Что же касается до моего согласия, то где я возьму силы, чтобы не согласиться хоть двух ребят во всю мою жизнь обучить так, как бы мне хотелось? Именитых детей, учимых не ради скорого приобретения ими хлеба куска, можно учить лишь себе в радость и в утешение, о коем, признаюсь, в лучшей поре моей жизни мечтал я. Вспомните, что я излагал некогда о есотерическом и ексотерическом в науке: я видел мою esotoris {сокровенную (греч.)} тогда яко зерцалом в гадании: я лишь в отраднейшей мечте воображал счастливцев, которым суждено отраднейшее бремя овладеть на много лет умом цветущих юношей с призванием к степени высокому и весть их к истинному разумению жизни... и вот об этом речь... И сей счастливец я! О, благоприятель! неужто я увижу их лицом к лицу? неужто я почувствую в моих руках их юношеские руки, неужто я увижу, как их юношеский ум начнет передо мною раскрываться, будто пышный цвет пред зарею, и я умру с отрадою, что этот цвет в свое время даст плод сторичный... О, благоприятель! смотрите: осторожно ли вы писали, не шутка ли это, не кладете ли вы камень в протянутую руку нищего? Эта шутка была бы слишком жестока... Подумайте: великий Кеплер говорил, что если бы он мог окинуть взглядом вселенную, но не видал бы жаждущего познания человека, то он нашел бы свое удивление бесплодным, а я, червяк, без всех решительно сравнений, его ничтожнейший, до сей поры все жил, не видя никого, кому бы мог сказать о том, что я своим окинул взором... Но нет; вы ведь не шутите... не правда ли? давайте их сюда, давайте этих юношей Червеву, - он их с любовью научит понимать достойное познанья и, может быть, откроет им - как можно быть счастливым в бедствиях.
      Об условиях со мной не говорите: делающий достоин мзды, а вол молотящий - корму. Более мне ничего не нужно. Мефодий Червев".
      Княгиня была в восторге от этого письма. Не знаю, что именно ее в нем пленяло; но, конечно, тут имело значение и слово "о счастии в самых бедствиях". Она и сама почитала такое познание драгоценнее всяких иных знаний, но не решалась это высказать, потому что считала себя "профаном в науках". Притом бабушка хотя и не верила, что "древле было все лучше и дешевле", но ей нравились большие характеры, с которыми она была знакома по жизнеописаниям Плутарха во французском переводе.
      - Там есть кому подражать и есть на чем дитя воспитывать, - вот, кажется, все, что она понимала, усвоивая себе самое важное и существенное. Пусть-де не будут верхолетами, - пусть готовеньких вершков не схватывают, а по началам все продумают, тогда они не будут самомнящи, и смирней будут в счастье, и крепче в несчастье... Она тоже не по уставу, а "по удостоверению своего ума" была уверена, что добрые и умные родители непременно должны приготовлять своих детей к уменью с достоинством жить в счастье и в несчастье.
      Таковы были непосредственные взгляды княгини на воспитание, и письмо Мефодия Мироныча, конечно, этим взглядам отвечало. Но что всего более влекло теперь княгиню к Червеву, это было его особенное отношение к своему призванию.
      - Ни слова добрый человек не говорит о том, что ему заплатить... даже гнушается этим, - значит дело любит, а не деньги... Такие люди редки: бог мне в нем неслыханное счастье посылает.
      И княгиня, благословив бога, спала эту ночь крепко, а на другой день встала довольною и веселою. С тех пор прекрасное настроение духа не изменяло ей во все остальные дни приготовления к дочерниной свадьбе и к наступившим за свадьбою проводам новобрачных за границу.
      День отъезда молодых был давно назначен: княгиня собиралась сама уехать к себе в Протозаново тотчас по отъезде Функендорфов. Знакомым, которые уговаривали княгиню еще погостить в "хорошем городе Петербурге", она отвечала:
      - Нет, благодарю за привет, не спорю, Петербург город хороший: и
      Варвара Никаноровна и вперед сюда не обещалась скоро. На просьбы дочери приехать в Петербург на будущую зиму она ласково отвечала ей:
      - Нет, мой друг, я и обманывать тебя не хочу, - не поеду: зачем? мне тут делать нечего. Здесь место тому, кому нужны кресты да перстни, а наше благо на пепле растет, и надо в нем копаться, сидя на своем кореню. Было время, и я здесь жила, но хорошего тоже мало из того времени помню... а теперь я уже совсем от этого отстала, и слава за то создателю: надо кому-нибудь и соху с лопатой знать, а наездом хлеба не напашешь.
      Нежность княгини к "нелюбимой дочери" во все это время не только не уменьшалась, но, напротив, еще более усиливалась: Варвара Никаноровна сама не знала, чем ей свою Настеньку утешить и обрадовать. Она каждый день приезжала к ней с дорогими подарками: купила ей самый дорогой, покойный и щегольской дорожный дормез и навезла такую кучу разных путевых вещей, что с ними не знали куда деваться. Граф, рассматривая эти вещи, вероятно не раз думал, к чему эта трата? Не лучше ли бы деньгами? Молодая графиня была, кажется, одних с мужем мыслей. По крайней мере она всякий раз ставила матери на вид, что за границею все лучше и дешевле, но княгиня отвечала:
      - То лучше, да из чужих рук, а это от матери, - и опять продолжала возить подарок за подарком. Наконец бабушке пришла самая оригинальная мысль, и она сделала тетушке такой странный подарок, какого от нее никак невозможно было и ожидать, а именно: она, явясь в один день к дочери, объявила, что дарит ей Ольгу Федотовну... Конечно, не навек, не в крепость, а так, в услужение.
      Тетушка Анастасия отнюдь не выражала никогда ни малейшего желания получить этот подарок и даже едва ли была ему рада, по крайней мере она энергически от него отказывалась, говоря:
      - К чему она мне, maman? вы Ольгу любите, вы к ней привыкли, а я имею свою прислугу... Наконец она и сама к вам так привязана, что ей будет тяжело с вами расстаться.
      Но бабушка была непреклонна: она хотела отдать "нелюбимой дочери" все, что имела самого дорогого, и решительно настаивала, чтобы графиня брала Ольгу.
      - Она ко мне привязана - это правда, и я ее люблю, но поэтому-то непременно ты ее и бери: она тебя сбережет, а иначе я за тебя покойна не буду.
      Переспорить в этом бабушку было решительно невозможно, и графиня должна была согласиться принять Ольгу, но за то уже решительно воспротивилась, когда мать задумала сделать ей еще один подарок, в лице m-r Gigot. Бабушка находила, что он был бы очень пригоден за границею, и говорила:
      - Ты не церемонься со мною: я без него обойдусь, а он французик услужливый и ничем не обижается, да и притом он еще, кажется, из портных, так и починку какую нужно дорогою сделает... Право, бери его: я им обоим и денег от себя на дорогу дам, а ты при нем с Ольгою все так и будешь, как будто бы между своих.
      Это, однако же, осталось втуне: молодая графиня отнюдь не желала быть между своих, и проект о Gigot был оставлен; но Ольга Федотовна собиралась в путь. Сборы моей доброй старушки главным образом заключались не в вещевом багаже, а в нравственном приготовлении к разлуке на целый год с родиною и с милыми сердцу. Ольге Федотовне было всех жалко, и княгиню, и князьков, и Патрикея Семеныча, и "Жигошу", - о последнем она заботилась даже, кажется, больше, чем о всех других, и всех, кого могла, просила жалеть его, сироту.
      Все время своих сборов она была очень растрогана, и чем ближе подходил день отъезда, тем нервное ее состояние становилось чувствительнее; но недаром говорят, истома хуже смерти: день отъезда пришел, и Ольга Федотовна встрепенулась. Она в этот день встала утром очень рано: хотя по ее глазам и покрасневшему носику видно было, что она не спала целую ночь и все плакала, но она умылась холодной водицей и тотчас же спозаранков начала бодро ходить по дому и со всеми прощаться и всем наказывать от себя поклон Рогожину, Марье Николаевне и многим другим лицам домашнего круга. К Gigot она забегала несколько раз и все ему что-нибудь дарила или оставляла во временное пользование - как-то: теплые чулки, излишние подушки и прочее, но при этом все что-то забывала.
      - Совсем как дура сделалась, - говорила она о себе, - знаю, что что-то самое пренужное-нужное хотела тебе отдать, и опять позабыла... Ну да я еще вспомню.
      И она опять убегала и опять приносила Жиго пустяки вроде чайной чашечки или частого гребня, а "самое пренужное-нужное" опять забывала.
      - Ну, да ничего: я вспомню!
      Отъезд предполагался из дома бабушки: на ее дворе стоял уложенный дормез, и граф с молодою графинею должны были позавтракать у княгини и с ее двора и отправиться.
      Это так было и сделано: откушали, помолились, экипаж подан, и стали садиться, - Ольга Федотовна еще ранее была усажена на высокое переднее сиденье и плотно застегнута кожаным фартуком. Она так самого нужного и не вспомнила, а теперь было уже некогда: граф и графиня сели, - на крыльце оставались только княгиня с двумя сыновьями да Gigot с Патрикеем.
      Все было готово: форейтор натянул постромки, коренники налегли в хомут, и экипаж застучал и тронулся. Из-за черного кожаного фартука в переднем сиденье замелькала ручка Ольги Федотовны: это она крестилась, но вдруг она вся высунулась и закричала:
      - Жигоша! Жигоша, скорей! я вспомнила!
      Gigot подлетел и, вспрыгнув на подножку, подскочил к Ольге Федотовне.
      - Вот, бери это, - проговорила она и, торопливо вынув из кармана маленькую бутылочку с березовкой, сунула ее в руки француза.
      - Oh, chere Ольга Федот... c'est impossible: c'est pour vous meme, pour vous, {О, дорогая Ольга Федотовна... это невозможно: это для вас самой, для вас (франц.)} - заговорил Gigot и, замахав руками, соскочил с колеса в ту самую минуту, когда Ольга Федотовна хотела сунуть ему пузырек за жилет.
      Пузырек упал на мощеный двор и разбился о камень.
      Экипаж скрылся из глаз за углом улицы.
      Провожавшие стояли еще на крыльце, a Gigot на том месте, где перед ним лежал разбитый пузырек и пролившееся лекарство.
      Француз был растроган и, вынув платок, обтер им глаза.
      - Ты плачешь, Gigot? - спросила его княгиня.
      - Mais certainement, madame!.. Sapristi, cette pauvre Ольга Федот... elle ne parle jamais francais et allemand et elle casse sa medicine! {Ну, конечно, мадам!.. Черт возьми, эта бедняжка Ольга Федотовна... она не умеет говорить ни по французски, ни по-немецки, и она разбивает свое лекарство (франц.)}
      - Ну, ничего: она по-русски разговорится.
      - Нишего... c'est bien; {это хорошо (франц.)} по-рюсски: c'est нишего!
      И Жиго рассмеялся: он поднял разбитый пузыречек и, держа его в руках, проговорил:
      - Нишего: разбил - это шастье!
      - Не по его только предсказанию все это вышло, - говорила, бывало, об этом Ольга Федотовна, никогда не забывавшая ни одной мелочи своего отъезда за границу и особенно своего скорого и странного оттуда возвращения.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Бабушка не могла уехать из Петербурга в Протозаново так скоро, как она хотела, - ее удержала болезнь детей. Отец мой, стоя на крыльце при проводах Функендорфов, простудился и заболел корью, которая от него перешла к дяде Якову. Это продержало княгиню в Петербурге около месяца. В течение этого времени она не получала здесь от дочери ни одного известия, потому что письма по уговору должны были посылаться в Протозаново. Как только дети выздоровели, княгиня, к величайшему своему удовольствию, тотчас же уехала.
      На севере "в ингерманландских болотах" было еще сыро и холодно, но чем ближе к югу, тем становилось теплее и приятнее: за Москвою, к Оке, совсем уже была весна, хотя еще и ранняя, без яркой зелени и без обилия цветов, но уже с животворною мягкостью в воздухе, которая так целебно живит силы и успокаивает душевные волнения.
      Все чувства княгини отдыхали среди этой атмосферы от утомления, которое она чувствовала после столь несвойственной ей жизни и мелких интриг, кипящих в салонах. Эти скромные картины русской ранней весны превосходны, весело зеленеющие озими играют на солнце; поднятый к яровому посеву тучный чернозем лежит как бархат и греется, тихие ручейки и речки то мелькают в перелогах, как волшебные зеркала в изумрудных рамах, то вьются как ленты, отражая в себе облака, - грунтовые дороги обсохли, но еще не завалены пылью - езда по ним удобна и приятна: копыта бегущих коней не пылят и стучат мягко, колеса катят совсем без шуму, и след позади только маслится... Все способствует тому, чтобы у путника на душе становилось мирно и покойно.
      Едучи верст по сту с небольшим в сутки и пробыв двое суток в Москве, княгиня провела уже в дороге около двух недель: в это время она имела время отдохнуть от всех перенесенных ею потрясений, она или спокойно дремала, или была занята своими экономическими соображениями, которые вызывались только что заключенными большими тратами. Денежные средства ее, всегда содержавшиеся в большом порядке, хотя и теперь не были особенно расстроены, но, однако, требовали рачительного восполнения. Свадьба, со всеми выделами, наградами и ценными подарками, стоила очень дорого, но справедливость требует сказать, что княгиня об этом не жалела: она, напротив, была рада, что "нелюбимая дочь" награждена как следует. Притом же ей нечего было и бояться сделанных больших экстренных расходов, потому что она знала, как наверстать их. Живучи в деревне, хотя и очень открыто, княгиня тратила относительно очень мало: кроме лимонов, сахару и прочей "бакалеи", которая раз в год закупалась на коренной ярмарке, все было "из своей провизии", и княгиня была уверена, что через пять-шесть лет она опять будет совсем так же исправна, как была перед выдачею замуж "нелюбимой дочери". За дорогу бабушка имела время все это сообразить и сосчитать и, совсем на этот счет успокоясь, была весела как прежде: она шутила с детьми и с Gigot, который сидел тут же в карете на передней лавочке; делала Патрикею замечания о езде, о всходах озими и тому подобном; сходила пешком на крутых спусках и, как "для моциона", так и "чтобы лошадей пожалеть", пешком же поднималась на горы, причем обыкновенно задавала французу и детям задачу: кто лучше сумеет взойти и не умориться.
      Чем ближе подъезжала княгиня к своим местам, тем она чувствовала себя счастливее, и перед самым Курском, откуда бабушка надеялась захватить Червева, она находилась в превосходном настроении; но тут встретилось обстоятельство, которое вдруг смутило ее самым непредвиденным и неприятным образом. Въезжая на двор, где была последняя сдаточная перепряжка, бабушка была неожиданно приветствована здесь Рогожиным, который вдруг наскакал сюда на своих одрах из-за ближайшего перелеска.
      - Здравствуй! что ты это?.. откуда? - заговорила, увидав его, княгиня.
      Дон-Кихот только водил усами и, тяжело дыша, оглядывался.
      - Отчего ты не ждал меня в Курске?
      - Нельзя было, - отвечал дворянин.
      - Отчего?
      - Я скрываюсь.
      - Неужели опять сражался? Пора перестать.
      - Да; Жиго, сядь, брат, скорей в мой тарантас... Тебе ведь все равно, а ты все-таки три четверти шпион, а может быть и целый, а мне говорить надо. Переходи скорей: я на твоем месте спрячусь, потому что мне опасно.
      Жиго согласился, а бабушка велела французу взять с собою и детей, чтобы ей свободнее было говорить без них с Дон-Кихотом.
      Дети рады были случаю проехаться в лубочной коробке Рогожина, и когда пассажиры разместилися таким образом, оба экипажа снова тронулись в путь
      Потные одры Рогожина не отставали от свежих лошадей, впряженных в экипажах княгини, и Зинка звонко посвистывал сзади кареты.
      Бабушка сначала спросила Рогожина, с кем он и за что дрался, но, получив в ответ, что "это пустяки", она подумала, что это и впрямь не более как обыкновенные пустяки, и перешла к разговору о Червеве.
      - Червев, что же ему, - отвечал Рогожин, - он с губернатором говорил, и ничего, - а вот Ольге Федотовне очень скверно.
      - Разве она тебе уже писала из чужих краев?
      - Нет, не писала, а она сама все рассказала...
      - Что ты за вздор говоришь: где ты мог видеть Ольгу?
      - Здесь... Посольский дьячок сюда приезжал из Парижа с родными повидаться и ее привез.
      - Что ты за вздор говоришь!
      - Нимало не вздор: я ее третьего дня сам в Протозаново свез.
      - Ушам не верю, что слышу... Этого быть не может. Ты трезвый человек, а пьяную гиль несешь!
      - Да; я трезвый человек, и хотите, на вас дыхну?
      - Дохни, сделай милость
      Рогожин дохнул: от него пахло только суровцом-квасом, которого он выпил два огромных ковша на постоялом дворе.
      - Одним квасом пахнет, - сказала, пожав плечами, бабушка, - теперь продолжай: как могла явиться здесь Ольга?
      - Прислали ее назад.
      - Кто?
      - Ну понятно кто: с кем она поехала, те ее и вернули.
      - За что это - с какой стати?
      - Не годилась.
      - Что такое она сделала? Что она говорит?
      - Она ничего не говорит, а только плачет,
      - Плачет?
      - Ужасно плачет.
      - Господи, что это такое! с детства почти знаю эту женщину - скромная, хорошая...
      - Она там, в чужих краях, немножко с ума сошла.
      - Ольга!
      - Да; дьячок говорит, что у нее это с Рейна началось.
      - Отчего же это с нею сделалось?
      - От развалин.
      - Господи, какая мука с тобою говорить!
      - Напугали ее, что ли, там?
      - Нет; а просто как увидит развалины, сейчас вся нарадуется и пристает ко всем: "Смотрите, батюшка, смотрите: это все наш князь развалил", и сама от умиления плачет.
      - Моя бедная Ольга: я узнаю ее, - проговорила, покачав головою, бабушка. - Не в этом ли и все ее сумасшествие?
      - Гм... да, - отвечал Дон-Кихот, - она этим графине очень надоела, а потом в Париже дело дошло до того, что Ольга Федотовна одна со всеми французами перессорилась.
      И Рогожин рассказал, что моя бедная старушка, продолжая свою теорию разрушения всех европейских зданий моим дедом, завела в Париже войну с французскою прислугою графа, доказывая всем им, что церковь Notre Dame, {Собор Парижской богоматери (франц.)} которая была видна из окон квартиры Функендорфов, отнюдь не недостроена, но что ее князь "развалил". Французы, поняв в чем дело, разобиделись; графиня приняла их сторону, а это показалось Ольге Федотовне несправедливым, и она объяснила самой графине, что та "своего рода не уважает".
      Результатом всего этого вышло, что тетушка, вообще с трудом переносившая людей материного штата, совсем отстранила от себя Ольгу и распорядилась отправить ее домой.
      Бабушка, выслушав это, горько улыбнулась и проговорила про себя:
      - Ах, дочь моя, дочь!
      - А вы уверены, что она ваша дочь? - спросил Рогожин.
      Бабушка взглянула ему в лицо и рассмеялась.
      - Что вы? - спросил он, - я читал несколько случаев, как детей подменяли.
      - А? да... подменяли... Ты прав: я тоже думаю, что мне ее подменили.
      - Где?
      - В петербургском институте. Но доскажи же мне про Ольгу: как ее привезли сюда?
      - Граф с дьячком прислал.
      - И спасибо ему, что он так сделал, - сказала, дослушав, княгиня.
      - Нет; вы повремените его благодарить, - отвечал Дон-Кихот, - вы вот прежде взгляните сюда, - и Рогожин, засучив рукав, показал несколько кругом расположенных маленьких ран, которые окружала одна сплошная опухоль с кровянистым подтеком.
      - Что это у тебя?
      - Немец укусил.
      - Какой немец?
      - Которого граф прислал сюда графининым имением управлять.
      - Что же: вы с ним подрались, что ли?
      - Да.
      - Господи, как это все скоро: и немец уже есть, и уже и кусается! А за что же у вас дело стало?
      - Он всех мужиков, у которых своя земля и дома с амбарами на базарах, выселять хочет.
      - Ты это шутишь?
      - Нет; я дыхну, если хотите.
      - Я ведь тебя всерьез спрашиваю.
      - А я вам всерьез и отвечаю: он их в степи гонит.
      - Да это что же: они их ограбить, что ли, хотят?
      - И я им то говорил...
      - Боже мой, боже мой, что я наделала! Эти люди гибнут за то, что они мне верили.
      - Да, - отвечал Рогожин и через минуту глухого молчания заговорил снова:
      - Я этого немца просил, умолял, усовещивал... и наконец...
      - Прибил, что ли?
      Рогожин только сделал молча рукою выразительный жест, как будто драл кого-то за волосы.
      Бабушка молчала: она была поражена тем, что слышала, и тем, что теперь ей представлялось возможным далее в этом же возмутительном роде.
      "Я не дам разорить мужиков, - думала она, - нет; я сейчас же поеду назад в Петербург... я встречу государя, брошусь ему в ноги и скажу все... он добр - он рассудит..."
      Но через минуту она думала:
      "Против кого же я пойду? против родной дочери, против зятя? Нет; это не то: за свою вину я отдам крестьянам все свое, чего их добро стоило... У меня после этого ничего своего не останется, но это полгоря, - без денег легче жить, чем без чести... Авось сыновья в угле и в куске хлеба мне не откажут... А если и они, если и их мне подменят?"
      Бабушка закрыла обеими руками запылавшее от этой мысли лицо и не заметила, что ее экипаж не едет, а у открытой дверцы с фуражкою в руках стоит Патрикей.
      - Что такое? - спросила она.
      - Червев-с.
      - Где он?
      - Извольте смотреть вон туда, влево, за реку.
      Бабушка оглянула местность: впереди за горою виднелись кресты курских церквей, а влеве плыла сонная Тускарь, и правый берег ее, заросший мелкою ивой, тонул в редком молочном тумане.
      - Никого не вижу, - проговорила, приставляя к глазу лорнетку, княгиня.
      - Извольте смотреть... две ракиты... за ракитами куст, за кустом тихая заводь, и стоит цапля.
      - Цаплю вижу.
      - Против нее, на земле, сидит человек.
      - Это он!
      - Это Мефодий Мироныч!
      - О, как он мне дорог в эту минуту! - воскликнула бабушка.
      - Да; это сам он и есть, - подтвердил Дон-Кихот, - он сюда ходит читать. А я вам про него забыл сказать: я открыл, что он хорошего рода, я
      - Ах, оставь ты мне теперь про все роды... Патрикей, нет ли здесь лодки, чтоб к нему переехать?
      - Вон дощаник под берегом: худой, чай, только.
      - Все равно какой он: Тускарь не море, - ответила бабушка и, толкнув ногой дверцу, легко спрыгнула из кареты.
      Через минуту ветхий дощаник, на котором стояли княгиня, ее оба сына, Дон-Кихот и Gigot, тяжело зашуршал плоским дном по траве и, сдвинувшись дальше, тихо поплыл по тихой и мутной воде сонной Тускари.
      С половины реки серая фигура обозначилась яснее: теперь и близорукому было видно, что это сидел человек, а на коленях его лежала книга, которую он читал с таким вниманием, что не слыхал, как поднявшаяся при приближении дощаника цапля пролетела почти над самою его головою.
      Лодка пристала у берега, - бабушка стала выходить.
      - Смотрите ему прежде всего в глаза, - шептал ей Рогожин, удивительные глаза... чисты, точно сейчас снегом вытерты.
      - Хорошо, - отвечала княгиня и, велев всем остаться у лодки, пошла одна к Червеву.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Червев был пожилой человек простонародного русского типа: большой, сильный и крепкого сложения, но с очень благопристойными, как тогда говорили о Сперанском, - "врожденными манерами". Он действительно имел чистые, "точно снегом вытертые глаза" и мягкий голос, в котором звучали чистота и прямодушие.
      Когда близ него раздались шаги подходивших, он поднял лицо от книги и, всмотрясь в приближающуюся к нему княгиню, привстал и сказал:
      - Княгиня Протозанова?
      - Я, - отвечала бабушка. - Вы меня узнали?
      - Да.
      - Почему?
      - Не знаю.
      - Ну, будем знакомы и...
      Княгиня, оживляясь, добавила:
      - И постараемся быть друзьями.
      Она сжала руки Червева, и тот отвечал ей пожатием, но не сказал ей ни слова.
      Она это заметила и осудила себя за то, что была слишком скора и поспешна.
      - Я вас буду просить: сядьте в мой экипаж и доедем до Курска.
      - Я предпочитаю ходить пешком, - ответил с улыбкой Червев. - Я пойду полем, и пока вы доедете - я уже буду там.
      Княгиня не настаивала и опять переправилась через Тускарь; села в дормез и поехала к Курску.
      Червев ей как будто не давал себя в руки.
      "Что это и почему?" - думала она и спросила Рогожина: о каком он упоминал разговоре Червева с губернатором?
      Дон-Кихот объяснил, что губернатор говорил с Червевым один на один и спрашивал его по чести. Так и сказал:
      - Я о вас никого не хочу спрашивать, я вашей чести верю.
      Червев ему по чести все и сказал.
      - Что же такое все?
      - А по логике, по логике.
      - Батюшка! ты бы хоть без логики рассказал.
      - Нельзя без логики, когда это было по логике.
      - Ну так говори, как можешь.
      - Губернатор спросил: "Скажите, пожалуйста, по совести, вы утверждали когда-нибудь, что власти не потребны в государстве?"
      - Ну!
      - Червев отвечал, что он этого никогда не утверждал. Бабушке вспомянулось письмо Червева к Журавскому, которое она читала Функендорфу, и она подумала: не тут ли штука?.. А потом... значит, и он тоже, как и прочие, - тоже увертывается и от своих слов отпирается.
      - Что же, поверил или нет ему губернатор?
      - Поверил, - да ведь и нельзя не поверить.
      - Отчего?
      - Червев привел логику.
      - Какую?
      - Когда губернатор сказал, чем он может за справедливость своих слов ручаться, то он доказал логикой, он сказал: "Я не мог говорить, что власти не потребны в государстве, ибо я не думаю, чтобы и сами государства были потребны".
      - Неужто он это сказал?
      - Да; он так сказал... И губернатор его похвалил...
      - Ну еще бы!
      - За честность его, за искренность.
      - И больше расспрашивал?
      - Да. Говорил: "Но ведь вы властям не сопротивляетесь?" Червев говорит: "Нет, - не сопротивляюсь".
      "Вам нечем".
      "Да, - говорит, - и нечем, да я и не хочу".
      "Отчего?"
      "Это не надо".
      Губернатор его опять похвалил.
      "Прекрасно вы говорите, - никогда сопротивляться не надо. А все-таки вы одну какую-нибудь власть уважаете? А? Или по крайней мере вы можете уважать какую-нибудь власть?"
      Червев говорит:
      "Кажется, я мог бы уважать ту власть, которая вела бы дело к тому, чтобы себя упразднить и поставить вместо себя власть божию".
      Губернатор ему сказал:
      "Вы все очень своеобразно понимаете, но вы честный. - Я так и донесу".
      - Кому донесет?
      - Я не знаю, - может быть, он так и донес...
      - Да, разумеется, так и донес!
      - Я думаю, я думаю! - спокойно поддержал Рогожин.
      Бабушка задумалась.
      - Однако что же это такое?..
      Это совсем выходило за рамки всех ее картин... Неужто он в самом деле таков, что сомневается даже в потребности самих государств... отдельных "языков"... отдельных народов... вер... Это не может быть. Ей никогда в голову не приходило, чтобы такие вещи говорил просвещенный человек... и притом тот именно человек, которого она приглашает быть воспитателем ее сыновей... И когда это ей открывается? Именно теперь, когда она готова и даже должна его взять... Да; но почему же непременно должна? А потому, что она сама все это затеяла, вмешала в это много людей и теперь ей делать шаг назад было бы неловко и поздно!.. Впрочем, что за вздор! Когда что-нибудь можно остановить до начала - так это не называется поздно, а что до неловкости, то разве такие соображения могут руководить поступками большой важности. Не лучше ли отказаться от невесты накануне самого брака, чем дать совершиться акту, угрожающему обоюдным несчастием?.. Нет; Варвара Никаноровна не из таких бесхарактерных и сентиментальных людей. Пускай она в Червеве больше, чем сам губернатор, уверена, что он из честных честный, но она не сунет ему сразу детей, - она с ним теперь поговорит, - она, по отчему
      Она так и сделала, и получила как раз такой результат, какого ожидала.
      Просидев около часа с глаза на глаз с Червевым, она стала сама резюмировать в своем уме его положения и начертала такую схему: характер в высшей мере благородный и сильный; воля непреклонная; доброта без границ; славолюбия - никакого, бессребреник полный, терпелив, скромен и проникнут богопочтением, но бог его "не в рукотворном храме", а все земные престолы, начальства и власти - это для него совсем не существует. Это все, по его выводам, не соединяет людей, а разделяет, а он хочет, чтобы каждый жил для всех и все для одного... И это в нем так искренно, что он не хочет допускать никаких посторонних соображений. По его мнению, весь опыт жизни обманчив, и самая рассудительность ненадежна: не стоит думать о том, что будут делать другие, когда вы будете делать им добро, а надо, ни перед чем не останавливаясь, быть ко всем добрым.
      Он убежден, что все со временем захотят платить добром за добро, - и потому он исключает всякий суд и всякие наказания, всякие похвалы и всякие почести... Заслуги ума, трудолюбия, даже заслуги самоотвержения и любви все это, по его мнению, не нуждается ни в каких наградах и даже страдает от них. Добро - само в себе награда. Журавский с его идеями освободить крестьян ничего не достигнет, а во всей деятельности Сперанского он считает за достойное внимания только то, что он умеет сносить с достоинством свое удаление.
      Княгиню удивляло: как же этот человек был близок Сперанскому и Журавскому, которые имели совсем другие взгляды и стремились к улучшениям путем государственных мер! Их намерения княгине казались прекрасными, и во всяком случае они были ей понятны, меж тем как все то, что сказал ей с полною откровенностью Червев, - это все изменяет и отменяет, все упраздняет и все ставит ни во что. А то, что он говорит, о том приходится выводить из его идей, что это утопии, что это неприложимо и не может держаться при всех других условиях общества и гражданственности.
      Проведя все это в уме, она вслух договорила свою мысль:
      - Это не лад, а разлад.
      - Да, принесен "не мир, а меч", - спокойно отвечал ей Червев.
      Княгиня прочитала в его глазах, что он понял все, что она молча продумала, и нимало этому не удивился и не рассердился. Это ему, очевидно, было за привычку он словно ожидал того, что она ему сказала.
      - Как же вводить молодых людей в эту жизнь с такими идеями? - спросила она.
      - Не легко, - отвечал Червев.