- Очень трогательно будет, - шутила она за день до своего отъезда. - Вы прежде успокойте всем, чем можете, вашу жену, да тогда и приезжайте; я вас буду ждать.

- Будете ждать? - спросил ее Розанов.

Полинька как бы не слыхала этого и продолжала укладываться.

Прошла неделя. Розанов получил из Петербурга два письма, а из больницы отпуск. В этот же день, вечером, он спросил у девушки свой чемоданчик и начал собственноручно укладываться.

Ольга Александровна часу во втором ночи отворила дверь в его комнату и сказала:

- Вы бы позаботились о ребенке.

- Как прикажете позаботиться? - спросил ее Розанов, убирая свои бумаги.

- Вас ведь правительство заставит о нем заботиться.

- Да я не отказываюсь и без правительства.

- Я вашим словам не верю.

- Ну вот вам бумага.

- Что это? - спросила Ольга Александровна, принимая поданный ей мужем лист.

- Мое обязательство выдавать вам ежегодное вспоможение.

- Это мне; а на ребенка?

- Я вам даю сколько в силах. Вы сами очень хорошо знаете, что я более не могу.

- Не пьянствуйте с метресками, так будете в силах дать более.

Розанов промолчал.

- Вас заставит правительство, - задорно продолжала Ольга Александровна.

- Пусть заставляет.

- Я знаю закон.

- Вам же лучше.

- У вас будут вычитать из жалованья.

- Пусть вычитают: сто рублей получите.

- Что сто рублей! Не храбритесь, батюшка, и все возьмут. Я все опишу. Найдутся такие люди, что опишут, какое вы золото.

Розанов опять ничего не ответил.

Ольге Александровне надоело стоять, и она повернулась, говоря:

- Я завтра еще покажу эту бумагу маркизе, а от вас всякой подлости ожидаю.

- Показывайте хоть черту, - сказал Розанов и запер за женою дверь на ключ.

- Мерзавец! - послышалось ему из-за двери.

Отбирая бумаги, которые намеревался взять с собою, Розанов вынул из стола свою диссертацию, посмотрел на нее, прочел несколько страниц и, вздохнув, положил ее на прежнее место. На эту диссертацию легла лаконическая печатная программа диспута Лобачевского; потом должен был лечь какой-то литографированный листок, но доктор, пробежав его, поморщился, разорвал бумажку в клочки и с негодованием бросил эти кусочки в печку.

«До чего ты, жизнь моя, довела меня, домыкала!» - подумал он и, задвинув столовые ящики, лег уснуть до утра.

Перед отъездом доктору таки выпала нелегкая минутка: с дитятею ему тяжело было проститься; смущало оно его своими невинными речами.

- Ты ведь скоро вернешься, папочка?

- Скоро, дружок мой, - отвечал доктор.

- Мне скучно будет без тебя, - лепетал ребенок.

- Ну поедем со мной, - пошутил доктор.

- Мне будет без мамы скучно.

- Ну как же быть?

- Я хочу, чтоб вы были вместе. Я и тебя люблю и маму.

- Люби, мой друг, маму, - отвечал доктор, поцеловав ребенка и берясь за свой саквояж.

- А ты приедешь к нам?

- Приеду, приеду.

Ольга Александровна не прощалась с мужем. Он ее только спросил:

- Вы более не сомневаетесь в моем обязательстве?

- Маркиза покажет его юристам, - отвечала madame Розанова.

- А! Это прекрасно, - отвечал доктор и уехал на железную дорогу в сопровождении Юстина Помады.

- Что ж ты думаешь, Дмитрий? - спросил его дорогою Помада.

- Ничего я, брат, не думаю, - отвечал Розанов.

- Ну, а так-таки?

- Так-таки ничего и не думаю.

- Разойдитесь вы, наконец.

- Мы уж разошлись, - отвечал Розанов.

- А как она опять приедет?

- А ты ее не пускай.

- А я как ее не пущу?

- А я как?

- Ну, и что ж это будет?

- А черт его знает, что будет.

- Пропадешь ты, брат, совсем.

- Ну, это еще старуха надвое ворожила, - процедил сквозь зубы доктор.

Так они и расстались.

Розанов, выехав из Москвы, сверх всякого ожидания был в таком хорошем расположении духа всю дорогу до Петербурга, что этого расположения из него не выколотил даже переезд от Московского вокзала до Калинкина моста, где жил Лобачевский.

Лобачевского Розанов не застал дома, сложил у него свои вещи и улетучился.

Проснувшись утром, Лобачевский никак не мог понять, где бы это запропастился Розанов, а Розанов не мог сказать правды, где он был до утра.

Дела Розанова шли ни хорошо и ни дурно. Мест служебных не было, но Лобачевский обещал ему хорошую работу в одном из специальных изданий, - обещал и сделал. Слово Лобачевского имело вес в своем мире. Розанов прямо становился на полторы тысячи рублей годового заработка, и это ему казалось очень довольно.

Все это обделалось в три или четыре дня, и Розанов мог бы свободно возвращаться для окончательного расчета с Москвою, но он медлил.

Отчего ж ему было и не помедлить?.. В первое же утро после его приезда Полинька так хорошо пустое высердечным тыему, обмолвясь, заменила.

- У вас, Розанов, верно, есть здесь романчик? - шутил над ним Лобачевский.

- Ну, с какой стати?

- Да уж так: вы ведь ни на шаг без жизненных прикрас.

- А мы лучше о вас поговорим.

- Да обо мне что говорить.

- Хорошо вам?

- Ничего. - Мне кафедру предлагают.

- А вы что ж?

- А я не беру.

- Это отчего?

- Что ж в кафедре? На кафедре всякий свое дело делает, а я тут под рукой институтец заведу. Тут просвещенные монголы мне в этом деле помогают.

- Это опять о женщинах.

- Да, опять о них, все о них.

- У вас нет ли еще места ученице?

- Это ваш роман?

- Нет, какой роман!

- Ну, да это все равно.

Розанов свозил Лобачевского к Полиньке.

Полинька получила бумагу, разрешавшую ей жить где угодно и ограждавшую ее личность от всяких притязаний человека, который владел правом называться ее мужем.

Лобачевскому Полинька очень понравилась, и он взялся ее пристроить.

- Это у вас очень приятный роман, - говорил он Розанову, возвращаясь от Полиньки.

- Какой роман, с чего вы берете?

- Да так уж, сочиняю.

- Да вы читали ли хоть один роман отроду?

- Четыре читал.

- Удивительно; а больше уж не читаете?

- Нет; все одно во всех повторяется.

- Как же одно во всех?

- А так, влюбился да женился; влюбился да застрелился: скучно уж очень.

- А страдания?

- Страдания все от безделья.

Была такая длинная ночь, которую Полинька Калистратова целиком провела, читая Розанову длинную нотацию, а затем наступило утро, в которое она поила его кофеем и была необыкновенно тревожна, а затем был часок, когда она его раструнивала, говоря, что он в Москве снова растает, и, наконец, еще была одна минута, когда она ему шептала: «Приезжай скорей, я тебя ждать буду».

Розанов хорошо ехал и в Москву, только ему неприятно было, когда он вспоминал, как легко относился к его роману Лобачевский. «Я вовсе не хочу, чтоб это была интрижка, я хочу, чтоб это была любовь», - решал он настойчиво.

Москва стояла Москвою. Быстрые повышения в чины и не менее быстрые разжалования по-прежнему были свойственны углекислому кружочку. Розанов не мог понять, откуда вдруг взялась к нему крайняя ласка де Бараль. Маркиза прислала за ним тотчас после его приезда, радостно сжала его руку, заперлась с ним в кабинет и спросила:

- Ну что, мой милый, в Петербурге?

- Ничего, маркиза.

- Тихо?

- Не шелохнет.

- Гааа! И красные молчат?

- Может быть и говорят, только шепотом.

- Так там решительно тихо? Гааа! Нет, в этой сторонушке жить дольше невозможно.

«Да, - думал доктор, - в этой сторонушке на каких вздумаешь крыльях летать, летать просторно, только бывает, что сесть некуда».

- Ваш документ, мой милый, отлично сделан. Я его показывала юристам.

- Напрасно и беспокоились, я его писал, посоветовавшись с юристами, - отвечал Розанов.

- Я порешила с вашей женой: я возьму ее с девочкой на антресоли и буду…

- Оставьте, пожалуйста, маркиза: я этого, не могу равнодушно слушать.

- Вашей девочке хорошо будет.

- Ну, тем лучше.

В последнюю ночь, проведенную Розановым в своей московской квартире, Ольга Александровна два раза приходила в комнату искать зажигательных спичек. Он видел это и продолжал читать. Перед утром она пришла взять свой платок, который будто забыла на том диване, где спал Розанов, но он не видал и не слыхал.

Прошел для Розанова один прелестный зимний месяц в холодном Петербурге, и он получил письмо, которым жена приглашала его возвратиться в Москву; прошел другой, и она приглашала его уже только взять от нее хоть ребенка.

- Ну вот! я была права, - сказала Полинька.

Розанов поехал и возвратился в Петербург с своей девочкой, а его жена уехала к отцу.

Разлука их была весьма дружеская. Углекислота умаяла Ольгу Александровну, и, усаживаясь в холодное место дорожного экипажа, она грелась дружбою, на которую оставил ей право некогда горячо любивший ее муж. О Полиньке Ольга Александровна ничего не знала.

С Лизою Розанов в последний раз вовсе не видался. Они уж очень разбились, да к тому же и там шла своя семейная драма, пятый акт которой читатель увидит в следующей главе.

Собственные дела Лизы шли очень худо: всегдашние плохие лады в семье Бахаревых, по возвращении их в Москву от Богатыревых, сменились сплошным разладом. Первый повод к этому разладу подала Лиза, не перебиравшаяся из Богородицкого до самого приезда своей семьи в Москву. Это очень не понравилось отцу и матери, которые ожидали встретить ее дома. Пошли упреки с одной стороны, резкие ответы с другой, и кончилось тем, что Лиза, наконец, объявила желание вовсе не переходить домой и жить отдельно.

- Убей, убей отца, матушка; заплати ему за его любовь этим! - говорила Ольга Сергеевна после самой раздирающей сцены по поводу этого предположения.

Лиза попросила мать перестать, не говорить ничего отцу и в тот же день переехала в семью.

Егор Николаевич ужасно быстро старел; Софи рыхлела; Ольга Сергеевна ни в чем не изменилась. Только к кошкам прибавила еще левретку ^* .

Однако, несмотря на первую уступчивость Лизы, трудно было надеяться, что в семье Бахаревых удержится хоть какой-нибудь худой мир, который был бы лучше доброй ссоры. Так и вышло.

В один прекрасный день в передней Бахаревых показалась Бертольди: она спросила Лизу, и ее проводили к Лизе.

- Ma chиre! Ma chиre! - позвала Ольга Сергеевна, когда Бертольди через полчаса вышла в сопровождении Лизы в переднюю.

Бертольди благоразумно не оглянулась и не отозвалась на этот оклик.

- Я вас зову, madame, - с провинциальною ядовитостью проговорила Ольга Сергеевна. - Госпожа Бертольди!

- Что-с? - спросила, глянув через плечо, Бертольди.

- Я вас прошу не удостоивать нас вашими посещениями.

- Я вас и не удостоиваю; я была у вашей дочери.

- Моя дочь пока еще вовсе не полновластная хозяйка в этом доме. В этом доме я хозяйка и ее мать, - отвечала Ольга Сергеевна, показывая пальцем на свою грудь. - Я хозяйка-с, и прошу вас не бывать здесь, потому что у меня дочери девушки и мне дорога их репутация.

- Я не съем ее.

- Бертольди! я никогда не забуду этого незаслуженного оскорбления, которое вы из-за меня перенесли сейчас, - с жаром произнесла Лиза.

- Я не сержусь на грубость. Прощайте, Лиза; приходите ко мне, - отвечала Бертольди, выходя в двери.

- Да, я буду приходить к вам.

- Нет, не будешь, - запальчиво крикнула Ольга Сергеевна.

- Нет, буду, - спокойно отвечала Лиза.

- Нет, не будешь, не будешь, не будешь!

- Отчего это не буду?

- Оттого, что я этого не хочу, оттого, что я пойду к генерал-губернатору: я мать, я имею всякое право, хоть бы ты была генеральша, а я имею право; слово скажу, и тебя выпорют, да, даже выпорют, выпорют.

- Полноте срамиться-то, - говорила Абрамовна Ольге Сергеевне, которая, забывшись, кричала свои угрозы во все горло по-русски.

- Я ее в смирительный дом, - кричала Ольга Сергеевна.

- Пожалуйста, пожалуйста, - проговорила шепотом молчавшая во все это время Лиза.

- Мне в этом никто не помешает: я мать.

- Пожалуйста, отправляйте, - опять шепотом и кивая головою, проговорила Лиза.

У нее, как говорится, голос упал: очень уж все это на нее подействовало.

Старик Бахарев вышел и спросил только:

- Что такое? что такое?

Ольга Сергеевна застрекотала; он не стал слушать, сейчас же замахал руками и ушел.

Лиза ушла к себе совершенно разбитая нечаянностью всей этой сцены.

- Охота тебе так беспокоить maman, - сказала ей вечером Софи.

- Оставь, пожалуйста, Соничка, - отвечала Лиза.

- Если ты убьешь мать, то ты будешь виновата.

- Я, я буду виновата, - отвечала Лиза.

Проходили сутки за сутками; Лиза не выходила из своей комнаты, и к ней никто не входил, кроме няни и Полиньки Калистратовой.

Няня не читала Лизе никакой морали; она даже отнеслась в этом случае безразлично к обеим сторонам, махнув рукою и сказав:

- Ну вас совсем, срамниц этаких.

Горячая расположенность Абрамовны к Лизе выражалась только в жарких баталиях с людьми, распространявшими сплетни, что барыня поймала Лизу, остригла ее и заперла.

Абрамовна отстаивала Лизину репутацию даже в глазах самых ничтожных людей, каковы для нее были дворник, кучер, соседские девушки и богатыревский поваренок.

- А то ничего; у нас по Москве в барышнях этого фальшу много бывает; у нас и в газетах как-то писали, что даже младенца… - начинал поваренок, но Абрамовна его сейчас сдерживала:

- То ваши московские; а мы не московские.

- Это точно; ну только ничего. В столице всякую сейчас могут обучить, - настаивал поваренок и получал от Абрамовны подзатыльник, от которого старухиной руке было очень больно, а праздной дворне весьма весело.

Полиньке Калистратовой Лиза никаких подробностей не рассказывала, а сказала только, что у нее дома опять большие неприятности. Полиньке это происшествие рассказала Бертольди, но она могла рассказать только то, что произошло до ее ухода, а остального и она никогда не узнала.

Кроме Полиньки Калистратовой, к Лизе допускался еще Юстин Помада, с которым Лиза в эту пору опять стала несравненно теплее и внимательнее.

Заключение, которому Лиза сама себя подвергла, вообще не было слишком строго. Не говоря о том, что ее никто не удерживал в этом заключении, к ней несомненно свободно допустили бы всех, кроме Бертольди; но никто из ее знакомых не показывался. Маркиза, встретясь с Ольгой Сергеевной у Богатыревой, очень внимательно расспрашивала ее о Лизе и показала необыкновенную терпеливость в выслушивании жалостных материнских намеков. Маркиза вспомнила аристократический такт и разыграла, что она ничего не понимает. Но, однако, все-таки маркиза дала почувствовать, что с мнениями силою бороться неразумно.

А Варвара Ивановна Богатырева, напротив, говорила Ольге Сергеевне, что это очень разумно.

- Она очень умная женщина, - говорила Варвара Ивановна о маркизе, - но у нее уж ум за разум зашел; а мое правило просто: ты девушка, и повинуйся. А то нынче они очень уж совки, да не ловки.

- Да мы, бывало, как идет покойница мать… бывало, духу ее боимся: невестою уж была, а материнского слова трепетала; а нынче… вон хоть ваш Серж наделал…

- Сын другое дело, ma chйre, а дочь вся в зависимости от матери, и мать несет за нее ответственность перед обществом.

Пуще всего Ольге Сергеевне понравилось это новое открытие, что она несет за дочерей ответственность перед обществом: так она и стала смотреть на себя, как на лицо весьма ответственное.

Егор Николаевич, ко всеобщему удивлению, во всей этой передряге не принимал ровно никакого участия. Стар уж он становился, удушье его мучило, и к этому удушью присоединилась еще новая болезнь, которая очень пугала Егора Николаевича и отнимала у него последнюю энергию.

Он только говорил:

- Не ссорьтесь вы, бога ради не ссорьтесь.

- Что ты все сидишь тут, Лиза? - говорил он в другое время дочери.

- Что ж мне, папа, выходить? Выходить туда только для оскорблений.

- Какие уж оскорбления! Разве мать может оскорбить?

- Я думаю, папа.

- Чем? чем она тебя может оскорбить?

- Да maman хотела меня отправить в смирительный дом, что ж! Я ожидаю: отправляйте.

- Полно врать, - какой там еще смирительный дом?

- Я не знаю какой.

- Ну что там: в сердцах мать что-нибудь сказала, а ты уж и поднялась.

- Это, папа, может повторяться, потому что я так жить не могу.

- Э, полно вздор городить!

Тем это и кончилось; но Лиза ни на волос не изменила своего образа жизни.

В это время разыгралась известная нам история Розанова.

Маркиза и Романовны совсем оставили Лизу. Маркиза охладела к Лизе по крайней живости своей натуры, а Романовны охладели потому, что охладела маркиза. Но как бы там ни было, а о «молодом дичке», как некогда называли здесь Лизу, теперь не было и помина: маркиза устала от долгой политической деятельности.

С отъездом Полиньки Калистратовой круг Лизиных посетителей сократился решительно до одного Помады, через которого шла у Лизы жаркая переписка и делались кое-какие дела.

У Лизы шел заговор, в котором Помада принимал непосредственное участие, и заговор этот разразился в то время, когда мало способная к последовательному преследованию Ольга Сергеевна смягчилась до зела и начала сильно желать искреннего примирения с дочерью.

Шло обыкновенно так, как всегда шло все в семье Бахаревых и как многое идет в других русских семьях. Бесповодная или весьма малопричинная злоба сменялась столь же беспричинною снисходительностью и уступчивостью, готовою доходить до самых непонятных размеров.

Среди такого положения дел, в одно морозное февральское утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.

- Как собирается? - спросила, не совсем поняв дело, Ольга Сергеевна.

- Рано, где тебе, встала сегодня и укладывается.

Ольга Сергеевна побледнела и бросилась в комнату Лизы.

- Что это? - спросила она у стоявшей над чемоданом Лизы.

- Ничего-с, - отвечала спокойно Лиза.

- Зачем это ты укладываешься?

- Я сегодня уезжаю.

- Как уезжаешь? Как ты смеешь уезжать?

- Увидите.

- Ах ты, разбойница, - прошипела мать и крикнула: - Егор Николаевич!

- Не поднимайте, maman, напрасно шуму, - проговорила Лиза.

- Егор Николаевич! - повторила еще громче Ольга Сергеевна и, покраснев как бурак, села, сложа на груди руки.

Лиза продолжала соображать, как ей что удобнее разместить по чемодану.

- Как же это вы одни поедете, сударыня?

- Это для вас все равно, maman. Я у вас жить решительно не могу: вы меня лишаете общества, которое меня интересует, вы меня грозили посадить в смирительный дом, ну, сажайте. Я с вами не ссорюсь, но жить с вами не могу.

- Ах, ах, разбойница! ах, разбойница! она не может жить с родителями! Но я за тебя несу ответственность перед обществом.

- Перед обществом, maman, всякий отвечает сам за себя.

- Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! - вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. - Понимаете ли вы с вашими науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.

- Maman, если б вы меня знали…

- Где мне понимать такую умницу!

- Положим, и так.

- Философка, сочинения сочинять будет а мать дура.

- Я этого не говорю.

- Еще бы! А я понимаю одно, что я слабая мать; что я с тобою церемонилась; не умела учить, когда поперек лавки укладывалась.

- Прошлого, maman, не воротишь; но если вас беспокоит ваша ответственность за меня перед обществом, то я вам ручаюсь…

- Гм! в чем это вы ручаетесь?

- Я потому и сказала, что вы меня не знаете…

- Да.

- Я неспособна…

- Вы только неспособны к благодарности, к хорошему вы неспособны; к остальному ко всему вы очень способны.

- Положим, и так, maman. Я только хочу успокоить вас, что вы никогда не будете компрометированы перед обществом.

- Как! как я не буду компрометирована? А это что?

Ольга Сергеевна указала на чемодан.

- Это ничего, maman: я уеду и буду жить честно; вы не будете краснеть за меня ни перед кем.

- Ах ты, разбойница этакая! - прошептала Ольга Сергеевна, и порывисто бросилась к Лизе.

Лиза осторожно отвела ее от себя и сказала:

- Успокойтесь, maman, успокойтесь.

- Вон, вынимай вон вещи.

По лестнице поднимался Егор Николаевич.

- Что это такое? - спрашивал он.

- Вот вам, батюшка-баловник, любуйтесь на свою балованную дочку! Ох! ох! воды мне, воды… воддды!

Ольга Сергеевна упала в обморок, продолжавшийся более часа. После этого припадка ее снесли в спальню, и по дому пошел шепот.

- Чтоб я этого не слыхал более! - строго сказал Лизе отец и вышел.

- Папа, я решилась, и меня ничто не удержит, - отвечала вслед ему Лиза.

- И слышать не хочу, - махнув рукой, крикнул Бахарев и ушел в свою комнату.

Лиза окончила свою работу и села над уложенным чемоданом.

Вошла няня. Говорила, говорила, долго и много говорила старуха; Лиза ничего не слыхала.

Наконец ударило одиннадцать часов. Лиза встала, сослала вниз свои вещи и, одевшись, твердою поступью сошла в залу.

Егор Николаевич сидел и курил у окна.

- Прощайте, папа, - сказала, подойдя к нему, Лиза.

Старик не взглянул на нее и ничего не ответил.

Лиза подошла к двери материной комнаты; сестра ее не пустила к Ольге Сергеевне.

- Ну, прощай, - сказала Лиза сестре.

Они холодно поцеловались.

- Папа, прощайте, я уезжаю, - сказала Лиза, подойдя снова к отцу.

- Иди от меня, - отвечал старик.

- Я вас ничем не огорчаю, папа; я не могу здесь жить: я хочу трудиться.

- Пошла, пошла от меня.

Лиза поймала и поцеловала его руку.

- Да что это, однако, за вздор в самом деле, - сказал со слезами на глазах старик. - Я тебе приказываю…

Лиза молчала.

- Я тебе приказываю, чтоб это все сейчас было кончено.

- Не могу, папа.

- С кем же ты едешь? Без бумаги, без денег едешь?

- У меня есть мой диплом и деньги.

- Ты врешь! Какие у тебя деньги? Что ты врешь!

- У меня есть деньги; я продала мой фермуар ^* .

- Боже мой! фермуар, такой прелестный фермуар! - застонала, выходя из дверей гостиной Ольга Сергеевна. - Кто смел купить этот фермуар?

- Этот фермуар мой, maman; он принадлежал мне, и я имела право его продать. Его мне подарила тетка Агния.

- Фамильная вещь, боже мой! наша фамильная вещь! - стонала Ольга Сергеевна.

Лизе становилось все тяжелее, а часовая стрелка безучастно заползала за половину двенадцатого.

- Прощай, - сказала Лиза няне.

Абрамовна стояла молча, давая Лизе целовать себя в лицо, но сама ее не целовала.

- Оставаться! - крикнул Егор Николаевич, - иначе… я велю людям…

- Папа, насильно вы можете приказать делать со мною все, что вам угодно, но я здесь не останусь, - отвечала, сохраняя всю свою твердость, Лиза.

- Мы поедем в деревню.

- Туда я вовсе ни за что не поеду.

- Как не поедешь? Я тебе велю.

- Связанную меня можете везти всюду, но добровольно я не поеду. Прощайте, папа.

Лиза опять подошла к отцу, но старик отвернул от нее руку.

- Варварка! варварка! убийца! - вскрикнула, падая, Ольга Сергеевна.

Лиза, бледная как смерть, повернула к двери.

Мимоходом она еще раз обняла и поцеловала Абрамовну.

Старуха вынула из-под шейного платка припасенный ею на этот случай небольшой, образочек в серебряной ризе и подняла его над Лизой.

- Дай сюда образ! - крикнул, сорвавшись с места, Егор Николаевич. - Дай я благословлю Лизавету Егоровну, - и, выдернув из рук старухи икону, он поднял ее над головой своею против Лизы и сказал:

- Именем всемогущего бога да будешь ты от меня проклята, проклята, проклята; будь проклята в сей и в будущей жизни.

С этими словами старик уронил образ и упал на первый стул.

Лиза зажала уши и выбежала за двери.

Минут десять в зале была такая тишина, такое мертвое молчание, что, казалось, будто все лица этой живой картины окаменели и так будут стоять в этой комнате до скончания века. По полу только раздавались чокающие шаги бродившей левретки.

Наконец Егор Николаевич поднял голову и крикнул:

- Лошадь, скорее лошадь.

Через десять минут он почти вскачь несся к петербургской железной дороге.

При повороте на площадь старик услышал свисток.

- Гони! - крикнул он кучеру.

Лошадь понеслась вскачь.

Егор Николаевич бросился на крыльцо вокзала.

В эту же минуту раздалось мерное пыхтенье локомотива, и из дебаркадера выскочило и понеслось густое облако серого пара.

Поезд ушел.

Егор Николаевич схватился руками за перила и закачался. Мимо его проходили люди, жандармы, носильщики, - он все стоял, и в глазах у него мутилось. Наконец мимо его прошел Юстин Помада, но Егор Николаевич никого не видал, а Помада, увидя его, свернул в сторону и быстро скрылся.

«Воротить!» - хотелось крикнуть Егору Николаевичу, но он понял, что это будет бесполезно, и тут только вспомнил, что он даже не знает, куда поехала Лиза.

Ее никто не спросил об этом: кажется, все думали, что она только пугает их.

Из оставшихся в Москве людей, известных Бахаревым, все дело знал один Помада, но о нем в это время в целом доме никто не вспомнил, а сам он никак не желал туда показываться.

Я видел мать, только что проводившую в рекруты единственного сына, и видел кошку, возвращавшуюся в дом хозяина, закинувшего ее котят.

Мой дед был птичный охотник. Я спал у него в большой низенькой комнате, где висели соловьи. Н аши соловьи признаются лучшими в целой России. Соловьи других мест не умеют так хорошо петь о любви, о разлуке, обо всем, о чем сложена соловьиная песня.

Комната, в которой я спал с соловьями, выходила окнами в старый плодовитый сад, заросший густым вишенником, крыжовником и смородиною.

В хорошие ночи я спал в этой комнате с открытыми окнами, и в одну такую ночь в этой комнате произошел бунт, имевший весьма печальные последствия.

Один соловей проснулся, ударился о зеленый коленкоровый подбой клетки и затем начал неистово метаться. За одним поднялись все, и начался бунт. Дед был в ужасе.

- Ему приснилось, что он на воле, и он умрет от этого, - говорил дед, указывая на клетку начавшего бунт соловья.

Птицы нещадно метались, и к утру три из них были мертвы. Я смотрел, как околевал соловей, которому приснилось, что он может лететь, куда ему хочется.

Он не мог держаться на жердочке, и его круглые черные глазки беспрестанно закрывались, но он будил сам себя и до последнего зевка дергал ослабевшими крыльями.

У красивой, сильной львицы, сидящей в Jardin des plantes ^* [64]в Париже, раннею весною прошлого года родился львенок. Я не знаю, как его взяли от матери, но я его увидел первый раз, должно быть, так в конце февраля; он тогда лежал на крылечке большой галереи и. грелся. Это была красивая грациозная крошка, и перед нею стояла куча всякого народа и особенно женщин. Львенок был привязан только на тоненькой цепочке и, катаясь по крылечку, обтирал свою мордочку бархатною лапкою, за которую его тормошили хорошенькие лапочки парижских львиц в лайковых перчатках.

Это было запрещено, и это всем очень нравилось.

Одна маленькая ручка очень надоела львенку, и он тряхнул головенкою, издал короткий звук, на который тотчас же раздался страшный рев.

В ту же минуту несколько служителей бросились к наружной части галереи и заставили отделение львицы широкими черными досками, а сзади в этом отделении послышались скрип и стук железной кочерги по железным полосам. Вскоре неистовый рев сменило тихое, глухое рычание.

Я дождался, пока снова отняли доски от клетки львицы. Львица казалась спокойною. Прижавшись в заднем углу, она лежала, пригнув голову к лапам; она только вздыхала и, не двигаясь ни одним членом, тревожно бросала во все стороны взоры, исполненные в одно и то же время и гордости и отчаянья.

Львенка увели с крыльца, и толпа, напутствуемая энергическими замечаниями служителей, разошлась. Перед галереей проходил служитель в синей куртке и робеспьеровском колпаке из красного сукна.

Этот человек по виду не был так сердит, как его товарищи, и я подошел к нему.

- Monsieur, [65]- спросил я, - сделайте милость, скажите, что это сделалось с львицей?

- Tiens? - отвечал француз, - elle rкve qu’elle est libre. [66]

Я еще подошел к клетке и долго смотрел сквозь железные полосы в страшные глаза львицы. Она хотела защитить свое дитя, и, поняв, что это для нее невозможно, она была велика в своем грозном молчании.

Егор Николаевич Бахарев теперь как-то напоминал собою всех: и мать, проводившую сына в рекруты, и кошку, возвращающуюся после поиска утопленных котят, и соловья, вспомнившего о минувших днях короткого счастия, и львицу, смирившуюся в железной клетке.

Возвратясь домой, он все молчал. До самого вечера он ни с кем не сказал ни слова.

- Что с тобою, Егор Николаевич? - спрашивала его Ольга Сергеевйа.

Он только махал рукою. Не грозно махал, а как-то так, что, мол, «сил моих нет: отвяжитесь от меня ради создателя».

В сумерки он прилег на диване в гостиной и задремал.

- Тсс! - командовала по задним комнатам Абрамовна. - Успокоился барин, не шумите.

Барин, точно, чуть не успокоился. Когда Ольга Сергеевна пришла со свечою, чтобы побудить его к чаю, он лежал с открытыми глазами, давал знак одною рукою и лепетал какой-то совершенно непонятный вздор заплетающимся языком.