь-можешь, Матвеевич?
      - Ничего, твоими молитвами!
      - Ну, брат, по моим молитвам давно бы вытянулся. Моя молитва-то: не успеешь лба путем перекрестить, то туда зовут, то туда кличут; хоть пропади! Хозяюшка как?
      - Ничего; что ей на старости делается!
      - Детки? невестка молодая?
      - Да ты говори, что хочешь сказать-то?
      Прокудин и Костик зорко смотрели в глаза кузнецу,
      - Что сказать-то?
      - Да что знаешь о невестке?
      - Она у меня.
      - Что врешь?
      - Ей, право.
      - Как так?
      - Да гак, меня вчера дома не было, ездил в город; а она прибегла к хозяйке вся дроглая, перепросилась переночевать, да так и осталась. Нонеча она молчит, а мы не гоним. Такая-то слабая, - в чем жизнь держится, куда ее прогнать. А под вечер я подумал: бог, мол, знает, как бы греха какого не было, да вот и прибежал к вам:
      - На лошади, что ль?
      - Да, а то как же? не пешком, чай.
      Прокудин разбудил спавшего племянника и послал его дать гостевой лошади сена и невейки, а сам сел и стал разбирать бороду. Гость и Костик молчали.
      - Так как же? - наконец спросил Костик, обращаясь к Прокудину.
      - Это насчет чего?
      - Да ведь мне некогда за ней ехать. Завтра в Орел с семям загадано ехать.
      - Ой!
      - Право.
      - Как же тут потрафить!
      - Слетать нешто ночью, теперь, чтоб утром ко двору быть, а ее нехай кто-нибудь довезет до дому-то.
      - И то правда.
      Так и сделали. Часа через полтора Костик ехал с кузнецом на его лошади, а сзади в других санях на лошади Прокудина ехал Вукол и мяукал себе под нос одну из бесконечных русских песенок. Снег перестал сыпаться, метель улеглась, и светлый месяц, стоя высоко на небе, ярко освещал белые, холмистые поля гостомльской котловины. Ночь была морозная и прохватывала до костей. Переднею лошадью правил кузнец Савелий, а Костик лежал, завернувшись в тулуп, и они оба молчали.
      - Эх, брат Костик! запроторил ты сестру ни за что ни про что! - начал было Савелий; но Костик, услыхав такой приступ, прикинулся спящим, ничего не ответил. Он лежал, то злясь на сестру, то сводя в уме своем счеты с Исаем Матвеевичем, с которым они имели еще надежду при случае пополевать друг на друга.
      А продрогшие лошадки бежали частой трусцой и скоро добежали до избы с резным коньком и ставнями. В этой избе жил веселый и добродушный кузнец Савелий, у которого всегда не ладились его делишки и которого все обманывали, кроме его жены, бывшей его другом, нянькою, любовницей и ангелом-хранителем. Теперь в этой избе была Настя. Она спала тревожным, тяжелым сном, обнявшись с женою кузнеца Савелья. В избе кузнеца было очень тепло и опрятно: на столе лежали ковриги, закрытые белым закатником, и пахло свежеиспеченным хлебом; а со двора в стены постукивал мороз, и кузнечиха, просыпаясь, с беспокойством взглядывала в окна, разрисованные ледяными кристалликами, сквозь пестрый узор которых в избу светила луна своим бледным, дрожащим светом.
      Часу в третьем ночи раздался стук в ворота, и вслед за тем кузнец ударил несколько раз осторожно кнутовищем по оконной раме и назвал по имени ждавшую его с беспокойством жену.
      VII
      Настя не слыхала, как кузнечиха встала с постели и отперла мужу сеничные двери, в которые тот вошел и сам отпер ворота своего дворика. Она проснулась, когда в избе уж горел огонь и приехавшие отряхивались и скребли с бород намерзшие ледяные сосульки. Увидя между посетителями брата, Настя словно обмерла и, обернувшись к стене, лежала, не обнаруживая никакого движения.
      Кузнец оттирал свой тулуп, который смерзся колом; Вукол, прислонясь к печке, грел свои руки; а Костик ходил взад и вперед по избе, постукивая на ходу нога об ногу.
      - Ты б, Авдотья, нам картошечек сварила позавтракать, - обратился кузнец к жене, которая уже разводила на загнетке огонь под таганчиком.
      - Я и то вот хочу сварить, - отвечала кузнечиха.
      - А водочки нет? - спросил кузнец.
      - И-и! где ж ей быть? Откуда?
      - Ну и не надо.
      - И так обойдется, - подтвердила жена, ставя на таган чугунчик с водою.
      - Что ж это ты, Ивановна, плохо хозяйствуешь? - спросил кузнечиху Костик.
      - Как так плохо?
      - Да вот муж прозяб, а у тебя согреть его нечем.
      - А! это-то. Небось согреется.
      - Как же водочки-то ты не припасла?
      - Да откуда мне ее припасти? Припасать его дело. Что припасет, то и сберегу; а мне где припасать. Одна в доме; ребят да скотину впору опекать.
      - Работника-то аль отпустили?
      - Да отпустили ж.
      - Что так?
      - Да так: капитала нет, и отпустили.
      - Плохо.
      - Жалостливый какой! - сказал кузнец, подмигнув жене.
      - Да, - ответила та с скрытой улыбкой.
      - Право. Ты чего смеешься? Я, брат, по душе жалею, - проговорил нимало не смешавшийся Костик.
      - Ужалел, брат! Как бы не ты пристал осенью с ножом к горлу за деньги, так и мерин бы чалый на дворе остался, и работник бы был. А то ведь как жид некрещеный тянул.
      - Чудак! Коли нужно было.
      - Давал на пять лет, а вытянул назад через полтора года. Такая-то твоя помочь не то что вызволила нас, а в разор ввела.
      - Полно жалобиться-то! - с некоторою досадою проговорила кузнечиха. Живы будем, и сыты будем. С голодом еще не сидели. Дай бог только здоровья твоим рукам, а то наедимся, да и добрых людей еще накормим.
      - Эка у тебя хозяйка-то, Савелий, разумная! - сказал Костик.
      Кузнец ничего не ответил на это замечание и только поглядел на свою бабу, которая, опершись рукою на ухват, стояла перед таганом и смотрела в чугун, кипевший белым ключом.
      - Нужно, брат, было, - сказал Костик, помолчав. - Тут жена заболела, а там братишек в ученье свезли, а напоследки вот сестру замуж выдал.
      - Неш ты тут что потратил?
      - А ты думаешь?
      - Полно брехать, чего не надо.
      - Вот и брехать.
      - Известно. Эх, совесть! Неш мы делов-то не знаем, что ли?
      - Ешьте-ка, вот вам дела. Нечего урекаться-то. Его были деньги, его над ними воля. А ты вот наживи свои, да тогда и орудуй ими как вздумаешь, проговорила кузнечиха, ставя на стол чугун с горячим картофелем, солонку и хлеб.
      - Экая тетка Авдотья! гусли, а не баба! - воскликнул Костик, желавший переменить разговор.
      - Баба, брат, так баба. Дай бог хоть всякому такую,- отвечал кузнец, ударив шутя жену ладонью пониже пояса.
      - Дури! - крикнула кузнечиха на мужа. - Аль молоденький баловаться-то.
      - А то неш стары мы с тобой! а?
      - Пятеро батей зовут, да все молодиться будешь.
      - Вольно ж тебе, тетка Авдотья, рожать-то! - заметил Костик.
      - Вольно! - ответила баба, копаясь около спящих на лавке ребятишек, и улыбнулась. Мужики тоже все засмеялись.
      - Нет, братцы, я вот что задумал, - говорил, подмигнув Вуколу, кузнец, чистя ногтем горячую картофелину. - Я вот стану к солдатке ходить.
      - Это умно! - заметил Вукол.
      Кузнечиха смотрела на мужа и ничего не говорила.
      - Право слово, хочу так сделать.
      - Эх ты, бахвал! Полно бахвалить-то, - сказала кузнечиха.
      - Чего бахвалить? я правду говорю.
      - Много у солдатки есть и без тебя, и помоложе и получше.
      - Это ничего. Старая лошадка борозды не портит.
      - Солдатка-то любит, чтоб ходили да носили.
      - И мы понесем.
      - Что понесешь-то? Ребят-то вот прокорми,
      - А цур им, ребята!
      - Цур им.
      - Ай да Савелий! Молодец! - крикнул Костик. - А ты, видно, завистна на мужа-то, тетка Авдотья?
      - Тьфу! По мне, хоть он там к десяти солдаткам ходи, так в ту же пору. Еще покойней будет.
      Мужики опять засмеялись над Авдотьей, которая хорошо знала, что муж шутит, а все-таки не стерпела и рассердилась.
      Поели картофель, помолились богу и сказали спасибо хозяйке. Кузнец хотел обнять жену, но она отвела его руки и сказала: "Ступай с солдаткой обниматься!"
      Костик закурил трубочку и велел Вуколу выводить за ворота лошадь. Когда Вукол вышел за двери, Костик встал и, подойдя к кузнечихиной постели, одернул с Насти одеяло и крикнул: "Вставай!"
      Настя вскочила, села на кровати и опять потянула на себя одеяло, чтобы закрыть себя хоть по пояс.
      - Вставай! - повторил Костик.
      - Полно тебе, - сказала кузнечиха. - Отойди от нее, дай ей одеться-то. Ведь она не махонькая; не вставать же ей при мужиках в одной рубахе.
      Костик отошел; Настя безропотно стала одеваться. Кузнечиха ей помогала и все шептала ей на ухо: "Иди, лебедка! ничего уж не сделаешь. Иди, терпи: стерпится, слюбится. От дождя-то не в воду же?"
      Вукол вывел лошадь за ворота и стукнул кнутовищем в окно; Настя одела кузнечихину свиту, подпоясалась и сошла на нижний пол; Костик встал и, сверкнув на сестру своими глазами, сказал:
      - Ну-ка иди, голубка!
      Настя стояла.
      - Иди, мол, - крикнул он и толкнул сестру в спину.
      Настя стала прощаться с Авдотьей.
      - А ты вот что, Борисыч! ты пожалей сестру, а не обижай. Обижать-то бабу много кого найдется, а пожалеть некому.
      - Ладно, - ответил Костик и опять толкнул Настю.
      - Да ты что толкаешься-то! - сказала кузнечиха, переменив голос.
      - Хочу, и толкаюсь.
      - Нет, малый, ты там в своем доме волен делать что хочешь, а у нас в избе не обижай бабу.
      - Ты закажешь? - гневно спросил Костик.
      - А еще как закажу-то! Нет тебе сестры, да и все тут! - воскликнула кузнечика и пихнула Настю опять на верхний пол.
      - А, такая-то ты! Разлучать мужа с женой вздумала!
      - Не бреши, дядя, кобелем. Я злым делам и не рукодельница и не потатчица. Я сама своего мужа послала, чтоб, как ни на есть, свести твою сестру с Гришкой, без сраму, без греха; а не разлучница я.
      - Что ж теперь делаешь?
      - А то и делаю. Я думала, что ты ее возьмешь, как по-божьему, как брат; а ты и здесь зачинаешь все шибком да рыском; поезжай же с богом: я сама ее приведу...
      - Савелий! - крикнул Костик.
      - Что? - отвечал кузнец.
      - Чего ж ты молчишь?
      - А что ж мне говорить?
      - Да что ж вы, разбойничать, что ли? На вас, чай, ведь суд есть.
      - Ну, брат, мы там по-судейскому не разумеем. Костик прыгнул на пол, схватил за руку сестру и дернул ее к двери.
      - Э! стой, дядя, не балуй! - сказала кузнечиха. - У меня ведь вон тридцать соколов рядом, в одном дворе. Только крикну, так дадут другу любезному такое мяло, что теплей летошнего. Не узнаешь, на какой бок переворачиваться.
      Костику были знакомы кулаки гостомльских ямщиков. Он вспомнил прошлогоднюю ссору с ними на ярмарке и выпустил из своей руки сестрину руку.
      - Нет, уж пусти меня, Авдотьюшка, - проговорила Настя, затрясшаяся от угрозы кузнечихи, - пусти, милая, поеду; все равно.
      - Я тебя сама отвезу.
      - Нет, пусти, пусти, - повторяла Настя, боявшаяся за строптивого брата, и сама тянула его за рукав к двери.
      Кузнечиха пожала плечами и сказала:
      - Ну, коли на то твоя воля, я тебе не перечу.
      - Прощай, прощай! - повторила Настя и вышла за Двери.
      - Благодарим на угощении, и а ласке! - язвительно сказал Костик и вышел вслед за сестрою.
      - Не на чем, голубчик! - спокойно ответила Аздотья.
      Сани заскрипели по снегу, а на дворе еще было темно.
      - Иззяб ты? - спросила кузнечиха мужа.
      - Спать хочется.
      - Ступай на печь.
      - Надо пойти вороты запереть.
      - Ложись, я запру.
      Кузнец полез на печку, а жена вышла на двор в одной рубахе и в красной шерстяной юбке. Вернувшись со двора, она погасила каганец и, сказав: "Как холодно!", прыгнула к мужу на печку.
      - Зазнобилась? - спросил жену кузнец.
      - Холодно смерть, - отвечала Авдотья.
      VIII
      Костик уехал с барином в Орел. Говорили, что они уехали на целую неделю, а может, и больше. На хуторе все ходило веселее. Барин у них был не лихой человек, и над ним даже не смеялись, потому что он был из духовных, знал народ и умел с ним сделываться. Сначала он, по барыниному настоянию, хотел было произвести две реформы в нравах своих подданных, то есть запретить ребятишкам звать мужиков и баб полуименем, а девкам вменить в обязанность носит юбки; но обе эти реформы не принялись. На первую мужики отвечали, что это делается по простоте, что все у нас друг друга зовут полуименами: Данилка дядя, тетка Аришка и т. п. Либо полуименем, либо по одному отчеству, а полным крещеным именем редко кого называют. А относительно девичьих нарядов сказали, что девки на Гостомле "спокона века" ходили в одних вышитых рубашках и что это ничему не вредит; что умная девка и в одной рубашке будет девкою, а зрячая, во что ее ни одень, прогорит, духом.
      - Да не то, ребятушки! а ведь нехорошо смотреть-то на большую девку, как идет в одной рубашке, - говорил барин.
      - А ты, Митрий Семеныч, не гляди, коли нехорошо тебе показывается, отвечали мужики.
      Так барин отказался от своих реформ и не только сам привык звать мужиков либо Васильичами да Ивановичами либо Данилками, но даже сам пристально смотрел вслед девкам, когда они летом проходили мимо окон в белоснежных рубахах с красными прошвами. Однако на хуторе очень любили, когда барин был в отъезде, и еще более любили, если с ним в отъезде была и барыня. На хуторе тогда был праздник; все ничего не делали: все ходили друг к другу в гости и совсем забывали свои ссоры и ябеды.