- Чем же прикажете служить? - тихо опросил коллежский советник. - Вы ведь не имеете желания идти в восстание: мы знаем, что это с вашей стороны был только предлог, чтобы видеть комиссара. Я сам не знаю комиссара, но уверяю вас, что он ни вас, ни кого принять не может. Что вам угодно доверить, вы можете, не опасаясь, сообщить мне.

Это начало еще более способствовало Райнерову замешательству, но он оправился и с полною откровенностью рассказал революционному агенту, что под видом сочувствия польскому делу им навязывают девушку в таком положении, в котором женщина не может, скитаться по лесам и болотам, а имеет всякое право на человеческое снисхождение.

- Если вы отправите ее, - прибавил Райнер, - то тысячи людей об этом будут знать; и это не будет выгодно для вашей репутации.

- Совершенно так, совершенно так, - подтверждал коллежский советник, пошевеливая анненским крестом. - Я был поражен вчера этим известием, и будьте уверены, что эта девица никогда не будет в восстании. Ей еще вчера послано небольшое вспоможение за беспокойство, которому она подверглась, и вы за нее не беспокойтесь. - Мы ведь в людях не нуждаемся, - сказал он с снисходительной улыбкой и, тотчас же приняв тон благородно негодующий, добавил: - а это нас подвели эти благородные русские друзья Польши. - Конечно, - начал он после короткой паузы, - в нашем положении здесь мы должны молчать и терпеть, но эта почтенная партия может быть уверена, что ее серьезные занятия не останутся тайною для истории.

- Чем вы думаете испугать их! - с горькой улыбкой проговорил Райнер.

- Чем можем.

- Что им суд истории, когда они сами уверены, что лгут себе и людям, и все-таки ничем не стесняются.

- Они полагают, что целый свет так же легко обманывать, как они обманывают своим социализмом полсотни каких-нибудь юбок.

Петровский сделал тонкую департаментскую улыбку и сказал:

- Да, на русской земле выросли социалисты, достойные полнейшего удивления.

- Какие ж это социалисты! - вскричал Райнер.

- Ну, фурьеристы ^* . - Это… просто…

- Дрянь, - горячо сорвал Петровский.

- Н…нет, игра в лошадки, маскарад, в котором интригуют для забавы. Конечно, они… иногда… пользуются увлечениями…

- И все во имя теории! Нет, бог с ними, и с их умными теориями, и с их сочувствием. Мы ни в чем от них не нуждаемся и будем очень рады как можно скорее освободиться от их внимания. Наше дело, - продолжал Петровский, не сводя глаз с Райнера, - добыть нашим бедным хлопкам землю, разделить ее по-братски, - и пусть тогда будет народная воля.

Райнер посмотрел на коллежского советника во все глаза.

- Прощайте, господин Райнер, очень рад, что имел случай познакомиться с таким благородным человеком, как вы.

- Какую вы новую мысль дали мне о польском движении! Я его никогда так не рассматривал, и, признаюсь, его так никто не рассматривает.

Коллежский советник улыбнулся, проговорил:

- Что ж нам делать! - и простился с Райнером.

Петровского, как только он вышел на улицу, встретил молодой человек, которому коллежский советник отдал свой бумажник с номинациею и другими бумагами. Тут же они обменялись несколькими словами и пошли в разные стороны. У первого угла Петровский взял извозчика и велел ехать в немецкий клуб.

Агата осталась в Петербурге. С помощью денег, полученных ею в запечатанном конверте через человека, который встретил ее на улице и скрылся прежде, чем она успела сломать печать, бедная девушка наняла себе уютную коморочку у бабушки-голландки и жила, совершенно пропав для всего света.

Она ждала времени своего разрешения и старалась всячески гнать от себя всякую мысль о будущем. Райнер пытался отыскать ее, чтобы по крайней мере утешить обещанием достать работу, но Агата спряталась так тщательно, что поиски Райнера остались напрасными.

В Доме Согласиявсе шло по-прежнему, только Белоярцев все более заявлял себя доступным миру и мирянам. В один вечер, занимаясь набивкою чучела зайца, которого застрелила какая-то его знакомая мирянка, он даже выразил насчет утилитарности такое мнение, что «полезно все то, что никому не вредно и может доставлять удовольствие». - Тут же он как-то припомнил несколько знакомых и между прочим сказал:

- Вот и Райнер выздоровел, везде бывает, а к нам и глаз не кажет. - А я полагаю, что теперь мы бы без всякого риска могли предложить ему жить с нами.

Мысль эта была выражена Белоярцевым ввиду совершенного истощения занятого фонда: Белоярцев давненько начал подумывать, как бы сложить некоторые неприятные обязанности на чужие плечи, и плечи Райнера представлялись ему весьма удобными для этой перекладки.

Женщины и самый Прорвич удивительно обрадовались мысли, выраженной Белоярцевым насчет Райнера, и пристали к Лизе, чтобы она немедленно же уговорила его переходить в Дом. Просьба эта отвечала личным желаниям Лизы, и она на нее дала свое согласие.

- Пойдет ли только теперь к нам Райнер? - усомнилась Ступина. - Он, верно, обижен.

Но это сомнение было опровергнуто всеми.

- Райнер не такой человек, чтобы подчиняться личностям, - утвердила Лиза, приставая к голосам, не разделявшим опасений Ступиной.

На другой день Лиза поехала к Вязмитиновой.

Лиза вообще в последнее время редкий день не бывала у Женни, где собирались все известные нам лица: Полинька, Розанов, Райнер и Лиза. Здесь они проводили время довольно не скучно и вовсе не обращали внимания на являвшегося букою Николая Степановича.

К великому удивлению Лизы, полагавшей, что она знает Райнера, как самое себя, он, выслушав ее рассказ о предложении, сделанном вчера Белоярцевым, только насмешливо улыбнулся.

- Что значит эта острая гримаса? - спросила его недовольная Лиза.

- То, что господин Белоярцев очень плохо меня понимает.

- И что же дальше?

- Дальше очень просто: я не стану жить с ним.

- Можно полюбопытствовать, почему?

- Потому, Лизавета Егоровна, что он в моих глазах человек вовсе негодный для такого дела, за которым некогда собирались мы.

- То есть собирались и вы?

- Да, и я, и вы, и многие другие. Женщины в особенности.

- Так вы в некоторых верите же?

- Верю. Я верю в себя, в вас. В вас я очень верю, верю и в других, особенно в женщин. Их самая пылкость и увлечение говорит если не за их твердость, то за их чистосердечность. А такие господа, как Красин, как Белоярцев, как множество им подобных… Помилуйте, разве с такими людьми можно куда-нибудь идти!

- Некуда?

- Совершенно некуда.

- Так что же, по-вашему, теперь: бросить дело?

Райнер пожал плечами.

- Это как-то мало походит на все то, что вы говорили мне во время вашей болезни.

- Я ничего не делаю, Лизавета Егоровна, без причины. Дело это, как вы его называете, выходит вовсе не дело. По милости всякого шутовства и лжи оно сделалось общим посмешищем.

- Так спасайте его!

Райнер опять пожал плечами и сказал: - Испорченного вконец нельзя исправить, Лизавета Егоровна. Я вам говорю, что при внутренней безладице всего, что у вас делается, вас преследует всеобщая насмешка. Это погибель.

- Ничтожная людская насмешка!

- Насмешка не ничтожна, если она основательна.

- Мне кажется, что все это родится в вашем воображении, - сказала, постояв молча, Лиза.

- Нет, к несчастию, не в моем воображении. Вы, Лизавета Егоровна, далеко не знаете всего, что очень многим давно известно.

- Что же, по-вашему, нужно делать? - спросила Лиза опять после долгой паузы.

- Я не знаю. Если есть средства начинать снова на иных, простых началах, так начинать. - Когда я говорил с вами больной, я именно это разумел.

- Ну, начинайте.

- Средств нет, Лизавета Егоровна. Нужны люди и нужны деньги, а у нас ни того, ни другого.

- Так клином земля русская и сошлась для нас!

- Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает. Может быть, на ней есть и всякие люди, да с нами нет таких, какие нам нужны.

- Вы же сами признаете искренность за нашими женщинами.

- Да средств, средств нет, Лизавета Егоровна! Ничего начинать вновь при таких обстоятельствах невозможно.

- И вы решились все оставить?

- Не я, а само дело показывает вам, что вы должны его оставить.

- И жить по-старому?

- И эту историю тянуть дальше невозможно. Все это неминуемо должно будет рассыпаться само собою при таких учредителях.

- Ну, идите же к нам: ваше участие в деле может его поправить.

- Не может, не может, Лизавета Егоровна, и я не желаю вмешиваться ни во что.

- Пусть все погибнет?

- Пусть погибнет, и чем скорее, тем лучше.

- Это говорите вы, Райнер!

- Я, Райнер.

- Социалист!

- Я, социалист Райнер, я, Лизавета Егоровна, от всей души желаю, чтобы так или иначе скорее уничтожилась жалкая смешная попытка, профанирующая учение, в которое я верю. Я, социалист Райнер, буду рад, когда в Петербурге не будет Дома Согласия. Я благословлю тот час, когда эта безобразная, эгоистичная и безнравственная куча самозванцев разойдется и не станет мотаться на людских глазах.

Лиза стояла молча.

- Поймите же, Лизавета Егоровна, что я не могу, я не в силах видеть этих ничтожных людей, этих самозванцев, по милости которых в человеческом обществе бесчестятся и предаются позору и посмеянию принципы, в которых я вырос и за которые готов сто раз отдать всю свою кровь по капле.

- Понимаю, - тихо и презрительно произнесла Лиза.

Оба они стояли молча у окна пустой залы Вязмитиновых.

- Вы сами скоро убедитесь, - начал Райнер, - что…

- Все социалисты вздор и чепуха, - подсказала Лиза.

- Зачем же подсказывать не то, что человек хотел сказать?

- Что же? Вы человек, которому я верила, с которым мы во всем согласились, с которым… даже думала никогда не расставаться…

- Позвольте: из-за чего же нам расставаться?

- И вы вот что нашли! Трусить, идти на попятный двор и, наконец, желать всякого зла социализму! - перебила его Лиза.

- Не социализму, а… вздорам, которые во имя его затеяны пустыми людьми.

- Где же ваше снисхождение к людям? Где же то всепрощение, о котором вы так красно говорили?

- Вы злоупотребляете словами, Лизавета Егоровна, - отвечал, покраснев, Райнер.

- А вы делаете еще хуже. Вы злоупотребляете…

- Чем-с?

- Доверием.

Райнер вспыхнул и тотчас же побледнел как полотно.

- И это человек, которому… на котором…с которым я думала…

- Но бога ради: ведь вы же видите, что ничего нельзя делать! - воскликнул Райнер.

- Тому, у кого коротка воля и кто мало дорожит доверием к своим словам.

Райнер хотел что-то отвечать, но слово застряло у него в горле.

- А как красно вы умели рассказывать! - продолжала Лиза. - Трудно было думать, что у вас меньше решимости и мужества, чем у Белоярцева.

- Вы пользуетесь правами вашего пола, - отвечал, весь дрожа, Райнер. - Вы меня нестерпимо обижаете, с тем чтобы возбудить во мне ложную гордость и заставить действовать против моих убеждений. Этого еще никому не удавалось.

В ответ на эту тираду Лиза сделала несколько шагов на середину комнаты и, окинув Райнера уничтожающим взглядом, тихо выговорила:

- Безысходных положений нет, monsieur Райнер.

Через четверть часа она уехала от Вязмитиновой, не простясь с Райнером, который оставался неподвижно у того окна, у которого происходил разговор.

- Что тут у вас было? - спрашивала Райнера Евгения Петровна, удивленная внезапным отъездом Лизы.

Райнер уклончиво отделался от ответа и уехал домой.

- Ну что, Бахарева? - встретили Лизу вопросом женщины Дома Согласия.

- Райнер не будет жить с нами.

- Отчего же это? - осведомился баском Белоярцев. - Манерничает! Ну, я к нему схожу завтра.

- Да, сходите теперь; покланяйтесь хорошенько: это и идет к вам, - ответила Лиза.

Три дня, непосредственно следовавшие за этим разговором, имеют большое право на наше внимание.

В течение этих трех дней Райнер не видался с Лизою. Каждый вечер он приходил к Женни часом ранее обыкновенного и при первых приветствиях очень внимательно прислушивался, не отзовется ли из спальни хозяйки другой знакомый голос, не покажется ли в дверях Лизина фигура. Лизы не было. Она не только не выезжала из дома, но даже не выходила из своей комнаты и ни с кем не говорила. В эти же дни Николай Степанович Вязмитинов получил командировку, взял подорожную и собирался через несколько дней уехать месяца на два из Петербурга, и, наконец, в один из этих дней Красин обронил на улице свой бумажник, о котором очень сожалел, но не хотел объявить ни в газетах, ни в квартале и даже вдруг вовсе перестал говорить о нем.

Вечером последнего из этих трех дней Женни сидела у печки, топившейся в ее спальне. На коленях она держала младшего своего ребенка и, шутя, говорила ему, как он будет жить и расти. Няня Абрамовна сидела на кресле и сладко позевывала.

- Будем красавицы, умницы, добрые, будут нас любить, много, много будут нас любить, - говорила Евгения Петровна с рас становкой, заставляя ребенка ласкать самого себя по щечкам собственными ручонками.

- Гадай, гадай, дитятко, - произнесла в ответ ей старуха.

- Да уж угадаем, уж угадаем, - шутила Женни, целуя девочку.

- А на мой згад, как фараон-царь мальчиков побивал, так теперь следует выдать закон, чтоб побивали девочек.

- За что это нас убивать? за что убивать нас? - относилась Женни к ребенку.

- А за то, что нынче девки не в моде. Право, посмотришь, свет-то навыворот пошел. Бывало, в домах ли где, в собраниях ли каких, видишь, все-то кавалеры с девушками, с барышнями, а барышни с кавалерами, и таково-то славно, таково-то весело и пристойно. Парка парку себе отыскивает. А нынче уж нет! Все пошло как-то таранты на вон. Все мужчины, как идолы какие оглашенные, все только около замужних, женщин так и вертятся, так и кривляются, как пауки; а те тоже чи-чи-чи! да га-га-га! Сами на шею и вешаются.

Женни засмеялась.

- Гадостницы, - проговорила Абрамовна.

Кто-то позвонил у дверей.

Абрамовна встала и отперла. Вошел Райнер.

- Идите сюда, Василий Иванович, здесь печечка топится.

- Вы одни? - спросил, тихо входя, Райнер.

- Вот с няней да с дочерью беседую. Садитесь вы к нам.

- Я думал, что и Николай Степанович здесь.

- Нет; его нет совсем дома. Он уезжает в конце этой недели. Все ездит теперь к своему начальнику. Лизы вы не видали?

- Нет, не видал.

- Хотите, сейчас ее выпишем?

- Как вам угодно.

- Вам как угодно?

Райнер слегка покраснел, а Женни зажгла свечечку и написала несколько строчек к Лизе.

- Няня, милая! возьми извозчика, прокатайся, - сказала она Абрамовне.

- Куда это, матушка?

- Привези Лизу.

- Это в вертеп-то ехать! Райнер и Женни засмеялись.

- Ну давай, давай съезжу, - отвечала старуха, через десять минут оделась и отправилась в вертеп.

В это время, шагах в тридцати не доходя дома, где жили Вязмитиновы, на тротуаре стоял Розанов с каким-то мещанином в калмыцком тулупе.

- Уморительный - маскарад! - говорил Розанов тулупу.

- Именно уморительный, потому что умариваешься, как черт, - отвечал тулуп.

- И долго вы еще здесь проиграете?

- Нет: птица сейчас юркнула куда-то сюда. Сейчас вынырнет, а дома там его ждут.

- Да что это, вор, что ли?

- Какой вор! Иностранец по политическому делу: этих ловить нетрудно.

- А кто такой, если можно?

- Райнер какой-то.

- Черт его занает, не знаю, - отвечал Розанов и, пожав руку переодетого в тулуп, пошел, не торопясь, по улице и скрылся в воротах дома, где жили Вязмитиновы.

Райнер преспокойно сидел с Евгенией Петровной у печки в ее спальне, и они не заметили, как к ним через детскую вошел Розанов, поднявшийся по черной лестнице.

Войдя в спальню, Розанов торопливо пожал руку хозяйки и, тронув слегка за плечо Райнера, поманил его за собою в гостиную.

- Вас сейчас схватят, - сказал он без всяких обиняков и в сильном волнении.

- Меня? Кто меня схватит? - спросил, бледнея, Райнер.

- Известно, кто берет: полиция. Что вы сделали в это время, за что вас могут преследовать?

- Я, право, не знаю, - начал было Райнер, но тотчас же ударил себя в лоб и сказал: - ах боже мой! верно, эта бумага, которую я писал к полякам.

Он вкратце рассказал известную нам историю, поскольку она относилась к нему.

Подозрения его были верны: его выдавала известная нам записка, представленная в полицейский квартал городовым, поднявшим бумажник Красина.

- Кончено: спасенья нет, - произнес Розанов.

- Господи! к счастию, вы так неосторожно говорили, что я поневоле все слышала, - сказала, входя в. гостиную, Вязмитинова. - Говорите, в чем дело, может быть, что-нибудь придумаем.

- Нечего придумывать, когда полиция следит его по пятам и у вашего дома люди.

- Боже мой! Я поеду, отыщу моего мужа, а вы подождите здесь. Я буду просить мужа сделать все, что можно.

Розанов махнул рукой.

- Муж ваш не может ничего сделать, да и не станет ничего делать. Кто возьмет на себя такие хлопоты? Это не о месте по службе попросить.

Над дверью громко раздался звонок и, жалобно звеня, закачался на дрожащей пружине.

Розанов и Женни остолбенели. Райнер встал совершенно спокойный и поправил свои длинные русые волосы.

- Муж! - прошептала Женни.

- Полиция! - произнес еще тише Розанов.

- Бегите задним ходом, - захлебываясь, прошептала Женни и, посадив на кушетку ребенка, дернула Райнера за руку в свою спальню.

- Невозможно! - остановил их Розанов, - там ваши люди: вы его не спасете, а всех запутаете.

Ребенок, оставленный на диване в пустой гостиной, заплакал, а над дверью раздался второй звонок вдвое громче прежнего.

За детскою послышались шаги горничной.

- Сюда! - кликнула Женни и, схватив Райнера за рукав, толкнула его за драпировку, закрывавшую ее кровать.

Девушка в то же мгновение пробежала через спальню и отперла дверь, над которою в это мгновение раздался уже третий звонок.

Розанов и Женни ни живы ни мертвы стояли в спальне.

- Что это ты, матушка, ребенка-то одного бросила? - кропотливо говорила, входя, Абрамовна.

- Так это ты, няня?

- Что такое я, сударыня?

- Звонила?

- Да я же, я, вот видишь.

- А мы думали… что ты по черной лестнице войдешь.

- Нос там теперь расшибить.

Евгения Петровна немножко оправилась и взяла ребенка.

- Не поехала, - сказала няня, входя и протягивая руки за ребенком.

Женни вспомнила, что няня ездила за Лизой.

- Не поехала? - переспросила она ее. - Отчего же она не поехала?

- А не поехала, да вот тебе и только. Знаешь, чай, у ней сказ короток.

Женни была как на ножах. Мало того, что каждую минуту за драпировку ее спальни могли войти горничная или Абрамовна, туда мог войти муж, которого она ожидала беспрестанно.

Женни вертелась около опущенных занавесок драпировки и понимала, что, во-первых, ее караульное положение здесь неестественно, а во-вторых, она не знала, что делать, если горничная или няня (подойдет к ней и попросит ее дать дорогу за драпировку.

Бедная женщина стояла, держа палец одной руки у рта, а другою удерживая крепко стучавшее сердце.

- Что нам делать? - шепнула она Розанову.

Тот пожал плечами и поникнул головою в совершенном недоумении.

Вязмитинова неслышными шагами подвинулась за занавеску, и через полминуты Розанов услыхал, как щелкнул замок в ее ванной. Вслед за тем Женни выскочила, как бы преследуемая страшным привидением, схватила со стола свечу и побежала через зал и гостиную в кабинет мужа. Во все это время она судорожно совала что-то в карман своего платья и, остановясь у мужниного письменного стола, что-то уронила на пол.

Розанов нагнулся и поднял ключ.

Женни села и оперлась обеими локтями на письменный стол. Голова ее шаталась от тяжелого дыхания.

- Дайте мне воды, - прошептала она Розанову.

Доктор налил ей стакан воды. Она выпила полстакана и вопросительно посмотрела на Розанова.

- Возьмите ключ, - сказал он ей тихо.

Евгения Петровна схватила ключ, дрожащею рукою сунула его в карман и закрыла разрез складкою широкой юбки.

- Что ему могут сделать? - начала она очень тихо.

- Могут сделать очень дурное. Закон строг в таких случаях.

- Боже мой, и неужто нет никакой возможности спасти его? Пусть бежит.

- Как, куда и с чем?

- За границу.

- А где паспорт?

- Пусть скроется пока в России.

- Все-таки нужен вид, нужны деньги.

- Я найду немного денег.

- А вид?

Женни замолчала.

- Что это за бумага? - спросила она через несколько минут, указывая на лежащую на столе подорожную мужа. Это подорожная, - да? С нею можно уйти из Петербурга, - да? Говорите же: да или нет?

- Да, - отвечал Розанов.

Женни взяла бумагу и, подняв ее вверх, встала со стула.

- А что будет, если эта бумага пропадет? - спросила она, глядя тревожными и восторженными глазами на Розанова. - Отвечайте мне чистую правду.

- Если эту подорожную у Николая Степановича украдут?

- Да, если ее у него украдут? Скорее, скорее отвечайте.

- Если украдут, то… ему выдадут новую, а об этой объявят в газетах.

- И только? Говорите же: и только?

- И только, еслиона будет украдена и пропадет без вести. В противном случае, если Райнер с нею попадется, то… будет следствие.

- Да, но мой муж все-таки не будет отвечать, потому что он ничего не знал? Я скажу, что я… сожгла ее, изорвала…

- Да, что до вашего мужа, то он вне всяких подозрений.

- Держите же ее, берите, берите, - произнесла, дрожа, Женни.

Она выбежала из кабинета и через час вернулась с шелковым кошельком своей работы.

- Здесь что-то около сорока рублей. У меня более ничего нет, - лепетала она, беспрестанно меняясь в лице. - Берите это все и ступайте домой.

- Что вы такое задумали, Евгения Петровна! Вспомните, что вы делаете!

- Берите и ступайте, приготовьте ему какое-нибудь платье: он ночью будет у вас.

- Как вы это сделаете? Подумайте только, у нас не старая, не прежняя полиция.

- Ах, идите бога ради домой, Дмитрий Петрович. Я все обдумала.

Розанов положил в карман подорожную, деньги и отправился домой.

Женни возвратилась в свою спальню, пожаловалась, что она нехорошо себя чувствует и, затворив за собою дверь из детской, опустилась перед образником на колени.

Темные лики икон, озаренные трепетным светом лампады, глядели на молящуюся строго и спокойно.

В детской послышался легкий старческий сап няни.

Евгения Петровна тихо прошла со свечою по задним комнатам. В другой маленькой детской спала крепким сном мамка, а далее, закинув голову на спинку дивана, похрапывала полнокровная горничная. Хозяйка тем же осторожным шагом возвратилась в спальню. Вязмитинов еще не возвращался. В зале стучал медленно раскачивающийся маятник стенных часов.

Женни осторожно повернула ключ в заветной двери.

Райнер спокойно сидел на краю ванны.

- Вы можете уходить нынче ночью, - начала торопливо его спасительница, - Вот вам свеча, зеркало и ножницы: стригите ваши волосы и бороду. Ночью я вас выпущу через подъезд. Розанов будет ждать вас дома. Если услышите шаги, гасите свечу.

- Евгения Петровна! зачем вы….

- Тсс, - произнесла Женни, и ключ снова повернулся.

В одиннадцать часов возвратился Вязмитинов. Он очень удивился, застав жену в постели.

- Я очень нездорова, - отвечала, дрожа, Евгения Петровна.

- Что у тебя, лихорадка? - расспрашивал Вязмитинов, взяв ее за трепещущую руку.

- Верно, лихорадка: мне нужен покой.

- За доктором послать?

- Ах, мне покой нужен, а не доктор. Дайте же мне покою.

- Ну, бог с тобой, если ты нынче такая нервная.

- Да, я в самом деле чувствую себя очень расстроенной.

- Я тоже устал, - отвечал Вязмитинов и, поцеловав жену в лоб, ушел в свой кабинет.

Женни отослала горничную, сказав, что она разденется сама.

Наступила ночь; движение на улице совершенно стихло; часы в зале ударили два.

Женни осторожно приподнялась с кровати и, подойдя неслышными шагами к дверям, внимательно слушала: везде было тихо. Из кабинета не доходило ни звука, повсюду темнота.

- Пора! - шепнула Женни, отворив дверь Райнеровой темницы.

Райнера невозможно было узнать. Ни его прекрасных волос, ни усов, ни бороды не было и следа. Неровно и клочковато, но весьма коротко, он снес с своей головы всю растительность.

- Скорей и тише, - шепнула Женни.

Райнер вышел по мягкому ковру за драпировку.

- Вы губите себя, - шептал он.

- Вы здесь губите меня более, чем когда вы уйдете, - так же тихо отвечала, оглядываясь, Женни.

- Я никогда не прощу себе, что послушался вас сначала.

- Тсс! - произнесла Жени.

- Для кого и для чего вы так рискуете? Боже мой!

- Я так хочу… для вас самих… для Лизы. Тсс! - опять произнесла она, держа одною рукою свечу, а другою холодную руку Райнера.

Все было тихо, но Женни оставила Райнера и, подойдя к двери детской, отскочила в испуге: свеча ходенем заходила у нее в руке.

С той стороны двери в эту же щель створа глядел на нее строгий глаз Абрамовны.

- Зачем ты, зачем ты здесь, няня! - нервно шептала, глотая слова, Женни. - Спи, иди спи!

Абрамовна отворила дверь, перешагнула в спальню и, посмотрев на Райнера, повертела свою головную повязку.

- Я тебе расскажу, все расскажу после, - пролепетала Женни и, быстро вскочив, взяла Райнера за руку.

- Куда? страмовщица: опомнись! - остановила ее старуха. - Только того и надо, чтобы на лестнице кто-нибудь встретил.

Старуха вырвала у Евгении Петровны свечу, махнула головою Райнеру и тихо вышла с ним из залы.

Женни осталась словно окаменелая; даже сильно бившееся до сих пор сердце ее не стучало.

Легкий звон ключа сказал ей, что няня с Райнером прошли залу и вышли на лестницу.

Женни вздрогнула и опять упала на колени.

Абрамовна с Райнером так же тихо и неслышно дошли по лестнице до дверей парадного подъезда. Старуха отперла своим ключом дверь и, толкнув Райнера на улицу, закричала пронзительным старушечьим криком:

- Если не застанешь нашего доктора, беги к другому, да скорее беги-то, скорее; скажи, очень, мол, худо.

Райнер побежал бегом.

- Да ты бери извозчика! - крикнула вдогонку старуха и захлопнула двери.

Райнер взял первого извозчика и, виляя на нем из переулка в переулок, благополучно доехал до розановской квартиры.

Доктор ждал гостя. Он не обременял его никакими вопросами, помог ему хорошенько обриться; на счастье, Розанов умел стричь, он наскоро поправил Райнерову стрижку, дал ему теплые сапоги, шапку, немного белья и выпроводил на улицу часа за полтора до рассвета.

- Боже! за что я всех вас подвергаю такому риску, я, одинокий, никому не нужный человек, - говорил Райнер.

- Вы уходите скорей и подальше: это всего нужнее. Теперь уж раздумывать нечего, - отвечал Розанов.

Когда послышался щелк ключа в двери, которую запирала няня, Евгения Петровна вскочила с колен и остановилась перед поднятыми занавесками драпировки.

Старуха вошла в спальню, строгая и суровая.

- Няня! - позвала ее Евгения Петровна.

- Ну!

Евгения Петровна заплакала.

- Перестань, - сказала старуха.

- Ты… не думай, няня… Я клянусь тебе детьми, отцом клянусь, я ничего…

- Ложись, говорю тебе. Будто я не знаю, что ли, глупая ты!

Старуха поправила лампаду, вздохнула и пошла в свою комнату.

Райнера не стало в Петербурге.

Четвертые сутки Лизе не удалось просидеть в своей комнате.

Белоярцев в этот день не обедал дома и прискакал только в шесть часов. Он вошел, придавая своему лицу самый встревоженный и озабоченный вид.

- Все дома? - спросил он, пробегая в свою комнату.

- Все, - лениво ответила Бертольди.

- А Бахарева? - спросил он, снова выбежав в залу.

- Она в своей комнате.

- Зовите ее скорее сюда. У на с сегодня непременно будет полиция.

- Полиция! - воскликнуло разом несколько голосов.

- Да, да, да, уж когда я говорю, так это так. Сегодня ночью арестовали Райнера; квартира его опечатана, и все бумаги взяты.

Бертольди бросилась с этой новостью к Лизе.

- Нужно все сжечь, все, что может указать на наши сношения с Райнером, - говорил Белоярцев, оглядываясь на все стороны и соображая, что бы такое начать жечь.

Вошла Лиза. Она была бледна и едва держалась на ногах. Ее словно расшибло известие об аресте Райнера.

- У вас, Лизавета Егоровна, могут быть письма Райнера? - отнесся к ней Белоярцев.

- Есть, - отвечала Лиза.

- Их нужно немедленно уничтожить.

- Все пустые, обыкновенные письма: они не имеют никакого политического значения.

- Все-таки их нужно уничтожить: они могут служить указанием на его связь с нами.

Лиза встала и через пять минут возвратилась с пачкою записок.

- Сжигайте, - сказала она, положив их на стол.

Белоярцев развязал пачку и начал кидать письма по одному в пылающий камин.

Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся черным пеплом бумагу. В душе ее происходила ужасная мука. «Всех ты разогнала и растеряла», - шептало ей чувство, болезненно сжимавшее ее сердце.

- У вас еще есть что-нибудь? - осведомился Белоярцев.

- Ничего, - отвечала Лиза, и то же чувство опять словно с хохотом давнуло ее сердце и сказало: «да, у тебя больше нет ничего».

- Что же еще жечь? Давайте что жечь? - добивался Белоярцев.