- Да делайте, кто ж вам мешает, делайте. Идите в польские леса, ложитесь костьми.

- И пойдут.

- Кто?

- Люди пойдут.

- Может быть, кто-нибудь и пойдет, а уж вы не пойдете, за это я вам ручаюсь. Ну кто, господа, в повстанье? записывайте, Незабитозский.

- Полноте шуметь, - внушительно заметил Бычков.

- А, шуметь!

- Нет, вы серьезно несносны сделались, Розанов, с вашим резонерством, - проговорила, вставая, Лиза.

- Может быть, Лизавета Егоровна. Я не виноват, что в такие дни живу, когда люди ум теряют. А вот не угодно ли вам спросить поляка Незабитовского, что они думают о нашем либерализме? Они дорожат им, как прошлогодним снегом, и более готовы уважать резкое слово, чем бесплодные заигрывания. Наши либералы надули того, на кого сами молились; надуют и поляков, и вас, и себя, и всех, кто имеет слабость верить их заученным фразам. Самоотверженных людей столько сразу не родится, сколько их вдруг откликнулось в это время. Мы с вами видели одного самоотверженного человека-то, так он похож на наших, как колесо на уксус. Одно воспитание выделяет бог знает как. А это что? Пустозвоны, да и только.

- Только и есть будто на свете людей, Розанов?

- Нет, еще одного знаю.

- Покажите же нам, - пропищала Бертольди.

- Не разглядите.

- Что это такое?

- Да так; не умели до сих пор разглядеть, Лизавета Егоровна, так уж не разглядите.

- Это не вы ли? - спросила Бертольди.

- Нет, не я и не вы, Бертольдинька.

- А кто это был первый? - спросил Красин.

- Я думаю, он говорил о Райнере, - отвечала Лиза.

- О Райнере! - воскликнул изумленный Красин. - Помилуйте, Райнер шпион.

- Ну вот вам и поздравляю, - заметил Розанов.

И пошел спор о Райнере, закончившийся тем, что Райнер, точно, человек сомнительный.

- Да, шут гороховый этот Райнер, - произнес в конце спора Розанов, - несло его сюда к нам; говорил ему, упрашивал уехать, нет-таки, ну, упрямая овца волку ж корысть.

- Что ж это, по-вашему, мы такая уж дрянь, - начала было Бертольди, но Розанов перебил ее.

Давно все знали в Москве, что и в Петербурге политическая возбужденность совсем упала, в обществе начался критический разбор либерализма ^* , но еще в Москве не знали хорошо, во что ударились рассеянные остатки петербургских псевдолибералов. Теперь это разом объяснилось Розанову; они не сложили рук, как московские, и не взялись за работу, а выдумали новый, совершенно безопасный и не вызывающий ничьего противодействия союз, придавая ему характер псевдосоциальной борьбы. Розанов понял это и, остановив Бертольди, сказал:

- Да, мы с вами уж такая дрянь, что и нет хуже. Говорить даже гадко: и в короб не лезем, и из короба не идем; дрянь, дрянь, ужасная дрянь.

А на дворе уж занималась зорька, оттеняя верхушки высоких сосен Сокольницкого леса. Общество рассталось довольно холодно; Розанов повел домой Калистратову.

- А вы большой спорщик, - говорила она, подходя к дому.

- Надоедают мне эти хлыщи, Полина Петровна. Это ведь что же? Был застой; потом люди проснулись, ну поддались несбыточным увлечениям, наделали глупостей, порастеряли даром людей, но все ведь это было человеческое, а это что же? Воевать с ветряными мельницами, воевать с обществом, злить понапрасну людей и покрывать это именем какого-то нового союза. Ну что это за союз? Вы посмотрите, что это такое: женщиною побольше посбивать с толку, пожить с ними до бесстыдства, до наглости, а потом будь что будет. Им ведь ничего, а те будут репку петь. О подлецы, подлецы неописуемые!

- Полноте браниться-то так, Дмитрий Петрович, - смеясь, проговорила Полинька. - Ну что вам до них?

- Как что-с? Они слабых людей сколько могут увлечь? Попробовали бороться с правительством, видят - кусается, ну так вот теперь другое выдумали. Дело точно безопасное. Что ж, разврат везде терпится под весьма различными формами, только зачем же из него делать какое-то общественное служение. Любви у нас и так нет; женщин мы всегда умели переменять; трудиться серьезно никогда не умели; детей тоже прикидывали на долю одной матери, либо на заботы опекунского совета; но зачем же опять все это формулировать в какую-то революцию? Честность, честность в отношении с женщинами! Чтоб любовь-то была, а не «волненье крови молодой», чтоб нравственные обязательства, вытекающие из союза с любимой женщиной, были крепки и святы, а не считались вздором. Я сам нищ и убог на всех пунктах, так мне бы нечего их оспаривать: пусть делят чертковский дом, авось и мне уголочек бы какой-нибудь достался; пусть.

- Что пусть?

- Ничего-с.

- Это, верно, насчет женщин?

- Да-с, насчет женщин.

- Что же это такое?

- Да что ж вы думаете, мне полюбить-то, и быть любимым не хочется, что ли?

- Хочется?

- Еще бы! даже и очень.

- За чем же дело стало?

- Как за чем?

- Ведь вы были влюблены в Бахареву.

- Господи помилуй! и в помышлении никогда не было.

- Напрасно; а она не из тех, чтобы перед чем-нибудь остановилась.

- Да это что говорить, Полина Петровна!

- Что?

- Это не идет нам.

- Отчего это?

- Так; я человек с большими недостатками и слабостями, а она девушка сильная и фанатичка. Мы не можем ладить. Я ей благодарен за многое, но любить ее…

- Не можете?

- Не могу-с.

- Отчего же не можете любить сильной женщины?

- Да так; оттого, что лычко с ремешком не вяжется. Она меня не поддержит, а я человек разбитый: мне нужно много снисхождения. Я хотел бы хоть каплю простого, теплого участия.

- Какая сентиментальность.

- Нет-с, не сентиментальность. Любить человека в моем положении надо много смелости. Сентиментальная трусиха и эгоистка на такую любовь не годится.

- А какая же годится?

- Так вот, простая, здравомыслящая и добрая женщина.

- Простая, здравомыслящая и добрая: вы сущих пустяков желаете, Дмитрий Петрович.

- А что ж вы думаете?

- Ну поищите же ее до второго пришествия.

- Отчего? Да вон ваша же подруга, Женни Гловацкая…

- Ну, не думаю; правда, я ее знала ребенком; может быть, теперь она очень переменилась, а когда я ее знала в институте, она не подавала таких надежд. Я ведь раньше их вышла за два года, но все-таки не думаю, чтобы Женни на такую штуку рискнула, - произнесла тоном опытной женщины Калистратова.

- А вы сами? Вы тоже не рискнули бы?

Калистратова слегка покраснела, но твердо сказала:

- Я еще об этом не думала.

- А вы ведь прелестная женщина!

- Будто?

- Право, прелестная. Ни при одной женщине так хорошо себя не чувствуешь, как при вас.

- Все это вы себе сочиняете, - проговорила Полина, и ее бледные щеки еще более зарумянились.

- Нет, это не сочинение, а…

- Полноте, - сказала, перервав его, серьезно Полина.

- Отчего же не сказать правды? Я очень часто о вас думаю.

- Полноте, - еще строже остановила, Калистратова.

- Как хотите; а я рад, что, узнав вас, я еще почувствовал, что могу привязаться к женщине. Да…

- Розанов! я вас два раза просила перестать. Это мне, наконец, неприятно.

- Если это вас оскорбляет.

- Не оскорбляет, - оскорбляться нечем, а… зачем такие разговоры.

Они дошли молча.

- Вы сердитесь? - спросил Розанов у калитки.

- Я уж вам оказала, что сердиться мне не за что, - отвечала Полинька и спокойно дала ему поцеловать свою руку.

Черт знает, как гадко после такого разговора очутиться в пустой, одинокой комнате.

Розанов три вечера кряду ходил с Полинькой Калистратовой к Лизе и три раза не заставал дома ни Лизы, ни Бертольди, ни Помады.

Спустя два дня он опять зашел после обеда к Калистратовой, чтоб идти с нею к Лизе.

- Да что ж ходить, Дмитрий Петрович, - отвечала Полинька, - пожалуй, опять не застанем.

- Попробуемте; все равно - вечер хороший, пройдемся.

- Пожалуй; где это они пропадают?

- Диковина.

- Эта Лизочка все суетится, бедная.

- Как это? Что вы думаете?

- Да, верно, все с этим Красиным возится.

- Ну бог знает что!

- Да отчего же.

Полинька Калистратова ни духом, ни словом не давала Розанову заметить, что она помнит о его признании. Все шло так, как будто ничего не было.

Лизу на этот раз они застали дома, и притом одну; Бертольди и Помады не было. Розанов осведомился о них и получил в ответ, что они поехали к Красину.

- А вы как же дома? - спросил он с притворным удивлением.

- Я делаю то, что я хочу, - отвечала Лиза.

Никак разговор не клеился.

- Вы больны сегодня, Лизавета Егоровна? - спросил Розанов.

- Нет, я здорова, - и сейчас же добавила: - Что ты, Полинька, как поживаешь, чем занимаешься?

- Ничем, мой друг; белье себе шью, понемножку поправляю кое-что.

- Этак твой капитал скоро иссякнет.

- Да, у меня остается пятьсот рублей.

- Гм! немного.

- Что делать.

Вышла довольно большая и довольно тяжелая пауза.

- Пойду на место, как оправлюсь немного.

- В гувернантки?

- Да, теперь я одна: везде могу быть.

- Все это очень непрочно.

- Да что ж делать, Лиза.

- И осуждает на вечное одиночество.

- Ну, уж об этом, душка, и говорить нечего, я давно с этим свыклась.

- Есть другие возможности устроиться независимо; например - самостоятельный труд.

- Надо иметь капитал, Лизавета Егоровна, чтоб было к чему приложить труд, а одними руками ничего не сделаешь.

- Нет, в Петербурге уже это устроивается.

- История! - крикнула, влетая, Бертольди.

- Что это вы? - спросила ее Лиза.

- Красин поспорил с Бычковым о верности; мнения разделились, и Красин разбил всех наголову; фактами доказал, что должно противодействовать этому застарелому понятию.

- О верности? - спросил Розанов.

- Да-с, о верности в браке. Красин всем доказал, что женщина не имеет права быть верною отсутствующему человеку.

- Ибо?

-  Ибоона лишает тем полноты жизни других ее окружающих.

- Экая скотина.

- Кто это: Красин?

- Да, разумеется.

- Дмитрий Петрович, мы с вами старые знакомые, это правда; но это не дает вам права оскорблять при мне моих новых знакомых, - вспыльчиво произнесла Лиза.

- Этот шальной Красин - ваш друг?

- Прошу вас так о нем не выражаться! - еще вспыльчивее проговорила Лиза.

- Человек, проповедующий такой цинизм, может быть вашим другом?

- Я вам сказала, и более нам говорить не о чем. Бертольди, куда вы послали Помаду?

- Я ему велела зайти купить для вас стакан. Он там тоже спорил.

- Отвергал верность? - спросил Розанов.

- Нет, он с вами и со всеми отсталыми.

- Слава богу, что не с вами. А вы позволите откровенно спросить, Лизавета Егоровна, вы тоже за красинское мнение?

- Разумеется, - поспешила сказать Бертольди. - Предрассудки не должны останавливать женщину, желающую содействовать гражданскому успеху. Волокитством да любовью есть время заниматься только пустым идеалистам.

Розанов вдруг встал, посмотрел на Бертольди, потом на Лизу, хотел ее спросить что-то, но опять сел и стал смотреть в окно.

Бертольди захохотала.

- А вы думали, что еще долго люди будут развлекаться любовью? - спросила она Розанова.

- Ну, извините, я уж не могу с вами и говорить после того, что вы сказали при двух женщинах.

- А по-вашему, честнее обмануть женщину любовью? Зачем же ложь, - лучше поступать откровенно.

- Вы просто ничего не способны понимать.

- Факт.

- Что это факт?

- То, что я вам сказала.

- Нет, это уж выше сил. Я не знаю, как вы все это слушаете, Лизавета Егоровна.

- Я приучила себя всеслушать; вы ведь тоже говорите не стесняясь, - отвечала сухо Лиза.

- Но я не оскорбляю человеческих чувств моими словами.

- В словах Бертольди есть свои основания.

- Вы этого не думаете, Лизавета Егоровна.

- Почем знать. Не думаете ли вы, что я согласна с вами, потому что я с вами с некоторого времени не спорю.

- Вы меня хотите обидеть, Лизавета Егоровна, или так это говорите?

- Какой наивный вопрос! - воскликнула, засмеявшись, Бертольди.

- Что же, однако, это не идет Помада? - спрашивала Лиза.

- Он, верно, еще зайдет к прачке, я его посылала туда, да он не застал ее утром дома, - отозвалась Бертольди.

- Лизавета Егоровна, - начал после паузы Розанов, - я был бы очень рад, если бы вы мне позволили получить от вас прямой и откровенный ответ.

- Извольте, - спокойно отвечала Лиза.

- Мы с вами только натягиваем наши отношения.

- Это правда.

- Я это давно вижу.

- Еще бы, - буркнула Бертольди, набивая себе папироску.

- Мы стали во всем расходиться.

- Мы никогда и не сходились.

- Ну нет; было время, что мы находили о чем говорить.

- Да, я тогда принимала вас совсем за другого человека; а вы вовсе не то, что я о вас думала.

- То есть что же, я негодяй какой или предатель, враг чего-нибудь хорошего?

- Нет, но вы эгоист.

- Я! я эгоист!

- Да, в пространном смысле слова; вы все-таки больше всех любите себя.

- Лизавета Егоровна! это не вам бы говорить, не мне бы слушать.

- Отчего же-с: что вы любили когда-то свою жену и что любите, может быть, ребенка - это еще не велика заслуга перед человечеством. Вы себя в них любите.

- Лизавета Егоровна, это не так!

- А как же? человек любит семью для себя. Ведь вы же перестали любить жену, когда она стала делать вам гадости.

- Нет, не тогда я перестал ее любить.

- Ну, это все равно. Дело не в том, а вы равнодушны к человеческому горю; вы только пугаете людей и стараетесь при каждом, решительно при каждом случае отклонять людей от готовности служить человечеству. Вы портите дело, вы отстаиваете рутину, - вы, по-моему, человек решительно вредный. Это мое откровенное о вас мнение.

- Покорно вас благодарю за эту откровенность, - сказал, приподнимаясь, Розанов. - Что ж, после такого разговора, я полагаю, нет причины продолжать наше знакомство.

- Как хотите, Дмитрий Петрович, - спокойно отвечала Лиза. - Я на вас не сержусь, но общего между нами ничего нет, и вы действительно только разъединяете наше общество своим присутствием.

- Я этого более не буду делать, - отвечал, поднимаясь и берясь за шляпу, Розанов. - Но я тоже хотел бы заплатить вам, Лизавета Егоровна, за вашу откровенность откровенностью же. Вы мне наговорили много о моем эгоизме и равнодушии к ближним; позвольте же и мне указать вам на маленькое пятнышко в вашей гуманности, пятнышко, которое тоже очень давно заставляет меня сомневаться в этой гуманности.

- Какое пышное словоизвержение, - пропищала Бертольди.

Калистратова встала и начала надевать шляпку.

- Вы когда-нибудь останавливались в ваших размышлениях над положением человека, который весь одна любовь к вам?

- Это вы о ком говорите?

- Я говорю о Помаде.

- Что это такое? что такое о Помаде?

- Я говорю о Помаде, которого вы губите, вместо того чтобы быть ему полезною.

- Как вы смеете говорить мне это!

- Смею-с, смею, Лизавета Егоровна, потому что вы поступаете с ним жестоко, бесчеловечно, гадко. Вы ничего, таки ровно ничего для него не сделали; скажу еще раз: вы его погубили.

- Дмитрий Петрович!

- Ничего-с, положено быть откровенными. Помада…

- Помада никогда ничего не делал всю свою жизнь.

- Ну, как это сказать: было же время, что он учился и отлично учился, а это он уж после опустился и ошалел.

- Не я, надеюсь, в этом виновата.

- В этом не вы виноваты, а в том, что он совсем потерял голову теперь, - виноваты вы. Вы видели, что он влюбляется в вас, и держали его возле себя, позволяли ему еще более и более к вам привязываться. Я вас и в этом еще строго не осуждаю: этому способствовали и обстоятельства и его привязчивая натура; но вы должны были по крайней мере оценить эту преданность, а вы ее не оценили: вы только были с ним презрительно холодны. Вы могли, очень легко могли употребить его привязанность в его пользу, пробудить в нем вашим влиянием деятельность, гордость, энергию, - вы этого не сделали. Вы могли не любить его, если он вам не нравится, но вы должны были заплатить этому бедняку за все, что он вам отдал, самою теплою дружбою и вниманием. Он ведь не дурак, он даже, может быть, поумнее многих умников; он бы не полез на стену и удовольствовался бы вашей дружбой, он бы вас слушался, и вы бы могли сделать из него человека, а вы что из него делаете? За посудой его посылаете; гоняете к прачке и равнодушно смеетесь над тем, что он ничего не делает и живет как птица небесная, только для того, чтобы служить вам?

- Это говорит в вас злоба, - заметила Бертольди.

- Какая злоба?

- Хотите выйти отсюда героем, защитником угнетенных и обиженных.

- Отчего вы не говорили мне прежде? - спросила Лиза.

- Стеснялся; не хотел вас смущать; ждал, что вы сжалитесь над ним; а теперь, когда мы с вами расстаемся, я вам это высказываю.

.- Потрудитесь, пожалуйста, уж образумить и вашего Помаду.

- Какой же он мой? Он более ваш чем мой.

- А мне до него с этих пор нет дела: я попрошу его оставить меня и делать, что ему там нужно и полезно.

- Вот и прекрасно: этого только недоставало. Вот ваша и гуманность: с рук долой - и кончено.

- Да чего же вы, наконец, от меня хотите? - запальчиво крикнула Лиза.

- Хочу? Ничего я от вас не хочу, а желаю, чтобы необъятная ширь ваших стремлений не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее. Пока мы не будем считать для себя обязательным участие к каждому человеку, до тех пор все эти гуманные теории - вздор, ахинея и ложь, только вредящая делу. Вы вон Красина-то за человека считаете, а Красин сто раз хуже Арапова, хуже Зарницына, хуже всех. Вас отуманивает ваша горячая натура и честные стремления, и вы не видите, кого вы принимаете за людей. Это трусы, которым хочется прослыть деятелями и которые выдумали играть безопасную для себя комедию, расславляя, что это какое-то политическое дело. Отлично! За это в Сибирь не сошлют и даже под арест не посадят; а между тем некоторое время мы этак порисуемся. Но зато, вот помяните мое слово, проснется общественное сознание, очнутся некоторые из них самих, и не будет для них на русской земле людей, поганее этих Красиных; не будет ни одного из них, самими ими неразоблаченного и незаплеванного. Это не то увлечение, которое недавно прошло и которому редкий-редкий не поддавался, это даже не фанатизм; такой фанатизм вот может проявляться в вас, в других честных людях, а это просто игра человеческою глупостью и страстями, это эксплоатация людей, легко увлекающихся. Погодите: теперь они легко вербуют оттого, что люди еще гонятся за именем либерала, а вот они окажут отечеству иную услугу. Они устраивают так, что порядочный человек станет стыдиться названия русского либерала. Да-с, Лизавета Егоровна, стыдитьсястанут, и это устроят они, а не ретрограды, не рутинисты. Вы думаете, это что-нибудь новое? Ведь все это уж старо. В 1802 году деды наши читали «Естественный Закон» из сочинений господина Вольтера. Помилуйте, да в наше университетское время тоже было стремление к радикализму; все мы более или менее были радикалы, и многие до сих пор ими остаются.

- Не вы ли, например? - спросила Бертольди.

- Я, например, да-с.

- А что же вы сделали? женились и скверно жили с женою?

- Да-с. Мы довели общество до того, что оно, ненавидя нас, все-таки начинало нас уважать и за нас пока еще нынче церемонится с вами, а вы его избавите и от этой церемонности.

- И лучше, - начистоту.

- Ну, увидим.

- Не думаете ли вы, что мы вашего обществапобоимся.

- Да кто вы? Кто это вы? Много ли вас-то? Вас и пугать не станут, - сами попрячетесь, как мыши. Силачи какие! Вы посмотрите, ведь на это не надо ни воли, ни знаний, ни смелости; на это даже, я думаю, Белоярцев, и тот пойдет.

- Еще бы? да он наш. Что ж вы так рассуждаете о Белоярцеве?

- Милосердый боже! и ты это видишь и терпишь! И Белоярцев во либералах! Еда и Саул во пророцех! - Лизавета Егоровна! Да я готов вас на коленях умолять, осмотритесь вы, прогоните вы от себя эту сволочь.

- Вы забыли, что отсюда прогоняют вас? - с презрительною улыбкой сказала Бертольди.

Лиза хранила мертвое молчание.

- Да, я это действительно забыл, - произнес Розанов и, поклонившись Лизе, пошел за двери.

- Подождите же меня, Дмитрий Петрович, - крикнула ему в окно Калистратова и, простясь с Лизой и Бертольди, тоже вышла вслед за Розановым.

Лиза все сидела и молча смотрела на пол.

- Какая свиньища, однако же, этот Розанов: его тоже непременно нужно будет похерить, - проговорила Бертольди, сделав несколько концов по комнате.

- Все очень хороши в своем роде, - тихо ответила Лиза и, перейдя на диван, прислонилась к подушке и завела веки.

На дворе отходил густой и необыкновенно теплый вечер, и надвигалась столь же теплая ночь.

Розанов с Калистратовой, отойдя с полверсты, встретили Помаду. Он шел с большим узлом на плече и с палкой. Можно было догадаться, что Помада очень весел, потому что он задувал вразлад:

- Помада! - окрикнул его доктор.

- Э! - отозвался Помада и соскочил с высокой окраины дорожки, которою шел.

- Откуда?

- Из разных мест, братец; здравствуйте, Полина Петровна, - добавил он, снимая свой неизменный блин с голубым околышем, и сейчас же продолжал: - взопрел, братец, как лошадь; такой узлище тяжелый, чтоб его черт взял совсем.

- Что это у тебя в узле-то?

- Белье от прачки несу Елизавете Егоровне.

Калистратова засмеялась, а Розанову было досадно.

- Слуга-личарда верный, - сказал он Помаде, - когда ты дело-то будешь делать?

- А мне, брат, уж место обещано.

- Какое ж место?

- Богатырев меня в сенат определяет.

- Писателем?

- Да, пока; чудак ты: ведь нельзя же разом.

- Десять сребреников будешь получать в месяц?

- Нет, я думаю больше.

- Хорошо ж твое дело! Прощай, спеши с бельем.

- Или спать ложатся?

- Кажется.

- О, черт меня возьми! - воскликнул Помада и, взвалив на плечо узел, замаршировал беглым шагом, даже забыв проститься.

Розанов с Калистратовой обернулись и молча смотрели на Помаду, пока белевшийся на его плече огромный узел с бельем исчез в темноте ночи.

- Это у него, значит, и на извозчика нету, - произнесла Полинька.

- Да нету же, нету.

И Розанов и Калистратова почти ничего не говорили во всю дорогу. Только у своей калитки Калистратова, пожав руку Розанову, сказала:

- Вы, Дмитрий Петрович, не огорчайтесь. Я очень жалею, что все это так вышло; но ведь это не нынче, так завтра должно было непременно случиться.

- Да я уж привык к таким встрепкам, только досадно подумать, за что это на мою долю их так много выпадает. Ведь вот всегда так, как видите. Ну чем я виноват сегодня?

- Вы сегодня совершенно правы и потому должны быть совсем спокойны.

- А между тем я же все сиротею и сиротею; даже жизнь иной раз становится постылой!

- Не вам одним так, - отвечала своим разбитым голоском Калистратова, дружески пожав его руку, и Розанов потянулся по пустым улицам Сокольников на свою квартиру.

После разрыва с Лизою Розанову некуда стало ходить, кроме Полиньки Калистратовой; а лето хотя уже и пришло к концу, но дни стояли прекрасные, теплые, и дачники еще не собирались в пыльный город. Даже Помада стал избегать Розанова. На другой день после описанного в предшедшей главе объяснения он рано прибежал к Розанову, взволнованным, обиженным тоном выговаривал ему за желание поссорить его с Лизою. Никакого средства не было урезонить его и доказать, что такого желания вовсе не существовало.

- На что тебе было говорить обо мне! на что мешать мое имя! хотел сам ссориться, ну и ссорься, а с какой стати мешать меня! Я очень дорожу ее вниманием, что тебе мешать меня! Я ведь не маленький, чтобы за меня заступаться, - частил Помада и с этих пор начал избегать встреч с Розановым.

Он не разошелся с Розановым и не разлюбил его, а стал его бояться, и к тому же в отчуждении от Розанова он полагал заслугу перед своим идолом.

Калистратова навещала Лизу утрами, но гораздо реже, отговариваясь тем, что вечером ей не с кем ходить.

Лиза никогда не спрашивала о Розанове и как рыба молчала при всяком разговоре, в котором с какой бы то ни было стороны касались его имени.

Розанов же в первый одинокий вечер опять было развернул свою диссертацию, но не усидел за столом и пошел к Калистратовой.

С того дня он аккуратно каждый вечер являлся к ней, и они до поздней ночи бродили по Сокольницкому лесу.

В этих ночных беседах ни она, ни он никогда не говорили о своем будущем, но незаметно для них самих самым тщательным образом рассказали друг другу свое прошедшее. Перед Розановым все более и более раскрывалась нежная душа Полиньки, а в Полиньке укреплялось сожаление к доктору.

Дружба и теплота их взаимных отношений все заходили далее и далее. Часто целые короткие ночи просиживали они на холмике, говоря о своем прошедшем. О своем будущем они никогда не говорили, потому что они бы ли люди без будущего.

Темная синева московского неба, истыканная серебряными звездами, бледнеет, роса засеребрится по сереющей в полумраке травке, потом поползет редкий седой туман и спокойно поднимается к небу, то ласкаясь на прощанье к дремлющим березкам, то расчесывая свою редкую бороду о колючие полы сосен; в стороне отчетисто и звучно застучат зубами лошади, чешущиеся по законам взаимного вспоможения; гудя пройдет тяжелым шагом убежавший бык, а люди без будущего все сидят. Розанов сидит, обхватив руками свои колени и уткнув в них свой подбородок, а Полинька, прислоня к щечке палец и облокотясь рукою на брошенное на траве розановское пальто.

Так проводили время наши сокольницкие пустынники, как московское небо стало хмуриться, и в одно прекрасное утро показался снежок. Снежок, конечно, был пустой, только выпал и сейчас же растаял; но тем не менее он оповестил дачников, что зима стоит недалеко за Валдайскими горами. Надо было переезжать в город.

Это обстоятельство очень неприятно напомнило Розанову о том страшном житье, которое, того и гляди, снова начнется с возвращением жены и углекислых фей. А Розанову, было, так хорошо стало, жизнь будто еще раз начиналась после всех досадных тревог и опостылевших сухих споров.

Прощались они с Полинькою самым теплым, самым задушевным образом, даже давали друг другу советы, как жить в Москве.

Розанов возвращался на Чистые Пруды, а Полинька переезжала в Грузины, к некоей благодетельнице Варваре Алексеевне, у которой приставали отыскивающие мест гувернантки и бонны.

У Варвары Алексеевны было десять или двенадцать коморочек, весьма небольших, но довольно чистеньких, сухих, теплых и светлых; да и сама Варвара Алексеевна была женщина весьма теплая и весьма честная: обращалась с своими квартирантками весьма ласково, охраняла их от всяких обид; брала с них по двенадцати рублей со всем: со столом, чаем и квартирой и вдобавок нередко еще «обжидала» деньжонки. Варвару Алексеевну очень любили ее разбитые и беспомощные жилицы, почти тою же самою любовью, которая очень надолго остается у некоторых женщин к их бывшим институтским наставницам и воспитательницам. Полинька ни за что не хотела возвращаться к дяде, не хотела жить одна или с незнакомыми людьми и возвращалась под крылышко Варвары Алексеевны, у которой жила она до переезда в Сокольники.

В розановской квартире было все в беспорядке; навороченная мебель стояла грудами, - все глядело нехорошо как-то.

Но Розанову недолго приходилось скучать беспорядком и одиночеством. За последними, запоздавшими журавлями поднялось и потащилось к городам русское дворянство, и в одно подлейшее утро Ольга Александровна приехала делать порядок в розановской жизни.

В первый день Ольга Александровна по обыкновению была не в меру нежна; во второй - не в меру чувствительна и придирчива, а там у нее во лбу сощелкивало, и она несла зря, что ни попало.

Нынешний раз процесс этот совершился даже гораздо быстрее: Ольга Александровна обругала мужа к вечеру же на второй день приезда и объявила, что она возвратилась к нему только для того, чтобы как должно устроиться и потом расстаться. Ольга Александровна не могла не торопиться отделкою своего мужа, ибо, во-первых, в течение целого лета он мог совсем отвыкнуть от проборок, мог, как она выражалась, «много о себе возмечтать»; а во-вторых, и удобный случай к этому представился. Ребенок, по мнению доктора, был дурно содержан в течение лета. Девочка вернулась, нимало не поправившись, такая же изнеженная, слабая, вдобавок с некоторыми, весьма нехорошими, по мнению Розанова, наклонностями.

С первого же указания на это Ольга Александровна поставила себя в отношении к мужу на военное положение. Ее всегдашняя бесцеремонность в обращении с мужем не только нимало не смягчилась от долговременного общения с углекислыми феями, но, напротив, стала еще резче. К тому же Ольга Александровна вообразила себе, что она в кого-то платонически влюблена и им платонически любима. При столь благоприятных шансах Ольга Александровна хотела быть нарочито решительною: - развод, и кончено. Прошла неделя, другая - содом не унимался. Розанов стал серьезно в тупик. Скандал скандалом, но и ребенка жаль, да куда же деться? а жить порознь в Москве, в виду этого самого кружка, он ни за что бы не согласился.

Пока Розанов волновался такими тяжелыми раздумьями и с совершенным отчаянием видел погибшими все свои надежды довести жену до житья хоть не сладкого, но по крайней мере и не постыдного, Ольга Александровна шла forte-fertissime.