Пегий был дамский портной и, следуя влечению природы, принес с собою из мира в команду свою портновскую иглу с вощеной ниткой и ножницы, и немедленно же открыл мастерскую и пошел всей этой инструментиной действовать.
      Более он производил какие-то «фантазии» — из старого делал новое, потому что тогда в провинции в моду вошли какие-то этакие особенные мантилии, которые назывались «палантины». Забавная была штука: фасон — совершенно как будто мужские панталоны, — так это и носили: назади за спиною у дамы словно огузье треплется, а наперед, через плечи, две штанины спущены. Пресмешно, точно солдат, который штаны вымыл и домой их несет, чтобы на ветерке сохли. И сходство это солдатами было замечено и вело к некоторым неприятностям, которым я должен был положить конец весьма энергическою мерою.
      Вымоет, бывало, солдат на реке свои белые штаны, накинет их на плечи палантином и идет. А один до того разрезвился, что, встретясь с становихой, присел ей по-дамски и сказал:
      — Кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку.
      Становой на это пожаловался, и я солдатика велел высечь.
      Лазарь отлично строил эти палантины из старых платьев и нарядил в них всех белоцерковских пань и панянок. Но, впрочем, говорили, что он тоже и новые платья будто хорошо шил. Я в этом, разумеется, не знаток, но меня удивляло его досужество — как он добывал для себя работу и где находил место ее производить? Тоже удивительна мне была и цена, какую он брал за свое артистическое искусство: за целое платье он брал от четырех до пяти злотых, т. е. шестьдесят или семьдесят пять копеек. А палантины прямо ставил по два злота за штуку и притом половину из этого еще отдавал фельдфебелю или, по-ихнему — «подфебелю», чтобы от него помехи в работе не было, а другую половину посылал куда-то в Нежин или в Каменец семейству «на воспитание ребенков и прочего семейства».
      «Ребенков» у него было, по его словам, что-то очень много, едва ли не «семь штуков», которые «все себе имеют желудки, которые кушать просят».
      Как не почтить человека с такими семейными добродетелями, и мне этого Лазаря, повторяю вам, было очень жалко, тем больше, что, обиженный от своего собственного рода, он ни на какую помощь своих жидов не надеялся и даже выражал к ним горькое презрение, а это, конечно, не проходит даром, особенно в роде жидовском.
      Я его раз спросил:
      — Как ты это, Лазарь, своего рода не любишь?
      А он отвечал, что добра от них никакого не видел.
      — И в самом деле, — говорю я, — как они не пожалели, что у тебя семь «ребенков» и в рекруты тебя отдали? Это бессовестно.
      — Какая же, — отвечает он, — у наших жидов совесть?
      — Я, мол, думал, что по крайности, хоть против своих чего-нибудь посовестятся, ведь вы все одной веры.
      Но Лазарь только рукой махнул.
      — Неужели, — спрашиваю, — они уж и бога не боятся?
      — Они, — говорит, — его в школе запирают.
      — Ишь, какие хитрые!
      — Да, хитрее их, — отвечает, — на свете нет.
      Таким образом, если замечаете, мы с этим пегим рекрутом из жидов даже как будто единомыслили и пришли в душевное согласие, и я его очень полюбил и стал лелеять тайное намерение как-нибудь облегчить его, чтобы он мог больше зарабатывать для своих «ребенков».
      Даже в пример его своим ставил как трезвого и трудолюбивого человека, который не только сам постоянно работает, но и обоих своих товарищей к делу приспособил: рыжий у него что-то подшивал, а черный губан утюги грел да носил.
      В строю они учились хорошо; фигуры, разумеется, имели неважные, но выучились стоять прямо и носки на маршировке вытягивать, как следует, по чину Мельхиседекову. Вскоре и ружьем стали артикул выкидывать, — словом все, как подобало; но вдруг, когда я к ним совсем расположился и даже сделался их первым защитником, они выкинули такую каверзу, что чуть с ума меня не свели. Измыслили они такую штуку, что ею всю мудрую стойкость Мордвинова чуть под плотину не выбросили, если бы не спас дела Мамашкин.
      Вдруг все мои три жида начали «падать»!
      Все исполняют как надо: и маршировку, и ружейные приемы, а как им скомандуют: «пали!» — они выпалят и повалятся, ружья бросят, а сами ногами дрыгают…
      И заметьте, что ведь это не один который-нибудь, а все трое: и вороной, и рыжий, и пегий… А тут точно назло, как раз в это время, получается известие, что генерал Рот, который жил в своей деревне под Звенигородкою, собирается объехать все части войск в местах их расположения и будет смотреть, как обучены новые рекруты.

      Рот — это теперь для всех один звук, а на нас тогда это имя страх и трепет наводило. Рот был начальник самый бедовый, каких не дай господи встречать: человек сухой, формалист, желчный и злой, притом такая страшная придира, что угодить ему не было никакой возможности. Он всех из терпения выводил, и в подведомых ему частях тогда того только и ждали, что его кто-нибудь прикончит по образу графа Каменского или Аракчеевской Настьки. Был, например, такой случай, что один ремонтер, человек очень богатый, подержал пари, что он избежит от Рота всяких придирок, и в этом своем усердии ремонтер затратил на покупку много своих собственных денег и зато привел превосходных коней, что на любой императору сесть не стыдно. Особенно между ними одна всех восхищала, потому что во всех статьях была совершенство. Но Рот, как стал смотреть, так у всех нашел недостатки и всех перебраковал. А как дошло дело до этой самой лучшей, тут и вышла история.
      Вывели эту лошадушку, а она такая веселая, точно барышня, которая сама себя показать хочет: хвост и гриву разметала и заржала.
      Рот к этому и придрался:
      — Лошадь, — говорит, — хороша, а голос у нее скверный.
      Тут ремонтер уже не выдержал.
      — Это, — говорит, — ваше высокопревосходительство, оттого, что «рот» скверен.
      Анекдот этот тогда разошелся по всей армии.
      Генерал понял, рассердился, а ремонтера в отставку выгнал.
      С этаким-то, прости господи, чертом мне надо было видеться и представлять ему падучих жидов. А они, заметьте, успели уже произвести такой скандал, что солдаты их зачислили особою командою и прозвали «Жидовская кувыркаллегия».
      Можете себе представить, каково было мое положение! Но теперь извольте же прослушать, как я из него выпутался.

      Разумеется, мы всячески бились отучить наших жидков от «падежа», и труды эти составляют весьма характерную историю.
      Самый первый одобрительный прием в строю тогдашнего времени был хороший материальный окрик и два-три легких угощения шато-скуловоротом. Это подносилось в счет абонемента, а потом следовало поднятие казенных хвостиков у мундира за фронтом и, наконец, настоящие розги в обширной пропорции. Все это и было испробовано как следует, но не помогло: опять чуть скомандуют «пали» — все три жидовина с ног валятся.
      Велел я их очень сильно взбрызнуть, и так сильно сбрызнули, что они перестали шить сидя, а начали шить лежа на животах, но все-таки при каждом выстреле падают.
      Думаю: давай я их попробую какими-нибудь трогательными резонами обрезонить.
      Призвал всех троих и обращаю к ним свое командирское слово:
      — Что это, — говорю, — вы такое выдумали — падать?
      — Сохрани бог, ваше благородие, — отвечает пегий: мы ничего не выдумываем, а это наша природа, которая нам не позволяет палить из ружья, которое само стреляет.
      — Это еще что за вздор!
      — Точно так, отвечает: — потому Бог создал жида не к тому, чтобы палить из ружья, ежели которое стреляет, а мы должны торговать и всякие мастерства делать. Мы ружьем, которое стреляет, все махать можем, а стрелять, если которое стреляет, — мы этого не можем.
      — Как так «которое стреляет»? Ружье всякое стреляет оно для того и сделано.
      — Точно так, — отвечает он: — ружье, которое стреляет, оно для того и сделано.
      — Ну, так и стреляйте.
      Послал стрелять, а они опять попадали.

      Черт знает, что такое! Хоть рапорт по начальству подавай, что жиды по своей природе не могут служить в военной службе.
      Вот тебе и Мордвинов и вся его победа над супостатом!
      Срам и досада! И стало мне казаться, что надо мною даже свои люди издеваются и подают мне насмешливые советы.
      Так, например, поручик Рослое все советовал «перепороть их хорошенько».
      — Пороны уже, — говорю, — они достаточно.
      — Выпороть, — говорит, — еще их «на-бело» и окрестить. Тогда они иной дух примут.
      Но отец-батюшка, который там был, сомневался и говорил, что крещение, пожалуй, не поможет, а он иное советовал.
      — Надо бы, — говорит, — выписать из Петербурга протоиерейского сына, который из духовного звания в техноложцы вышел.
      — Что же, — говорю, — тут техноложец может сделать!
      — А он, — говорит, — когда в прошлом году к отцу в гости прииезжал, то для маленькой племянницы, которая ходить не умела, такие ходульные креслица сделал, что она не падала.
      — Так это вы хотите, чтобы и солдаты в ходульных креслицах ходили?
      И только ради сана его не обругал материально, а послал его ко всем чертям мысленно.
      А тут Полуферт приходит и говорит, что будто точно такая же кувыркаллегия началась и в других частях, которые стояли в Василькове, в Сквире и в Тараще.
      — Я даже, говорит, — «пар сет оказиен» и стихи написал: вот «экутэ», пожалуйста.
      И начинает мне читать какую-то свою рифмованную окрошку из слов жидовских, польских и русских.
      Целым этим стихотворением, которое я немного помню, убедительно доказывалось, что евреям не следует и невозможно служить в военной службе, потому что, как у моего поэта было написано:
 
Жид, который привык торговать
Люкем и гужалькем,
Ляпсардак класть на спину
И подпирацься с палькем;
Жид, ктурый, як се уродзил,
Нигде по воде без мосту не ходзил.
 
      И так далее, все «который», да «ктурый», и в результате то, что жиду никак нельзя служить в военной службе.
      — Так что же по-вашему с ними делать?
      — Перепасе люи дан отр режиман.
      — Ага? «перепасе…» А вы, говорю, напрасно им заказываете палантины для ваших «танте» шить.
      Полуферт сконфузился и забожился.
      — Нон, дьо ман гард, — говорит, — я это просто так, а ву ком вуле ву, и же ву зангаже в цукерьню — выпьемте по рюмочке высочайше утвержденного.
      Я, разумеется, не пошел.
      Досада только, что черт знает, какие у меня помощники, даже не с кем посоветоваться: один глуп, другой пьян без просыпа, а третий только поэзию разводит, да что-то каверзит.
      Но у меня был денщик-хохол из породы этаких Шельменок; он видит мое затруднение и говорит:
      — Ваше благородие, осмеливаюсь я вашему благородию доложить, что как ваше благородие с жидами ничего не зробите, почему що як ваше благородие из Россыи, которые русские люди к жидам непривычные.
      — А ты, привычный, что ты мне посоветуешь?
      — А я, — отвечает, — тое вам присоветую, що тут треба поляка приставить; есть у нас капральный из поляков, отдайте их тому поляку, — поляк до жида майстровитее.
      Я подумал:
      — А и справды попробовать! поляки их круто донимали.
      Поляк этот был парень ловкий и даже очень образованный; он был из шляхты, не доказавшей дворянства, но обладал сведениями по истории и однажды пояснял мне, что есть правление, которое называется республика, и есть другое — республиканция. Республика — это выходило то, где «есть король и публика, а республиканция, где нет королю ваканции».
      Велел я позвать к себе этого образованного шляхтича и говорю ему:
      — Ведь ты, братец, поляк?
      — Действительно так, — отвечает, — римско-католического исповедания, верноподданный его императорского величества.
      — Ты, говорят, — отлично знаешь евреев?
      — Еще как маленький был, то их тогда горохом да клюквой стрелял для испугания.
      — Знаешь ты, какую у нас жиды досаду делают, — падают. Не можешь ли ты их отучить?
      — Со всем моим удовольствием.
      — Ну, так я отдаю их на твою ответственность. Делай с ними что знаешь, только помни, что они уже до сих пор и начерно и набело выпороны, так что даже сидеть не могут, а лежа на брюхе работают.
      — Это, — отвечает, — ничего, не суть важно: жид поляка не обманет.
      — Ну, иди и делай.
      — Счастливо оставаться, — говорит, — и завтра же узнаете, что господь бог и поляка недаром создал.
      — Хорошо, — говорю, — доказывай.
      На другой день иду посмотреть, как мои жидки обретаются, и вижу, что все они уже не сидят и не лежат на брюхе, а стоя шьют.
      — Отчего, — спрашиваю, — вы стоя шьете? разве вам так ловко?
      — Никак нет, — совсем даже неловко, — отвечают.
      — Так отчего же вы не садитесь?
      — Невозможно, — отвечают, — потому — мы с этой стороны пострадали.
      — Ну, так, по крайней мере, хоть лежа на брюхе шейте.
      — Теперь и так, — говорят, — невозможно, потому что мы и с этой стороны тоже пострадали.
      Поляк их, извольте видеть, по другой стороне отстрочил. В этом и было все его тонкое доказательство, зачем бог поляка создал; а жидовское падение все-таки и после этого продолжалось.
      Узнал я, что мой Шельменко нарочно поляка подвел, и посадил их обоих на хлеб на воду, а сам послал за поручиком Фингершпилером и очень удивился, когда тот ко мне почти в ту же минуту явился и совсем в трезвом виде.
      «Вот, думаю, немец их достигнет».

      — Очень рад, — говорю, — что могу вас видеть и совсем свежего.
      — Как же, капитан, — отвечает, — я уже очень давно, даже еще со вчерашнего дня, совсем ничего не пью.
      — Ну, вот видите ли, — говорю, — это мне очень большая радость, потому что я терплю смешную, но неодолимую досаду: вы знаете, у нас во фронте три жида, очень смирные люди, но должно быть отбиться от службы хотят — все падают. Вы — немец, человек твердой воли, возьмитесь вы за них и одолейте эту проклятую их привычку.
      — Хорошо, — говорит, — я их отучу.
      Учил он их целый день, а на следующее утро опять та же история: выстрелили и попадали.
      Повел их немец доучивать, а вечером я спрашиваю вестового:
      — Как наши жиды?
      — Живы, — говорит, — ваше благородие, а только ни на что не похожи.
      — Что это значит?
      — Не могу знать для чего, ваше благородие, а ничего распознать нельзя.
      Обеспокоился я, не случилось ли чего чересчур глупого, потому что с одной стороны они всякого из терпения могли вывести, а с другой — уже они меня в какую-то меланхолию вогнали и мне так и стало чудиться — не нажить бы с ними беды.
      Оделся я и иду к их закуту; но, еще не доходя, встречаю солдата, который от них идет, и спрашиваю:
      — Живы жиды?
      — Как есть живы, ваше благородие.
      — Работают?
      — Никак нет, ваше благородие.
      — Что же они делают?
      — Морды вверх держат.
      — Что ты врешь, — зачем морды вверх держат?
      — Очень морды у них, ваше благородие, поопухли, как будто пчелы изъели, и глаз не видать; работать никак невозможно, только пить просят.
      — Господи! — воскликнул я в душе своей, — да что же за мука такая мне ниспослана с этими тремя жидовинами; не берет их ни таска, ни ласка, а между тем того и гляди, что переломить их не переломишь, а либо тот, либо другой изувечит их.
      И уже сам я в эти минуты был против Мордвинова.
      — Гораздо лучше, — думаю, — если бы их в рекруты не брали.
      Вхожу в таком волнении где были жиды, и вижу — действительно, все они трое сидят на коленях, а руками в землю опираются и лица кверху задрали.
      Но, боже мой, что это были за лица! Ни глаз, ни рта — ничего не рассмотришь, даже носы жидовские и те обесформились, а все вместе скипелось и слилось в одну какую-то безобразную, сине-багровую нашлепку. Я просто ужаснулся и, ничего не спрашивая, пошел домой, понуря голову.
      Но тут-то, в момент величайшего моего сознания своей немощи, и пришла ко мне помощь нежданная и необыкновенно могущественная.

      Вхожу я в свою квартиру, которая была заперта, после посаждения под арест Шельменки, и вижу — на полу лежит довольно поганенький конвертик и подписан он моему благородию с обозначением слова «секрет».
      Все надписание сделано неумелым почерком, вроде того, каким у нас на Руси пишут лавочные мальчишки. Способ доставки мне тоже понравился — подметный, т. е. самый великорусский.
      Письмо, очевидно, было брошено мне в окно тем обычным путем, которым в старину подбрасывались изветы о «слове и деле», а поныне возвещается о красном петухе и его детях.
      Ломаю конверт и достаю грязноватый листок, на котором начинается сначала долгое титулование моего благородия, потом извинения о беспокойстве и просьбы о прощении, а затем такое изложение: «осмеливаюсь я вам доложить, что как после телесного меня наказания за дамскую никсу (т. е. книксен), лежал я все время в обложной болезни с нутренностями в киевском вошпитале и там дают нашему брату только одну булычку и несчастной суп, то очень желамши черного христианского хлеба, задолжал я фершалу три гривенника и оставил там ему в заклад сапоги, которые получил с богомольцами из своей стороны, из Кром, заместо родительского благословения. А потому прибегаю к вашему благородию как к командеру за помощью: нет ли в царстве вашего благородия столько милосердных денежек на выкуп моего благословения для обуви ног, за что вашему благородию все воздаст бог в день страшного своего пришествия, а я, в ожидании всей вашей ко мне благоволении, остаюсь по гроб жизни вашей роты рядовой солдат, Семеон Мамашкин».
      Тем и кончилась страница «секрета», но я был так благоразумен, что, несмотря на подпись, заключающую письмо, перевернул листок и на следующих его страницах нашел настоящий «секрет». Пишет мне далее господин Мамашкин нижеследующее:
      «А что у нас от жидов по службе, через их падение начался обегдот и вашему благородию есть опасение, что через то может последовать портеж по всей армии, то я могу все эти кляверзы уничтожить».
      Прочел я еще это письмо, и, сам не знаю почему, оно мне показалось серьезным.
      Только немало меня удивило, что я всех своих солдат отлично знаю и в лицо и по имени, а этого Семеона Мамашкина будто не слыхивал и про какую он дамскую никсу писал — тоже не помню. Но как раз в это время заходит ко мне Полуферт и напоминает мне, что это тот самый солдатик, который, выполоскав на реке свои белые штаны, надел их на плечи и, встретясь с становихою, сделал ей реверанс и сказал: «кланяйтесь бабушке и поцелуйте ручку». За это мы его в успокоение штатских властей посекли, потом он от какого-то другого случая был болен и лежал в лазарете.
      Впрочем, Полуферт рекомендовал мне этого Мамашкина как человека крайне легкомысленного.
      — Муа же ле коню бьен, — говорил Полуферт; — сет бет Мамашкин: он у меня в взводе и, — ву саве, — иль мель боку, и все просит себе «хлеба насупротив человеческого положения».
      — Пришлите его, пожалуйста, ко мне; я хочу его видеть.
      — Не советую, — говорит Полуферт.
      — А почему?
      — Пар се ке же ву ди — иль мель боку.
      — Ну, «мель» не «мель», а я хочу его выслушать.
      И с этим кликнул вестового и говорю:
      — Слетай на одной ноге, братец, в роту, позови ко мне из второго взвода рядового Мамашкина.
      А вестовой отвечает:
      — Он здесь, ваше благородие.
      — Где здесь?
      — В сенях, при кухне, дожидается.
      — Кто же его звал?
      — Не могу знать, ваше благородие, сам пришел, — говорит, будто известился в том, что скоро требовать будут.
      — Ишь, говорю, какой торопливый, времени даром не тратит.
      — Точно так, — говорит, он уже щенка вашего благородия чистым дегтем вымазал и с золой отмыл.
      — Отлично, — думаю, — я все забывал приказать этого щенка отмыть, а мосье Мамашкин сам догадался, значит — практик, а не то что «иль мель боку», и я приказал Мамашкина сейчас же ввести.

      Входит этакий солдатик чистенький, лет двадцати трех-четырех, с маленькими усиками, бледноват немножко, как бывает после долгой болезни, но карие маленькие глазки смотрят бойко и сметливо, а в манере не только нет никакой робости, а, напротив, даже некоторая простодушная развязность.
      — Ты, — говорю, — Мамашкин, есть очень сильно желаешь?
      — Точно так, — очень сильно желаю.
      — А все-таки нехорошо, что ты родительское благословение проел.
      — Виноват, ваше благородие, удержаться не мог, потому дают, ваше благородие, все одну булочку да несносный суп.
      — А все же, — говорю, — отец тебя не похвалит.
      Но он меня успокоил, что у него нет ни отца, ни матери.
      — Тятеньки, — говорит, — у меня совсем и в заводе не было, а маменька померла, а сапоги прислал целовальник из орловского кабака, возле которого Мамашкин до своего рекрутства калачи продавал. Но сапоги были важнейшие: на двойных передах и с поднарядом.
      — А какой, — говорю, — ты мне хотел секрет сказать об обегдоте?
      — Точно так, — отвечает, а сам на Полуферта смотрит.
      Я понял, что, по его мнению, тут «лишние бревна есть», и без церемонии послал Полуферта исполнять какое-то порученьишко, а солдата спрашиваю:
      — Теперь можешь объяснить?
      — Теперь могу-с, — отвечает: — евреи в действительности не по природе падают, а делают один обегдот, чтобы службы обежать.
      — Ну, это я и без тебя знаю, а ты какое средство против их обегдота придумал?
      — Всю их хитрость, ваше благородие, в два мига разрушу.
      — Небось, как-нибудь еще на иной манер их бить выдумал?
      — Боже сохрани, ваше благородие! решительно без всякого бойла; даже без самой пустой подщечины.
      — То-то и есть, а то они уже и без тебя и в хвост и в голову избиты… Это противно.
      — Точно так, ваше благородие, — человечество надо помнить: я, рассмотрев их, видел, что весь спинной календарь до того расписан, что открышку поднять невозможно. Я оттого и хочу их сразу от всего страданья избавить.
      — Ну, если ты такой добрый и надеешься их без битья исправить, так говори в чем твой секрет?
      — В рассуждении здравого рассудка.
      — Может быть голодом их морить хочешь?
      Опять отрицается.
      — Боже, — говорит, — сохрани! пускай себе что хотят едят: хоть свой рыбный суп, хоть даже говяжий мыштекс, — что им угодно.
      — Так мне, — говорю, — любопытно: чем же ты их хочешь донять?
      Просит этого не понуждать его открывать, потому что так уже он поладил сделать все дело в секрете. И клянется, и божится, что никакого обмана нет и ошибки быть не может, что средство его верное и безопасное. А чтобы я не беспокоился, то он кладет такой зарок, что если он нашу жидовскую кувыркаллегию уничтожит, то ему за это ничего, окромя трех гривенников на выкуп благословенных сапогов не нужно, «а если повторится опять тот самый многократ, что они упадут», то тогда ему, господину Мамашкину, занести в спинной календарь двести палок.
      Пари, как видите, для меня было совсем беспроигрышное, а он кое-чем рисковал.
      Я задумался и, как русский человек, заподозрил, что землячок какою ни на есть хитростью хочет с меня что-то сорвать.

      Посмотрел я на Мамашкина в упор и спрашиваю:
      — Что же тебе, может быть, расход какой-нибудь нужен?
      — Точно так, — говорит, — расход надо беспременно.
      — И большой?
      — Очень, ваше благородие, значительный.
      Ну, лукавь, думаю, лукавь, — откройся скорее, — на сколько ты замахнулся отца-командира объегорить.
      — Хорошо, — говорю, — я тебе дам сколько надо, — и для вящего ему соблазна руку к кошельку протягиваю, но он заметил мое движение и перебивает:
      — Не извольте, ваше благородие, беспокоиться, на такую неткаль не надо ничего из казны брать, — мы сею статьею так раздобудемся. Мне позвольте только двух товарищей — Петрова да Иванова с собой взять.
      — Воровства делать не будете?
      — Боже сохрани! займем что надо, и как все справим, так в исправности назад отдадим.
      Убеждаюсь, что человек этот не стремится с меня сорвать, а хочет произвести свой полезный для меня и евреев опыт собственными средствами, и снова чувствую к нему доверие и, разрешив ему взять Петрова и Иванова, отпускаю с обещанием, если опыт удастся, выкупить его благословенные сапоги.
      А как все это было вечеру сущу, то сам я, мало годя, лег спать и заснул скоро и прекрепко.
      Да! — позабыл вам сказать, что весьма важно для дела: Мамашкин, после того, как я его отпустил, пожелав «счастливо оставаться», выговорил, чтобы обработанные фингершпилером евреи были выпущены из-под запора на «вольность вольдуха», дабы у них морды поотпухли. Я на это соблаговолил и даже еще посмеялся: — откуда он берет такое красноречие, как «вольность вольдуха», а он мне объяснил, что все разные такие хорошие слова он усвоил, продавая проезжим господам калачи.
      . — Ты, брат, способный человек, — похвалил я его и лег спать, по правде сказать, ничего от него не ожидая.

      Во сне мне снился Полуферт, который все выпытывал, что говорил мне Мамашкин, и уверял, что «иль мель боку», а потом звал меня «жуе о карт императорского воспитательного дома», а я его прогонял. В этом прошла у меня украинская ночь; и чуть над Белой Церковью начала алеть слабая предрассветная заря, я проснулся от тихого зова, который несся ко мне в открытое окно спальни.
      Это будил меня Мамашкин.
      Слышу, что в окно точно любовный шепот веет:
      — Вставайте, ваше благородие, — все готово.
      — Что же надо сделать?
      — Пожалуйте на ученье, где всегда собираемся.
      А собирались мы на реке Роси, за местечком, в превосходном расположении. Тут и лесок, и река, и просторный выгон.
      Было это немножко рано, но я встал и пошел посмотреть, что мой Мамашкин там устроил.
      Прихожу и вижу, что через всю реку протянута веревка, а на ней держатся две лодки, а на лодках положена кладка в одну доску. А третья лодка впереди в лозе спрятана.
      — Что же это за флотилия? — спрашиваю.
      — А это, — говорит, — ваше благородие, «снасть». Как ваше благородие скомандуете ружья зарядить на берегу, так сейчас добавьте им команду: «налево кругом», и чтобы фаршированным маршем на кладку, а мне впереди; а как жиды за мною взойдут, так — «оборот лицом к реке», а сами сядьте в лодку, посередь реки к нам визавидом станьте и дайте команду: «пли». Они выстрелят и ни за что не упадут.
      Посмотрел я на него и говорю:
      — Да ты, пожалуй, три гривенника стоишь.
      И как люди пришли на ученье, — я все так и сделал как говорил Мамашкин, и… представьте себе — жид ведь в самом деле ни один не упал! Выстрелили и стоят на досточке, как журавлики.
      Я говорю: «Что же вы не падаете?»
      А они отвечают: «Мозе, ту глибоко».

      Мы не вытерпели и спросили полковника:
      — Неужто тем и кончилось?
      — Никогда больше не падали, — отвечал Стадников: — и все как рукой сняло. Сейчас же, по всем трактам к Василькову, Сквире и Звенигородке, все, во едином образе, видели, как проезжал верхом какой-то «жид каштановатый, конь сивый, бородатый», — и кувыркаллегия повсеместна сразу кончилась. Да и нельзя иначе: ведь евреи же люди очень умные: как они увидели, что ни шибком да рывком, а настоящим умом за них взялись, — они и полно баловаться. Даже благодарили, что, говорят, «теперь наши видят, что нам нельзя было не служить». Ведь они больше своих боятся. А вскоре и «Рвот» приехал, и орал, орал: «заппаррю… закккаттаю!» а уж к чему это относилось, того, чай, он и сам не знал, а за жидов мы от него даже получили отеческое «благгодарррю!», которое и старались употребить на улучшение солдатского приварка, — только не очень наварно выходило.
      — Ну, а что же за все это было Мамашкину?
      — Я ему выдал три гривенника на благословенные сапоги и четвертый гривенник прибавил за сбор этой снасти его собственными средствами. Он ведь все это у жидов те и позаимствовал: и лодки, и доски, и веревки — надо было потом все это честно возвратить собственникам, чтобы никто не обижался. Но этот гривенник все и испортил — не умели дурачки разделить десять на три без остатка и все у жида в шинке пропили.
      — А благословенные сапоги?
      — Вероятно, так и пропали. Ну, да ведь когда дело государственных вопросов касается, тогда частные интерес не важны.
 
       Впервые опубликовано — «Газета А. Гатцука», 1882.

ГЛАВА ПЕРВАЯ