Таким положением лучше всех успел воспользоваться наш почитатель отвлеченного искусства Белоярцев. Он также уже давненько переселился в Петербург и, фланируя, надумался несколько изменить свое служение искусству для искусства. Он понял счастливый оборот дел, при котором, служа только себе и ровно ничем не рискуя, можно было создать себе же самому амплуа несколько повлиятельнее, и пожелал этим воспользоваться. Для первого дебюта он написал картинку «Отец семейства» о которой так эффектно объявляла Бертольди и которая недуманно-негаданно для самого Белоярцева, сразу дала ему в своем кружке имя великого гражданского художника. Белоярцев приосанился, в самом деле стал показывать себя гражданином, надвинул брови и начал вздыхать гражданскими вздохами.

Продолжая фланировать в новой маске, он внимательно прислушивался к частым жалобам недовольных порочными наклонностями общества, болел перед ними гражданскою болезнью и сносил свои скорби к Райнеру, у которого тотчас же после его приезда в Петербург водворилась на жительстве целая импровизованная семья. По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественнойжизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, - маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественнойжизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [70]- человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.

Шесть объедал Райнера, принадлежавшие к мужскому полу, как выше оказано, размещались по диванам его квартиры, а Авдотье Григорьевне Быстровой Райнер уступил свою последнюю комнату, а сам с тех пор помещался на ковре между диванами, занятыми Кусицыным и Ревякиным.

Кроме этих лиц, в квартире Райнера жила кухарка Афимья, московская баба, весьма добрая и безалаберная, но усердная и искренно преданная Райнеру. Афимья, с тех пор как поступила сюда в должность кухарки, еще ни разу не упражнялась в кулинарном искусстве и пребывала в нескончаемых посылках у приживальщиков.

Несмотря на собственную безалаберность, Афимья презрительно относилась к такой жизни и говорила:

- Так уж мы тут живем, так живем, что всем нам пропасть надо, да и давно следовает. Ни порядку у нас, ни распорядку - живем как испорченные.

Райнера Афимья любила, но считала его ребенком.

- Маломысленный совсем барин, - говорила она, рассказывая о его пропадающих вещах и деньгах. - А это, вот это оравище-то - это самые что есть черти. Жулики настоящие: так бы вот_и взяла бы лопату да - вон! киш, дрянь вы этакая.

Из всех объедал один Белоярцев умел снискать расположение Афимьи, ибо он умел с нею разговориться по-любезному и на глаза ей не лез, счастливый около Райнера чистым метальцем, так что Афимья об этом не знала и не ведала.

В этом кодле Белоярцев был постоянным гостем. Сюда он приносил свои первые гражданские воздыхания и здесь же воспитывал в себе гражданскую болячку.

За исключением Райнера, здесь никто ничего не делал, и толковать всегда было с кем вволю.

Райнер рано утром, выпив наскоро стакан молока, убегал на свои уроки, а в квартире его только около полудня начиналось вставанье, или, правильнее, просыпанье и питье чая. Самовар ставился за самоваром, по мере того как один приживальщик продирал за другим свои глаза. Целые дни шла бесконечная сутолка и неумолчные речи о том, при каких мерах возможно достижение общей гармонии житейских отношений? Обыкновенно выходило, что надо непременно жить совсем иначе. Это уж так велось и прилаживалось. Прямым последствием таких речей явилась мысль зажить на новых началах; создать, вместо вредной родовой семьи, семью разумную, соединяемую не родством, а единством интересов и стремлений, и таким образом защитить каждого общими силами от недостатков, притеснений и напастей. Словом, решено было основать тот «общественный дом», в котором Розанов встретил Лизу в начале третьей книги этого романа.

Белоярцев так часто толковал об этом «доме», так красно и горячо увлекал всех близких к своему кружку людей описанием всех прелестей общежительства, что, по мере того как эта мысль распространялась, никто не умел ни понять, ни выразить ее отдельно от имени Белоярцева. Белоярцев, развлекаясь сладкими разговорами о сладком житье гражданской семьи, и сам не заметил, как это дело подвигалось к осуществлению и как сам он попадал в генералы зачинающегося братства. Несколько мужчин и несколько женщин (в числе последних и Лиза Бахарева) решились сойтись жить вместе, распределив между собою обязанности хозяйственные и соединивши усилия на добывание работ и составление общественной кассы, при которой станет возможно достижение высшей цели братства: ограждение работающего пролетариата от произвола, обид и насилий тучнеющего капитала и разубеждение слепотствующего общества живым примером в возможности правильной организации труда, без антрепренеров - капиталистов.

Случай помог скоро осуществиться этой великой мысли.

В числе разнородных лиц, посещавших открытую для всех квартиру Райнера, был молодой человек, Грабилин, сын одного из известных золотопромышленников.

Грабилин, воспитанный в модном пансионе, гнушался торговыми занятиями и, гоняясь за репутацией современного молодого человека, очень дорожил знакомством таких либералов, какие собирались у Райнера.

Отношения Грабилина к Белоярцеву как нельзя более напоминали собою отношения подобных Грабилину личностей в уездных городах к соборному дьякону, в губернских к регенту архиерейского хора, а в столицах - к певцам и актерам. Грабилин с благопокорностью переносил от Белоярцева самые оскорбительные насмешки, улыбался прежде, чем тот собирался что-нибудь сказать, поил его шампанским и катал в своей коляске.

У этого-то Грабилина Белоярцев и предложил взять взаймы две тысячи рублей серебром под общею друг за друга порукою в уплате. Грабилин, дорожа знакомством столь высокого в его мнении либерального кружка, не посмел отказать Белоярцеву _в его просьбе, и таким образом, посредством этого займа, образовался первый общественный фонд, поступивший тоже в руки Белоярцева.

Белоярцев приобретал все более силы и значения. Получив в свои руки деньги, он вдруг развернулся и стал распоряжаться энергически и самостоятельно. Он объездил город, осмотрел множество домов и, наконец, в один прекрасный день объявил, что им занято прекрасное и во всех отношениях удобное помещение. Это и был тот самый изолированный дом на Петербургской стороне, в котором мы встретили Лизу.

Произвольный выбор этого дома был очень неловким поступком со стороны Белоярцева. Дом был осмотрен всеми, собирающимися на новое жительство, и большинство было довольно его устройством, хотя многие и находили, что дальность расстояния его от людных мест города имеет много неудобств.

Белоярцеву, однако, не трудно было успокоить эти неудовольствия.

- Здесь далеко, да смело, - отвечал он. - Я удивляюсь, как вы, господа, не хотите сообразить, что мы только и безопасны, живя в такой местности, где за нами неудобно следить и мешать нам.

Труднее гораздо ему было сладить с другим нападением.

Лиза заметила, что все это прекрасно, что со всем можно помириться, но что она удивляется, каким образом Белоярцев мог позволить себе сделать выбор квартиры, не получив на этот выбор предварительно общего согласия всей собирающейся семьи. Белоярцев смешался, убеждал Лизу, что в этом с его стороны нет никакого самовластия, что он просто дорожил случаем не упустить удобной квартиры и проч. Лиза находила что все это не резон, что это опять смахивает на родительскую опеку, о которой Белоярцева никто не просил, и что он во всяком случае нарушил общественное равноправие на первом шагу.

Новые семьяне старались убедить Лизу, что это пустяки, вздор, на которые не стоит обращать так много внимания, но она оставалась при своем мнении и утверждала что Белоярцев был не вправе так распоряжаться.

Это был первый удар, полученный Белоярцевым в его генеральском чине, и он его очень затруднял. Белоярцеву хотелось выйти с достоинством из этого спора и скорее затушевать его. Он подошел к Лизе и сказал:

- Ну, прекрасно, Лизавета Егоровна, ну, если я действительно, по вашему мнению, поступил опрометчиво, - простите меня, каюсь, только перестанемте об этом говорить.

Белоярцев мало знал Лизу и не понимал, какой новый и довольно решительный удар он наносил своему генеральству, прося у нее извинения.

Он понял свой промах только тогда, когда Лиза, вместо того чтобы пожать протянутую ей Белоярцевым в знак примирения руку, холодно ответила:

- Вы не меня обидели, а всех, и я не имею права извинять вам вашего самовольничанья.

Все, однако, были гораздо снисходительнее к Белоярцеву. Дело это замялось, и в тот ненастный день, когда мы встречаем Розанова в глухом переулке, начался переезд в общественный дом, который положено было вперед называть «Domus Concordiae» (Домом Согласия).

В большой, довольно темной и еще совсем не убранной зале «Дома Согласия», сохранявшей все следы утрешнего переезда, в восемь часов вечера кипел на круглом столе самовар, за которым сидели новые семьянки: Ступина, Каверина, Жимжикова, Бертольди и Лиза. Бертольди наливала чай, Каверина шила детскую рубашечку, Лиза внимательно читала, пошевеливая свои волосы костяным книжным ножиком. Белоярцев в архалучке ^* ходил вдоль стены, держа под руку маленького черненького Прорвича, некогда встретившего Лизу в гостинице «Италия» (Прорвич был пока единственное лицо, принятое сюда из райнеровской богадельни).

- Этого жизнь не может доказать, - толковал Белоярцев вполголоса и с важностью Прорвичу. - Вообще целое это положение есть глупость и притом глупость, сочиненная во вред нам. Спорьте смело, что если теория верна, то она оправдается. Что такое теория? - Ноты. Отчего же не петь по нотам, если умеешь?

У дам шел довольно оживленный разговор, в котором не принимала участия только одна Лиза, не покидавшая своей книги, но у них не было общего согласия.

- Белоярцев! - позвала Бертольди, - разрешите, пожалуйста, наш спор.

Белоярцев остановился у стола и выпустил руку Прорвича.

- Есть смысл в том, чтобы мужчина отворял мне двери?

- Куда? - спросил Белоярцев.

- Куда? ну, куда-нибудь. Если я иду с вами рядом и подхожу к двери, - разумно ли, чтобы вы ее передо мною растворяли, как будто у меня своих рук нет?

Белоярцев затянулся папироской.

- Это меня унижает как женщину; как человека меня унижает; напоминает мне о какой-то моей конфектности, - чекотала Бертольди.

- Да, ничтожные услуги в этом роде вредны, - проговорил Белоярцев.

- Ну, не правда ли! - подхватила Бертольди. - Ведь это все лицемерие, пошлость и ничего более. Ступина говорит, что это пустяки, что это так принято: тем-то и гадко, что принято. Они подают бурнусы, поднимают с полу носовые платки, а на каждом шагу, в серьезном деле, подставляют женщине ногу; не дают ей хода и свободы.

- Что ж тут, носовые платки мешают? - произнесла мягким и весьма приятным голосом та, которую называли Ступиной.

- А нет, Анна Львовна, этого нельзя говорить, - снисходительно заметил Белоярцев. - Это только так кажется, а в существе это и есть тот тонкий путь, которым разврат вводится в человеческое общество. Я вам подаю бурнус, я вам поднимаю платок, я перед вами растворяю двери, потому что это ничего не стоит, потому что это и вам самим легко было бы сделать без моей помощи.

- А если дверь трудно отворяется, тогда можно? - пошутила Ступина.

- Нет, вы не шутите. Вы сами вникните, вам самим же от этого плохо. Платок вам помогут поднять, а, например, обзаведись вы ребенком, так…

- Бросят, - подсказала Ступина.

- Ну, вот вам и следы такого отношения к женщине.

- А если не станете поднимать платков, так не будете бросать, что ли? - весело отвечала Ступина. - Хороши вы все, господа, пока не наигрались женщиной! А там и с глаз долой, по первому капризу. - Нет, уж кланяйтесь же по крайней мере; хоть платки поднимайте, - добавила она, рассмеявшись, - больше с вас взять нечего.

- Ну, это хоть бы и в Москве такое рассуждение, - произнесла Бертольди.

- Нет, позвольте, mademoiselle Бертольди. Сердиться здесь не за что, - заметил Белоярцев. - Анна Львовна немножко односторонне смотрит на дело, но она имеет основание. При нынешнем устройстве общества это зло действительно неотвратимо. Люди злы по натуре.

- То-то и дело, - заметила Ступина. - Если бы вы были добрее, так и несчастий бы стольких не было, и мы бы вам верили.

- Да что это вы говорите, - вмешалась Бертольди. - Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его в воспитательный дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и в награду за это должна получать право на чужой труд.

- Не совсем чужой… - тихо произнесла Ступина.

- А, вы так смотрите! Ну, так считайтесь: подавайте просьбу; а по-моему, лучше ничьего содействия и ничьего вмешательства.

- Все это уладится гораздо умнее и справедливее, - тихо заметил Белоярцев.

- Да, должно быть, что уладится, - с легкой иронией отвечала Ступина и, встав из-за стола, вышла из залы.

- А эта барыня ненадежна, - проговорила по уходе Ступиной Бертольди. - Не понимаю, зачем она с нами сошлась.

- Да-с, оказывается, что нам нужно много подумать о том, кто с нами сходится и с кем нам сходиться. Я вот по этому именно поводу и хотел сегодня попросить вас посоветоваться.

Белоярцев откашлянулся и сел за стол на табуретку.

- Как бы обдуманным ни казалось всякое новое дело, а всегда выходит, что что-нибудь не додумано и забыто, - начал он своим бархатным баском. - Мы решили, как нам жить и как расширять свое дело, а вот сегодняшний случай показал, что это далеко не все. Сегодня вот у Лизаветы Егоровны был гость.

Лиза подняла свою головку от книги.

- Это показывает, что у каждого из нас, кроме гостей, известных нашему союзу, могут быть свои, особые, прежние знакомые, и эти знакомые, чуждые по своему направлению стремлениям нашей ассоциации, могут нас посещать: не здесь, - не так ли? - Рождается отсюда вопрос: как мы должны вести себя в отношении к таким гостям?

- Я думаю, как кому угодно, - отвечала Лиза.

- Я хотел сказать: принимать их или нет?

- Я своих буду принимать.

- Да; но позвольте, Лизавета Егоровна: ведь это дело общее. Ведь вы же мне делали выговор за мнимое самоволие.

- Это совсем другое дело: вы делали выбор, зависевший ото всех, а я распоряжаюсь сама собою. Мои гости касаются меня.

- Нет, позвольте: каждый входящий в дом ассоциации касается всех.

- Я не понимаю такой зависимости, - отвечала Лиза.

- Не зависимости, а безопасности, Лизавета Егоровна. Нас могут предать.

- Кому?

- Правительству.

- А мы что делаем правительству? Разве у нас заговор, - или прокламации печатаются?

- Да, положим, что не заговор и не прокламации, а все же мы не друзья существующего порядка, и нам могут помешать, могут расстроить наше дело.

Лиза подумала и сказала:

- Ну, хорошо, это будет видно.

- Так отложим это, - отвечал Белоярцев, - и обратимся к другому не менее важному вопросу. Нас должно быть четырнадцать членов, а теперь нас здесь пока всего шестеро, если прислугу не считать нашими сочленами, так как вопрос о ней до сих пор еще не совсем решен. Остальные наши члены должны перейти к нам на этих же днях. Большая часть этих членов должны присоединиться к нам вместе с Васильем Ивановичем Райнером, с которым они живут теперь. Обстоятельство, по поводу которого я заговорил о гостях, дает мне мысль заявить вам: не найдете ли нужным несколько поотложить переход Райнера и его товарищей в дом ассоциации? Конечно, нам от этого будет несколько тяжелее на один месяц, но зато мы себя оградим от больших опасностей. Райнер - человек, за которым смотрят.

- Ах! нет, возьмемте Райнера: он такой хороший человек, - вмешалась вошедшая Ступина.

- Хороший, Анна Львовна, да только все-таки лучше подождемте. Он может здесь бывать, но не жить пока…понимаете, покамы не окрепли. А тогда всех, и его и всех, кто у него живет, всех примем. До тех пор вот Грабилину уступим три комнаты: он один может платить за три.

- Да Грабилин что же за член нашей ассоциации?

- Да так, пока.

- Смешно, - сказала, вставая, Лиза. - Розанова принимать опасно; Райнера опасно пустить жить, а принимать можно; людей, которые живут у Райнера, тоже нельзя пустить жить с нами, тогда как на них рассчитывали при устройстве этого жилья, а какого-то Грабилина, у которого только деньги заняли, надо пускать, чтобы комнаты не гуляли! Какое же это социальное общежительство! Это выходят chambres garnis [71]Белоярцева с компаниею - и только.

- Ах, Лизавета Егоровна, как вы странно иногда понимаете простые вещи! - воскликнул Белоярцев.

- Да-с, я их понимаю.

- Вот вы еще и сердитесь.

- Вам неприятно видеть Розанова, потому что он напоминает вам ваше прошлое и неловко уколол вас вашим бывшим художественным направлением.

Белоярцев сделал недоумевающую мину.

- Райнер, - продолжала Лиза, - представляет нам вашу совесть.

- Лизавета Егоровна! - позвольте, однако, если я человек с плохою совестью, то я…

- Позвольте, я знаю, что вы художник, можете сыграть всякую роль, но я вам говорю, что вы хитрите и с первого же дня оттираете людей, которые могут вам мешать.

- В чем-с, смею спросить?

- Рисоваться.

- Я стараюсь не обижаться и поставлю вам на вид, что я не одного Райнера прошу повременить, а всю его компанию. Неужели же я всех боюсь?

- Конечно. Вы их знали, пока они были вам нужны, а теперь… вы братоваться с ними не хотите. Вам нравится первая роль.

- Вот и начало! - грустно произнес Белоярцев.

- Да, скверное начало: старайтесь поправить, - произнесла Лиза и, поклонившись всем, пошла к дверям коридора.

- Ну, характерец, - сказала ей вслед Бертольди.

Белоярцев покачал головой, другие не сказали ни слова.

«Выгнать ее или все бросить, - другого спасенья нет», - подумал Белоярцев и, подойдя к окну, с неудовольствием крикнул:

- Чей это образ тут на виду стоит?

- Моя, сударь, моя икона, - отозвалась вошедшая за Лизиным платком Абрамовна.

- Так уберите ее, - нервно отвечал Белоярцев.

Няня молча подошла к окну, перекрестясь взяла икону и, вынося ее из залы, вполголоса произнесла:

- Видно, мутит тебя лик-то спасов, - не стерпишь.

- Ну, господа, а другие вопросы, - возгласила Бертольди и, вынув из кармана бумажку, начала читать: - « Вопрос первый: о прислуге, о ее правах и обязанностях в ассоциации, как ее сочленов». - Впрочем, я с ними уже говорила: они ничего не понимают и хотят платы. - « Вопрос второй: о днях отдохновения и собраний». - Мнение Белоярцева, Красина, Прорвича и Ревякина - устранить христианский календарь и принять разделение на декады. Десятый день будет днем отдохновений и собраний. - К вопросу о прислуге, Белоярцев, вы говорили присоединить, где наши слуги должны обедать: особо или с нами? Вносить завтра этот вопрос?

- А? вносите что хотите, - порывисто ответил Белоярцев и, ни с кем не простившись, пошел в свою комнату.

Женщины посидели еще несколько минут в раздумье и тоже одна за другой тихо разошлись по своим комнатам.

Ступина, проходя мимо двери Лизы, зашла к ней на одну минутку.

- Знаете, как, однако, что-то неприятно.

- Холодно в доме, - проронила Лиза.

- Нет, какая-то пустота, тоска… Право, мне, кажется, уж стало жаль своей квартирки.

- Ох, пожалеешь, матушка! еще и не раз один пожалеешь, - отозвалась ей няня, внося тюфячок и подушки.

- Тебе же, няня, поставлена постель в особой комнате, - заметила Лиза.

- А поставлена, пусть там и стоит.

- Где же ты тут будешь спать?

- А вот где стою, тут и лягу. Пора спать, матушка, - отнеслась она к Анне Львовне, расстилая тюфячок поперек двери.

- И охота вам, няня, здесь валяться.

- Охота, друг ты мой, охота. Боюсь одна спать в комнате. Непривычна к особым покоям.

Няня, проводив Ступину, затворила за нею дверь, не запиравшуюся на ключ, и легла на тюфячок, постланный поперек порога. Лиза читала в постели. По коридору два раза раздались шаги пробежавшей горничной, и в доме все стихло. Ночь стояла бурная. Ветер со взморья рвал и сердито гудел в трубах.

- Разбойники, - тихо, как бы во сне, проговорила няня.

- Так их и папенька покойный, отпуская свою душечку честную, назвал разбойниками, - прошептала она еще через несколько минут.

- Господи! господи, за что только я-то на старости лет гублю свою душу в этом вертепе анафемском, - начала она втретьи.

Лиза молча читала, не обращая никакого внимания на эти монологи.

- Сударыня! - воскликнула, наконец, старуха.

- Ну, - отозвалась Лиза.

- Я завтра рано уйду.

- Иди.

- Пойду к Евгении Петровне.

- Иди, иди, пожалуйста.

- Хоть посмотрю, как добрые люди на свете живут.

Лиза опять промолчала.

- А мой вот тебе сказ, - начала няня, - срам нам так жить. Что это?

- Что? - спросила Лиза.

- Это… распутные люди так живут.

Лиза вспыхнула.

- Где ты живешь? ну где? где? Этак разве девушки добрые живут? Ты со вставанья с голой шеей пройдешь, а на тебя двадцать человек смотреть будут.

- Оставь, няня, - серьезно произнесла Лиза.

- Не оставлю, не оставлю; пока я здесь, через кости мои старые разве кто перейдет. Лопнет мое терпенье, тогда что хочешь, то и твори. - Срамница!

Лизой овладело совершенное бешенство.

- Ты просто глупа, - сказала она резко Абрамовне.

- Глупа, мать моя, глупа, - повторила старуха, никогда не слыхавшая такого слова.

- Не глупа, а просто дура, набитая, старая дура, - повторила еще злее Лиза и, дунув на свечку, завернулась с головою в одеяло.

Обе женщины молчали, и обеим им было очень тяжело; но няня не умилялась над Лизой и не слыхала горьких слез, которыми до бела света проплакала под своим одеялом со всеми и со всем расходящаяся девушка.

Не спал в этом доме еще Белоярцев. Он проходил по своей комнате целую ночь в сильной тревоге. То он брал в руки один готовый слепок, то другой, потом опять он бросал их и тоже только перед утром совсем одетый упал на диван, не зная, как вести себя завтра.

«Черт меня дернул заварить всю эту кашу и взять на себя такую обузу, особенно еще и с этим чертенком в придачу», - думал он, стараясь заснуть и позабыть неприятности своего генеральского поста.

На рассвете следующего дня Абрамовна, приготовив все нужное ко вставанью своей барышни, перешла пустынный двор ассоциационного дома и поплелась в Измайловский полк. Долго она осведомлялась об адресе и, наконец, нашла его.

Абрамовна не пошла на указанный ей парадный подъезд, а отыскала черную лестницу и позвонила в дверь в третьем этаже. Старуха сказала девушке свое имя и присела на стульце, но не успела она вздохнуть, как за дверью ей послышался радостный восклик Женни, и в ту же минуту она почувствовала на своих щеках теплый поцелуй Вязмитиновой.

- Голубка моя, красавица моя! - лепетала старуха, ловя ручку Евгении Петровны. - Ручку-то, ручку-то мне свою пожалуй.

- Как это ты, няня? Откуда ты? - спрашивала ее между тем Женни, и ничего нельзя было разобрать, кто о чем спрашивал и кто что отвечал.

Евгения Петровна показала старухе детей, квартиру и, наконец, стала поить ее чаем.

Через полчаса вышел Вязмитинов, тоже встретил старуху приветливо и скоро уехал.

После его отъезда Евгения Петровна в десятый раз принялась расспрашивать старуху о житье Лизы и все никак не брала в толк ее рассказа.

- Я и сама, друг мой, ничего не понимаю, что это они делают, - отвечала няня, покачивая на коленях двухлетнего сынишку Евгении Петровны.

- Поедем к ней, няня!

- Поедем, душа моя, пожалуйста, поедем!

Евгения Петровна накинула бурнус и вышла со старухой. Через час они остановили своего извозчика у дома ассоциации.

- Пойдем по черной лестнице, - сказала няня и, введя Евгению Петровну в узенький коридор, отворила перед нею дверь в комнату Лизы.

Лиза стояла спиною к двери и чесала сама свою голову. Услыхав, что отворяют дверь, она оглянулась.

- Бесстыдница, бесстыдница, - произнесла, покачивая головой, Вязмитинова и остановилась. - Не узнаешь? - спросила она, дрожа от нетерпения.

- Женни! - спокойно сказала Лиза.

- Я, душка моя, я, Лиза моя милая, злая, недобрая, я это, - отвечала Евгения Петровна и, обняв Бахареву, целовала ее лицо.

- И не стыдно, - говорила она, прерывая свои поцелуи. - За что, про что разорвала детскую дружбу, пропала, не отвечала на письма и теперь не рада! Ну, скажи, ведь не рада совсем?

- Нет, очень рада. Как ты похорошела, Женни.

- Помилуй, двое детей, какое уж похорошеть! Ну, а ты?

- А я, вот как видишь.

- Одна все?

- Нет, с людьми, - отвечала Лиза, слегка улыбнувшись.

- Замуж нейдешь.

- Никто не берет.

- За капризы?

- Верно, так. Чаю, Женни, хочешь?

- Давай, будем пить.

- Вот прекрасно-то! - раздался из-за двери голос, который несколько удивил Лизу.

- Можно взойти? - спросил тот же голос.

- Это Розанов, - идите, идите! - крикнула Женни.

На пороге показался Розанов и с ним дама под густым черным вуалем.

Лиза взглянула на этот сюрприз, насупив бровки.

Дама откинул а вуаль и, улыбнувшись, сказала:

- Здравствуйте, Лиза.

- Полинька! Вот гостиный день у меня неожиданно.

- А вы отшельницей живете, скрываетесь. Мы с Женни сейчас же отыскали друг друга, а вы!.. Целые годы в одном городе, и не дать о себе ни слуху ни духу. Делают так добрые люди?

- Господа! не браните меня, пожалуйста: я ведь одичала, отвыкла от вас. Садитесь лучше, дайте мне посмотреть на вас. Ну, что ты теперь, Полина?

- Я? - Бабушка, мой друг, бабушка-повитушка. Выходи замуж, принимать буду.

- Боже мой! что это тебя кинуло?

- А что? - я очень довольна.

- А ты, Женни?

- Мать двух детей.

- Чиновница?

- Да.

- И счастлива?

- Да, и муж не бьет, как ты когда-то предсказывала.

- Значит, счастлива?

- Значит, счастлива.

Кто-то постучал в двери.

- Войдите, - произнесла Лиза, и на пороге показался высокий, стройный Райнер.

Он возмужал и даже немножко не по летам постарел.

Розанов с Райнером встретились горячо, по-приятельски.

- Здравствуйте, шпион! - произнес Розанов при его появлении.

Райнер весело улыбнулся в ответ, и они поцеловались.

В зале общество сидело нахмурившись: все по-вчерашнему еще было в беспорядке, окна плакали, затопленная печка гасла и забивала дымом.

Белоярцев молча прохаживался по зале и, останавливаясь у окна, делал нетерпеливые движения при виде стоящих у подъезда двух дрожек.

- Бахарева наша уезжает куда-то, - сказала, входя в залу, Бертольди.

- Куда это? - буркнул Белоярцев.

- С своими друзьями.

- И отлично делает.

Евгения Петровна упросила Лизу погостить у нее два-три дня, пока дом немножко отогреется и все приведется в порядок.

Лиза сдалась на общую просьбу и уезжала.

- А сегодняшнее заседание? - крикнула Бертольди проходившей через переднюю Лизе.

- Я не буду.

- Какое это у вас заседание? - спросил ее Розанов на лестнице.

- Э, вздор, - отвечала с неудовольствием Лиза.

У Вязмитиновых в Измайловском полку была прехорошенькая квартира. Она была не очень велика, всего состояла из шести комнат, но расположение этих комнат было обдумано с большим соображением и давало возможность расположиться необыкновенно удобно. Кроме очень изящной гостиной, зальца и совершенно уединенного кабинета Николая Степановича, влево от гостиной шла спальня Евгении Петровны, переделенная зеленой шелковой драпировкой, за которой стояла ее кровать, и тут же в стене была дверь в маленькую закрытую нишь, где стояла белая каменная ванна. Затем были еще две комнаты для стола и для детей, и, наконец, не в счет покоев, шли девичья с черного входа и передняя с парадной лестницы.

У Вязмитиновых уже все было приведено в порядок, все глядело тепло и приятно.

- Рай у тебя, моя умница, - говорила, раздевшись в детской, няня.

- Действительно хорошо, - подтвердила Лиза.

Вязмитинов, возвратись к обеду домой, был очень рад, застав у себя неожиданную гостью.