- А так без дела разве нельзя, или грех по-соседски повидаться?
      - Да что же... по-соседски... Какие мы соседи? Я бедный дворянин, а вы богатая княгиня, совсем не пара, и я не знал, как вы это примете, - а я горд.
      - Господи мой! да довольно того - сосед и дворянин, а ты еще с достоинством носишь свое звание, чего же еще нужно?
      - Да, я дворянин как надо, меня перервать можно, а вывернуть нельзя.
      - Молодец!
      Они подружились, и когда гость уезжал, княгиня у него осведомилась:
      - Ты ведь женат?
      - Женат.
      - Так не обидься, пожалуйста, я тебе в бричку сослала шелковый отрез на платье... Не тебе, понимаешь, а жене твоей... на память и в благодарность, что пешком шла, когда ты мне трубача привез, - добавила княгиня, видя, что гость начал как-то необыкновенно отдуваться и хлопать себя пальцем по левой ноздре.
      - Гм! жене... Ну, пускай так будет этот раз на память! - позволил Дон-Кихот, - но только... вперед этого больше не надо.
      И он потом, сделавшись коротким и близким приятелем в доме княгини, никогда не принял себе от нее ничего, ни в виде займа, ни в виде подарка. Как с ним ни хитрили, чтоб обновить его костюм или помочь упряжной сбруишкой, - не решались ни к чему приступить, потому что чувствовали, что его взаправду скорее перервешь, чем вывернешь. От бабушки принимали пособие все, но Дон-Кихот никогда и ничего решительно, и княгиня высоко ценила в нем эту черту.
      - Тут уже не по грамоте, а на деле дворянин, - говорила она своим близким, - богат как церковная мышь, есть нечего, а в мучной амбар салом не сманишь: "перервешь, а не выворотишь".
      Эти слова Рогожина в присловье пошли, а сам он тут свою кличку получил. Бабушка сказала ему:
      - Какой ты Доримедонт Рогожин, ты Дон-Кихот Рогожин!
      А он отвечал:
      - Я бы счастлив был, но только не в том месте родился.
      Прозвание ему, однако, нравилось.
      Но вместе с тем с этой же своей поездки к бабушке Дон-Кихот сразу махнул рукой на свою семейную жизнь.
      - Его точно песья муха у меня укусила, - рассказывала бабушка, - так от меня и побежал на своих одрах странствовать и подарок мой жене насилу к Рождеству привез. И где он в это время был? - нечего не известно. Слышали только, что там чиновник но дороге встречный обоз в грязь гнал, на него кто-то налетел, накричал, кнутом нахлестал и уехал... По рассказам соображаем - это наш Дон-Кихот: там офицера на ярмарке проучил; там жадного попа прибил; тут злую помещицу в мешке в поле вывез - все Дон-Кихот, все он, наш сокол без мяса. К концу года, гляжу, ко мне и возвращается "Дома, говорит, день пробыл и жене гостинец отдал, а жить мне у себя нельзя: полиция ищет, под суд берут".
      О доме своем он и не имел никаких забот: всем хозяйством правила "барыня Аксютка"; она продавала заезжим прасолам овец и яловиц, пеньку, холст и посконь и запивала с ними продажные сделки чайком "с подливочкой", и в той приятной жизни полнела и была счастлива.
      Впрочем, о "барыне Аксютке" знали очень мало и никогда о ней в бабушкином обществе не говорили и Дон-Кихота о ней не спрашивали, за что он, вероятно, и был очень благодарен.
      Бабушка находила в Рогожине очень много прекрасного и, разумеется, приобщила его к своей коллекции, но в обстоятельства его семейной жизни не входила. Она знала только одно, что он "женат глупо", и больше ничего знать не хотела.
      Время свое Доримедонт Васильич препровождал самым странным и невозможным образом когда ему не угрожал суд, он исчезал на своих одрах и где-то странствовал и потом вдруг как снег на голову являлся в Протозаново.
      Бабушка знала, что это значит, и обыкновенно всегда встречала его одним вопросом:
      - Что, батюшка мой, верно опять победил какого-нибудь врага?
      - Ну так что ж! - отвечал односложно Дон-Кихот.
      - Ничего: тебе, добру молодцу, исполать, и полезай теперь скорей на полать да получше прячься.
      - А меня здесь не заметят?
      - Ну, где тебя заметить, ты все равно что нос на жидовской роже незаметен.
      Рогожин успокоивался и жил во флигелях у княгини, ночуя нередко в одной комнате с исправником и сидя с ним рядом за обеденным столом.
      Времена и нравы теперь так переменились, что это многим, вероятно, покажется совершенно невероятным, но это было именно так, как я рассказываю. В дом княгини Варвары Никаноровны нельзя было приехать с выемкой Выборному исправнику, да и никому другому, ничто подобное никогда и в голову не могло прийти. Благодаря такому сочетанию обстоятельств Дон-Кихот преспокойно жил в Протозанове и в долгие зимние вечера служил бабушкиному обществу интересною книгой. Он развлекал всех своими рассказами, имевшими всегда своим предметом рыцарское благородство и носившими на себе особый отпечаток его взглядов и суждений. Рогожин не любил ничего говорить о себе и, вероятно, считал себя мелочью, но он, например, живообразно повествовал о честности князя Федора Юрьича Ромодановского, как тот страшные богатства царя Алексея Михайловича, о которых никто не знал, спрятал и потом, во время турецкой войны, Петру отдал; как князю Ивану Андреевичу Хованскому-Тарарую с сыном головы рубили в Воздвиженском; как у князя Василия Голицына роскошь шла до того, что дворец был медью крыт, а червонцы и серебро в погребах были ссыпаны, а потом родной внук его, Михайло Алексеич, при Анне Ивановне шутом состоял, за ее собакой ходил и за то при Белгородском мире тремя тысячами жалован, и в посмеяние "Квасником" звался, и свадьба его с Авдотьей-калмычкой в Ледяном доме справлялась... Как Салтыковы ополячились; как Василий Нарышкин с артиллериею и пехотою богача Сибирякова дом осадил и силою у него пять тысяч рублей вымогнул, а потом в том же дому у него без совести бражничал. А князь Иван Васильевич Одоевский даже со столов при карточной игре у Разумовского деньги воровал.
      Все гости слушали эти рассказы, и словно переживали все, что излагал пред ними Рогожин, и "страхом огораживались" от ужасавшего их захудания рода, которое, вероятно, и тогда уже предвиделось.
      По крайней мере бабушка, по своей безбоязненности смотреть вперед, и тогда уже об этом говорила.
      Все это были беседы бесконечные, но не бесплодные, и в них коротались дни, а когда Дон-Кихот вдруг исчезал, эти живые беседы обрывались, и тогда все чувствовали живой недостаток в Рогожине. Возвращался он, и с ним в Протозаново возвращалось веселье. Приезжал ли он избитый и израненный, что с ним случалось нередко, он все равно нимало не изменялся и точно так же читал на память повесть чьего-нибудь славного дворянского рода и пугал других захуданием или декламировал что-нибудь из рыцарских баллад, которых много знал на память.
      В то время, когда бабушка ожидала к себе петербургского графа Функендорфа, Рогожин находился налицо в Протозанове: он только что возвратился откуда-то после жестокой битвы, в которой потерял глаз.
      - Батюшка мой, как тебя обработали! - произнесла, увидав его, бабушка. - Ты ведь теперь кривой останешься?
      - Да ничего... один глаз целый остался, - отвечал Рогожин и больше ничего не рассказывал; но люди через Зинку разузнали, что было побоище страшное, что Дон-Кихот где-то далеко "с целым народом дрался".
      Вся история, сколько помню, состояла в том, что где-то на дороге у какой-то дамы в карете сломалось дышло, мужики за это деревцо запросили двадцать рублей и без того не выпускали барыню вон из деревни. Дон-Кихот попал на эту историю и сначала держал к мужикам внушительную речь, а потом, видя бессилие слов, вскочил в свой тарантас и закричал:
      - Зинобей! Зинка бей! бей! бей! Зинобей!
      Зинка подобрал вожжи и в свою очередь завизжал:
      - Эх вы, караси! ну-ка-си! помахивай-ка-си!
      И одры разлетелись, сделали с горы круг; за ними закурило и замело облако пыли, и в этом облаке, стоя на ногах посреди тарантаса, явился Рогожин в своей куртке, с развевающимся по ветру широким монашеским плащом. Все это как воздушный корабль врезалось - и тут и гик, и свист, и крик "бей", и хлопанье кнута, и, одним словом, истребление народов!
      Люди сидевшей в карете дамы, воспользовавшись этою сумятицею, скорее по лошадям, и ускакали, а мужики вдруг сообразили, что Дон-Кихот один, а их много, и приняли его в переделку. Обоих путников страшно избили, и они, по показанию Зинки, три дня валялись возле речки на лугу за горою. Пансо был избит совершенно понапрасну: слушая призыв "бей! Зинка бей!", он все-таки никогда никого не бил и в этом деле тоже оставался ни пред кем не повинным. Мужики этого ничего не разбирали, и от них досталось даже и коням Дон-Кихота, которых изувечили, и тарантасу, в котором изломали колесо и украли из него железный шкворень.
      Несчастные бог весть как собрались с силами, вымыли у реки опустевшую орбиту выбитого глаза Дон-Кихота, подвязали изорванные мочалы упряжи и на трех колесах, при содействии деревянного шкворня, дотащились до Протозанова, где в незаметности остались ожидать, не станут ли их разыскивать.
      Мужики, с которыми происходил этот последний бой, были, однако, не из сутяжливых: они, покончив дело своею расправой, ничего более не искали, и Дон-Кихот, успокоясь на этот счет и поправясь в силах и здоровье, теперь опять уже расправлял свои крылья и, нося руки фертом, водил во все стороны носом по воздуху, чтобы почуять; не несет ли откуда-нибудь обидою, за которую ему с кем-нибудь надо переведаться.
      В это-то самое время у бабушкиного крыльца и застучали колеса кареты петербургского графа.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      Княгиня обедала по-деревенски, довольно рано, в два часа. Не изменяя для архиерея своего места в церкви, она, разумеется, не нарушала и порядков своего дома ни для какого гостя. Званый гость ожидался сверх положения четверть часа, и если он в течение этой четверти часа не приезжал, то стол начинался. Гость, опоздавший и приехавший во время обеда, имел неудовольствие получать все блюда с начала и видеть, как все ради его одного сидят и ожидают, пока он вступит в очередь. Это было ему наказание за неаккуратность.
      Губернатору и графу Функендорфу угрожало то же самое: в зале пробило уже два часа, а они еще не жаловали. Обладавшие аппетитом гости напрасно похаживали около окон и посматривали на открытую дорогу, на которой должен был показаться экипаж, - однако его не было. Проходила уже и отсроченная четверть часа, и княгиня готовилась привстать и подать руку Рогожину, который имел привилегию водить бабушку к столу, как вдруг кто-то крикнул: "Едут!"
      Все сунулись к окнам, разумеется все, кроме княгини; бабушка, конечно, не тронулась; она сидела в углу дивана за круглым столом и удержала при себе Марью Николаевну. Любопытство княгини ограничивалось только тем, что она со своего места спросила глядевших в окно:
      - Как они?
      Ей отвечали:
      - В четвероместной карте, ваше сиятельство.
      - Гм... в четвероместной?
      - Да-с, четвероместной, ваше сиятельство.
      - Гм... Патрикей, слышишь! сообрази сервиз.
      Патрикей поклонился и вышел прибавить сервиза; а в это время с наблюдательного поста, откуда видно было, как приезжие высаживались, подан голос, что приезжих только трое, а не четверо, и все мужчины.
      - Кто же третий?.. молодой кто-нибудь... Верно, секретарек при нем?
      - Нет-с, не секретарек, а это... это Иван Петрович Павлыганьев.
      Бабушка наморщила лоб и переспросила:
      - Кто-о?
      - Павлыганьев!.. предводитель Павлыганьев!
      - Быть этого не может!
      - Он-с.
      - Кто же у них на передней лавке сидел?
      - Да он и сидел, - отвечал Дон-Кихот.
      - Что ты, батюшка, вздор говоришь.
      - Нет-с, не вздор, я сам видел, как карету открыли!
      И Рогожин круто повернулся на каблуке и, сделав княгине гримасу и укоризненный жест рукою, прошипел с пеной у рта:
      - А это всё вы-с!
      - Ну, оставь это покамест, - отвечала бабушка, но Дон-Кихот был не в расположении оставлять и настойчиво продолжал:
      - Вы его советовали выбрать!
      - Доримедонт Васильич, умилосердись же, ради бога, оставь! Я, так и я: ведь не прежде холмов я создана и могу ошибаться, но не время теперь об этом говорить, когда люди входят.
      Они действительно входили. В зале уже слышались шаги и сухой, немножко недовольный кашель, очевидно исходивший от лица, которому желалось бы, чтоб его встретили.
      Дьяконица Марья Николаевна уже начала приседать и подпрыгивать, а бабушка с Дон-Кихотом перекинулась последними летучими фразами.
      Она шептала:
      - Бога ради, оставь!
      А он отвечал:
      - Ну уже это извините-с: не покорюсь!
      - Прошу тебя, Доримедонт Васильич! - и бабушка, не докончив последней фразы, перевела глаза с Дон-Кихота на двери, в которые входили гусем: губернатор, за ним высокий, плотно выбритый бело-розовый граф, с орденскою звездой на фраке, и за ним опять последним Павлыганьев.
      При появлении этой добродушной толстой фигуры Дон-Кихот громко щелкнул каблуками и повернулся к нему спиной... Бабушка теперь уже не могла усмирять расходившегося дворянина: она выслушивала, как губернатор репрезентовал ей заезжего гостя и потом как сам гость, на особом французском наречии, на котором говорят немцы, сказал княгине очень хитро обдуманное приветствие с комплиментами ее уму, сердцу и значению.
      Все это было не в ее вкусе, но она смолчала и пригласила гостей присесть на минуту, а потом сейчас же почти встала и, подав руку графу, отправилась к столу.
      В этой спешности проминули все опасности со стороны Марьи Николаевны, которая по этому случаю была очень счастлива и, подхватив под руку Дон-Кихота, просила его:
      - Батюшка Доримедонт Васильич, усади ты меня, голубчик, так, чтобы меня не видно было, если он по-французски заговорит... А то я, ей-богу, со страху "вуй" {да (франц. - oui)} отвечу.
      - Не бойтесь! - отвечал Рогожин, становясь с Марьей Николаевной в самую последнюю пару, и, усадив ее за столом ниже большой соли и заслонив своим локтем, добавил ей:
      - Но если непременно захотите по-французски отвечать, то не забудьте, что надо сказать не просто "вуй", а "вуй, мусье".
      - Это я выговорю, - ответила, успокоясь, Марья Николаевна; но только оказалось, что все ее беспокойство было совсем напрасно: граф был сильно занят разговором с княгинею, которая его слушала с очевидным вниманием и, по-видимому, не обращала ни на что более внимания. Но это только так казалось, потому что когда Рогожин спросил предводителя: не было ли ему беспокойно ехать в карете на передней лавочке, а тот ему ответил, что это случилось по необходимости, потому что его экипаж дорогою сломался, то княгиня послала Дон-Кихоту взгляд, который тот должен был понять как укоризну за свое скорое суждение.
      Обед кончился благополучно: гость был разговорчив; бабушка внимательно его слушала. В словах его для княгини было много любопытного, она опознавала по ним знамения времени и духа общества в столице, в которую снаряжалась. Вопросами дня тогда был чугуевский бунт: казаки не хотели быть уланами и на все делаемые им убеждения отвечали, что они "воле правительства подчиняются, но своего желания не имеют". Из этого был сделан бунт. Газет тогда по деревням мало получали, но о чугуевском деле в Протозанове знали по слухам, и когда были новые слухи, ими особенно интересовались. Граф же был близок к источникам всех новостей и рассказал об ужасах усмирения, но не так подробно, как знал об этом Рогожин и как он рассказал уже ранее. Бабушка это заметила и, почесав своим белым пальцем левую бровь, молвила:
      - Мы как-то немножко иначе про это слышали.
      - А как же вы слышали?
      Княгиня посмотрела из-под руки на Дон-Кихота и мягко проговорила:
      - Говорят, Аракчеев с Клейнмихелем из Харькова совсем без сердец прикатили...
      - Знаете, ваше сиятельство... здесь нельзя было спрашивать сердце!
      - Спрашивать сердце всегда и везде должно.
      - Это как судить...
      - Как судить?.. помилуйте: сорок гробов перед экзекуциею на площади было поставлено... Разве это в христианской земле так можно?
      Граф молчал.
      - А скажите: правда ли, будто одна казачка, у которой двух сыновей насмерть засекли...
      - Подвела внучат?
      - Да, будто она еще подвела внучат?
      - Правда; ужасное упорство!
      - И так им и сказала: "Учитесь, хлопцы, умирать как ваши батьки"?
      - Этими самыми словами.
      - И ее взяли?
      - Вероятно.
      - А что с нею сделали?
      - Этого, право, не знаю.
      Бабушка задумалась и потом вздохнула и, во всю грудь положив на себя широкий крест, произнесла:
      Граф, по-видимому, удивлялся: молитвенное воззвание княгини его смущало: он, очевидно, недоумевал, коего духа эта странная вдовица; а она продолжала:
      - Грустно это, граф... Безбожное дело сделалось! люди были верные, семь лет назад все на видную смерть шли. Не избыть срама тем, кем не по истине это дело государю представлено.
      - Сам граф представлял.
      - Аракчеева не сужу, но опасаюсь, что чрез это неблагодарностью родину клепать станут, а чрез то верных род ослабеет, а лицемерные искательства возвысятся. Хотелось бы хвалить тех, кто, у престола стоя, правду говорить не разучился.
      Графу это показалось положительно грубым и неуместным, и он, отведя княгиню из-за стола на ее обычное место в гостиной, хотел дать этому разговору другое направление. Он указал, что истинной верности, как хочет княгиня, можно ждать только от родовой аристократии.
      Бабушку это кольнуло: она терпеть не могла этого новомодного тогда у нас слова, под которым, по ее своеобразным понятиям, пробирался в русское общество самый пустой и вредный вздор, в целях достижения которого затевали майораты.
      - Что это за аристократия? Где эта аристократия? Никакой этой пустой затеи у нас в России не было и нет, да и быть не должно.
      - Почему же вы так говорите? - спросил несколько сконфуженный граф.
      - Говорю так потому, что так думаю, а думаю так потому, что на свою русскую природу надеюсь, ибо доброю ее почитаю и знаю, что русский человек никогда того не захочет, чтобы всех детей для одного заделить. Петр Первый этого желал и не достиг - будто как сам бог этому противился: кто заведет майорат, глядишь, и род вымирает; ясно господь глаголет: сие ему неугодное и нам не нужно. У нас есть знать, именитые роды, от знатных дел и услуг предков государству прославившиеся; вот это помнить надо, а у нас родовое-то все с Петра раскрадено да в посмех дано. Дворянство через то страдает, что прибыльщики да компанейщики не за заслуги в дворяне попадать стали, а за прислужничество; старая же знать, мало честь соблюдая, с ними мешалась. Толстой, да Меншиков, да Шафиров всем путь показали к барышничеству. Меншикову да Шафирову это не диво - оба выскочки, а Толстому стыд. Да и сам Таврический через подставных людей в откупах участвовал, а Соловой уже и прямо открыто в это дело сунулся, да за собой повел и Юрия Долгорукого и Гагарина с Куракиным. Не погнушались заодно идти с Походяшевыми, Хлюстиными, Ворожейкиными да Кондолинцевыми. И довели дело до такой наглости, что через них купец Курчанинов дерзнул правительству предложение сделать пятьдесят миллионов прирастить, чтоб ему бороды на откуп дали. Позье бриллиантщик всем, кто к нему цугом приезжал, отказывал, потому что брали, да и не платили; а Иван Васильич, князь Одоевский, тайный советник был и вотчинной коллегии президент, а до того замотался, что всех крестьян продал: крепостных музыкантов играть по дворам посылал и тем жил, а потом и этих своих кормильцев продал да стал с карточных столов деньги красть... Не раз бит... Рюриков-то потомок: помилуйте, какую отсель теперь аристократию выводить! Нет, нам эта багатель не к прибыли: нам надо помнить, что горе тому, у кого имя важнее дел его...
      - Во всяком случае, - заметил граф, - как ни плохи иные отдельные лица, а поместное дворянство все-таки вечная сила...
      - Нет, не вечная, - отвечала княгиня. - Что тут вечного: зрячий да слабый на слепого да сильного сел, да и едет. Наше крепостное владение - это слепой безногого возит. Это не вечно так будет: слепой прозрит, а зрячий совсем расслабнет, если раньше на своих ногах идти не научится... Говорят, будто правнук Головина хочет свое имение Воротынец в лотерею разыгрывать?
      - Это верно.
      - Господи боже мой!.. Этакого срама на Руси еще не было... Пять тысяч живых людей в лотерею пустить!
      Граф уже глядел на пессимистку скучным и утомленным взглядом и, не зная, куда с ней далее повернуть, молвил:
      - Вы мнительны, княгиня: в России есть прекрасные дворяне!
      - Есть, - отвечала бабушка, - и я сама имею счастие многих знать с духом и с благородным сердцем, но только все они вроссыпь приходят... Склейки нет, без призвания к делу наша дворянская сила в пустоцвет идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите... вон тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает... Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
      - Это вон тот... рыжий, кривой, в куртке?
      - Да; это у него костюм такой... Он весь оригинальный: сам золотой, а глаза были изумрудные, - теперь один остался, но он очень благороден и в чудака обратился.
      - Как он худ, точно meurt de faim {умирает с голода (франц.)}.
      - Да, все с ним бывает, - отвечала бабушка, - он и голодает подчас и в горах, вертепах и в пропастях скрывается, а все в себе настоящий благородный дух бережет. Это, что я вам о захудавшей нашей знати сказала, я себе не приписываю: это я все от него знаю. Это он всё нам все эти сказания проповедует... Стыдит нас.
      - С какою же целию он все это рассказывает?
      - Всё заботится, чтобы "дух благородства поддержать от захудания". Надеется, видно! Я ведь вам самую малую часть его слов привела, а он ужасно много знает.
      Я его так и называю свиток. Он скручен весь, а если его раскатать, то я и не знаю, как он обширен будет! Мне кажется, один своим благородством удивить свет может. Все в нем писано: и великие дела для возбуждения духа, и позорное слово для угрожения, и мои беззакония тоже в нем заключаются.
      - Ваши беззакония! - произнес с улыбкой граф. - Это интересно: я думаю, это белая строка в свитке.
      - Не скажите. Ведь я его постоянно прячу и от властей скрываю... это беззаконие.
      Граф полюбопытствовал, как и отчего княгиня укрывает Дон-Кихота, а бабушка ему все это рассказала и тем до того оживила беседу, что граф начал смеяться, и шутить, и повторять рогожинское присловье: "перервать можно, а вывернуть нельзя".
      - Да вам не угодно ли с ним немножко сблизиться и поговорить? Он очень интересен, - проговорила княгиня и, получив от графа звук вроде и да и нет, возвысила голос и позвала:
      - Доримедонт Васильич! смею тебя побеспокоить на минутку?
      Рогожин бросил предводителя и, подойдя к княгине, щелкнул, по своему обычаю, каблуком и уставил на нее свой изумрудный глаз.
      - Вот, друг мой, граф желает с вами познакомиться, - и, обратясь затем к графу, она добавила: - имею честь представить вашему сиятельству, Доримедонт Васильич Рогожин, и добрый и честный дворянин, каких...
      Но, не договорив этого слова, княгиня вдруг побледнела и сдвинула брови, заметив, что граф подал Рогожину два пальца.
      Она была обижена за Рогожина и боялась, что тог вспылит; но Рогожин ее успокоил:
      - Не обижайтесь, княгиня, - сказал он, - я бедный человек, мне его ни одного пальца не нужно. Пусть Павлыганьеву целую руку даст, тот его в собрание на обед позовет. Поезжайте, граф, меня там не будет.
      Этой непредвиденной сцены никто не умел передать во всех подробностях, и я передаю ее вкратце. Знаю только, что все это случилось так, как никто не хотел и не думал. Граф действительно ехал с тем, чтобы проследить тропу к бабушкиному сердцу и состоянию; чутье княгини не ошибалось: он хотел искать ее руки; конечно, желал быть вежлив, но меж тем неожиданно обидел Рогожина и сам обиделся. Княгиня, считая графа случайным посетителем, всемерно решилась при нем себя сдерживать, чтобы не нажить врага для своей местности, и между тем не сдержалась; Рогожин тоже сделал то, чего совсем не ожидал: он хотел терзать предводителя и, отозванный бабушкой от этой работы, сорвал все зло на графе.
      Словом, тут надо всеми было какое-то одержание: точно какой-то дух бурен слетел и все возмутил и все перепутал, так что никто в своем поведении не узнавал своих планов и намерений. Все до того перебуровилось, что предводитель, для которого был подан особый дормез, бросил туда одну шинель, а сам опять сел на передней лавочке, и когда граф говорил: "Это нельзя; это невозможная женщина!", то предводитель с губернатором наперерыв отвечали:
      - Мы очень рады, что вы сами ее изволили видеть.
      Граф тем развлек тяжесть мыслей, что стал выспрашивать губернатора насчет этого "бродяги с зеленым глазом", который так дерзко с ним обошелся. Что касается княгини, то за нее граф еще не знал, как взяться. Он имел на нее планы, при которых вредить ей не было для него выгодно: довольно было дать ей почувствовать, что сила не на ее стороне, но это гораздо благонадежнее было сделать не здесь, где она вокруг обросла на родных пажитях, а там, в Петербурге, где за ней стать будет некому.
      И он не ошибался в расчете и еще раз сумел подхвалить себя за сдержанность, когда в день обеда, назначенного в его честь в дворянском собрании, туда явились только одни чиновники и самая незначительная часть дворян.
      Граф слышал, как смущенный губернатор подлетел к предводителю с вопросом:
      - Где же остальные?
      А предводитель ему отвечал:
      - У Варвары Никаноровны на прощальном обеде.
      После этого губернатор напрасно тщился попасть в тон к графу. Но граф счел себя положительно обиженным и уехал, не видавшись ни с кем из ухаживавших за ним сановников. Он их считал достойными большего наказания, чем самоё княгиню, которая ему стала даже серьезно нравиться, как Гаральду презиравшая его русская дева.
      Он рассчитывал стрелять по княгине из-за большой башни; а если ему и оттоле не удастся ее одолеть, то все-таки не отступить от намерения соединить протозановские межи со своими по другому способу.
      Между тем все эти последние истории продолжали быть обдержаниями или напастями невольными: так, прощальный обед, которым княгиня отвлекла почти всех дворян от обеда, данного в пустой зале собрания графу, вовсе не был ею рассчитан на какую-нибудь обиду, а совпал с этим обстоятельством совершенно случайно, или уже после того действительно нет на свете никаких случаев, а есть на все только одна неисповедимая воля, без которой не падает ни волос с головы, ни воробей с кровли.
      Бабушка по крайней мере верила так и во всех случайностях видела не то напоминания, не то предуготовления к чему-то большему. Совершая путь свой в Петербург, она часто повторяла в мыслях:
      "Готово сердце мое, боже, готово!"
      Княгиня уехала в Петербург с маленькими детьми, с Ольгою Федотовною и с Патрикеем. Дети и Ольга помещались вместе с бабушкою в карете, а Патрикей в устроенной сзади откидной коляске, где ему было очень покойно и откуда он с высоты мог далеко вперед видеть дорогу и наблюдать за форейтором и за кучером. Они приехали так скоро, как только тогда было можно. В Протозаново от них никаких вестей еще не приходило.
      Рогожин, по отъезде бабушки, заехал домой и сидел однажды у себя в сенном чулане и в одно и то же время читал какую-то книгу, ел квас со свеклою и бил ложкою по лбам налезавших на него со всех сторон ребят. В это самое время пред открытыми дверями его сеней остановилась вскачь прибежавшая лошадь, и с нее спрыгнул посол из Протозанова.
      Рогожин узнал известного ему верхового мальчика и вскричал:
      - Пхэ! Что у вас, мальчуган?
      - У нас ничего-с, а у вас худо, - отвечал бойкий мальчик.
      - Ну!
      Мальчишка, комкая шапку, подошел к самому плечу Дон-Кихота и, оглянувшись, вдруг прошептал;
      - Господа приехали...
      - Какие господа?
      - Лихо их знает... чиновники...
      Ну, ты, дурак, вперед знай, что чиновники не господа, а что дальше сказывай.
      - Вас ищут... Управитель шибко скакать велел.
      Дон-Кихот стоял и соображал: этого еще никогда не было, чтоб его смели искать в княгинином доме... Он видел в этом новость, в которой обсуждал не свое положение, а то, какое значение имеет это по отношению к Варваре Никаноровне. Пользуются ли тем, что ее дома нет, или уже отныне и ее не боятся и не уважают по-прежнему? Откуда это? Конечно, не от здешних: у них на это еще не хватило бы смелости... Нет; это оттуда, где она сама теперь... одна...
      Рогожин, в половине этого размышления, завел палец в рот и, все туже и туже натягивая им свою щеку, при последней мысли вдруг хлопнул на воздух и в ту же минуту заорал:
      - Эй! Зинобей!
      Двужильные одры в лыке и мочале и Зинка в конопляном шлыке выросли как по мановению.
      Дон-Кихот вскочил в экипаж и скомандовал:
      - В Петербург!
      Зинка хотя не знал этой дороги, но задергал и завизжал:
      - Ну, караси! подергивай-ка-си!
      Через три недели одры стояли у Московской заставы в Петербурге, а Дон-Кихот, высунувшись из кибитки, одною рукой заслонял какую-то пыльную кутафью, а другою, опираясь на Зинку, громко орал:
      - Солдат! а солдат! где здесь Мойка?
      Проходивший солдат рассказал ему, где Мойка, и Зинка опять запрял вожжами.
      Одры неслись тем же аллюром, точно не они сделали в эти дни целые полторы тысячи верст.
      Через час они проскакали мимо каменных львов в ворота протозановского дома и остановились у широкого, выпуклого полукруглого подъезда.
      Дон-Кихот выскочил и потащил за собою пыльную кутафью, в которой теперь не трудно было узнать дьяконицу Марью Николаевну.
      В минуты приезда неожиданных гостей княгиня только что вернулась из института, где на другой день назначен был выпуск, и находилась в неприятном волнении. Она встретила друзей с изумлением, и ее первым к ним словом был вопрос:
      - Что с вами? Или вы погорели?
      - Нет, - отвечала Марья Николаевна, - ничего... - И она, показав на Рогожина, докончила: - Он прискакал... ночью... на огород вызвал... говорит: "Княгине не беспечно: поедем". Я и поехала.
      Дон-Кихот даже и этого не говорил. Он ничего не объяснял; весь серый под густым слоем насевшей на него пыли, он в подозрительном молчании обходил залу и засматривал по всем углам и заглядывал за двери, точно искал везде скрытых злодеев.