Только что Розанов зашел за угол, как нос к носу встретился с Белоярцевым.

- Куда это вы? - спрашивает его.

- К вам, в морельницу.

- Что у вас там за дело?

- Барышню знакомую навестить.

- Какую барышню?

- Есть там, в седьмой палате, весьма приятная барышня.

- А, в седьмой! Навестите, навестите. Сзади бросишь, впереди найдешь.

- Беспременно так, - отвечал, смеясь, Белоярцев.

Они взяли извозчика и поехали вместе. Было довольно холодно, и Белоярцев высоко поднял воротник своего барашкового пальто.

- Что вы Райнера давно не видали? - спросил Розанов.

- Давно. Он, сказывал, совсем собрался было в Петербург и вдруг опять вчера остался.

- Вчера?

- Да, вчера Персиянцев видел его у маркизы.

- Доктор! доктор! - позвал женский голос.

- Вот она на помине-то легка, - произнес Белоярцев, еще глубже вдвигая в воротник свой подбородок.

Розанов встал и подошел к маркизе, которая остановила своего кучера.

- Мой милый! - начала она торопливее обыкновенного, по-французски: - заходите ко мне послезавтра, непременно. В четверг на той неделе чтоб все собрались на кладбище. Все будут, Оничка и все, все. Пусть их лопаются. Только держите это в секрете.

- Да что же здесь за секрет, маркиза?

- Гггааа! Как можно? Могут предупредить, и выйдет фиаско.

- Во второй раз слышу и никак в толк не возьму. Что ж тут такого? Ведь речей неудобных, конечно, никто не скажет.

- О, конечно! Зачем рисковать попусту; но, понимаете, ведь это протест. Ведь это, милый, протест!

- Не понимаю.

- Гггааа! Приходите, я вам многое сообщу.

- Что она вам рассказывала? - спросил Белоярцев.

- Черт знает, что это такое. Вы не слыхали ни о какой панихиде?

- Слышал.

- Ну вот в секрете держать, говорит, дело важное.

Белоярцев вместо ответа проговорил:

- Что вы думаете, это неправда?

- Кто же их знает.

- Да какое же это может иметь политическое-то значение?

- Ничего я в политике не понимаю.

- Опять увертываться.

- Чем? Надоедаете вы мне, право, господа, вашими преследованиями. Я просто, со всею откровенностью говорю, что я художник и никаких этих ни жирондистов, ни социалистов не знаю и знать не хочу. Не мое это дело. Вот барышни, - добавил он шутя, - это наше дело.

- Экая натура счастливая! - сказал Розанов, прощаясь с Белоярцевым у дверей своей палаты.

- Что, вы слышали новость-то? - спросил Розанов, зайдя по окончании визитации к Лобачевскому.

Лобачевский в своей комнате писал, лежа на полу. От беспрерывной работы он давно не мог писать сидя и уставал стоять.

- Слышал, - отвечал он, пожав плечами и бросив препарат, который держал левой рукою.

- Ну, и какого вы мнения?

- Мнения скорбного, Розанов.

- А я думаю, что это вздор.

- Вздор! Нет, покорно вас благодарю. Когда гибнет дело, так хорошо начатое, так это не вздор. По крайней мере для меня это не вздор. Я положительно уверен, что это какой-нибудь негодяй нарочно подстраивает. Помилуйте, - продолжал он, вставая, - сегодня еще перед утром зашел, как нарочно, и все три были здоровехоньки, а теперь вдруг приходит и говорит: «пуздыхалы воны».

- Да вы о чем это говорите? - спросил удивленный Розанов.

- А вы о чем?

Розанов рассказал свои разговоры с маркизою и молодым Богатыревым.

Лобачевский плюнул и рассмеялся.

- Что?

- Слышал я это; ну, да что нам за дело до этих глупостей.

- А вы о чем же говорили?

- Кролицы мои издохли.

Теперь Розанов плюнул, и оба расхохотались.

- Экой вздор какой вышел, - произнес Розанов.

- Да еще бы вы с таким вздором приехали. Ведь охота же, право, вам, Розанов, бог знает с кем якшаться. Дело бы делали. Я вот вас запречь хочу.

- Нуте?

- Да вот. Давайте людей учить.

- Чему учить?

- А вот чему: я ведь от своего не отстану. Если не умру еще пятнадцать лет, так в России хоть три женщины будут знать медицину. А вы мне помогите начать. Я сегодня уж начал слегка с Беком. Он нам позволит по воскресеньям читать в секционной. Поеду к Пармену Семенову, к Лучкову, к Тришину, уговорю пускать к нам ребят; вы человек народный, рассказывайте им попонятнее гигиенические законы, говорите о лечении шарлатанов и все такое. Вы это отлично можете делать; а я девушек уж найду таких, что захотят дальше учиться.

- Пожалуй, только что из этого выйдет?

- Уж вреда не выйдет, а у меня из двадцати хотя пять, хоть две найдутся способные идти далее. Терпение _уж необходимое.

- А чем они жить будут?

- Найдем, чем жить.

- Не лучше ли бы, уж если так, то примкнуть к воскресным школам ^* , - сказал Розанов.

- К воскресным школам! Нет, нам надо дело делать, а они частенько там… Нет, мы сами по себе. Вы только идите со мною к Беку, чтоб не заподозрил, что это я один варганю. А со временем я вам дам за то кафедру судебной медицины в моей академии. Только нет, - продолжал он, махнув весело рукою, - вы неисправимы. Бегучий господин. Долго не посидите на одном месте. Провинция да идеализм загубили вас.

- Меня идеализм загубил? - смеясь, переспросил Розанов.

- Да как же? Водитесь с какими-то химеристами, ко всему этому химерному провинциально доверчивы, все ведь это что? Провинциальная доверчивость сама собою, а прежде всего идеализм.

- Ну, это первое такое обвинение слышу, что я идеалист.

- Пламеннейший!

- Нельзя же, мой милый Лобачевский, всем быть только специалистами.

- Зачем? и не надо; только зачем попусту разбрасываться.

- А может быть, человечеству полезнее будет, чтоб мы были помногостороннее, так сказать, увлекалисьбы немножко.

- Ну как же!

В это же время в доме Богатырева на антресолях горела свечечка, за которою Лиза строчила шестую записочку.

Пять мелко изорванных листков почтовой бумаги свидетельствовали, что записка, составляемая Лизою, выходила из ряда ее обычной корреспонденции.

Наконец записка была кончена, надписана, запечатана и положена в карман платья.

На другой день казачок Гриша отдал ее на городскую почту, а еще через день он подал Лизе элегантный конверттик, с штемпелем московской городской почты.

Вот что было написано в полученном Лизою письме:

«Вы меня пленили прелестью вашего милого письма, и я очень благодарна вам за желание со мною познакомиться. Никакие занятия не должны мешать сходиться сочувствующим людям, - особенно в наше живое время? Я встаю в десять часов и пью чай в постели. Так я принимаю иногда некоторых друзей, между которыми одна женщина, с которою я вас познакомлю, есть неотступная тень моя. Мы с ней дружны скоро двадцать лет и вместе жили везде, и за границею, и в Ницце, и в России. Потом я беру холодную ванну в 8 R. и только в это время никого из посторонних не принимаю, а затем ем мой завтрак и работаю. В час я еду кататься на своей Люси: так называется моя лошадь. К трем бываю дома. В это время всего лучше меня видеть. После обеда я сижу у себя с моими друзьями; а вечером приходит разный народ, но преимущественно свои, хорошие знакомые и мои друзья. В двенадцать часов я ложусь спать, а иногда засиживаемся и до белого утра. Так вы можете сами выбрать время, когда мы свидимся, я всегда к вашим услугам.

Кс. де Бараль».

- От кого это, Лизочка, ты получила письмо? - спросила. Ольга Сергеевна.

- От маркизы, - спокойно отвечала Лиза.

- Что ж она вам пишет? - осведомилась Варвара Ивановна.

- Она зовет меня к себе; я хочу с ней познакомиться.

Лиза купила себе дешевой ценой первого врага в Москве, в лице своей тетушки Варвары Ивановны.

Розанов был у маркизы на минуточку и застал ее в страшной ажитации. Она сидела калачиком на оттоманке, крутила полосочку пахитосной соломинки и вся дергалась, как в родимце. Перед нею молча сидел Персиянцев.

Она ни о чем не могла говорить складно и все стояла на панихиде.

- Где Орест Григорьевич? - спросил ее Розанов.

- Что?

Розанов повторил вопрос.

- Гггааа! - воскликнула маркиза. - Оничка там. Он час один спал во всю ночь и не завтракал.

- Что ж так?

- Нельзя же, мой милый: взялись, так уж надо делать.

- Да что там так много хлопот?

- Гггааа! Как же? Цветы будут и всё.

Персиянцев поднялся и, вынув из кармана коротенькую германскую трубочку и бумажку с кнастером ^* , пошел в залу.

Розанов смотрел на маркизу. Она сидела молча и судорожно щипала соломинку, на глазах у нее были слезы, и она старалась сморгнуть их, глядя в сторону.

Доктору стало жаль ее.

- Чего вы так беспокоитесь? - сказал он успокоительно.

- За Оничку страшно мне, - отвечала маркиза голосом, в котором слышна была наша простоволосая русская мать, питательница, безучастная ко всякой политике.

- Да успокойтесь, ему ничто не угрожает.

- Гггааа! как вы это говорите, мой милый доктор.

- Ведь это не заговор, ничто, а самая простая вещь, панихида по почтенном человеке и только.

- Да, да, только эти монтаньяры со Вшивой Горки чтоб не наделали каких-нибудь гадостей.

- Они, я думаю, совсем к этому равнодушны.

- Да, помилуй бог! Надо все сделать тихо, смирно. Одно слово глупое, один жест, и сейчас придерутся. Вы, мой милый, идите возле него, пожалуйста; пожалуйста, будьте с ним, - упрашивала маркиза, как будто сыну ее угрожала опасность, при которой нужна была скорая медицинская помощь.

«Эк натолковала себе!» - подумал Розанов, прощаясь с маркизою, которую все более оставляла храбрость.

- Через два дня увидимся? - спросила она, отирая глаза.

- Увидимся, маркиза.

- Что будет через эти два дня… Боже мой!.. А я вас познакомлю с одной замечательной девушкой. В ней виден положительный талант и чувство, - добавила маркиза, вставая и впадая в свою обычную колею.

- Кто это такая?

- Весьма замечательная девушка. Я теперь еще о ней не хочу говорить. Мне нужно прежде хорошенько поэкзаменовать ее, и если она стоит, то мы должны ею заняться.

Розанов чуть было не заикнулся о Лизе, но ничего не сказал и уехал, думая: «Может быть и к лучшему, что Лизавета Егоровна отказалась от своего намерения. Кто знает, что выйдет, если они познакомятся?»

Предсказания Розанова сбылись вполне: никто не помешал панихиде ^* , тревожившей маркизу. Радость на Чистых Прудах была большая; но в этой радости было что-то еще более странное, чем в том непонятном унынии, в которое здесь приходили в ожидании этого торжественного обстоятельства. Все как-то неимоверно высоко задрали носы и подняли головы. Точно была одержана блистательнейшая победа и победители праздновали свой триумф, влача за своими колесницами надменных вождей вражьего стана. Маркиза совсем уж, как говорят в Москве, даже в мыслях расстроилась: сидит да прядет между пальцев обрывочки пахитосок и вся издергалась, словно окунь на удочке. Что ни вечер, - да что вечер! - что ни час, то у нее экстраординарное собрание, Madame Ролан уже совсем позабыта. Страсти славянской натуры увлекли маркизу. Собственно, чему она радовалась - сам черт не знал этого. У народа есть пословица: «Рад зайка, что железце нашел». Неведомо, на что было зайке это железце, точно так как неведомо, что приводило теперь в высокоторжественное настроение маркизу. Было дело совсем простое, и прошло оно совсем попросту, никем не отмеченное ни в одной летописи, а маркиза всклохталась, как строившаяся пчелиная матка.

- Слышали вы? - спрашивала она, встречая Розанова.

- Я сам был, - отвечал Розанов, догадавшись о чем идет дело.

- Гггааа! это ужасно! Оничка шел и все… Пусть лопаются.

«Фу ты, дьявол возьми, что это такое! - думал Розанов, - из-за чего это у нее сыр-бор горит?»

- Ужасно, - рассказывала маркиза другим. - Народ идет, и Оничка идет, и все это идет, идет…

«Эк, черт возьми, фантазирует», - думали другие.

- Теперь уж не удержать, - радостно смеясь, замечала маркиза, - общество краснеет.

Некоторые, точно, краснели. В числе краснеющих был Розанов, Райнер и Рациборский.

В тот вечер, когда происходил этот разговор, было и еще одно существо, которое было бы очень способно покраснеть от здешних ораторств, но оно здесь было еще ново и не успело осмотреться.

Маркиза возвещала об этом существе необыкновенно торжественно.

- Какую я, батюшка, девочку приобрела! - говорила она Розанову, целуя кончики своих пальцев, - материял. Мы за нее возьмемся.

- Какую я, батюшка, девочку приобрела! - говорила она Рациборскому, целуя кончики своих пальцев, - материял. Мы за нее возьмемся.

То же самое. она сказала и Бычкову, и Белоярцеву, и Брюхачеву.

Белоярцев сейчас же усики по губке расправил и ножки засучил, как зеленый кузнечик: «мы, дескать, насчет девочки всегда как должно; потому женский пол наипаче перед всем принадлежит свободному художеству».

Этим временем в гостиную из задних комнат вошли три девушки. Одна из них была Рогнеда Романовна, другая - дочь маркизы, а третья - Лиза.

Лиза-то и была тот материал, о котором говорилось.

Пренеприятно было маркизе, что Розанов оказался старым знакомым Лизы.

Она о нем уж слишком много ей наговорила.

- Материял, - говорила она. - Неглуп, связи имеет и практичен! Мы за него возьмемся.

- Кто же это такой? - пытала Лиза.

- Увидите, мое дитя, - отвечала таинственно маркиза.

А тут вышло, что и глядеть им друг на друга нечего.

Другим Лиза не понравилась. Брюхачев сказал о ней, что это сверчок, а Белоярцев буркнул: «карандаш».

Так она в этот вечер и звалась «карандашом».

Лизу теребили нарасхват и не давали Розанову сказать с нею ни одного слова.

Розанов только знал, что Лиза попала сюда «сама», но как это она сама сюда попала - он не мог добраться.

От маркизы честная компания зашла в Барсов трактир и, угощаясь пивом и прочими назидательностями, слушала белоярцевские предположения насчет «карандаша» в натуре.

Райнера здесь не было, а Розанов все мог слушать, и его способность слушать всенасчет Лизы через несколько страниц, может быть, и объяснится.

По привычке возиться в грязи и тине Розанов не замечал некоторой особенной теплоты в участии Лизы и, не будучи сам циником, без особого возмущения мог слушать о ней такие разговоры, которых Лиза не могла слышать на губернаторском бале о Женни.

То прекрасное качество, которое благовоспитанные люди называют «терпимостью», в некоторых случаях было усвоено Розановым в весьма достаточном количестве. Он не вытерпел бы, если бы Лизу злословили, ну а цинически разбирать женщину? - Это что же? Это не вредит. Остановить - в другом месте заговорят еще хуже.

Прошло некоторое время. Бахаревы переехали на собственную квартиру; Лиза еще побывала раза три у маркизы; доктор досконально разузнал, как совершилось это знакомство, и тоже наведывался.

Победный дух маркизы все еще торжествовал, но торжество это начинало приедаться.

С неимоверною быстротою сведения о городских со студентами событиях облетели Москву ^* , и Розанов с яростнейшим негодованием бросился к маркизе.

Он весь дрожал от бессильной злобы.

Маркиза сидела на стуле в передней и вертела пахитосную соломинку. Перед нею стоял Брюхачев и Мареичка. Брюхачев доказывал, что студенты поступают глупо, а маркиза слушала: она никак не могла определить, какую роль в подобном деле приняла бы madame Ролан.

Розанов рыкнул на Брюхачева и сказал:

- Все это вздор; надо стоять там, где людей бьют, а не ораторствовать.

Это было в четвертом часу пополудни.

Лобачевский посмеялся над подбитым носом Розанова и сказал:

- Так вам и следовало.

- За что же это? - спросил Розанов.

- Так, чтоб не болтались попусту.

Розанов немножко рассердился и пошел в свою комнату.

- Я у вас одну барышню велел дегтем помазать, - крикнул вслед ему Лобачевский.

- Какую это?

- Там увидите, - на пятой койке лежит.

- А вы были в моей палате?

- Надобно ж было кому-нибудь посмотреть на больных, - отвечал Лобачевский.

Тем этот день и покончился, а через три дня наших московских знакомых уж и узнать нельзя было. Только одно усиленное старание Лобачевского работать по больнице за себя и Розанова избавляло последнего от дурных последствий его крайней неглижировки службой. Он исчезал по целым суткам и пропадал без вести. Квартира Арапова сделалась местом сходок всех наших знакомых. Там кипела деятельность. По другим местам тоже часто бывали собрания; у маркизы были «эписпастики» - как Арапов называл собрания, продолжавшиеся у ней.

На этих собраниях бывали: Розанов, Арапов, Райнер, Слободзиньский, Рациборский и многие другие. Теперь маркиза уже не начинала разговора с «il est mort» или «толпа идет, и он идет». Она теперь говорила преимущественно о жандармах, постоянно окружающих ее дом.

Романовны также каркали об опасном положении маркизы, но отставали в сторону; Брюхачев отзывался недосугами; Бычков вел какое-то особенное дело и не показывался; Сахаров ничего не делал; Белоярцев и Завулонов исчезли с горизонта.

Лиза слушала, жадно слушала и забывала весь мир. Маркиза росла в ее глазах, и жандармы, которых ждала маркиза, не тронулись бы до нее иначе как через Лизу.

Персиянцева тоже некоторое время не было видно.

Наконец по городской почте в доме маркизы получилась пустая и ничтожная литографированная записочка, относящаяся к происходящим обстоятельствам.

Маркиза взбеленилась; показывала ее всем по секрету и всех просила молчать.

Решено было, что в Москве уже сложилась оппозиционная сила.

Все было болезненно встревожено этою запискою; каждый звонок заставлял маркизу бледнеть и вздрагивать.

Только Арапов, Райнер и Розанов оставались спокойными.

Выходя от маркизы, Арапов много смеялся, Райнер упрямо молчал, а Розанов как-то словно расслабел, раскис и один уехал в свою больницу.

С тех пор Розанов, по выражению Арапова, начал отлынивать, и Арапов стал поговаривать, что Розанов тоже «швах».

Лобачевский только сказал:

- Это хорошо, что вы, Розанов, возвратились из бегов: а то Бек уж сильно стал на вас коситься.

Так прошло недели с две. Розанов только и отлучался, что к Бахаревым. Он ввел к ним в это время Райнера и изредка попадал на студентские сходки, к которым неведомо каким образом примыкали весьма различные люди.

Лиза то и дело была у маркизы, даже во время ванн, причем в прежние времена обыкновенно вовсе не было допускаемо ничье присутствие.

Между Розановым и Лизою не последовало ни одного сердечного разговора; все поглотила из ничего возникшая суматоха, оставившая вдалеке за собою университетское дело, с которого все это распочалось.

Общество было неспокойно; в городе шли разные слухи.

Варвара Ивановна Богатырева, возвратись один раз домой в первом часу ночи, была до крайности изумлена кучею навешанного в ее передней платья и длинною шеренгою различных калош.

Прежде чем лакей успел объяснить ей, что это значит, слух ее был поражен многоголосным криком из комнаты сына.

- Кто у молодого барина? - спросила она человека.

- Студенты-с.

Варвара Ивановна бросилась в залу.

- Где Алексей Сергеевич? - спросила Варвара Ивановна, остановясь посреди комнаты в чрезвычайной ажитации.

- Они там-с.

- Где?

- С господами. Там двери от молодого барина в кабинет открыли.

- Боже мой! - простонала Варвара Ивановна и опустилась на стул.

- Чего стоишь? Позови ко мне барина! - крикнула она через несколько минут человеку.

- Ну не глупец ли вы? Не враг ли вы семейному благополучию? - начала она, как только Алексей Сергеевич показался на пороге комнаты. - Затворите по крайней мере двери.

Богатырев затворил двери в переднюю.

- Что это такое? - спросила его с грозным придыханием Варвара Ивановна.

- Что? - робко переспросил Богатырев.

- Сходка? Да? Отвечайте же: сходка у них, да? Что ж вы, онемели, что ли?

- Да никакой нет сходки. Ничего там законопротивного нет. Так, сошлись у Сережи, и больше ничего. Я сам там был все время.

- Сам был все время! О создатель! Он сам там был все время! И еще признается! Колпак вы, батюшка, колпак. Вот как сына упекут, а вас пошлют с женою гусей стеречь в Рязанскую губернию, так вы и узнаете, как «я сам там был».

- Но уж нет, извините меня, Фалилей Трифонович! ^* - начала она с декламацией. - Вас пусть посылают куда угодно, а уж себя с сыном я спасу. Нет, извините. Сами можете отправляться куда вам угодно, а я нет. Извините…

- Да чем же я виноват? - казанскою сиротою произнес Алексей Сергеевич.

- Чем? И вы смеете спрашивать, чем? Двух молодых людей только что наказали, а вы потихоньку от жены учреждаете у себя сходки и еще смеете спрашивать, чем вы виноваты.

- Да это не я, а Сергей. Я с какой же стати… Это его знакомые.

- А! а! Вот вам и отец! Головою сына выдаю, мол: извольте его вам, только меня, седого дурака, не трогайте. Прекрасно! прекрасно! Вот отец так отец!

- Да что вы путаете? Кого наказали, и какая тут сходка?

- А о чем там говорят? - спросила Варвара Ивановна с придыханием и указывая большим пальцем руки в сторону, откуда долетали студенческие голоса.

- Об университетских порядках говорят.

- Как калоши ставить в швейцарской или что другое?

- Нет, о начальстве.

- Как его не слушаться?

- Нет, только о деньгах говорят.

- Ну да, то-то, чтоб денег не платить?

- Да.

- Это оборвыши эти рассуждают?

- Все говорят.

- А вы слушали?

- Да что же тут такого, право? Они рассуждают резонно.

Варвара Ивановна отодвинулась от мужа один шаг назад, окинула его взором неописанного презрения и, плюнув ему в самый нос, шибко выбежала из залы.

Оставив в зале совершенно потерявшегося мужа, madame Богатырева перебежала гостиную, вскочила в свой будуар и, затворив за собою дверь, щелкнула два раза ключом.

Алексей Сергеевич постоял в зале, на том самом месте, на котором давал отчет своей супруге, потом подошел к зеркалу, приподнял с подзеркального столика свечу и, внимательно осмотрев свое лицо, тщательно вытер белым платком глаза и переносицу.

Затем он потихоньку подошел к жениному будуару и взялся за ручку замка.

Дверь была заперта наглухо.

- Варвара Ивановна! - произнес, откашлянувшись, Богатырев.

Ответа не было.

- Варинька! - повторил Алексей Сергеевич.

- Что вам нужно здесь? - сердито крикнула из-за двери Варвара Ивановна.

- Я на минуточку.

- Нечего вам здесь делать.

- Да я хочу только посоветоваться, - умолял Богатырев, поспешно прикладывая ухо к створу дверей.

- Не о чем.

- Да что же делать? Я не знаю, что делать.

- Так я знаю, что нужно делать, - ответила Варвара Ивановна.

И Алексей Сергеевич слышал, как она перешла из будуар а в спальню и затворила за собой другую дверь.

В это же время в передней послышался топот и гомон.

Сходка расходилась.

Последние из комнаты Сержа Богатырева ушли Розанов и Райнер. Для них еще подали закусить, и они ушли уж в третьем часу утра.

Сергей Богатырев сам запер за ними дверь и, возвратясь, лег спать.

Варвара Ивановна на другой день встала ранее обыкновенного. Она не позвала к себе ни мужа, ни сына и страшно волновалась, беспрестанно посматривая на часы. В одиннадцать часов она велела закладывать для себя карету и к двенадцати выехала из дома.

Глаза у Варвары Ивановны были сильно наплаканы, и лицо немножко подергивалось, но дышало решимостью и притом такою решимостью, какая нисходит на лицо людей, изобретших гениальный путь к своему спасению и стремящихся осуществить его во что бы то ни стало.

Карета Варвары Ивановны остановилась сначала у одного большого дома неподалеку от университета.

Варвара Ивановна вошла в круглый, строго меблированный зал и сказала свою фамилию дежурному чиновнику.

Через две минуты ее попросили в кабинет.

Варвара Ивановна начала плачевную речь, в которой призывалось великодушное вмешательство начальства, упоминалось что-то об обязанностях старших к молодости, о высоком посте лица, с которым шло объяснение, и, наконец, об общественном суде и слезах бедных матерей.

- Но что же я могу сделать, сударыня? Ваш сын, слава богу, еще даже ни в чем не замешан, - возражал ей хозяин.

- Да, это правда; но он может быть замешан; его могут увлечь.

- Удержите его.

- Я вас прошу об этом. Я вас прошу защитить его.

- Да от чего же защитить? Помилуйте, я вас уверяю, его ни в чем не подозревают.

- Это все равно: он ходит… или может ходить на сходки.

- Уговорите его, чтоб не ходил.

- Разве они слушают?

- Вы мать, - он вас скорее всех послушается.

- Ах, разве они слушают.

- Но что же я-то могу для вас сделать?

- Вы начальник.

- Да уж если матери не слушают, то как же вы надеетесь, чтобы начальника послушались.

- Запретите им собираться на сходки.

- Их давно об этом просили.

- Что просить? Запретите просто.

- Мы не можем ходить за ними в каждый дом. Москва велика, - они везде собираются.

- Прекратить как-нибудь все эти беспорядки.

- Только об этом и заботимся; но это вовсе не так легко, как некоторые думают; нужно время, чтобы все пришло в порядок.

- О боже мой! ну, выслать их вон из города, ну, закрыть университет.

Хозяин пожал плечами и сказал:

- Сударыня, это от нас не зависит, и желательно, чтобы этого не случилось.

«Баба! я всегда говорила, что ты баба, - баба ты и есть», - подумала Варвара Ивановна, усевшись в карету и велев ехать вверх по Тверской.

В другом официальном доме объяснения Богатыревой были не удачнее первых. Здесь также успокоивали ее от всяких тревог за сына, но все-таки она опять выслушала такой же решительный отказ от всякого вмешательства, способного оградить Сержа на случай от всяких его увлечений.

- Ну, наконец, арестуйте его, пока это все кончится! - воскликнула Богатырева, выведенная из всякого терпения спокойным тоном хозяина.

- Что такое? - переспросил тот, полагая, что ослышался.

- Арестуйте его, - повторила Богатырева. - Я мать, я имею право на моего сына, и если вы не хотите сделать ничего в удовлетворение моей справедливой просьбы, то я, мать, сама мать, прошу вас, арестуйте его, чтоб он только ни во что не попался.

Хозяин посмотрел на Богатыреву и нетерпеливо ответил:

- Я вам уже имел честь доложить, что у нас нет в виду ни одного обстоятельства, обвиняющего вашего сына в поступке, за который мы могли бы взять его под арест. Может быть, вы желаете обвинить его в чем-нибудь, тогда, разумеется, другое дело: мы к вашим услугам. А без всякой вины у нас людей не лишают свободы.

- Нет, я не обвиняю, но я прошу вас арестовать его, чтоб вперед чего не случилось… я прошу вас…

- Извините, сударыня: у меня много дела. Я вам сказал, что людей, которых ни в чем не обвиняют, нельзя сажать под арест. Это, наконец, запрещено законом, а я вне закона не в праве поступать. Вперед мало ли кто что может сделать: не посажать же под арест всех. Повторяю вам, это запрещено законом.

- И это запрещено законом! И это запрещено законом! - воскликнула отчаянная мать.

Начальник, взглянув еще раз на Богатыреву, удерживая улыбку, подтвердил:

- Да-с, это запрещено законом, - а затем обратился к другим просителям.

- Это запрещено законом! когда ж это было запрещено законом? Знаем мы вас, законников. Небось, своего сына ты бы так упрятал, что никто бы его и не нашел, а к чужим так ты законы подбираешь, - ворчала Варвара Ивановна, возвращаясь домой с самым растерзанным и замирающим сердцем.

Но материнский инстинкт велик и силен.

У поворота к бульварам Варвара Ивановна велела кучеру ехать назад, проехала Тверскую, потом взяла налево Софийской и, наконец, остановилась у маленького деревянного домика в одном из переулков, прилегающих к Лубянской площади.

Здесь жил частный стряпчий, заведовавший делами Богатыревых.

На счастье Варвары Ивановны, стряпчий был дома. Он выслушал ее рассказ, предложил ей воды и затем расспросил, чего ей хочется.

- Удалить его хоть из Москвы, - отвечала Богатырева.

- Так пошлите его в Рязанскую губернию.

- Да не едет. Ведь не связанного же его отправить!

Стряпчий подумал минуту и потом ответил:

- Мы это уладим.

Через полчаса богатыревская карета остановилась в одном из переулков Арбата. Из кареты сначала вышел стряпчий и вошел в дверь, над которою была табличка, гласившая: «Квартира надзирателя такого-то квартала».

Варвара Ивановна осталась в карете.

Спустя десять минут пришла и ее очередь вступить в «квартиру надзирателя квартала».

В очень хорошо и со вкусом меблированной комнате ее встретил военный господин с немецким лицом и очень страшными усами.

В его фигуре и лице было что-то весьма сложное, так сказать, немецко-вахмистровски-полицейско-гусарское. Видно было, однако, что он умен, ловок, не разборчив на средства и с известной стороны хороший знаток человеческого сердца.

Он внимательно усадил Варвару Ивановну в кресло, терпеливо выслушал ее отчаянный рассказ, соболезновал ей и, наконец, сказал, что он тоже не в праве для нее сделать многого, но, видя ее беспомощное положение, готов сделать что может.

- Бога ради! - умоляла его Варвара Ивановна.

- Будьте спокойны, сударыня.