Этим рукомеслом она внесла в дом довольство и счастие, каких семья еще никогда не знала. Будучи прекрасною мастерицей, Марья Николаевна получала с фабрики материал и заказы и, исполняя одни работы, отвозила их и забирала новые. Дело шло прекрасно, и скоро в доме застучал другой станок, за которым в качестве ученицы села младшая сестра. И эта была такою же мастерицей, только Марья Николаевна, охраняя ее от всяких столкновений с торговыми людьми, продолжала ездить на фабрику одна и сама переносила всю тяжесть деловых отношений. Но благоденствие сестер обратило на себя внимание других девиц, приходивших к Марье Николаевне с просьбой "поучить" их: явилось соперничество, и цены заработков сбились до того, что Марья Николаевна, работая добросовестно, не находила возможным более конкурировать на фабрике; она стала работать с сестрою "на город", но излишняя конкуренция вторглась и на этот рынок. Средства бедной девушки стали скудны и недостаточны для того, чтобы поддерживать братьев, которые, переходя в высшие классы, требовали относительно больших расходов. Марья же Николаевна, будучи сама крайне чистоплотна, непременно хотела, чтоб и братья ее не ходили босиком и в халатах, а имели бы обувь, манишечки и хотя нанковые или казинетовые сюртучки и жилеты. В устройстве этого гардероба мужской портной, разумеется, не участвовал, все мужские наряды братьям Марья Николаевна кроила и шила сама с сестрою по выкройкам, взятым с сюртука Патрикея Семеныча, но все-таки это стоило денег, по скудным добыткам девушки довольно больших. Ко всему этому, как я уже сказала, старый дьякон в это время, едучи с поля, был оглушен и ослеплен молнией, а сыновьям его еще оставалось быть года по два в семинарии, и потом Марья Николаевна хотела, чтобы хота" один из них шел в академию. Марья Николаевна умела смотреть и вдаль, и во что бы то ни стало стремилась хотя одному своему брату открыть широкую дорогу. Она знала, что для этого прежде всего нужно, чтобы братьев ничто не отрывало от их научных занятий, а этому первым препятствием становилась бедность. Чтобы сколько-нибудь облегчить участь семьи, конечно, можно было пожертвовать младшей сестрой и выдать ее замуж за дьячка, который бы принял отцовское место, но Марья Николаевна с такою мыслью никак не могла помириться: она никем не хотела жертвовать, кроме себя самой, и нашлась, как это сделать. Энергическая девушка, пользуясь любовью и уважением купеческого дома, в который сбывала свои ковры, необыкновенно ловко и быстро просватала свою младшую красивую сестру за приказчика этого дома, молодого человека, который, по соображениям Марьи Николаевны, подавал добрые надежды, и не обманул их: сестра ее была за ним счастлива. Тогда Марья Николаевна чрез несколько же дней после сестриной свадьбы явилась к архиерейскому секретарю, поднесла ему в подарок ковер своего рукоделья и просила дать себе самой жениха, как единственной теперь незамужней дочери слепого дьякона. Секретарь посмотрел на нее, улыбнулся и, взяв ковер, довел ее просьбу до архиерея. Марья Николаевна представилась и владыке, который в свою очередь тоже на нее посмотрел и промолвил:
      - Стара!
      - Чего изволите? - переспросила, будто не расслышав, Марья Николаевна.
      - Я говорю, что ты стара.
      - Тридцать два года, владыко, - отвечала, не смущаясь, Марья Николаевна.
      - Вона как! Это стара...
      - Всего тридцать два года!
      - Совсем стара!
      - Ну, только воля ваша, владыко, а мне жених, как вам угодно, нужен.
      - Все врешь: ни на что он тебе не нужен...
      - Ей-богу, владыко, нужен.
      И Марья Николаевна так основательно рассказала, зачем ей нужен жених, что архиерей стал убеждаться ее доводами и заговорил в другом роде:
      - По этому судя, оно точно, он тебе по хозяйству нужен.
      - По хозяйству же, владыко, по хозяйству и нужен. Явите свою милость и не откажите мне его даровать.
      Архиерей был человек очень участливый и добрый.
      - Гм... даровать, - заговорил он, - именно только уж надо даровать, да вот еще у меня на твое горе женихи-то все очень молоды.
      - Ничего, преосвященнейший владыко, что ж, я всяким буду довольна.
      - Ну-у! вот ты какая уветливая, и молодого берешь!
      - Беру-с.
      - Берешь? Ну так я же тебя награжу за покорность: возьму да самого молоденького тебе и дам; вы, стар да млад, скорее поладите.
      - Слушаю, владыко, я полажу.
      - Умна; хорошо... очень умна. Я тебе дам женишка, и очень хорошего жениха дам; он давно у меня под замечанием, да; я его давно в усмирение наказать хотел, да; вот он своего часа и дождался. Он весьма козляковат, светского нрава любитель, поскакун, и краткие сюртуки себе нарочито для плясания завел, и камзельку с стекловидными пуговками себе приобрел. Отец протопоп видел, говорит: "аки бы звезды во мраке сияют, когда он вращается", а учение бросил, - вот я его теперь за все сразу и проучу - и за краткий сюртук, и за плясание, и за камзельку с стекловидными пуговками, да... вот я его, скакуна, усмирю... да; я возьму его да на тебе и женю. Ему это вместо епитимии будет!
      Марья Николаевна за все эти милости владыке в ноги, а тот сейчас же вызвал из коридора, где ждали просители, молодого белокурого семинариста и говорит:
      - Ты хочешь места?
      - Желаю.
      - Так вот можешь получать со взятием сей себе в жены, - инако не получишь.
      Семинарист встряхнул кудрявою головой и отвечал согласием, а Марья Николаевна скорее один поклон архиерею, другой - жениху, дескать "спасибо, что выручил", и выкатила с женихом, который через несколько дней стал ее мужем.
      Неравенство их лет было очень заметное: Марья Николаевна, как женщина, была уже на склоне, и ее иконописная красота совсем увяла, а муж ее только расцветал. Но, замечательное дело, они жили счастливо. Что Марья Николаевна никогда не жаловалась на свою долю, это было в порядке вещей: она шла замуж совсем не для того, чтобы быть счастливой, а для того, чтобы сохранить кусок хлеба отцу и дать братьям средства окончить курс, но было несколько удивительно, что и муж ее не роптал на судьбу свою... Молодой "поскакун" оценил редкие достоинства этой чудной женщины и... полюбил ее! Такова иногда бывает власть и сила прямого добра над живою душой человека
      Вся эта эпопея разыгралась еще в то время, когда бабушка жила в Петербурге, но завершилась она браком Марии Николаевны как раз к возвращению княгини в Протозаново. Ольга Федотовна, узнав как-то случайно Марью Николаевну, отрекомендовала ее в одной из своих вечерних бесед княгине, а та, имея общую коллекторам страсть к приобретению новых экземпляров, сейчас же пожелала познакомиться с "героиней". (Так она с первого слова назвала Марью Николаевну, выслушав о ней доклад Ольги Федотовны.)
      Чуждая излишнего самолюбия и потому совершенно свободная от застенчивости, дьяконица тотчас же предстала княгине и, сразу приобретя ее благорасположение, получила приглашение ходить к ней запросто, а когда приедут братья, то и их ей представить.
      Марья Николаевна этим не проманкировала, и как только молодые люди приехали, она их тотчас же привела к княгине.
      Из них старший тогда только что окончил курс, а второй был в философском классе.
      Марья Николаевна, введя богослова с философом, сама стала у порога, а те сейчас же вышли на середину комнаты и начали пред бабушкой декламировать, сначала философ по-гречески, а потом богослов по-латыни.
      Бабушка, разумеется, во всем этом ни слова не понимала, но прилежно слушала, сама рассматривала молодцов, из которых один был другого краше. Особенно был хорош старший, богослов: высокого роста, с густыми косицами русых волос на висках и с нежным бархатным пухом вокруг свежих розовых щек. Большие небесного цвета глаза его так отрадно глядели из-под длинных темных ресниц, что сама бабушка залюбовалась на молодого человека и мысленно перебирала: какой прекрасный ряд разнообразных ощущений должен был теперь проходить в душе Марьи Николаевны, которой эти молодые люди всем были обязаны. Но княгиня не замечала, что в то же самое время ряд иных, и притом самых роковых, впечатлений наплывал и теснился в другую восторженную душу, именно в душу Ольги Федотовны.
      Она воспылала самою нежною любовью к богослову, но, увы! не на радость ни ему, ни себе, так как в планы Марии Николаевны отнюдь не входила рановременная женитьба брата, которому ее заботливость прочила другую карьеру.
      Ольга Федотовна ничего этого тогда не знала, да и к чему ей было знать что-нибудь в эти блаженные минуты. Неодолимые противоречия, в примирении которых лежала развязка этого романического случая, и без того не замедлили подвергнуть сердце бедной девушки всем испытаниям несчастной любви.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      Всего "мечтания" Ольги Федотовны, так она обыкновенно называла свою любовь, было два месяца, от начала каникул до открытия академических курсов. В такое короткое время любовь эта зародилась, дошла до зенита и, совершив все свое грациозное течение, спала звездою на землю, где поросла травой забвения.
      Ольге Федотовне, разумеется, нелегко было скрывать что она любит богослова; чем она тщательнее хоронила в себе эту тайну своего сердца, тем чистое чувство ее сильнее росло и крепло в этих похоронках и бунтливо рвалось наружу. Ольга Федотовна, несмотря на свое магазинное воспитание, была совершенно неопытна в любовных делах: она думала, что счастье, которое она впервые ощутила при сознании, что она любит, может оставаться полным и найдет для себя занятие в самом себе, но, увы! сердце бедной девушки начало жаждать ответа.
      Ольге Федотовне томительно захотелось знать: заметит ли он ее, думает ли он об ней и что именно это за дума? Но как узнать об этом? Она имела обыкновение бегать к Марье Николаевне на минутку каждые сумерки и теперь продолжала делать это еще охотнее, потому что могла там видеть свой кумир, но она с кумиром никогда не оставалась наедине, и они не говорили ни о чем, кроме самых обыкновенных вещей Сердце страстно влюбленной только больше и больше мучилось. Всемерно заботясь о сохранении своей тайны, Ольга Федотовна, по странному противоречию, в то же время приходила в негодование, что ее не замечают. От этой истомы и волнений она занемогла и в беспрерывных думах об одном и том же выработала в себе такую чувствительную раздражительность, что глаза у нее постоянно были полны слез и она беспрестанно готова была расплакаться. Бабушка не могла придумать, что такое с ее фавориткою, и сколько ни добивалась, ничего от нее не узнала; но вскоре же вышел случай, при котором Ольга Федотовна головою себя выдала сначала Марье Николаевне, а потом и самой княгине.
      Дело это вышло из того, что Марье Николаевне, которая не уставала втирать своих братьев во всеобщее расположение и щеголять их образованностью и талантами, пришло на мысль просить Ольгу Федотовну, чтобы та в свою очередь как-нибудь обиняком подбила бабушку еще раз позвать к себе богослова и поговорить с ним по-французски.
      Дьяконица передала об этом Ольге Федотовне под большим секретом и с полною уверенностью, что та по дружбе своей непременно охотно за это возьмется; но, к удивлению ее, Ольга Федотовна при первом же упоминании имени Василия Николаевича (так звали богослова) вдруг вся до ушей покрылась густым румянцем и с негодованием воскликнула:
      - Что это вы, Марья Николаевна... как вы это могли подумать?
      - А что такое?
      - Да это вы хотите, чтоб я стала говорить о Василии Николаиче... Ни за что на свете!
      - Но отчего же?
      - Нет, лучше и не говорите: я вам все что угодно готова сделать, но имени его пред княгиней я произнесть... не могу.
      Марья Николаевна, никогда не знавшая никакой другой любви, кроме родственной и христианской, и тут не поняла, в чем дело, и спросила:
      - Ах, милая Ольга Федотовна, да неужели же вам имя его так противно?
      Этого наивного вопроса Ольга Федотовна уже не выдержала.
      - Как! - вскрикнула она. - Вы это так, Марья Николаевна, поняли, что мне... может быть противно?
      И с этим у нее на обеих ресницах задрожали слезы и она, не простившись с Марьей Николаевной, ударилась бежать домой.
      Марья Николаевна более не возобновляла этого ходатайства через Ольгу Федотовну, а самолично устроила богослову французские конференции с бабушкой. Результат этих конференций был, однако, не совсем удовлетворительный, потому что княгиня, предложив семинаристу два-три вопроса на французском языке, тотчас же заговорила с ним опять по-русски, а при прощании дала ему такой совет:
      - Знаете, я вам скажу, мой друг, вы это прекрасно сделали, что выучились по-французски: это в рассуждении чтения вам будет очень полезно, но только говорить вам на этом языке без нужды я не советую.
      Марья Николаевна, может быть, не совсем поняла, что это значит, но, вероятно, склонна была бы этим немножко огорчиться, если бы бабушка тут же не отвлекла ее внимания одним самым неожиданным и странным замечанием: княгиня сказала дьяконице, что брат ее влюблен.
      Марья Николаевна страшно переконфузилась и отвечала:
      - Что вы, ваше сиятельство... разве это можно?
      - Да ты напрасно этого так стыдишься.
      - Нет, да как же... помилуйте: зачем же это могло... помилуйте!
      - Ну, а велика ли в том польза будет, что я тебя помилую, а он все-таки влюблен!
      - Да в кого же, ваше сиятельство, влюблен? Это совсем напрасно.
      - А вот же и не напрасно: он в мою Ольгу влюблен!
      - Как!.. в Ольгу Федотовну?! в вашем доме!.. Нет, ваше сиятельство... Не думайте, я его сама воспитывала... он не решится...
      Бабушке немалого труда стоило успокоить дьяконицу, что она ничего о ее брате худого не думает и нимало на него не сердится; что "любовь это хвороба, которая не по лесу, а по людям ходит, и кто кого полюбит, в том он сам не волен".
      - А в таком разе...
      Марья Николаевна не договорила и тихо заплакала и на внимательные расспросы княгини о причине слез объяснила, что, во-первых, ей несносно жаль своего брата, потому что она слыхала, как любовь для сердца мучительна, а во-вторых, ей обидно, что он ей об этом ничего не сказал и прежде княгине повинился.
      - Перестань, мать: не винился он мне, - отвечала княгиня, - а я сама все заметила.
      - Из каких поступков?
      - Из того, что они друг другу в глаза смотреть не могут... краснеют.
      - И только-с?
      - Да; глаза влюбленные.
      - Это, может быть, ваше сиятельство, так просто глаза, от конфуза... Однако я Васю об этом спрошу.
      - Не скажет он тебе.
      - Скажет-с; я с ним к младшей сестре съезжу: она хитренькая, притворится и все у него выспросит.
      На другой день Марья Николаевна действительно съездила обыденкой с братом к сестре и, вернувшись к вечеру домой, прибежала к бабушке.
      - Ну что? - спросила княгиня.
      - Влюблен-с, - отвечала дьяконица.
      - А, вот видишь! Уж я эти влюбленные глаза знаю.
      - Нет-с, уж что тут, ваше сиятельство, глаза! Он долго и сестре ничего не хотел открыть; только когда мы с нею обе пред ним на коленки стали, так тогда он открыл: "влюблен, говорит, и без нее даже жить не могу".
      Если бы княгиня и дьяконица были в эти минуты поменьше заняты тем, о чем они говорили, то им бы надлежало слышать, что при последних словах двери соседней гардеробной комнаты тихо скрипнули и оттуда кто-то выкатил. Это была счастливейшая из счастливых Ольга Федотовна. Она теперь знала, что ее любят.
      Затем прошла неделя ее недолговечного счастия, в продолжение которой она ни разу не ходила к Марье Николаевне и богослова не видала, а бабушка в это время все планировала, как она устроит влюбленных. Она решила, что богослов выйдет из духовного звания, женится на Ольге Федотовне и поступит на службу. Тогда семинаристы, благодаря Сперанскому, были в моде и получали ход; а бабушка уже все придумывала: как обеспечить молодых так, чтобы они не знали нужды и муж ее любимицы не погряз бы в темной доле и не марал бы рук взятками.
      Все это было стройно улажено в ее голове, и она уже готовилась обрадовать этим Ольгу, но только прежде хотела знать на этот счет мнение Марьи Николаевны, которой и открыла весь план свой.
      Дьяконица, к немалому удивлению бабушки, выслушала это с крайним смущением: как она ни любила Ольгу Федотовну, но женитьба на ней брата не входила в ее соображения.
      - Ему рано, - отвечала она, - ваше сиятельство; и я хочу, чтоб он в академию шел и профессором был.
      Профессорство это было во мнении Марьи Николаевны такое величие, что она его не желала сменять для брата ни на какую другую карьеру. Притом же она так давно об этом мечтала, так долго и так неуклонно к этому стремилась, что бабушка сразу поняла, что дело Ольги Федотовны было проиграно.
      Бедная девушка получила жестокий удар не от врага, а от сердечнейшего друга, и не одна она, но и он.
      Для быстролетной любви этой началась краткая, но мучительная пауза: ни бабушка, ни дьяконица ничего не говорили Ольге Федотовне, но она все знала, потому что, раз подслушав случайно разговор их, она повторила этот маневр умышленно и, услыхав, что она служит помехою карьере, которую сестра богослова считает для брата наилучшею, решилась поставить дело в такое положение, чтоб этой помехи не существовало.
      ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
      Марья Николаевна, возвращаясь от бабушки вечером после описанного разговора, была страшно перепугана: ей все казалось, что, как только она сошла с крыльца, за ней кто-то следил; какая-то небольшая темная фигурка то исчезала, то показывалась и все неслась стороною, а за нею мелькала какая-то белая нить. Марья Николаевна понять не могла, что это такое, и все ускоряла свой шаг; но чуть только она опустилась в лощинку, за которою тотчас на горе стояла поповка, это темное привидение вдруг понеслось прямо на нее и за самыми ее плечами проговорило:
      - Вы, Марья Николаевна, не беспокойтесь!
      Марья Николаевна страшно испугалась, но, услыхав в этом голосе что-то знакомое, тотчас же ободрилась и крикнула:
      - Ольга Федотовна, это вы?
      Но, однако, ответа не было, а темная фигурка, легко скользя стороною дороги, опять исчезла в темноте ночи, и только по серому шару, который катился за нею, Марья Николаевна основательно убедилась, что это была она, то есть Ольга Федотовна, так как этот прыгающий серый шар был большой белый пудель Монтроз, принадлежавший Патрикею Семенычу и не ходивший никуда ни за кем, кроме своего хозяина и Ольги Федотовны.
      Марья Николаевна, по женскому такту, никому об этой встрече не сказала, она думала: пусть Ольга Федотовна сделает как думает. Бабушке ровно ничего не было известно: она только замечала, что Ольга Федотовна очень оживлена и деятельна и даже три раза на неделе просилась со двора, но княгиня не приписывала это ничему особенному и ни в чем не стесняла бедную девушку, которую невдалеке ожидало такое страшное горе. Княгиня только беспокоилась: как ей открыть, что богослов никогда ее мужем не будет.
      Меж тем прошла в этом неделя; в один день Ольга Федотовна ездила в соседнее село к мужику крестить ребенка, а бабушке нездоровилось, и она легла в постель, не дождавшись своей горничной, и заснула. Только в самый первый сон княгине показалось, что у нее за ширмою скребется мышь... Бабушка терпела-терпела и наконец, чтоб испугать зверька, стукнула несколько раз рукою в стену, за которою спала Ольга Федотовна.
      Та явилась как лист пред травой.
      - Я тебя не звала, мне показалось - мыши...
      Ольга Федотовна отошла и стала лицом к образнику.
      Бабушка подождала и потом окликнула:
      - Ольга, что ты там делаешь?
      - Лампад поправляю-с, - отвечала Ольга Федотовна, и в это же самое мгновение поплавок лампады юркнул в масло, и свет потух.
      - Скора, матушка, прекрасно поправила... И главное, кто тебя об этом просил? лампада прекрасно горела, так нет...
      Но в это время Ольга Федотовна подошла впотьмах к бабушкиной постели и прошептала:
      - Ваше сиятельство! я пришла повиниться.
      Бабушка бог знает что подумала и тревожно отвечала:
      - Что такое? что такое? это ни на что не похоже... поди от меня с своею виной; я ничего не хочу знать.
      - Ваше сиятельство... я самое безвредное!
      Княгиня пожала плечами и молвила:
      - Вот пристала!
      - Теперь я Василью Николаичу не помеха: он меня любить не может.
      Бабушка повернулась в постели и спросила:
      - Отчего?
      - Мы с ним сегодня у мужика младенца крестили.
      Бабушка села в кровати и произнесла:
      - Ольга, ты глупа.
      - Ваше сиятельство, это так надо было-с.
      - Нет, ты извини меня: я всегда думала о тебе, что ты гораздо умнее, а ты положительнейшим образом глупа: Вася мог окончить курс в академии и остаться тебе верен и тогда бы на тебе женился, а теперь вы кумовья - куму на куме никогда жениться нельзя.
      - Я это знала-с, я все знала и нарочно сделала.
      - Зачем, говори мне, зачем?
      - Чтоб им обо мне не думалось; чтоб я... им не мешала; чтоб из памяти меня выкинули, - отвечала бедная девушка и зарыдала.
      Бабушка встала с кровати, сама зажгла лампаду и, севши потом в кресло, сказала:
      - Удивила ты меня, но он мне еще более тебя удивителен: как же он на это согласился? Неужели я в нем ошиблась, и он тебя мало страстно любит?!
      Это словечко кольнуло самолюбие Ольги Федотовны: в ней поднялась гордость женщины, всегда готовой упиваться сознанием, что ее много любят.
      - Нет-с, - отвечала она, - они меня истинно как должно любят, а это что они крестили - все через мое коварство случилось.
      - А где же его голова-то была?
      - Не могли-с они пред моим обольщением своею головою управлять, а после, дав мне слово, бесчестным быть не хотели, - отвечала не без гордости и не без уважения к себе Ольга Федотовна.
      Не зная, как должно понимать все недомолвки этой обольстительницы злополучного богослова, бабушка, отложив всякие церемонии, сказала:
      - Ты если хочешь говорить, то здесь только бог да мы двое, - так ты говори откровенно, что ты набедокурила?
      - Одного этого теперь только и желаю: открыться.
      - Ну и откройся.
      Ольга Федотовна и начала.
      Рассказав бабушке со всей откровенностью, как ей стали известны затруднения Марьи Николаевны, девушка в трагической простоте изобразила состояние своей души, которая тотчас же вся как огнем прониклась одним желанием сделать так, чтобы богослов не мог и думать на ней жениться. За этим решением последовало обдумывание плана, как это выполнить. Что могла измыслить простая, неопытная девушка? Она слыхала, что нельзя жениться на куме, и ей сейчас же пришло в голову: зачем она не кума своему возлюбленному?
      - Тогда бы он не мог ко мне свататься и вышел бы в архиереи.
      Так заключила Ольга Федотовна, постоянно заменяя по какой-то случайности слово "профессор" словом "архиерей". И, раз попав на эту мысль, она вдруг стала искать средств: нельзя ли это поправить? В конце концов это ей показалось хотя и довольно трудным, но сбыточным, если пустить в ход все ей известные средства. И вот Ольга Федотовна, забрав это в голову, слетала в казенное село к знакомому мужичку, у которого родился ребенок; дала там денег на крестины и назвалась в кумы, с тем чтобы кума не звали, так как она привезет своего кума. Во всем этом она, разумеется, никакого препятствия не встретила, но труднейшая часть дела оставалась впереди: надо было уговорить влюбленного жениха, чтоб он согласился продать свое счастье за чечевичное варево и, ради удовольствия постоять с любимою девушкою у купели чужою ребенка, лишить себя права стать с нею у брачного аналоя и молиться о собственных детях. Это, конечно, хоть какому уму была задача нелегкая. Но Ольга Федотовна разрешила ее блистательно.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Угадывая инстинктом природу молодой страсти своего возлюбленного, Ольга Федотовна не решилась ни на какие прямые с ним откровенности. Она правильно сообразила, что этим она его не возьмет, и обратилась к хитрости, к силе своих чар и своего кокетства.
      Навестив в сумерки одного дня Марью Николаевну, Ольга Федотовна нарочно у нее припоздала, а потом высказала опасение идти одной через бугор, где ночевала овечья отара, около которой бегали злые сторожевые собаки. Влюбленный студент не смел вызваться быть ее провожатым, но она сама его об этом попросила: богослов, разумеется, согласился; он выдернул из плетня большой кол, чтобы защищаться от собак, и пошел вслед за своею возлюбленною. Дорога была нехороша; днем выпал дождик, и суглинистая земля смокла и осклизла. Ольга Федотовна плохо ступала: она была, как назло, в новых башмачках, и ее маленькие ножки беспрестанно ползли назад или спотыкались.
      Если она к этому прибавляла что-нибудь с намерением дать понять своему сопутнику, что ей очень трудно идти одной без его поддержки, то, вероятно, делала это с большим мастерством; но тем не менее румяный богослов все-таки или не дерзал предложить ей свою руку, или же считал это не идущим к его достоинству.
      Ольга Федотовна решилась прервать это затруднение.
      - Василий Николаич, - сказала она, - что вы это сзади меня идете?
      - А что же такое?
      - Да так, нехорошо... вы точно служитель.
      - Ничего-с.
      - Нет, вы бы лучше рядом шли да мне бы руку дали, а то очень склизко.
      - С большим моим удовольствием, - отвечал богослов.
      - Или вам, может быть, со мной под руку стыдно и неприятно идти?
      - Нет, отчего же... напротив, даже очень приятно.
      Богослов еще раз повторил, что ему приятно, и они взялись под руки, но разговор у них прекратился, а дорога убывала. Ольга Федотовна видела, что спутник ее робок и сам ни до чего не дойдет, и снова сама заговорила:
      - Вы, Василий Николаич, много учились?
      - Много-с.
      - И ведь трудно небось?
      - Ничего-с.
      - Как же... есть науки трудные.
      - Есть-с.
      - Ну так как же с ними?
      - Преодолеваешь.
      - И секут?
      - Секут-с.
      - И вас там секли?
      - Непременно-с, как и всякого.
      - И слукавить нельзя?
      - Нельзя-с.
      - Отчего же?
      - Потому что это всегда перед начальством делается.
      - Неужто начальник смотрит?
      - Постоянно-с.
      - Ах боже мой! а он светский или монах?
      - Монах-с.
      - Монах!
      - Наверно так-с.
      - Так это ведь как же, должно быть конфузно?
      - Отчего же?
      - Да при монахе-то?
      - Нет-с; в молодых годах ничего, и потом больно, так уж не разбираешь.
      - Видите ли! а вы сколько лет там находились?
      - Тринадцать-с.
      - Ах боже мой! И какое число несчастливое.
      - Это предрассудок-с.
      - А ведь скажите: в науках о сердце ничего не говорится?
      - В каком смысле?
      - Чтобы как любить должно и как мужчине с женщиной обращаться?
      - Ничего-с.
      И разговор снова смолк, а пути между тем осталось еще менее. Ольга Федотовна вспомнила, о чем, бывало, слыхала в магазине, и спросила:
      - Вы, Василий Николаич, умеете танцевать?
      - Нет-с, не умею.
      - Очень жаль: в танцах кавалеры с девицами откровенно объясняются.
      - Да это если ловкий кавалер, так и не в танцах можно-с.
      - Например, как же?
      - Стихами или задачею: что лучше - желать и не получить, или иметь и потерять; а то по цветам: что какой цвет означает - верность или измену.
      - А вы к измене или к верности склонны?
      - Я измены ненавижу.
      - Вы неправду говорите.
      - Почему же неправду?
      Ольга Федотовна решительно не знала, куда она идет с этим разговором, но на ее счастье в это время они поравнялись с отарой: большое стадо овец кучно жалось на темной траве, а сторожевые псы, заслышав прохожих, залаяли. Она вздрогнула и смело прижалась к руке провожатого.
      - Вы боитесь? - спросил, взмахивая колом, богослов.
      - Нет, не боюсь... А вот уже и дом близко.
      - Да; близко-с, - отвечал, вздохнув, богослов.
      Ольга Федотовна пожала к себе его руку и, отворотясь от него в сторону, проговорила:
      - Василий Николаич!
      - Что вам угодно, Ольга Федотовна?
      - О чем вы вздыхаете?
      - Я не вздыхал-с.
      - Нет, вы вздохнули.
      - Может быть-с.
      - Так о чем же это?
      - Этого сказать нельзя-с.
      - Почему же нельзя?
      - Потому что вы можете обидеться.
      - Ну, это, стало быть, вы меня не любите.
      - Кто это?.. я вас не люблю! - вскричал богослов.
      - Ах, что вы это, Василий Николаич, так громко. Это надо тише.
      - Я вас так люблю-с, так люблю, - начал богослов, но Ольга Федотовна его остановила и, задыхаясь от страха, сказала:
      - Позвольте, позвольте... Не говорите здесь про это.
      - А где же-с?
      - Вот сейчас... вот мы в сени взойдем.
      Она была в положении того неопытного чародея, который, вызвав духов, не знал, как заставить их опять спрятаться. На выручку ее подоспел Монтрозка, который, завидев ее с крыльца, подбежал к ней с радостным воем. Ольга Федотовна начала ласкать Патрикеева пуделя и, быстро вскочив на крыльцо, скрылась в темных сенях.
      Богослов не сробел и очутился тут же за нею.
      - Ишь вы какой, Василий Николаич, хитрый, - шептала девушка, и вслед за тем громко кашлянула.
      - Зачем это вы так громко?
      - Чтоб узнать, нет ли тут девушек?
      - Что же, их нет-с?
      - Нет, - отвечала Ольга, дрожа всем телом и держа
      рукою за ошейник Монтрозку.
      - Так вы извольте теперь услыхать про мои чувства.
      - Нет, зачем же, Василий Николаич... Я вам верю... Я и сама к вам хорошие чувства, Василий Николаич, имею.
      И у нее дрогнул голос.
      - А в таком случае... - сказал богослов, - я от вас должен что-нибудь получить.
      Ольга Федотовна чувствовала, что ей изменяют силы, но вела игру далее и прошептала:
      - Что же такое получить?
      Риск и соблазнительная темнота сеней еще прибавили нашему герою смелости, и он отвечал:
      - Поцелуй-с!
      Ольга Федотовна вздрогнула и отвечала:
      - А-а, ишь вы какой, Василий Николаич, уж и поцелуй.
      - Всегда так-с... объяснение, а потом и поцелуй.
      - Неужели это так?