Ужасная в душе моей возникла обида и озлобление! Где ж таки, помилуйте, у самого станового коней свели! Что еще можно вздумать в мире сего дерзновеннее! Последние времена пришли! Кони – четверка – семьсот рублей стоили; да еще упряжка, а теперь дуй себе куда хочешь в погоню за ворами на палочке верхом.
      Но и то бы еще ничего, як бы дело шло по-старому и следствие бы мог производить я сам по «Чину явления», но теперь это правили уже особливые следователи, и той, которому это дело досталось, не хотел меня слушать, чтобы арестовать зараз всех подозрительных людей. Так что я многих залучал сам и приводил их в виде дознания к «Чину явления истины», но один из тех злодiев еще пожаловался, и меня самого потребовали в суд!.. Как это вам кажется? Меня же обворовали, – у меня, благородного человека, кони покрадены, да и я же еще должен спешить поехать и оправдываться противо простого конокрада! Все було на сей грiшной земли, всякое беззаконие, но сего уже, кажется, никогда еще не було! А тут еще и ехать не с кем, и я, даже не отдохнув порядком, помчался на вольнонаемных жидовских лошадях балогулою, и собственно с тiм намерением, щобы там в городе себе и пару коней купить.
      Ну, а нервы мои, разумеется, были в страшнейшем разволнении, и я весь этот новый суд и следствие ненавидел!.. Да и для чего, до правды, эти новые суды сделаны? Все у нас прежде было не так: суд был письменный, и що там, бывало, повытчики да секретари напишут, так то спокойно и исполняется: виновный осенит себя крестным знамением да благолепно выпятит спину, а другой раб бога вышнего вкатит ему, сколько указано, и все шло преблагополучно, ну так нет же! – вдруг это все для чего-то отменили и сделали такое егалите и братарните , что, – извольте вам, – всякий пройдисвiт уже может говорить и обижаться! Это ж, ей-богу, удивительно! Быть на суде, и то совестно! То судья говорит, то злодiй говорит, а то еще его заступщик. Где ж тут мне всех их переговорить! Я пошел до старого приятеля Вековечкина и говорю:
      – Научите меня, многообожаемый Евграф Семенович, як я имею в сем представлении суда говорить.
      А он же, миляга, – дай бог ему долгого вiку, – хорошо посоветовал:
      – Говори, – сказал, – как можно пышно, щоб вроде поэзии – и не спущай суду форсу!
      – Ну, так, мол, и буду.
      И вот, как меня спросили: «Что вам известно?», я и начал:
      – Мне, – говорю, – то известно, що все было тихо, и был день, и солнце сияло на небе высоко-превысоко во весь день, пока я не спал. И все было так, як я говорю, господа судьи. А как уже стал день приближаться к вечеру, то и тогда еще солнце сияло, но уже несколько тише, а потом оно взяло да и пошло отпочить в зори, и от того стало как будто еще лучше – и на небе, и на земли, тихо-тихесенько по ночи.
      Тут меня председатель перебил и говорит:
      – Вы, кажется, отвлекаетесь! А я ему отвечаю:
      – Никак нет-с!
      – Вы о деле говорите, как лошади украдены.
      – Я о сем и говорю.
      – Ну, продолжайте.
      – Я, – говорю, – покушал на ночь грибки в сметане, и позанялся срочными делами, и потом прочел вечерние молитвы, и начал укладываться спать по ночи, аж вдруг чувствую себе, что мне так что-сь нехорошо, як бы отравление…
      Какой-то член перебил меня вопросом:
      – Верно, у вас живот заболел от грибов?
      – Не знаю отчего, но вот это самое место на животе и холод во весь подвенечный столб, даже до хрящика… Я и схопился и спать не можу…
      В залi всi захохотали.
      – А какая была ночь: темная или светлая? – вопросил член. Отвечаю:
      – Ночь була не темная и не светлая, а такая млявая , вот в какие русалки любят подниматься со дна гулять и шукать хлопцов по очеретам .
      – Значит, месяца не было?
      – Нет, а впрочем – позвольте: сдается, что, может быть, месяц и был, но только он был какой-то такой, необстоятельный, а блудник, то выходил, а то знов упадал за прелестными тучками. Выскочит, подивится на землю и знову спрячется в облаки. И я як вернулся знову до себя в постель, то лег под одеяло и враз же ощутил в себе такое благоволение опочить, что уже думал, будто теперь даже всi ангелы божий легли опочивать на облачках, як на подушечках, а притомленные сельские люди, наработавшись, по всему селу так храпят, що аж земля стогнет, и тут я сам поклал голову на подушку и заплющил очи…
      И я вижу, что все слушатели слушают меня очень с большим удовольствием, и кто-сь-то даже заплакал, но председатель знову до меня цепляется и перебивает:
      – Говорите о том: как были украдены лошади?
      – Ну, я же к этому все и веду. Вдруг спавшие люди сквозь сон почуяли, где-сь-то что-то скребе. Враз одни подумали, що то скребутся коты… влюбленные коты, понимаете! А другие думали, що то були не коты, а собаки; а то не были и не коты и не собаки, а были вот эти самые бабины сыны злодiи… – Но тут председатель на меня закричал…
      – Прошу вас не дозволять себе обидных выражений! А я отвечаю:
      – Помилуйте, да в чем же тут обида! ведь и все люди на свiти суть бабины дети, как и я и вы, ваше превосходительство.
      В публике прошел смех, а председатель говорит мне:
      – Довольно!
      А я чую, что публика по мне поборает, и говорю:
      – Точно так-с! Если бы я сказал, девкины дети, то было бы яко-сь невовко, а бабины…
      Но он меня опять перебивает и говорит:
      – Довольно-с уже этих ваших рассуждений, довольно!
      А заметно, ему и самому смiшно и публике тоже, и он говорит мне: – Продолжайте кратко и без лишнего, а то я лишу вас слова.
      Я говорю:
      – Слушаю-с, и теперь все мое слово только в том и осталось, що то были вот сии, – як вы не позволяете их называть бабины сыны, то лучше сказать злодиюки, которых вы посадили вот тут на сем диване за жандармы, тогда як их место прямо в Сибиру!..
      Но тут председатель аж пiдскочил и говорит:
      – Вы не можете делать указаний, кого куда надо сажать и ссылать! А я говорю:
      – Нет-с, я это могу, ибо мои кони были превосходные, и сии сучьи дети их украли, и як вы их сейчас в Сибирь не засудите, то они еще больше красти станут… и может быть, даст бог, прямо у вас же у первого коней и украдут. Чего и дай боже!
      Тут в публике все мне захлопали, як бы я был самый Щепкин , а председатель велел публику выгонять, и меня вывели, и как я только всеред людей вышел, то со всех сторон услыхал обо мне очень разное: одни говорили: «Вот сей болван и подлец!» И в тот же день я стал вдруг на весь город известный, и даже когда пришел на конный базар, то уже и там меня знали и друг дружке сказывали: «Вот сей подлец», а другие в гостинице за столом меня поздравляли и желали за мое здоровье пить, и я так непристойно напился с неизвестными людьми, що бог знае в какое место попал и даже стал танцевать с дiвчатами. А когда утром прокинулся, то думаю: «Господи! до чего я уронил свое звание, и як имею теперь отсюда выйти?» А в голове у меня, вообразите, ясно голос отвечает:
      – Теперь уже порядок известный: спеши скорее с банщиками первый пар в бани спаривать; а потом беги к церкви, отстой и помолись за раннею, и потом, наконец, иди опять куда хочешь.
      А меж тем те мои незнакомцы все меня спрашивают: видал ли я сам когда-нибудь потрясователей?
      Я разъясняю, что настоящих потрясователей я еще не видал и раз даже ошибся на одной стрижке, но что я надеюсь оных открыть и словить, ибо приметы их знаю до совершенства.
      А те еще меня вопрошают:
      – А есть ли тiм подходящим людям что-нибудь у вас в Перегудах делать? А я отвечаю:
      – Боже мой! Как же им не есть что у нас делать, когда у нас хотя люди, с одной стороны, и смирные, но с другой, знаете, и они тоже порою, знаете, о чем-то молчат. Вот! и задумаются, и молчат, и пойдут в лес, да и Зилизняка или Гонту кличат – а инии и песню поют:
 
Колы-сь було на Вкраини
Добре було житы!
 
      И дошли уже до такого сопротивления власти, что ни один человек не хочет ко мне как к должностному лицу в кучера идти.
      – Может ли это быть?
      – Уверяю вас!
      – Отчего же это?
      – Могу думать, что единственно оттого, что хотят лишить меня успеха в получении отличия за поимку потрясователя, но я, между прочим, с тем сюда и ехал, чтобы принести ответ суду, кстати нанять себе здесь же и кучера из неизвестных людей, да такого, у которого бы не было знакомых, и притом самого жесточайшего русского, из Резанской губернии, чтобы на тройке свистал и обожал бы все одно русское, а хохлам бы не давал ни в чем спуску.
      Мне отвечают:
      – Так и будет!
      И тут уж я при сильном напряжении сил увидал, что это со мною разговаривает какой-то мой вчерашний угощатель, и он повел меня в баню, а потом послал на раннюю, «а как ты, – говорит, – домой придешь, у тебя уже и кучер будет… Да еще какой! Настоящий орловский Теренька. Многого не запросит, а уж дела наделает!»
      И действительно, как я всхожу домой, а ко мне навстречу идет с самоваром в руках отличнейший парень с серьгой в ухе и говорит:
      – Богу молясь и с легким паром вас! Я спрашиваю:
      – А тебя как зовут?
      – Теренька Налетов, – говорит, – по прозванью Дар-валдай, Орловской губернии.
      – Что же, – говорю, – я тебе очень рад: я хотел из резанских, но и в Орловской губернии тоже, известно, народ самый такой, что не дай господи! Но мне нужно, чтобы ты мне помогал все знать и видеть и людей ловить.
      – Это нам все равно что плюнуть стоит.
      – Ну, мне такой и нужен. Я его и нанял.

      Отлично у нас дело пошло! Теренька ни с кем из хохлов компании не водил, а всех знал и не пошел в избу, а один, миляга, с конями в конюшне жил. Кому зима – студено, а ему нипочем: едет и поет, как «мчится тройка удалая на подорожке столбовой», даже, знаете, за сердце хопательно… Я не знал, как и радоваться, что такого человека достал. Теперь уж я был уверен, что мы выищем потрясователя и не упустим его, но только, вообразите себе, вдруг пошли помимо меня доносы, что будто у нас среди крестьян есть недовольные своею жизнью, и от меня требуют, чтобы я разузнал, кто в сем виновен? Я сам, знаете, больше всех думал на Дмитрия Афанасьевича, который очень трусился, как бы его паробки за дiвчат не отлупцевали, – и вот я, в дороге едучи, говорю своему Тереньке:
      – Послушай, миляга, як ты себе думаешь, не он ли это разные капасти пишет? А Теренька прямо отвечает:
      – Нет, не он.
      – Вон! Почему же ты этак знаешь?
      А он, миляга, тонкого ума был и отвечает:
      – Потому, что где ж ему с его понятием можно правду знать!
      – А это же разве правда?
      – Разумеется, правда.
      – Вот те и раз! Так рассказывай!
      Он и рассказывает мне, что крестьяне в самом деле стали часто говорить, что всем жить стало худо, и это через то именно, что все люди живут будто не так, как надо, – не по-божьему.
      – Ишь ты, – говорю, – какие шельмы! И откуда они могут это знать, як жить по-божьи? « Ходят, – говорит, – такие тасканцы и евангелие в карманах носят и людям по овинам в ямах читают.
      Видите, якие зловредные твари берутся! И Теренька, миляга, это знает, а я власть, и ничего не знаю! И Теренька говорит:
      – Да это и не ваше дело: это часть попова, пусть он сам за свою кубышку и обороняется.
      «Исправди, – думаю, – що мне такое!»
      Только у Христи спросил, что она, часом, не ходила ли с сими тасканцами в ямы читанье слухать, но она, дура, не поняла и разобиделась:
      – Хиба-де я уже така поганка, что с тасканцем в яму гиду!
      – Провались ты!
      – Сами валитесь, и с богом.
      – А що тебя пiп про все пытае?
      – А вже ж пытае.
      – А ты ж ему неужли ж так про все и каешься?
      – Ну, вот еще що взгадали! Чи я дура!
      – Отлично, – говорю, – отлично! И других многих так же спросил, и все другие так же ответили, а я им всем тожде слово рек:
      – Отлично!
      Потому что: для чего же ему в самом деле все узнавать, когда он уже один орден имеет? Аж смотрю, на меня новое доношение, что я будто подаю в разговорах с простонародием штундовые советы! Боже мой милостивый! Да что ж значится штунда? Я же этого еще постичь не могу, а тут уже новая задача: чи я кого-то ловлю, чи меня кто-то ловит. И вот дух мой упал, и очи потухлы, и зубы обнаженны… А туча все сгущевается, и скоро же в корчме нашли, – представьте себе, – печатную грамотку,а в ней самые возмутительные и неподобные словеса, що мы живем-де глупо и бессовестно, и «Bci, кто в бога вipye и себя жалуе, научайтеся грамоте, да не слухайте того, що говорят вам попы толстопузые». Так-таки и отляпано: «толстопузые»!.. Господи!.. И все грамотеи это прочитали и потом взяли да грамотку на цигарках спалили, а потом еще нашли иную грамотку и в сей уже то и се против дворян таких-сяких, неумех бiлоруких, а потом кстати и про «всеобирающую полицию» и разные советы, как жить, щоб не подражать дворянам и не входить в дочинения с полицией, а все меж собой ладить по-божьему. Просто ужасть! И кто ж сию пакость к нам завозит и в люди кидает? Я говорю:
      – Теренька! Вот ты, миляга, обещал мне во всем помогать, – помогай же! Я если открою и орден получу, – ей-богу, тебе три рубля дам!
      А он мне опять отвечает, что ему наверно ничего не известно, но что ему удивительно, какие это пиликаны приехали в гости к попу Назарию и все ночами на скрипке пиликают, а днем около крестьян ходят, а как ночь, они опять на скрипках пиликают, так что по всему селу и коты мяучат и собаки лают.
      Аж меня, знаете, всего ожгло это известие!
      «Господи боже мой! – думаю, – да ведь это же, может быть, они и есть потрясователи!»
      – Терентьюшка, миляга мой, ты их наблюдай: это они!
      – И я думаю, – говорит, – что они, но все-таки вы, ваша милость, встаньте сами о полуночи, и услышите, как они пиликают.
      Я так и сделал: завел будильную трещотку на самый полночный час и аккурат пробудился, и сейчас открыл окно в сад и сразу почувствовал свежесть воздуха, и пиликан действительно что-то ужасно пиликает, и от того или нет, но по всему селу коты кидаются, и даже до того, что два кота прямо перед моими окнами с крыши сбросились и тут же друг друга по морде лущат.
      Ну что это!
      Я утром сказал Назарию:
      – Что это за пиликаны у вас появились? А он отвечает:
      – Как это пиликаны? – И захохотал. – Это виртуозы, они спевки народные на ноты укладают и пошлют в оперу! А то пиликаны! Ха-ха, «пиликаны»… Смеху подобно, что вы понимаете… «Пиликаны»!
      Ну, я стерпел.

      А был в той поре у нас за пять верст конский ярмарок, и я туда прибыл и пошел меж людей, чтобы посмотреть по обязанностям службы. И вижу, там же ходят и сии два пиликана, или виртуозы, и действительно оба с тетраднами и что-то записуют. И я за ними все смотрел-смотрел, аж заморился и ничего не понял, а как подхожу назад до своей брички, чтоб достать себе из погребчика выпить чарочку доброй горiлки и закусить, чего Христина сунула, как вдруг вижу, в бричке белеется грамотка… Понимаете, это в моей собственной бричке, в начальственном экипаже! И уже, заметьте, печатано не простою речью, а скрозь строки стишок – и в нем все про то, як по дворах «подать сбирают с утра», Я говорю:
      – Теренька! Миляга! Кто тут до моей брички прикасался?
      – Я, – говорит, – не видал: у меня сзади глаз нет.
      – Мне бумажка положена. Кто тут был или мимо проходил?
      – Проходили эти пиликаны, поповы гости, Спиря да Сема, – я их только одних и приметил.
      – А тебе наверно известно, как их звать?
      – Наверно знаю, что один Спирюшка, тот все поспиривает, а другой, который Сема, этот посемывает.
      – Это они!
      – Да, надо будет, – говорит, – в дружбе им прикинуться и угостить.
      – Валяй, – говорю, – вот тебе полтина на угощение, а как только я орден получу – сейчас тебе три рубля, как обещано.
      На другой день, вижу – Теренька действительно идет уже от попа, а в руках дощечку несет.
      – Вот, – говорит, – стараюсь: ходил знакомство завесть.
      – Ну, рассказывай же скорее, миляга: как это было?
      – Да вот я взял эту дощечку с собой и говорю: «Это, должно быть, святой образок, я его, глядите-ка, в конюшне нашел; да еще его и ласточкиным гнездом закрыло, прости господи! А от того или нет, мне вдруг стали сны сниться такие, что быть какому-то неожиданью, и вот в грозу как раз гнездо неожиданно упало, а этот образок и провещился , но только теперь на нем уже никакого знаку нет, потому что весь вид сошел. Я просил попа: нельзя ли святой водой поновить?»
      – Это ты ловко! Ну, а что же дальше? « – Поп меня похвалил: „Это, говорит, тебе честь, что ты отыскал священный предмет, который становой до сей поры пренебрегал без внимания“.
      – Неужели он так и сказал?
      – Ей-богу, так сказал. Мне лгать нечего.
      – Ну, теперь, – говорю, – он про это непременно на меня донесет, а я возьму да еще прежде донесу на его Сему и на Спирю.
      И донес так, что явились какие-то неизвестные пиликаны Спиря и Сема, и нельзя разузнать, про что Спиря спирит и про что Сема семает, а между тем теперь уже повсеместно пометаются грамотки… И потому я представляю это: как угодно попреблагорассмотрительствующемуся начальству.
      Но – вообразите же – все ведь это пошло на мою же голову, ибо в обоих пиликанах по обыске их и аресте ничего попреблагорассмотрительствующегося не оказалося, и пришлось их опять выпустить. И учинился я аки кляузник и аки дурак для всех ненавистный, и в довершение всего в центре всенесомненнейшего и необычайнейшего – наполнения грамотками всего воздуха!
      Да! если я допекал, бывало, тix злодiев, конокрадов, как вам сказывал, по «Чину явления истины» и если и томил их «благоухищренною виною», то куда же все это годится перед тем, что я теперь терпевал сам! А между тем теперь отыскать и поймать потрясователя сделалось уже совершенно необходимо, потому что даже сам исправник против меня вооружился и говорит:
      – Ты всеобщий возмутитель и наипервый злодiй: мы жили тихо, и никого у нас, кроме конокрадов, не было; а ты сам пошел твердить про потрясователей, и вот все у нас замутилось. А теперь уже никто никому и верить не хочет, что у нас нет тех, що троны колеблят. Так подавай же их! Даю тебе неделю сроку, и если не будет потрясователя – я тебя подам к увольнению!..
      Вот вам и адское житие, какого я себе сам заслужил за свою беспокойность!
      И, ох, как я после этой беседы в нощи одинок у себя плакал!. Дождь льет, и молнья сверкает, а я то сижу, то хожу один по покою, а потом падаю на колени и молюсь: «Господи! Даруй же ты мне его и хоть единого сего сына погибельного», и опять в уме «мечты мои безумны»… И так много раз это, просто как удар помешательства, и я, с жаром повторивши, вдруг упал лицом на пол и потерял сознание, но вдруг новым страшным ударом грома меня опрокинуло, и я увидал в окне: весь в адском сиянии скачет на паре коней самый настоящий и форменный потрясователь весь в плаще и в шляпе земли греческой, а поза рожи разбойничья!
      Можете себе вообразить, что такое со мной в этот момент сделалось! После толикого времени зависти, скорби и отчаянья, и вдруг вот он! – он мне дарован и послан по моей пламеннейшей молитве и показан, при громе и молонье и при потоках дождя в ночи.
      Но размышлять некогда: он сейчас должен быть изловлен.

      Я так и завопил:
      – Христя! Христя!
      Аж она, проклятая баба, спит и не откликается. Ринулся я, як зверь, до ее комнаты и знову кричу: «Христя!» и хочу, щоб ее послать враз, щоб Теренька сию минуту кони подал, и скакать в погоню, но только, прошу вас покорно, той Христины Ивановны и так уже в ее постели нема, – и я вижу, що она и грому и дождя не боится, а потиху от Тереньки из конюшни без плахты идет, и всем весьма предовольная… Можете себе вообразить этакое неприятное открытие в своем доме, и в какую минуту, что я даже притворился, будто и внимания на это не обратил, а закричал ей:
      – Вернись, откуда идешь, преподлейшая, и скажи ему, чтоб сейчас, в одну минуту, кони запряг! Аж Христька отвечает:
      – Теренька не буде вам теперь коней закладать.
      – Это еще що?.. Да як ты смiешь! А она отвечает:
      – А вже ж cмiю, бо що се вы себе выдумали, по ночи, когда всi християне сплят, вам щоб в самiсенький сон кони закладать… Ни, не буде сего… – А-а!.. «Не буде»!.. «Самiсенький сон»… «Все християнство спочивае»… А ты же, подлая жинка, чего не спочивала, да по двору мандривала !
      – Я, – говорит, – знаю, зачем я ходила.
      – И я это знаю.
      – Я ходила слушать, як пиликан пиликае.
      – А-га! Пиликан пиликае!.. Хиба в такую грозу слышно, як пиликают!..
      – Оттуда, где я была, слышно.
      – Слышно!.. Больше ничего, как ты – самая бессовiстная жинка.
      – Ну и мне то все едино; а Теренька кони закладать не здужае.
      – Я вам дам: «не здужае». Сейчас мне коней!
      – У него зубы болят…
      Но тут уж я так закричал, что вдруг передо мною взялись и кони и Теренька, но только Теренька исправда от зубной боли весь платком обвязан, но я ему говорю:
      – Ну, Теренька, теперь смотри! Бей кони во весь кнут, не уставай и скачи: потрясователь есть! – настигни только его, щоб в другий стан не ушел, и прямо его сомни и затопчи… Що там с ними разговаривать!
      Теренька говорит:
      – Надо его на мосту через Гнилушу настичь – тут я его сейчас в реку сброшу, и сцапаем.
      – Сделай милость!
      И как погнал, погнал-то так шибко, что вдруг, – представьте, – впереди себя вижу – опять пара коней, и на всем на виду в тележке сидит самый настоящий, форменный враг империи!
      Теренька говорит:
      – Валить с моста?
      – Вали!
      И как только потрясователь на мост взъехал, Теренька свистнул, и мы его своею тройкою пихнули в бок и всего со всеми потрохами в Гнилушу выкинули, а в воде, разумеется, сцапали… Знаете, молодой еще… этак среднего веку, но поза рожи самоужаснеющая, и враз пускается на самую преотчаянную ложь:
      – Вы, – говорит, – не знаете, кто я, и что вы делаете!
      А я его вяжу за руки да отвечаю: – Не беспокойся, душечка, знаем!
      – Я правительственный агент, я слежу дерзкого преступника по следам и могу его упустить!
      – Ладно, голубчик, ладно! Я тебя посажу на заводе в пустой чан: тебе будет хорошо; а потом нас разберут.
      Но он вошел в страшный гнев и говорил про себя разные разности, кто он такой, – все хотел меня запугать, что мне за него достанется, но я говорю:
      – Ничего, душко мое, ничего! Ты сначала меня повози, а после я на тебе поезжу! – и посадил его в чан, приставил караул и поскакал прямо в город с докладом:
      – Пожалуйте, что мне следует: потрясователь есть.

      Но ведь представьте же, что я в город не доехал, и наверно могу сказать, что, почему так случилось, вы не отгадаете. А случилося вот что: был, как я вам сказал, очень превеликий дождь, да и не переставал даже ради того случая, что я совершил свои заветные мечты и изловил первого настоящего врага империи. И вот я себе еду под буркой весь мокрый и согревься, мечтаю, як оный гоголевский Дмухонец : що-то теперь из Петербурга, какую мне кавалерию вышлют: чи голубую, чи синюю? И не замечаю, как, несмотря на все торжествование моей победы и одоления, нападает на меня ожесточенный сон, и повозка моя по грязи плывет, дождь сверху по коже хлюпае, а я под буркою сплю, як правый богатырь, и вижу во сне свое торжество: вот он, потрясователь, сидит, и руки ему схвачены, и рот завязан, но все меня хочет укусить, и, наконец, укусил. И я на этом возбудился от сна; и вижу, что время уже стало no-ночи, и что мы находимся в каком-то как будто незнакомом мне диком и темном лесе, и что мы для чего-то не едем, а стоим, и Тереньки на козлах нет, а он что-то наперед лошадей ворочается, или как-то лазит, и одного резвого коня уже выпряг, а другого по копытам стучит, и этот конь от тех ударений дергает и всю повозку сотрясает.
      Я ему закричал: – Теренька! Что это? Отчего кони так дергают и сотрясают?
      А он отвечает:
      – Молчать!
      – Как молчать? Где мы?
      – Не знаю!
      – Что это за глупости! Как ты не знаешь?!
      – Я хотел по ближней дорожке через лес проехать, да вот в лесу и запутался.
      – Ты, верно, с ума сошел и хочешь меня убить!..
      – Не стоит рук пачкать.
      – Кацап проклятый! Тебе все стоит: хоть копеечку за душу взять, и то выгодно: сто душ загубишь и сто копеек возьмешь! Вот тебе и рубль! Но я тебе лучше так все деньги отдам, только ты меня, пожалуйста, не убивай.
      А он на эти слова уже не отвечал, а вывел пристяжную в сторону и сказал:
      – Прощай, болван! Жди себе орден бешеной собаки! – и поскакал и скрылся.
      Представьте себе вдруг такое обращение и как я остался один среди незнакомого леса с одним конем и не могу себе вообразить: где я и что со мною этот настоящий разбойник уделал?
      А он такое уделал, что нельзя было и понять иначе, как то, что он достал мгновенное помешательство или имел глубокий умысел, ибо он, как уже сказано, ускакал на пристяжном, покинув тут и свой кучерский армяк и Христин платок, которым был закутан – очевидно, от мнимой зубной боли, а другому коренному коню он, негодяй, под копыта два гвоздя забил! Ну, не варвар ли это, кацапская рожа! Боже мiй милi, что за положение! А дождь так и хлыще, а конь больной ногой мотае и стукае, аж смотреть его жалостно… Думаю: посмотрю-ка я, чи нема у меня под сиденьем клещей, – может быть, я ими хоть одного гвоздя у несчастного коняки вытащу. И с тiм, знаете, только що снял подушку с сиденья, как вдруг что же там вижу: полно место тiх самых гаспiдских листков , що и «мы не так живем и как надо» и прочие неподобные глаголы.
      Я и упал на колени, а руки расставил, щоб покрыть еию несподиванную подлость! И тут вдруг мне ясно в очи ударило, что ведь это очевидно, что потрясователь-то чуть ли не кто другой и был, как сам мой Теренька, по прозванью Дарвалдай-лихой ; и вот я, я сам служил ему для удобства развозить по всем местам его проклятые шпаргалки!.. И вот оно… вот тут же при мне находится все самополнейшее на меня доказательство моей самой настоящей болванской неспособности и несмотренья…
      И подумал я себе: «А и що ж то буде за акциденция , як я буду сидеть над теми листками в брычке да буду недоумевать да плакать? Дождь перейдет, и по дороге непременно кто-нибудь покажется, и я попадусь с поличным в политическом деле! Надо иметь энергию и отвагу, щоб это избавить… Надо все это упредить».

      И вот я вскочил и начал хапать все сии проклятые бумажки! Хотел, знаете, щоб стащить их все чисто куда-нибудь в ров или в болото и там их чем-нибудь завалить или затоптать, щобы они там исчезли и не помянулись. Аж як все похватал и понес под сим страшнейшим дождем и ужаснейшими в мире блистаниями огненной молоньи, то не бачил сам, куда и иду, и попал в сем незнакомом лесу действительно на край глубоченного оврага и престрашнейшим манером загремел вниз вместе с целою глыбою размокшей глины. И тут, при сем ужасном падении, все те шпаргалки у меня из рук выбило и помчало их неодоленным бурным потоком,