В гостиной сидели пан Ярошиньский, Арапов, хозяин дома и какой-то рыжий растрепанный коренастый субъект. Арапов продолжал беседу с Ярошиньским, а Рациборский разговаривал с рыжим.

При входе Розанова Рациборский встал, пожал ему руку и потом отрекомендовал его Ярошиньскому и рыжему, назвав при этом рыжего Петром Николаевичем Бычковым, а Розанова - приятелем Арапова.

При вторичном представлении Розанова Ярошиньскому поляк держал себя так, как будто он до сих пор ни разу нигде его не видел.

Не успел Розанов занять место в укромной гостиной, как в зале послышался веселый, громкий говор, и вслед за тем в гостиную вошли три человека: блондин и брюнет, которых мы видели в зале, и Пархоменко.

Пархоменко был черномазенький хлопчик, лет весьма молодых, с широкими скулами, непропорционально узким лбом и еще более непропорционально узким подбородком, на котором, по вычислению приятелей, с одной стороны росло семнадцать коротеньких волосинок, а с другой - двадцать четыре. Держал себя Пархоменко весьма развязным и весьма нескладным развихляем, питал национальное предубеждение против носовых платков и в силу того беспрестанно дергал левою щекою и носом, а в минуты размышления с особенным тщанием и ловкостью выдавливал пальцем свой правый глаз. Лиза нимало не ошиблась, назвав его «дурачком» после меревского бала, на котором Пархоменко впервые показался в нашем романе. Пархоменко был так себе, шальной, дурашливый петербургский хохлик, что называется «безглуздая ледащица».

При входе Пархоменко опять началась рекомендация.

- Прохор Матвеевич Пархоменко, - сказал Рациборский, представив его разом всей компании, и потом поочередно назвал ему Ярошиньского и Розанова.

- А мы давно знакомы! - воскликнул Пархоменко при имени Розанова и протянул ему по-приятельски руку.

- Где же вы были знакомы?

- Мы познакомились нынешним летом в провинции, когда я ездил с Райнером.

- Так и вы, Райнер, старые знакомые с доктором?

- Да, я мельком видел господина Розанова и, виноват, не узнал его с первого раза, - отвечал Райнер.

Рациборский познакомил Розанова с блондином и брюнетом. Брюнета он назвал Петром Сергеевичем Белоярцевым, а блондина Иваном Семеновичем Завулоновым.

«Так и есть, что из семиовчинных утроб», - подумал Розанов, принимая крохотную, костлявую ручку серенького Завулонова, который тотчас же крякнул, защелестил ладонью по своей желтенькой гривке и, взяв за локоть Белоярцева, потянул его опять в залу.

- Ну, что, Пархом удобоносительный, что нового? - спросил шутливо Арапов Пархоменку.

Пархоменко, значительно улыбнувшись, вытащил из кармана несколько вчетверо свернутых листиков печатной бумаги, ударил ими шутя по голове Арапова и сказал:

- Семь дней всего как из Лондона.

- Что это: «Колокол»?

- А то что ж еще? - с улыбкою ответил Пархоменко и, сев с некоторою, так сказать, либеральною важностию на кресло, тотчас же засунул указательный палец правой руки в глаз и выпятил его из орбиты.

Арапов стал читать новый номер лондонского журнала и прочел его от первой строчки до последней. Все слушали, кроме Белоярцева и Завулонова, которые, разговаривая между собою полушепотом, продолжали по-прежнему ходить по зале.

Начался либеральный разговор, в котором Ярошиньский мастерски облагал сомнениями всякую мысль о возможности революционного успеха, оставляя, однако, всегда незагороженным один какой-нибудь выход. Но зато выход этот после высказанных сомнений Ярошиньского во всем прочем незаметно становился таким ясным, что Арапов и Бычков вне себя хватались за него и начинали именно его отстаивать, уносясь, однако, каждый раз опрометчиво далее, чем следовало, и открывая вновь другие слабые стороны. Ярошиньский неподражаемо мягко брал их за эти нагие бока и, слегка пощекочивая своим скептицизмом, начал обоих разом доводить до некоторого бешенства.

- Все так, все так, - сказал он, наконец, после двух часового спора, в котором никто не принимал участия, кроме его, Бычкова и Арапова, - только шкода людей, да и нима людей. Что ж эта газета, этиих мыслей еще никто в России не понимает.

- Что! что! Этих мыслей мы не понимаем? - закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. - Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел ^* в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! - Бычков плюнул и добавил: - вот что он нам теперь значит.

Ярошиньский тихо и внимательно глядел молча на Бычкова, как будто видя его насквозь и только соображая, как идут и чем смазаны в нем разные, то без пардона бегущие, то заскакивающие колесца и пружинки; а Бычков входил все в больший азарт.

Так прошло еще с час. Говорил уж решительно один Бычков; даже араповским словам не было места.

«Что за черт такой!» - думал Розанов, слушая страшные угрозы Бычкова. Это не были нероновские желания Арапова полюбоваться пылающей Москвою и слушать стон и плач des boyards moskovites. [38]

Араповские стремления были нежнейшая сентиментальность перед тем, чего желал Бычков. Этот брал шире:

- Залить кровью Россию, перерезать все, что к штанам карман пришило. Ну, пятьсот тысяч, ну, миллион, ну, пять миллионов, - говорил он. - Ну что ж такое? Пять миллионов вырезать, зато пятьдесят пять останется и будут счастливы.

- Пятьдесят пять не останется, - заметил Ярошиньский.

- Отчего так?

- Так. Вот мы, например, первые такей революции не потршебуем: не в нашем характере. У нас земя купиона, альбо тож унаследована. Кажден повинен удовольниться тим, цо ему пан бог дал, и благодарить его.

- Ну, это у вас… Впрочем, что ж: отделяйтесь. Мы вас держать не станем.

- И Литва теж такей революции не прагнет.

- И Литва пусть идет.

< p>- И козаччина.

- И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы старого, какого-то мнимого права собственности признавать не станем; а кто не хочет с нами - живи сам себе. Пусть и финны, и лифляндские немцы, пусть все идут себе доживать свое право.

- Запомнил пан мордву и цыган, - заметил, улыбаясь, Ярошиньский.

- Все, все пусть идут, мы с своим народом все сделаем…

- А ваш народ собственности не любит?

Бычков несколько затруднился, но тотчас же вместо ответа сказал:

- Читайте Гагстгаузена: народ наш исповедует естественное право аграрного коммунизма. Он гнушается правом поземельной собственности.

- Правда так, панове? - спросил Ярошиньский, обращаясь к Розанову, Райнеру, Барилочке, Рациборскому, Пархоменке и Арапову.

- Да, правда, - твердо ответил Арапов.

- Да, - произнес так же утвердительно и с сознанием Пархоменко.

- Мое дело - «скачи, враже, як мир каже», - шутливо сказал Барилочка, изменяя одним русским словом значение грустной пословицы: «Скачи, враже, як пан каже», выработавшейся в дни польского панованья. - А что до революции, то я и душой и телом за революцию.

Оба молодые поляка ничего не сказали, и к тому же Рациборский встал и вышел в залу, а оттуда в буфет.

- Ну, а вы, пане Розанов? - вопросил Ярошиньский.

- Для меня, право, это все ново.

- Ну, однако, як вы уважаете на то?

- Я знаю одно, что такой революции не будет. Утверждаю, что она невозможна в России.

- От чловек, так чловек! - радостно подхватил Ярошиньский: - Россия повинна седзець и чакаць.

- А отчего-с это она невозможна? - сердито вмешался Бычков.

- Оттого, что народ не захочет ее.

- А вы знаете народ?

- Мне кажется, что знаю.

- Вы знаете его как чиновник, - ядовито заметил Пархоменко.

- А! Так бы вы и сказали: я бы с вами и спорить не стал, - отозвался Бычков. - Народ с служащими рускими не говорит, а вы послушайте, что народ говорит с нами. Вот расспросите Белоярцева или Завулонова: они ходили по России, говорили с народом и знают, что народ думает.

- Ничего, значит, народ не думает, - ответил Белоярцев, который незадолго перед этим вошел с Завулоновым и сел в гостиной, потому что в зале человек начал приготовлять закуску. - Думает теперича он, как ему что ни в самом что ни есть наилучшем виде соседа поприжать.

- По-душевному, милый человек, по-душевному, по-божинному, - подсказал в тон Белоярцеву Завулонов.

Оба они чрезвычайно искусно подражали народному говору и этими короткими фразами заставили всех рассмеяться.

- Закусить, господа, - пригласил Рациборскнй.

Господа проходили в залу группами и доканчивали свои разговоры.

- Конечно, мы ему за прежнее благодарны, - говорил Ярошиньскому Бычков, - но для теперешнего нашего направления он отстал; он слаб, сентиментален; слишком церемонлив. Размягчение мозга уж чувствуется… Уж такой возраст… Разумеется, мы его вызовем, но только с тем, чтобы уж он нас слушал.

- Да, - говорил Райнеру Пархоменко, - это необходимо для однообразия. Теперь в тамошних школах будут читать и в здешних. Я двум распорядителям уж роздал по четыре экземпляра «звезд» и Фейербаха на школу ^* , а то через вас вышлю.

- Да вы еще останьтесь здесь на несколько дней.

- Не могу; то-то и есть, что не могу. Птицын пишет, чтобы я немедленно ехал: они там без меня не знают, где что пораспахано.

- Так или нет? - раболепно спрашивал, проходя в двери, Завулонов Белоярцева.

- Я постараюсь, Иван Семенович, - отвечал приятным баском Белоярцев.

- Пожалуйста, - приставал молитвенно Завулонов, - мне только бы с нею развязаться, и черт с ней совсем. А то я сейчас сяду, изображу этакую штучку в листик или в полтора. Только бы хоть двадцать пять рубликов вперед.

- Да уж я постараюсь, - отвечал Белоярцев, а Завулонов только крякнул селезнем и сделал движение, в котором было что-то говорившее: «Знаем мы, как ты, подлец, постараешься! Еще нарочно отсоветуешь».

Как только все выпили водки, Ярошиньский ударил себя в лоб ладонью и проговорил:

- О до сту дьзяблов; и запомнил потрактовать панов моей старопольской водкой; не пейте, панове, я зараз, - и Ярошиньский выбежал.

Но предостережение последовало поздно: паны уже выпили по рюмке. Однако, когда Ярошиньский появился с дорожною фляжкою в руках и с серебряною кружечкою с изображением Косцюшки ^* , все еще попробовали и «польской старки».

Первого Ярошиньский попотчевал Розанова и обманул его, выпив сам рюмку, которую держал в руках.

Райнер и Рациборский не пили «польской старки», а все прочие, кроме Розанова, во время закуски два раза приложились к мягкой, маслянистой водке, без всякого сивушного запаха. Розанов не повторил, потому что ему показалось, будто и первая рюмка как-то уж очень сильно ударила ему в голову.

Ярошиньский выпил две рюмки и за каждою из них проглотил по маленькой сахарной лепешечке.

Он ничего не ел; жаловался на слабость старого желудка.

А гости сильно опьянели, и опьянели сразу: языки развязались и болтали вздор.

- Пейте, Райнер, - приставал Арапов.

- Я никогда не пью и не могу пить, - спокойно отвечал Райнер.

- Эх вы, немец!

- Что немец, - немец еще пьет, а он баба, - подсказал Бычков. - Немец говорит: Wer liebt nicht Wein, Weib und Gesang, der bleibt ein Narr sein Leben lang! [39]

Райнер покраснел.

- А пан Райнер и женщин не любит? - спросил Ярошиньский.

- И песен тоже не люблю, - ответил, мешаясь, застенчивый в подобных случаях Райнер.

- Ну да. Пословица как раз по шерсти, - заметил неспособный стесняться Бычков.

Райнера эта новая наглость бросила из краски в мертвенную бледность, но он не сказал ни слова.

Ярошиньский всех наблюдал внимательно и не давал застыть живым темам. Разговор о женщинах, вероятно, представлялся ему очень удобным, потому что он его поддерживал во время всего ужина и, начав полушутя, полусерьезно говорить об эротическом значении женщины, перешел к значению ее как матери и, наконец, как патриотки и гражданки.

Райнер весь обращался в слух и внимание, а Ярошиньский все более и более распространялся о значении женщин в истории, цитировал целые латинские места из Тацита, изобличая познания, нисколько не отвечающие званию простого офицера бывших войск польских, и, наконец, свел как-то все на необходимость женского участия во всяком прогрессивном движении страны.

- Да, у нас есть женщины, - у нас была Марфа Посадница ^* новгородская! - воскликнул Арапов.

- А что было, то не есть и не пишется в реестр, - ответил Ярощиньский.

Между тем со стола убрали тарелки, и оставалось одно вино.

- Цели Марфы Посадницы узки, - крикнул Бычков. - Что ж, она стояла за вольности новгородские, ну и что ж такое? Что ж такое государство? - фикция. Аристократическая выдумка и ничего больше, а свобода отношений есть факт естественной жизни. Наша задача и задача наших женщин шире. Мы прежде всех разовьем свободу отношений. Какое право неразделимости? Женщина не может быть собственностью. Она родится свободною: с каких же пор она делается собственностью другого?

Розанов улыбнулся и сказал:

- Это напоминает старый анекдот из римского права: когда яблоко становится собственностью человека: когда он его сорвал, когда съел или еще позже?

- Что нам ваше римское право! - еще пренебрежительнее крикнул Бычков. - У нас свое право. Наша правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три реки на нашу землю.

- У нас такое право: запер покрепче в коробью, так вот и мое, - произнес Завулонов.

- Мы брак долой.

- Так зачем же наши женщины замуж идут? - спросил Ярошиньский.

- Оттого, что еще неурядица пока во всем стоит; а устроим общественное воспитание детей, и будут свободные отношения.

- Маткам шкода будет детей покидать.

- Это вздор: родительская любовь предрассудок - и только. Связь есть потребность, закон природы, а остальное должно лежать на обязанностях общества. Отца и матери, в известном смысле слова, ведь нет же в естественной жизни. Животные, вырастая, не соображают своих родословных.

У Райнера набежали на глаза слезы, и он, выйдя из-за стола, прислонился лбом к окну в гостиной.

- У женщины, с которой я живу, есть ребенок, но что это до меня касается?..

Становилось уж не одному Райнеру гадко.

Ярошиньский встал, взял из-за угла очень хорошую гитару Рациборского и, сыграв несколько аккордов, запел:

Белоярцев и Завулонов вполголоса попробовали подтянуть refrain. [41]

Ярошиньский сыграл маленькую вариацийку и продолжал:

Белоярцев и Завулонов хватили:

Песенка пропета.

Ярошиньский заиграл другую и запел:

- Нуте, российскую, - попросил Ярошиньский.

Белоярцев взял гитару и заиграл «Ночь осеннюю».

Спели хором.

- Вот еще, як это поется: «Ты помнишь ли, товарищ славы бранной!» - спросил Ярошиньский.

- Э, нет, черт с ними, эти патриотические гимны! - возразил опьяневший Бычков и запел, пародируя известную арию из оперы Глинки:

- О, сильные эти российские спевы! Поментаю, як их поют на Волге, - проговорил Ярошиньский.

Гитара заныла, застонала в руках Белоярцева каким-то широким, разметистым стоном, а Завулонов, зажав рукою ухо, запел:

Арапов и Бычков были вне себя от восторга. Арапов мычал, а Бычков выбивал такт и при последних стихах запел вразлад:

У Бычкова даже рот до ушей растянулся от удовольствия, возбужденного словами песни. Выражение его рыжей физиономии до отвращения верно напоминало морду борзой собаки, лижущей в окровавленные уста молодую лань, загнанную и загрызенную ради бесчеловечной человеческой потехи.

Русская публика становилась очень пьяна: хозяин и Ярошиньский пили мало; Слободзиньский пил, но молчал, а Розанов почти ничего не пил. У него все ужасно кружилась голова от рюмки польской старки.

Белоярцев начал скоромить.

Он сделал гримасу и запел несколько в нос солдатским отхватом:

- «Стук, стук у ворот», - произнес театрально Завулонов.

«Кто там?» - спросил Белоярцев.

Завулонов отвечал:

- «Еж».

- «Куда, еж, ползешь?»

- «Попить, погулять, с красными девушками поиграть».

- «Много ли денег несешь?»

- «Грош».

- «Ступай к черту, не гож».

Пьяный хор подхватил припевом, в котором «еж» жаловался на жестокость красных девушек, старух и молодушек.

Это была такая грязь, такое сало, такой цинизм и насмешка над чувством, что даже Розанов не утерпел, встал и подошел к Райнеру.

Через несколько минут к ним подошел Ярошиньский.

- Какое знание народности! - сказал он по-французски, восхищаясь удалью певцов.

- Только на что оно употребляется, это знание, - ответил Розанов.

- Ну, молодежь… Что ее осуждать строго, - проговорил снисходительно Ярошиньский.

А певцы все пели одну гадость за другою и потом вдруг заспорили. Вспоминали разные женские и мужские имена, делали из них грязнейшие комбинации и, наконец, остановись на одной из таких пошлых и совершенно нелепых комбинаций, разделились на голоса. Одни утверждали, что да, а другие, что нет.

На сцене было имя маркизы: Розанов, Ярошиньский и Райнер это хорошо слышали.

- Что там спорить, - воскликнул Белоярцев: - дело всем известное, коли про то уж песня поется; из песни слова не выкинешь, - и, дернув рукою по струнам гитары, Белоярцев запел в голос «Ивушки»:

подхватывал хор и, продолжая пародию, пропел подлейшее предположение о причинах невеселого сиденья «Баралихи».

Розанов пожал плечами и сказал:

- Это уж из рук вон подло.

Но Райнер совсем не совладел собой. Бледный, дрожа всем телом, со слезами, брызнувшими на щеки, он скоро вошел в залу и сказал:

- Господа, объявляю вам, что это низость.

- Что такое? - спросили остановившиеся певцы.

- Низость, это низость - ходить в дом к честной женщине и петь на ее счет такие гнусные песий. Здесь нет ее детей, и я отвечаю за «ее каждому, кто еще скажет на ее счет хоть одно непристойное слово.

Вмешательством Розанова, Ярошиньского и Рациборского сцена эта прекращена без дальнейших последствий.

Райнера увели в спальню Рациборского; веселой компании откупорили новую бутылку.

Но у певцов уже не заваривалось новое веселье. Они полушепотом подтрунивали над Райнером и пробовали было запеть что-то, чтобы не изобличать своей трусости и конфуза, но уж все это не удавалось, и они стали собираться домой.

Только не могли никак уговорить идти Барилочку и Арапова. Эти упорно отказывались, говоря, что у них здесь еще дело.

Бычков, Пархоменко, Слободзиньский, Белоярцев и Завулонов стали прощаться.

- Вы не сердитесь, Райнер, - увещательно сказал Белоярцев.

- Я и не сердился, - отвечал тот вежливо.

- То-то, это ведь смешно.

- Ну, это мое дело, - проговорил Райнер, высвобождая слегка свою руку из руки Белоярцева.

Переходя через залу, компания застала Арапова и Барилочку за музыкальными занятиями.

Барилочка щипал без толку гитару и пел:

А Арапов дурел:

Как их ни звали, чем ни соблазняли «в ночной тиши не», - «дело есть», - отвечал коротко Арапов и опять, хлопнув себя ладонями по коленям, задувал:

А Барилочка в ответ на приглашение махал головой и ревел:

Бычков пошел просить Розанова, чтобы он взял Арапова.

Когда он вошел в спальню Рациборского, Райнер и Розанов уже прощались.

- Вот то-то я и мувю, - говорил Ярошпньский, держа в своей руке руку Розанова.

- Да. Надо ждать; все же теперь не то, что было. «Сила есть и в терпенье» ^* . Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания.

- Так, так, - утверждал Ярошиньскнй.

- По крайней мере верно, что задача не в том, чтобы мстить, - тихо сказал Райнер.

- Народ и не помышляет ни о каких революциях.

- Так, так, - хлопы всегда хлопы.

- Нет, не то, а они благодарны теперь, - вот что.

- Так, так, - опять подтвердил Ярошиньский, - ях это от разу видать, что пан Розанов знает свою краину.

- К черту этакое знание! - крикнул Бычков. - Народ нужно знать по его духу, а в вицмундире его не узнают.

Райнер и Розанов пошли вон, ничего не отвечая на эту выходку.

- Ой, шкода людей, шкода таких отважных людей, як вы, - говорил Ярошиньский, идучи сзади их с Бычковым. - Цалый край еще дикий.

- Мы на то идем, - отвечал Бычков. - Отомстим за вековое порабощение и ляжем.

- Жал ую вас, вельми жалую.

- На наше место вырастет поколение: мы удобрим ему почву, мы польем ее кровью, - яростно сказал Бычков и захохотал.

Ярошиньский только пожал ему сочувственно руку.

Прощаясь, гости спрашивали Ярошиньского, увидятся ли они с ним снова.

- Я мыслю, я мыслю, - это як мой племянник. Як не выгонит, так я поседю еще дней кильки. Do jutra, [44]- сказал он, прощаясь с Слободзиньским.

- Do jutra, - ответил Слободзиньский, и компания, топоча и шумя, вышла на улицу.

У ворот дома капитанши Давыдовской компания приглашала Розанова и Арапова ехать провести повеселее ночку.

Розанов наотрез отказался, а Райнера и не просили.

- Отчего вы не едете? - приставал Арапов к Розанову.

- Полноте, у меня семья есть.

- Что ж такое, семья? И у Белоярцева есть жена, и у Барилочки есть жена и дети, да ведь едут же.

- А я не поеду - устал и завтра буду работать.

Компания села. Суетившийся Завулонов занял у Розанова три рубля и тоже поехал.

По улице раздавался пьяный голос Барилочки, кричавшего:

Чтоб отвязаться от веселого товарищества, Райнер зашел ночевать к Розанову, в кабинет Нечая.

Как только орава гостей хлынула за двери квартиры Рациборского, Ярошиньский быстро повернулся на каблуках и, пройдя молча через зал, гостиную и спальню, вошел в уединенную рабочую хозяина.

Ласковое и внимательное выражение с лица Ярошиньского совершенно исчезло: он был серьезен и сух.

Проходя по гостиной, он остановился и, указав Рациборскому на кучу пепла и сора, сказал:

- Велите убрать эту мерзость.

Рациборский поклонился и вернулся к человеку, а Ярошиньский вошел в рабочую.

Через десять минут Рациборский два раза стукнул в дверь этой комнаты.

- Войдите, - отвечал изнутри голос Ярошиньского по-польски.

Но Ярошиньского здесь не было. Не было здесь добродушного седого офицера бывших войск польских. По комнате быстрыми шагами ходил высокий сухой человек лет тридцати пяти или сорока. Его черные как смоль и блестящие волосы изредка начинали покрываться раннею серебряною искрой. Судя по живому огню глаз и живости движений, седина очень торопилась сходить на эту, под бритву остриженную, голову. Лицо незнакомца дышало энергией. Его далеко выдававшийся вперед широкий подбородок говорил о воле, прямые и тонкие бледные губы - о холодности и хитрости, а прекрасный, гордый польский лоб с ранними, характерно ломавшимися над тонким носом морщинами - о сильном уме и искушенном тяжелыми опытами прошлом.

Теперь на том, кого мы до сих пор называли Ярошиньским, был надет длинный черный сюртук. Толсто настеганная венгерка, в которой он сидел до этого времени, лежала на диване, а на столе, возле лампы, был брошен артистически устроенный седой клочковатый парик и длинные польские усы.

Рациборский, взойдя, переложил ключ и запер за собою дверь. Он дернул было занавеску другой двери, что вела в буфет, но Ярошиньский сказал:

- Здесь уже заперто.

Рациборский подошел к печке и, заложив назад руки, стал молча.

- Велите ложиться спать лакею, - сказал Ярошиньский, продолжая быстро ходить по комнате и смотря в пол.

- Михаль! ложись спать, - крикнул по-польски Рациборский в фальшивый отдушник и, тотчас же закрыв его войлочным колпачком, лежавшим на шкафе, стал снова у печки.

С минуты выхода гостей здесь все говорили по-польски.

Прошло более часа, как загадочный человек сделал последнее домашнее распоряжение, а он все ходил по комнате, опустив на грудь свою умную голову и смотря на схваченные спереди кисти белых рук. Он был необыкновенно интересен: его длинная черная фигура(с широко раздувающимися длинными полами тонкого матерчатого сюртука придавала ему вид какого-то мрачного духа, а мрачная печать, лежавшая на его белом лбу, и неслышные шаги по мягкому ковру еще более увеличивали это сходство. Он не ходил, а точно летал над полом на своих черных, крылообразно раздувающихся фалдах.

Рациборский стоял молча. Столовые часы мелодически прозвонили три раза.

- Это все, что я видел? - спросил незнакомец, продолжая ходить и смотреть на свои опущенные к коленям руки.

- Это все, пан каноник, - отвечал тихо, но с достоинством Рациборский.

- Странно.

- Это так есть.

Опять началось долгое молчание.

- И другого ничего?

- Ксендз каноник может мне верить.

- Я верю, - отвечал каноник и после долгой паузы сказал: - Я желаю, чтобы вы мне изложили, почему вы так действовали, как действуете.

- Я сходился и наблюдал; более я ничего не мог делать.

- Почему вы уверены, что, кроме этих господ, нет других удобных людей?

- Я с ними сходился: здешние почти все в этом роде.

- В этих родахскажите: они все разно мыслят.

- Таковы все; у них что ни человек, то партия.

По тонким губам каноника пробежала презрительная улыбка.

- Нужно выбрать что-нибудь поэффектнее и поглупее. Эти скоты ко всему пристанут.

Каноник опять походил и добавил:

- Арапов и рыжий весьма удобные люди.

- Фразеры.

- А что вам до этого? - сказал каноник, остановясь и быстро вскинув голову.

- С ними ничего нельзя сделать.

- Отчего?

- Пустые люди: всех выдадут и все испортят.

- А вам что за дело?

- Общество очень скоро поймет их.

- А пока поймет?

- Они попадутся.

- А вам что за дело?

- И перегубят других.

- Вам что за дело? Что вам за дело? - спрашивал с ударением каноник.

Рациборский молчал.

- Ваше дело не рассуждать, а повиноваться: законы ордена вам известны?

- Я прошу позволения…

- Вы должны слушать, молчать.

- Ксендз каноник Кракувка! - вспыльчиво вскрикнул Рациборский.

- Что, пан поручик московской службы? - с презрительной гримасой произнес Кракувка, оглянувшись через плечо на Рациборского.

Рациборский вздохнул, медленно провел рукою по лбу и, сделав шаг на середину комнаты, спокойно сказал:

- Я прошу извинения.

- Прощения, а не извинения, - сухо заметил каноник, не обращая никакого внимания на Рациборского.

- Я прошу прощения, - выговорил молодой человек.

Каноник не ответил ни слова и продолжал ходить молча.

- Принесите мне стакан воды с сиропом, - проговорил он через несколько минут.

Рациборский вышел, и пока он возвратился, Кракувка что-то черкнул карандашом в своем бумажнике.

- Вы дурно действовали, - начал Кракувка, выпив воды и поставив стакан на стол.

- Здесь ничего нельзя делать.

- Неправда; дураков можно заставлять плясать, как кукол. Зачем они у вас собираются?

- Они любят сходиться.

- Бездельники! Что ж, они думают, зачем они собираются у вас?

- Им кажется, что они делают революцию.

- Только и умно, что вы тешите их этой обстановкой. Но что они ничего не делают - это ваша вина.

- Ксендз каноник многого от меня требует.

- Многого? - с презрением спросил Кракувка. - Они бредят коммунизмом своего народа, да?