Н.С.Лесков
      Язвительный
      Рассказ чиновника особых поручений
      1
      При прежнем губернаторе у нас не позволялось курить в канцелярии. Старшие чиновники обыкновенно куривали в маленькой комнатке, за правительским кабинетом, а младшие - в сторожке. В этом курении у нас уходила большая половина служебного времени. Я и мои товарищи, состоявшие по особым поручениям, не обязаны были сидеть в канцелярии и потому не нуждались вовсе в канцелярских курильных закоулках; но все-таки каждый из нас считал своею обязанностью прийти покоптить папиросным дымом стены комнаты, находившейся за правительским кабинетом. Эта комната была для нас сборным местом, в которое всякий спешил поболтать, посплетничать, посмеяться и посоветоваться.
      Один раз, наработавшись вволю над пересмотром только что оконченного мною следствия, я вышел прогуляться. День был прекрасный, теплый, с крыш падали капели, и на перекрестках улиц стояли лужи. Шаг за шагом я дошел до канцелярии и вздумал зайти покурить. Правитель был с докладом у губернатора. В комнате за правительским кабинетом я застал двух помощников правителя, полицмейстера и одного из моих товарищей, только что возвратившегося с следствия из дальнего уезда. Пожав поданные мне руки, я закурил папироску и сел на окно, ничем не прерывая беседы, начатой до моего прихода, Возвратившийся молодой чиновник особых поручений с жаром рассказывал об открытых им злоупотреблениях по одному полицейскому управлению. В рассказе его собственно не было ничего занимательного, и рассказом этим более всех был заинтересован сам рассказчик, веровавший, что в нашей административной организации обнаружить зло - значит сделать шаг к его искоренению. Из помощников правителя один еще кое-как слушал этот рассказ, но другой без церемонии барабанил по окнам пальцами, а полицмейстер, оседлав ногами свою кавалерийскую саблю, пускал из-под усов колечки из дыма и как бы собирался сказать: "Как вы, дитя мое, глупы!"
      2
      Среди таких наших занятий растворилась дверь, соединявшая комнатку с правительским кабинетом, и правитель проговорил кому-то:
      - Вот наш клуб. Прошу вас здесь покурить; а я сейчас отделаюсь и буду к вашим услугам.
      В двери показался высокий плотный блондин, лет сорока, в очках, с небольшою лысиною и ласковым выражением в лице.
      - Господин Ден, - проговорил правитель, рекомендуя нам введенного им господина. - Господин Ден приехал, господа, с полномочием князя Кулагина на управление его имениями. Прошу вас с ним познакомиться. Это мои сотрудники N, X, Y, Z, - отрекомендовал нас правитель господину Дену. Начались рукожатия и отрывочные: "очень рад, весьма приятно" и т. д.
      Правитель с полицмейстером вышли в кабинет, а мы опять начали прерванный кейф.
      - - Вы давно в наших краях? - спросил Дена мой молодой товарищ, слывший за светского человека.
      - Я первый раз в здешней губернии, и даже только со вчерашнего дня, отвечал г-н Ден.
      - Да; я не то спросил. Я хотел сказать: вы уже знакомы с нашей губернией?
      - Не знаю, как вам сказать, - и да и нет, Я знаком с имениями князя по отчетам, которые мне предъявляли в главной конторе,, и по рассказам моего доверителя. Но... впрочем, я полагаю, что ваша губерния то же самое, что и Воронежская и Полтавская, в которых я управлял уже княжескими имениями.
      - Ну, не совсем, - отозвался один помощник правителя канцелярии, сливший у нас за политико-эконома.
      - В чем же резче всего проявляются особенности здешней губернии? отнесся к нему Ден. - Я буду много обязан вам за ваши опытные указания.
      - Да во многом.
      - О, я не смею спорить; но мне бы хотелось узнать, на чем именно я могу споткнуться, если буду держаться здесь системы управления, принятой мною с моего приезда в Россию? Я тех убеждений, что неуклонная система всегда достигает благих целей.
      Политико-эконом не ответил на этот вопрос Дену, потому что молодой чиновник перебил его вопросом;
      - А вы давно в России?
      - Седьмой год, - отвечал Ден.
      - Вы... если не ошибаюсь... иностранец?
      - Я англичанин.
      - И так хорошо говорите по-русски.
      - О да. Я еще в Англии учился по-русски, и теперь опять седьмой год изо дня в день с крестьянами; что ж тут удивительного!
      - Вы, свыклись и с нашим народом и с нашими порядками?
      - Кажется, - улыбаясь, ответил Ден.
      - Имения князя в нашей губернии не цветут.
      - Да, я это слышал.
      - Вам будет много труда.
      - Как везде. Без труда ничего не двинешь.
      - Может быть, побольше, как в другом месте.
      - Ничего-с, Нужна только система. Не нужно быть ни варваром, ни потатчиком, а вести дело систематически, твердо, настойчиво, но разумно. Во всем нужна система.
      - Где же вы намерены основать свою резиденцию? - спросил политико-эконом.
      - Я думаю, в Рахманах.
      - Отчего же не в Жижках? Там покойная княгиня жила; там есть и готовый дом и прислуга; а в Рахманах, мне кажется, ничего нет, - заметил молодой чиновник.
      - У меня на это есть некоторые соображения.
      - Своя система, - смеясь, вставил помощник правителя.
      - Именно.
      Правитель с шляпой на голове отворил двери и сказал Дену: "Едем-с!"
      Мы пожали опять друг другу руки и расстались,
      3
      Село Рахманы находится в соседстве с Гостомельскими хуторами, где я увидел свет и где жила моя мать. Между хуторами и селом всего расстояния считают верст девять, не более, и они всегда на слуху друг у друга. Заезжая по делам службы в К-ой уезд, я обыкновенно всегда заворачивал на хутора, чтобы повидаться с матушкой и взглянуть на ее утлое хозяйство. Мать моя познакомилась с Стюартом Яковлевичем Деном и с его женою и при всяком свидании со мной, все никак не могла нахвалиться своими новыми соседями. Особенно она до небес превозносила самого Дена.
      - Вот, - говорила она, - настоящий человек; умный, рассудительный, аккуратный. Во всем у него порядок, знает он, сколько можно ему издержать, сколько нужно оставить; одним словом, видно, что это человек не нашего русского, дурацкого воспитания!
      Другие соседи тоже были без ума от Дена. Просто в пословицу у них Ден вошел: "Ден говорит, так-то надо делать; Ден так-то не советует", и только слов, что Ден да Ден. Рассказам же и анекдотам про Дена и конца нет. Повествуют, как все отменилось в княжеских имениях с приезда Стюарта Яковлевича, все, говорят, на ноги поднял; даже отъявленных воров, которых в нашем крае урожай, и тех определил в свое дело. Да еще так: самых известных лентяев поделал надсмотрщиками по работам; а воров, по нескольку раз бывших в остроге, назначил в экономы, в ключники да в ларечники, и все идет так, что целый округ завидует. "Вот, - думаю себе, - дока-то на наших мужиков явился!"
      Хотелось мне самому посмотреть на рахманские диковины, да все как-то не приходилось. А тем временем минул год, и опять наступила зима,
      4
      Вечером 4 декабря жандарм принес мне записку, которою дежурный чиновник звал меня позже, в одиннадцать часов, к губернатору.
      - Вы, кажется, здешний уроженец? - спросил меня губернатор, когда я вошел к нему по этому зову. Я отвечал утвердительно.
      - Вы живали в К-ом уезде?
      - Я там, - говорю, - провел мое детство. К-ой уезд мое родное гнездо.
      - И у вас там много знакомых? - продолжал спрашивать губернатор.
      "Что за лихо!" - подумал я, выдерживая этот допрос, и отвечал, что я хорошо знаю почти весь уезд.
      - У меня к вам есть просьба, - начал губернатор. - Пишет мне из Парижа князь Кулагин, что послал он в свои здешние имения англичанина Дена, человека сведущего и давно известного князю с отличной стороны, а между тем никак не огребется от жалоб на него. Сделайте милость, - не в службу, а в дружбу, съездите вы в К-ой уезд, разузнайте вы это дело по совести и дайте мне случай поступить по совести же.
      Поехал я в город К. в эту же ночь, а к утреннему чаю был у моей матери. Там о жалобах к-ских крестьян на Дена и слуху нет. Спрашиваю матушку: "Не слыхали ли, как живут рахманские мужики?"
      - Нет, мой друг, не слыхала, - говорит. - А впрочем, что им при Стюарте Яковлевиче!
      - Может быть, - говорю, - он очень строг или горяч?
      - В порядке, разумеется, спрашивает.
      - Сечет, может, много?
      - Что ты! что ты! Да у него и розог в помине нет! Кого если и секут, так на сходке, по мирской воле.
      - Может быть, он какие-нибудь другие свои делишки неаккуратно ведет?
      - Что ты начать-то хочешь?
      - Как, - говорю, - он к красненьким повязочкам равнодушен ли?
      - О, полно, сделай милость, - проговорила мать и плюнула.
      - Да вы чего, матушка, сердитесь-то?
      - Да что ж ты глупости говоришь!
      - Отчего же глупости? Ведь это бывает.
      - Подумай сам: ведь он женатый!
      - Да ведь, родная, - говорю, - иной раз и женатому невесть что хуже холостого снится.
      - Эй! поди ты! - опять крикнула мать, плохо скрывая свою улыбку.
      - Ну чем же нибудь он да не угодил на крестьян?
      - Что, мой друг, чем угождать-то! Они галманы были, галманы и есть. Баловство да воровство - вот что им нужно.
      5
      Объехал два, три соседние дома, - то же самое. На Николин день в селе ярмарка. Зашел на поповку, побеседовал с духовными, стараясь между речами узнать что-нибудь о причинах неудовольствия крестьян на Дена, но от всех один ответ, что Стюарт Яковлевич - такой управитель, какого и в свете нет. Просто, говорят, отец родной для мужика. Что тут делать? Верно, думаю себе, в самом деле врут мужики.
      Так приходилось ни с чем и ехать в губернский город.
      В городе К. я заехал, без всякой цели, к старому приятелю моего покойного отца, купцу Рукавичникову. Я хотел только обогреться у старика чайком, пока мне приведут почтовых лошадей, но он ни за что не хотел отпустить меня без обеда. "У меня, - говорит, - сегодня младший сынок именинник; пирог в печи сидит; а я тебя пущу! И не думай! А то вот призову старуху с невестками и велю кланяться".
      Надо было оставаться.
      - Тем часом пойдем чайку попьем, - сказал мне Рукавичников.
      Нам подали на мезонин брюхастый самовар, и мы с хозяином засели за чай.
      - Ты что, парень, был у нас волей, неволей или своей охотой? - спросил у меня Рукавичников, когда мы уселись и он запарил чай и покрыл чайник белым полотенцем,
      - Да и волей, и неволей, и своей охотой, Петр Ананьич, - отвечал я.
      Я знаю, что Петр Ананьич человек умный, скромный и весь уезд знает как свои пять пальцев.
      - Вот, - говорю, - какое дело, и пустое, да и мудреное, - и рассказал ему свое поручение.
      Петр Ананьич слушал меня внимательно и во время рассказа несколько раз улыбался; а когда я кончил, проговорил только:
      - Это, парень, не пустое дело,
      - А вы знаете Дена?
      - Как, сударь, не знать!
      - Ну, что о нем скажете?
      - Да что ж о нем сказать? - проговорил старик, разведя руками, хороший барин.
      - Хороший?
      - Да как же не хороший!
      - Честный?
      - И покору ему этим нет.
      - Строг уж, что ли, очень?
      - Ничего ни капли не строг он.
      - Что ж это, с чего на него жалуются-то?
      - А как тебе сказать... очень хорош, - похуже надо, вот и жалобы. Не по нутру мужикам.
      - Да отчего не по нутру-то?
      - Порядки спрашивает, порядки, а мы того терпеть не любим.
      - Работой, что ли, отягощает? - все добиваюсь я у Рукавичникова.
      - Ну какое отягощение! Вдвое против прежнего им теперь легче... А! да вот постой! вон мужичонко рахмановский чего-то приплелся. Ей! Филат! Филат! - крикнул в форточку Рукавичников. - Вот сейчас гусли заведем, - прибавил он, закрыв окно и снова усевшись за столик.
      В комнату влез маленький подслеповатый мужичок с гноящимися глазками и начал креститься на образа.
      - Здравствуй, Филат Егорыч! - сказал Рукавичников, дав мужику окреститься.
      - Здравствуй, батюшка Петр Ананьич.
      - Как живешь-можешь?
      - Ась?
      - Как, мол, живешь?
      - А! Да все ела те богу живем.
      - Дома все ли здорово?
      - Ничего будто, Петр Ананьич; ничего.
      - Всем, значит, довольны?
      - Ась?
      - Всем, мол, довольны?
      - И-и! Чем довольными-то нам быть,
      - Что ж худо?
      - Да все бог его знает; будто как не вольготно показывается.
      - Управитель, что ль, опять?
      - Да, а то кто ж!
      - Аль чем изобидел?
      - Вот завод затеял строить,
      - Ну?
      - Ну и в заработки на Украину не пущает.
      - Никого?
      - Ни одного плотника не пустил.
      - Это нехорошо.
      - Какое ж хорошество! Барину жалились, два прошения послали, да все никакой еще лизируции нет.
      - Поди ж ты горе какое! - заметил Рукавичников.
      - Да. Так вот и маемся с эстаким с ворогом,
      - Видите, какой мошенник ваш Ден! - сказал, обратясь ко мне, Рукавичников. Мужик в меня воззрился.
      - А вот теперь я вам расскажу, - продолжал мой хозяин, - какой мошенник вот этот самый Филат Егорыч. Мужик не обнаружил никакого волнения.
      - Господин Ден, ихний управляющий, человек добрейшей души и честнейших правил...
      - Это точно, - ветрел мужичок.
      - Да. Но этот господин Ден с ними не умеет ладить. Все какие-то свои порядки там заводит; а по-моему, не порядки он заводит, а просто слабый он человек.
      - Это как есть слабый, - опять подсказал мужичок.
      - Да. Он вот у них другой год, а спросите: тронул ли он кого пальцем? Что, правду говорю или вру?
      - Это так.
      - Вот изволите видеть, им это не нравится. Наказания его все мягкие, да и то где-где соберется; работа урочная, но легкая: сделай свое и иди куда хочешь,
      - Ступай, значит.
      - Что?
      - Сделамши свое, - ступай, говорю, куда хочешь, - повторил мужичок.
      - Да. Ну-с, а они вот на него жалобы строчат. Мужик молчал.
      - Ну а на заработки-то он их зачем же не пускает? - говорил я.
      - Не пускает-с, не пускает. А вы вот извольте расспросить Филата Егоровича: много ли ему его сыночек за два года из работы принес. Расскажи-ка, Филат Егорыч.
      Мужичок молчал.
      - А принес ему, сударь мой, его сыночек украинскую сумку, а в ней сломанную аглицкую рубанку, а молодой хозяйке с детками французский подарочек, от которого чуть у целой семьи носы не попроваливались. Вру, что ль? - опять обратился Рукавичников к мужичку.
      - Нет, это было.
      - Да, было. Ну-с, а Стюарт Яковлевич задумал завод винный построить. Я его за это хвалю; потому что он не махину какую заводит, а только для своего хлеба, чтоб перекурить свой хлеб, а бардой скотинку воспитать. Приходили к нему разные рядчики. Брали всю эту постройку на отряд за пять тысяч, он не дал. Зачем он не дал?
      - Мы этого знать не могим, - отвечал Филат Егорыч.
      - Нет, врешь, брат, - знаешь. Он вам высчитывал, что с него чужие просят за постройку; выкладал, почем вам обходится месяц платою у подрядчика, и дал вам рублем на человека в месяц дороже, только чтоб не болтались, а дома работали.
      - Это такая говорка точно была.
      - То-то, а не не могим знать. Ну а они вот теперь небось настрочили, что на работу не пущает, все на заводе морит; а насчет платы ни-ни-ни. Так, что ль?
      - Не знаю я этого.
      - Да уж это как водится. Вот вам и Филат Егорыч, старый мой друг и приятель! Любите-жалуйте его. Мужичок осклабился.
      - А вот меня бы вам в управители! - шутливо продолжал Рукавичников, - А приняли б вы меня?
      - Да с чего ж?
      - И никогда бы мы не ссорились; все бы у нас по-любезному пошло. Потому что порядок бы у нас душевный был. Ты, Филат Егорыч, пробаловался - на клин тебя, молодой парень какой где проворовался или что другое - за виски его посмыкал; раздобылся чем таким на Украине, вроде вот Филата Егорыча сынка, ну - в больницу его, а потом покропил березовым кропильцем, да и опять пущай. Так, что ли, Филат Егорыч?
      - По-нашему так.
      - Ну вот! Ведь я знаю. Мужичка отпустили.
      - Что же это такое однако? - спрашивал я Рукавичникова.
      - А вот видишь сам, сударь мой. Господин Ден человек хороший, да мой бы совет ему уходить отсюда, а не то они ему подведут машину.
      Рассказал я это дело губернатору во всей подробности. Губернатор просто на стену прыгает: сам он был администратор и несказанно восхитился, что в его губернии завелся такой сельский администратор, как Стюарт Яковлевич Ден,
      6
      В пятницу на масленице у губернатора были званые блины. Весь город почти собрался. За столом дежурный чиновник подал губернатору конверт. Губернатор сорвал печать, прочел бумагу и отпустил дежурного с словом: хорошо! Но видно было, что что-то совсем не хорошо.
      Вставши из-за стола, губернатор поговорил кое с кем из гостей и незаметно вышел с правителем в кабинет, а через четверть часа и меня туда позвали. Губернатор стоял, облокотись на свою конторку, а правитель что-то писал за его письменным столом.
      - Скверное дело случилось, - сказал губернатор, обратись ко мне. - В Рахманах бунт.
      - Как бунт?
      - Да бот читайте.
      Губернатор подал мне с конторки бумагу, полученную им за обедом. Это было донесение к-ского исправника, писавшего, что вчера "рахманскйе мужики взбунтовались против своего управителя, сожгли его дом, завод и мельницы, а самого управляющего избили и выгнали вон.
      - Я сейчас посылаю вас в Рахманы, - сказал губернатор, когда я пробежал донесение исправника. - Сейчас получите открытое предписание к инвалидному начальнику, берите команду; делайте что нужно, но чтоб бунта не было и чтоб виновные были открыты. Собирайтесь скорее, чтоб к утру быть на месте и идти по горячим следам.
      - Позвольте мне не брать команды, - сказал я губернатору. - Я там всех знаю и надеюсь без команды исполнить ваше поручение: команда мне только помешает.
      - Это как знаете, но про всякий случай возьмите предписание к инвалидному начальнику.
      Я поклонился и вышел, а через четыре часа уже пил чай у к-ского исправника, с которым должен был вместе ехать в Рахманы. От города К. до Рахманов всего верст пятнадцать, и мы приехали туда ночью. Остановиться было негде. Управительский дом, контора, людская, прачечная, мастерские - все было сожжено вместе с заводом и мельницами, и по черным грудам теплого пепелища еще кое-где вились синие струйки дыма от тлеющих головней. Поместились в избе у старосты и послали за становым. Утром ранехонько прибежал становой и привез с собой рахмановского мужика, Николая Данилова, взятого им вчера под арест по подозрению в поджоге завода и в возмущении крестьян к бунту.
      - Что ж вы узнали? - спрашиваю я станового.
      - Поджог был-с.
      - Отчего вы это думаете?
      - Загорелись ночью нежилые строения, и все сразу.
      - Кого же вы подозреваете в поджоге? Становой развел руками с выражением полнейшего недоумения.
      - По какому поводу вы арестовали этого мужика?
      - Николая Данилова-то-с?
      - Да.
      - - Да так. Он был наказан в этот день Деном, грубил ему и к тому же ночью оставался у завода, который почти прежде всего вспыхнул.
      - И только?
      - Да, только-с. Других указаний нет. Мужики все запираются.
      - Вы допрашивали кого-нибудь?
      - Делал дознание.
      - И ничего не узнали?
      - Ничего пока.
      Вошел староста и остановился у порога.
      - Что скажешь, Лукьян Митрич? - спросил я.
      - К твоей милости.
      - То-то, почто к моей милости?
      - Мужики собрались.
      - Кто ж тебе приказывал их собирать?
      - Сами собрались; хотят с тобой гуторить.
      - Где ж они?
      - Да вот туточка.
      Староста указал на окно. Против окна стояла огромная толпа крестьян. Были и старики, и молодые, и середовые мужики; все стояли смирно, в шапках, у некоторых были палки.
      - Ого! сколько их, - сказал я, сохраняя все возможное спокойствие.
      - Вся отчина, - заметил староста.
      - Ну поди, Митрич, скажи им, что сейчас оденусь и выйду.
      Староста ушел.
      - Не ходите! - сказал мне становой.
      - Отчего?
      - Долго ль до греха.
      - Ну, уж теперь поздно. Избяная дверь не спасет: если пришли недаром, так и в избе найдут.
      Надел я шубу и вместе с исправником и с становым вышел на крылечко. Толпа зашаталась, шапки понемногу стали скидываться с голов, но нехотя, не разом, и несколько человек в задних рядах вовсе не скинули шапок.
      - Здравствуйте, ребятушки! - сказал я, сняв шапку. Мужики поклонились и прогудели: "Доброго здоровья!"
      - Накройтесь, ребята; холодно.
      - Ничего, - опять прогудели мужики, и остальные шапки с голов исчезли.
      - Пожалуйста, покройтесь.
      - Мы и так постоим.
      - Наше дело привычное.
      - Ну так я вам велю накрыться.
      - Велишь, такое дело.
      Один-два мужика надели шапки, за ними надели и остальные.
      Успокоился я. Вижу, что не ошибся, не взяв команды.
      У самого крыльца стояли сани парой, и на них сидел Николай Данилов, с ногами, забитыми в березовую колодку. Он в черной свите, подпоясан веревкой и на голове меховая шапка. На вид ему лет тридцать пять, волосы темнорусые, борода клинушком, взгляд тревожный и робкий. Вообще лицо выражает какую-то задавленность, но спокойно и довольно благообразно, несмотря на разбитую губу и ссадину на левой скуле. Он сидит без движения и смотрит то на меня, то на толпу.
      - Что же вам, ребята, от меня желается? - спросил я сходку.
      - Это ты будешь от губернатора-то? - спросил меня середовой мужик из переднего ряда.
      - Я.
      - Ты чиновник?
      - Чиновник.
      - Губернаторский?
      - Да.
      - Ну-к мы с тобой хотим побалакать.
      - Извольте. Я вот слушаю.
      - Нет, ты сойди оттолева, с крыльца-то. Мы с тобой с одним хотим погуторить.
      Я не задумываясь вошел в толпу, которая развернулась, приняла меня в свои недра и тотчас же опять замкнулась, отрезав меня, таким образом, от исправника и станового.
      Середовой мужик, пригласивший меня сойти, стоял передо мною.
      - Ну о чем будем говорить? - спросил я.
      - Мы потому тебя сюда и истребовали, что ты наш, тутошний, притоманный.
      - О чем же хотели говорить?
      - Да вот по этому делу-то.
      Послышалось несколько вздохов со всех сторон.
      - Зачем вы выгнали управителя?
      - Он сам уехал.
      - Еще бы! как вы его мало что не убили.
      Молчат.
      - Что теперь будет то?
      - Вот то-то мы тебя и потребовали, чтоб ты нам рассказал: что нам будет?
      - Каторга будет.
      - За управителя-то?
      - Да, за управителя; за поджог; за бунт: за все разом.
      - Бунта никакого не было, - проговорил кто-то.
      - Да это что, ребята! отпираться теперь нечего, - сказал я. - Дела налицо; сами за себя говорят. Будете запираться, пойдут допросы да переспросы, разовретесь и все перепутаетесь. А вы б подумали, нельзя ли как этому делу поумней пособить.
      - Это точно, - буркнули опять несколько голосов.
      - То-то и есть. А теперь прощайте! Говорить нам, стало, уж не о чем.
      Я тронул рукою одного мужика, он посторонился, а за ним и другие дали мне дорогу.
      7
      Начались допросы. Первого стали спрашивать Николая Данилова. Перед допросом я велел снять с него колодку. Он сел на лавку и равнодушно смотрел, как расклиняли колодку, а потом так же равнодушно встал и подошел к столу.
      - Что, дядя Николай! Экое дело вы над собой сделали! - сказал я арестанту.
      Николай Данилов утер рукавом нос и ни слова не ответил.
      - Что ж ты за себя скажешь?
      - Что говорить-то? Нечего говорить, - произнес он с сильным дрожанием в голосе.
      - Да говори, брат: как дело было?
      - Я ведь этого дела не знаю и ни в чем тут не причинен.
      - Ну расскажи, что знаешь.
      - Я только всего и знаю, что с самим со мной было.
      - Ну, что с тобой было?
      - Озорничал надо мной управитель.
      - Как же он озорничал?
      - Да как ему хотелось.
      - Бил, что ль?
      - Нет, бить не бил, а так... донимал очень.
      - Что ж он над тобой делал?
      - Срамил меня несносно.
      - Как же так срамил он тебя?
      - Он ведь на это документчик у нас.
      - Да ты говори, Николай, толком, а то я и отступлюсь от тебя, - сказал я, махнув рукой.
      Николай подумал, постоял и сказал:
      - Позвольте сесть. У меня ноги болят от колодки.
      - Садись, - сказал я и велел подать обвиняемому скамейку.
      - Просился я в работу, - начал Николай Данилов, - просился со всеми ребятами еще осенью; ну он нас в те поры не пустил. А мне бесприменно надыть было сходить в Черниговскую губернию.
      - Деньги, что ли, остались за кем там?
      - Нет.
      - Что же?
      - Так; другое дело было.
      - Ну!
      - Ну не пустил. Заставил на заводе работать. Я поработал неделю, да и ушел.
      - Куда?
      - Да туда ж, куда сказывал.
      - В Черниговскую губернию?
      - Ну да.
      - Что ж у тебя за дело такое там было?
      - Водку дешевую пить, - подсказал становой. Николай ничего не отвечал.
      - Ну что ж дальше было?
      - А дальше зариштовали меня в Корилевце, да пригнали по пересылке в наш город, и, пригнамши, сдали управителю.
      - Без наказания?
      - Нет, наказали, а опосля ему отдали. Он меня сичас опять на работу приставил, а я тут-то ден десять назад опять ушел, да зашел в свою деревню, в Жогово. Ну, там меня бурмистр сцапал, да опять к управителю назад.
      - Что ж он, как привезли тебя к нему?
      - Велел на угле сидеть.
      - Как на угле?
      - А так. Ребята, значит, работают, а я чтоб на угле, на срубе перед всем перед миром сложимши руки сидел. Просил топора, что давайте рубить буду. "Нет, говорит, так сиди".
      - Ну, ты и сидел?
      - Я опять ушел.
      - Зачем же?
      - Да я ему молился, говорил: позвольте, стану работать. Не позволил. "Сиди, говорит, всем напоказ. Это тебе наказание". - "Коли, говорю, хотите наказывать, так высеките, говорю, меня, чем буду сидеть всем на смех". Не уважил, не высек. Как зазвонили на обед, ребята пошли обедать, и я ушел, да за деревней меня нагнали.
      - Ну?
      - Ну, тут-то уж он меня и обидел больше.
      - Чем же?
      Мужик законфузился и отвечал:
      - Я этого не могу сказать.
      - Да, а нужно, - говорю, - сказать.
      - На нитку привязал.
      - Как на нитку?
      - Так, - покраснев до ушей, нараспев проговорил Николай Данилов. Привел к заводу, велел лакею принести из барских хором золотое кресло; поставил это кресло против рабочих, на щепе посадил меня на него, а в спинку булавку застремил да меня к ней и привязал, как воробья, ниточкой.
      Все засмеялись, да и нельзя было не смеяться, глядя на рослого, здорового мужика, рассказывающего, как его сажали на нитку.
      - Ну, и долго ты сидел на нитке? Николай Данилов вздохнул и обтерся. У него даже пот проступил при воспоминании о нитке.
      - Так целый день вроде воробья и сидел.
      - А вечером пожар сделался?
      - Ночью, а не вечером. В третьи петухи, должно, загорелось.
      - А ты как о пожаре узнал?
      - Крик пошел по улице, я услыхал; вот и все.
      - А до тех пор, пока крик-то пошел, - спрашиваю его, - ты где был?
      - Дома, спал под сараем.
      Говорит это покойно, но в глаза не смотрит.
      - Ну, а управителя, - спрашиваю, - как выгнали?
      - Я этого ведь не знаю ничего.
      - Да ведь, чай, видел, как его перед заводом на кулаки-то подняли? Молчит.
      - Ведь тут уж все были?
      - Все.
      - И все, должно быть, били?
      - Должно, что так.
      - И ты поукладил?
      - Нет, я не бил.
      - Ну, а кто же бил?
      - Все били.
      - А ты никого не заприметил?
      - Никого.
      Взяли Николая Данилова в сторону и начали допрашивать ночных сторожей, десятников, Николаевых семейных, соседей и разных, разных людей. В три дня показаний сто сняли. Если б это каждое показание записать, то стопу бы целую исписал, да хорошо, что незачем было их записывать; все как один человек. Что первый сказал, то и другие. А первый объяснил, что причины пожара он не знает; что, может, это и заподлинно поджог, но что он сам в поджоге не участвовал и подозрения ни на кого не имеет, опричь как разве самого управителя, потому что он был человек язвительный, даже мужиков на нитку вроде воробьев стал привязывать. Управителя же никто не выгонял, а он сам по доброй воле выехал, так как неприятность ему была: кто-то его на пожаре побил.
      - Кто ж бил-то?
      - Не знаем.
      - А за что?
      - Должно, за его язвительность, потому уж очень он нас донял: даже на нитку вроде воробьев стал привязывать.
      Следующие девяносто девять показаний были дословным повторением первого и записывались словами: "Иван Иванов Сушкин, 43 лет, женат, на исповеди бывает, а под судом не был. Показал то же, что и Степан Терехов".
      8
      Вижу, пойдет из этого дело ужасное. Подумал я, подумал и велел Николая Данилова содержать под присмотром, а становому с исправником сказал, что на три дня еду в О-л. Приехал, повидался с правителем, и пошли вместе к губернатору. Тот пил вечерний чай и был в духе. Я ему рассказал дело и, придавая всему, сколько мог, наивный характер, убедил его, что собственно никакого бунта не было и что если бы князь Кулагин захотел простить своих мужиков, то дело о поджоге можно бы скрыть, и не было бы ни следствия, ни экзекуции, ни плетей, ни каторжной работы, а пошел бы старый порядок и тишина.
      Слова "порядок и тишина" так понравились губернатору, что он походил, подумал, потянул свою нижнюю губу к носу и сочинил телеграмму в шестьдесят слов к князю. Вечером же эта телеграмма отправлена, а через два дня пришел ответ из Парижа. Князь телеграфировал, что он дает мужикам амнистию, с тем чтобы они всем обществом испросили у г-на Дена прощение и вперед не смели на него ни за что жаловаться.
      Приехал я с этой амнистией в Рахманы, собрал сходку и говорю: