Из нее мы видим, что большинство сельских священников очень бедны, что они живут в лачугах, крытых очеретом и представляющих очень плохую защиту от ветров и морозов. В иных из таких лачуг стены напоминают фигуру латинской буквы S и держатся только бесчисленными подпорками; отвалившиеся углы дают свободный доступ в эти «палаты» морозу, а иногда и «бесприютным собакам целого местечка». В этих-то «палатах» живут бедные, но очень добрые священники, которые боятся поправлять свои домишки на мирской счет, чтобы мир не попрекнул их. Тут-то, в этих-то сказочных избушках на курьих ножках и веретенных пятках, живет целая, иногда очень многочисленная семья священника, с дряхлыми стариками и грудными детьми. Положение отца этой семьи, конечно, не может назваться счастливым и спокойным, особенно если взять в расчет, что и полевое и дворовое хозяйство идет так же стройно, как и домашняя жизнь. У священника меньше свободного времени, чем у каждого из его прихожан, а здоровья и навыка и еще того меньше. Просидев 12-ть лет за семинарскою партиею, он отвык от трудов, и его физические силы не развиты в той мере, в какой они развиты у его ровесника крестьянина, не отходившего от топора и плуга, а лекции о сельском хозяйстве, которые он слушал в семинарии, не дали ему никаких полезных в нашем хозяйстве сведений. Наслушавшись о скорификаторах и экстирпаторах, он должен обратиться к мужичку, чтобы тот показал ему, как наладить соху. Вместо того чтобы учить своих прихожан, он сам делается их учеником; учение его пропало даром, а силы и время ушли. Пойдет священник с своим соседом-мужичком таскать сено из болота — мужичок вымокнет, и ничего ему, а священник расхворается и иногда очень серьезно, и остальная домашняя работа и церковные требы, за его болезнью, стоят; в приходе же и родины, и крестины, и свадьбы не ждут. Распряжется у священника дорогою лошадь, он часто не умеет ее запрячь и ждет, пока подъедет мужичок, запряжет ему ее да скажет: «ось тоби и теолог, да коня не запрег». Так, постоянно бедуя, постоянно стесняясь, живут многие сельские священники, и истинно нужно удивляться, как они сносят свою жизнь? Здесь, кажется, помогает им та тяжелая школа бедствий, которую они проходят во время своего долголетнего учебного курса и которая снабжает их какою-то спартанскою терпеливостью, какою-то особенною тягучестью натуры, отличающей семинариста. Бульба не был бы Бульбою, если бы он не был бурсаком. Как ни тяжело положение доброго и бедного священника, он сносит его с истинно булъбинским стоицизмом. Спросят отца Иоанна, что, мол, твои палаты так разъехались?
— Это особенный род архитектуры, — ответит он, и ничего, живет долее.
Такое печальное положение священника нимало не зависит от его беспечности. Во-первых, потому, что молодой священник прежде всего — бедняк, которому не на что производить постройки, а во-вторых, потому, что постройки эти на церковной земле производить очень рискованно. Завтра, мимо воли священника и мимо воли его прихожан, его могут назначить в другой приход, и все его постройки, дворик, который он укрыл для скотинки, и теплая хата, и садик, в котором копался собственными руками, и огородец — все достается другому, который исхлопотал себе его место. Заплатит он ему за домик что вздумает, да и то еще в рассрочку, а другого покупщика негде взять. От этой непрочности своего положения, от неуверенности, что никто не тронет священника с места, если он прихожанами, а прихожане им довольны, у него поневоле опускаются руки, и он живет в вечном страхе и вечной зависимости от безапелляционных передвигателей.
Общественные дома для священника значатся чаще только по «клировым ведомостям», a de facto
на месте их «растет бурьян и чертополох», Иногда случается, что прихожане, полюбив священника, и сами сложатся ему на домик, деньги соберутся у помещика и… пойдут «на роскошный обед в честь собравшегося дворянства». Теперь этого, конечно, не будет, и священники могут надеяться на лучшую и более самостоятельную жизнь в своих приходах.
Но есть в селах священники и другого сорта. «Поповская аристократия, поповское обывательство», как называет их «Дух христианина». Вот что рассказывает о них этот честный журнал: «У некоторых из этих духовных помещиков вы найдете фаэтон с четвернею лошадей. Они платят 200–300 руб<лей> гувернантке, воспитывающей их дочерей. В доме у них 5—10 комнат с роскошной мебелью, аристократическим убранством и варшавскими или венскими фортепьянами. Очевидно, что этот комфорт вытекает не из обыкновенных средств сельского священника». По выводам «Духа христианина», все эти презренные блага мира сего берутся между прочим с излишней против положения церковной земли и «с особенных местных условий, дающих возможность спекулировать церковным имуществом, извлекая из него чистый доход наличными деньгами. То же самое можно заметить и о близком соседстве с польской границей: оно вводит некоторых в слишком опасные искушения ради не безгрешных, но всегда выгодных сделок насчет контрабанды. Поэтому-то места, близкие к границе, до сих пор считаются у многих священников самыми лакомыми» (стр. 189). «Преимущественно же источником обогащения некоторых сельских священников служит не слишком церемонное обращение их с своими прихожанами, по поводу получения платы за совершение треб. В некоторых приходах есть даже что-то вроде определенной таксы на все требы, от заказной обедни до краткой поминальной панихиды. Эта система имеет предпочтительное значение у священников-аристократов, и потому-то прихожане их питают к ним неудовольствие и нелюбовь» (стр. 190). Однако, как сейчас увидим, положение этих «духовных помещиков» не всегда бывает аристократическое. «Во время епархиальной ревизии, — продолжает „Дух христианина“, — еще недели за две, за три до прибытия ревизора, все эти фаэтоны, фортепьяна, разные вольтеровские кресла и все прочее подобное припрятывается как можно подальше от проницательных глаз некоторых ревизоров».
Мы не можем делать более выписок из интересной статьи о быте сельских священников и советуем нашим читателям обратить на нее свое внимание. Мы вполне разделяем мнение почтенной редакции, что вопрос о сельском духовенстве «стоит на очереди», и только жалеем, что он так долго «стоит». «Стоянием города не возьмешь», говорит пословица, и стояние это ни для кого не выгодно, ни для народа, ни для правительства, ни для самого сельского духовенства. Нет спора, что светская литература никому не оказала так мало услуг, как духовенству; но нет сомнения, что она готова ему служить с тем же бескорыстием и искренностью, с какою она служила крестьянству и вообще всем вызывавшим ее на честное и откровенное слово. Бояться, кажется, нечего. Отдельные лица — не литература, и она не думает увлекаться двумя, тремя голосами, да, по правде сказать, она и не слышит голосов, способных переверить ее в том, что нужно и что полезно народу в его нынешнем возрасте. По поводу этого очередного вопроса мы ощущаем потребность сказать очень многое, потому что он нам очень близок и мы ему очень сочувствуем. Без всякого сомнения, мы более всего желаем видеть в наших селах не тех «духовных помещиков», с которыми познакомились из сделанных выдержек, но и не желаем видеть ни одного из представителей нашей церкви в том нищенском положении, в котором нам часто приходилось их видеть и в котором они, как явствует из приведенной статьи, встречаются довольно часто. Бесприютность и беспрестанные лишения, а вдобавок к ним боязнь, что неожиданный «указ из консистории» завтра лишит семью и того промерзлого угла, в котором она кое-как отогревает свои коченеющие члены, могут убить самую сильную душу и притупить самую энергическую волю. В таком положении, пожалуй, можно и смеяться над своим горем, но эта насмешка невесела; она скорее напоминает не стоическое спокойствие философа, а равнодушие, с которым изнуренная и истерзанная кляча принимает на свои бока новый удар кнута. Сократов немного на свете, да и к тому же Сократ жил не в наше время и не в нашем климате. Плохо размышлять о высоких предметах и сочинять поучения, когда в одном углу ревут продрогшие дети, а в другом стонет больная и, может быть, клянущая свою долю жена. Нет, так нельзя жить священнику, в такой обстановке мудрено избежать и ропота, и попреков, и… средств, отгоняющих неотступную злодейку-тоску. Общество, конечно, имеет много средств пересоздать условия, в которых мы застаем наше сельское духовенство, и ему пора об этом позаботиться. Что касается нас, то мы главною причиною бесхозяйства сельских священников считаем ту же самую причину, на которую указывает «Дух христианина», то есть право, по которому его могут, мимо его воли и мимо воли его прихожан, взять с места, где его все любят, кроме какого-нибудь одного помещика, и послать на другой край епархии, где он не встретит ни одного знакомого лица. «Дух христианина» замечает, что у униатов так не делалось, а мы прибавим, что так не делается и у немцев. Священник, конечно, человек, так сказать, мирской, «общественный»; он должен служить миру, и ближайший его судья не тот наезжий ревизор, от проницательных глаз которого он спрячет свои вольтеровские кресла и прочие доспехи, а «мир», этот вечный, докучливый ревизор, который помнит веселые звуки фортепияно, терзавшие его душу в ту пору, когда мимо батюшкина дома несли его дорогих покойников. Этот ревизор знает все, и седение, и восстание. Новые положения о крестьянах, вызвавшие их к самоуправлению, вверили им выбор нужных для их общин людей. Для крестьянской общины священник — лицо также несомненно нужное, а достоверно известно, что священники, за которых стоит горою мир, подвергаются опалам, интригам и проискам со стороны двух, трех мироедов именно за качества, долженствующие быть принадлежностью духовного сана. Ergo
— вопрос, «стоящий на очереди», надо сдвинуть с его stad-puncto
и вести к решению путем свободного и открытого рассуждения. Только таким путем, мы надеемся, удастся помочь духовенству нищенствующему и освободить народ от «духовных помещиков». Очевидно, что чистоте дел здесь мешает та же болезнь: отсутствие свободы совести и недостаток нравственной гарантии перед безнравственной силой; затем невежество, как неизбежное последствие такого состояния.
Мы только в одном не можем согласиться с «Духом христианина». Он полагает, что священникам было бы лучше, если бы они не заботились о обработке полей и получали, вместо земель, определенное количество хлеба и проч. Мы этого не думаем. Как ни тяжело подчас бывает хозяйничать, но едва ли хоть один русский человек пожелает из хозяина сделаться мещинником. Народ же обыкновенно терпеть не может этих мещинников, у которых «всегда один урожай, что в сушь, что в ведро». В мещинничестве лежала первая причина презрения крестьян к дворовым людям; оно будет постоянно не нравиться народу и во всех других случаях, потому что он может любить только тех, кто радуется его радостями и болит его болезнями, в чьем сердце ветры и засухи отзываются так же неприятно, как и в сердце мужичка-пахаря. Мещиннику же все равно; он берет положенное, и интересы его не могут быть одинаковы с интересами тех, чье счастье Бог зародит на поле. Свое хозяйство (не спекулятивное, разумеется) сближает священника с его прихожанами и не может быть для него источником беспокойств и больших неприятностей, если другие стороны его домашнего и общественного быта изменятся во всем том, в чем им давно пора измениться.
<ОБОЗРЕНИЕ ВНУТРЕННИХ СОБЫТИЙ>
С.-Петербург, пятница, 26-го января 1862 г
С нового года возымел свое действие новый устав о табаке. Какие последствия будет иметь этот устав — решать мы не беремся, покажет дело. Выиграет ли одна, исключительно одна казна, выиграют ли фабриканты и производители, выиграет ли публика — это дело темное: будущее откроет всю пользу, которую может принести новый устав, плоды которого выказаться мгновенно не могут. Газеты наши толковали об этом предмете, но окончательно, кажется, не остановились ни на чем. Одни уверяют, что табак должен подлежать налогу преимущественно пред всеми другими продуктами потребления, потому что он чисто предмет прихоти. Другие говорят, что в наше время смешно говорить, будто табак прихоть или роскошь: это такая же насущная необходимость для массы публики, как хлеб, как железо, как чай и т. п. Мы уже имели случай не однажды говорить, как громадно потребление табаку в России, от берегов Вислы до устья Амура и от Соловков до Астары. В Австрии и во Франции табак составляет одну из главнейших отраслей государственного дохода, и эти государства по справедливости могут назваться главными представителями табачной регалии. Зато, в противоположность этим монополистским правам казны, и в Австрии, и во Франции табачное производство находится на самой низкой степени развития; ни Франция, ни Австрия не вывозят табаку за пределы своих владений, хотя Франция и славится производством нюхательного, а Австрия курительного табаку. Между тем в Германии, где на этот предмет нет монополии, табачная промышленность так сильно развита, что табак ее сбывается повсюду и вывозится в значительных массах даже в Америку. Без всякого сомнения, в странах, где табачная регалия преобладает, табачное производство не может с успехом развиваться; тем более в стране, где промышленность эта существует в довольно значительных размерах и развивалась свободно, не будучи стесняема никакими правилами и мелочными натяжками формальности. Не забудем, что вся Малороссия, все Закавказье, вся Бессарабия, многие местности степных губерний, часть Поволжья — все это живет табачными плантациями. Цель, которую новый устав имеет в виду, состоит, кажется, в том, чтобы по возможности усилить доходы казны. Но действительно ли выиграет казна, если потребители останутся в накладе? Был же у нас пример не за горами с зажигательными спичками.
От табачной промышленности только один шаг до золотопромышленности. Касательно этого предмета в газете «Амур» и в «Енисейских губернских ведомостях» официальным путем объявлены некоторые меры, направленные к ограничению произвола и злоупотреблений своим положением со стороны гг. золотопромышленников в отношении к беззащитным и безответным рабочим.
По рассмотрении ведомостей о состоянии рабочих команд на частных золотых промыслах высшее местное начальство пришло к убеждению, что число больных и мрущих на приисках рабочих постоянно и значительно увеличивается от найма в тягостную и утомительную приисковую работу людей старых, дряхлых и нередко страдающих застарелыми хроническими болезнями. Еще в 1844 году состоялась высочайшая воля, которою положительно было повелено: обязать золотопромышленников, чтобы они не нанимали для своих работ престарелых и увечных, а если подобные люди окажутся на промыслах, то высылать их на места жительства на счет золотопромышленников. Теперь высшее местное начальство нашло себя вынужденным напомнить об этом высочайшем повелении и обязало горных исправников строго следить за его исполнением со стороны золотопромышленников.
С давних времен золотопромышленники рассчитываются с своими рабочими частию наличными деньгами, большею же частию так называемыми товарными вещами, то есть броднями, чирками, азямами, ситцами, плисом, картузами, холстом, чаем черным и кирпичным, сахаром и т. п. необходимыми предметами обуви и одежды, предметами, которых бедному рабочему в дичи, в глуши, среди лесов, на приисках негде приобресть, кроме как из конторы золотопромышленников. И разумеется, рабочие хорошо за это поплачиваются: золотопромышленники берут с них и ценность предмета, и ценность провоза, и малую толику накладных процентов в виде обыкновенных купеческих прибылей, и часто за вещь, которая в городе стоит не больше рубля, рабочий на прииске должен платить два рубля и дороже. Понятное дело, что бедные поселенцы и люди других рабочих классов, нанимаемые в работы на золотых приисках, находятся у золотопромышленников в таких же неоплатных долгах, в каких находятся несчастные ловцы, русские, калмыки и киргизы, у каспийских и волжских рыбопромышленников. Зная это, мы, разумеется, видим некоторое движение вперед в том, что теперь енисейское губернское начальство, в видах своевременного ознакомления находящихся на золотых промыслах рабочих людей с ценами предметов, получаемых ими в плату от золотопромышленников, предписало горным исправникам частных промыслов, чтобы таксы этим предметам, то есть товарным вещам, по составлении их на каждом промысле перед началом работ, по утверждении их подписом промыслового управления и по засвидетельствовании местным горным исправником непременно оставались прибитыми на дверях тех самых амбаров, откуда вещи эти отпускаются рабочим. Из этого распоряжения видно, по крайней мере, что губернское начальство желает хоть что-нибудь сделать для бедных рабочих. И то уж выгода, что теперь промысловым приказчикам и управляющим представляется меньше возможности по личному капризу изменять продажные цены и брать с бедняков все что ни вздумается.
Кстати, еще о золотопромышленности. По городу ходят довольно убедительные слухи, что в настоящее время законы о золотопромышленности пересматриваются и подвергаются коренному преобразованию. Промышленности этой предполагается дать полный простор и сделать ее свободною и вполне доступною для всех сословий. Мелочные, но стеснительные формальности, равно как ни к чему не ведущий, но тягостный для промышленника надзор, будут решительно уничтожены. От всей души желаем, чтоб эти слухи получили должное осуществление: тогда наша Сибирь действительно может надеяться хоть чем-нибудь походить на Калифорнию.
Заговорив про Сибирь, никак нельзя не вспомнить про нашу амурскую компанию. Основанное с таким громом и грохотом а 1858 году правление этой компании до сих пор не представило никакого отчета ни за один год. Если главное общество российских железных дорог, по общему убеждению, действовало из рук вон чудно и странно, то при амурскую компанию мы не знаем уж что и сказать. Газета «Акционер» указывает нам, что амурская компания находится в управлении лица денежного, из ничего нажившего себе громадное состояние, под управлением лица, которое само ведет промышленные и торговые дела и, следовательно, само очень хорошо знает и понимает всю важность отчетности. Правление амурской компании так грустно-забавно себя обставило, что теперь и само не знает, что у него делается, и все сведения о действиях своих агентов почерпает преимущественно из слухов, из летучих статей и из заметок, помещавшихся в разных периодических изданиях. Для разъяснения собственного своего положения и для поверки этих сведений оно, говорят, послало на днях из Петербурга на Амур своего ревизора, условившись заплатить ему пятнадцать тысяч рублей серебром. И то сказать, в этакую глушь тащиться несколько тысяч верст среди лишений, треволнений и борьбы с сильными, может быть, по карману лицами, пятнадцать тысяч рублей не Бог знает какие деньги.
Амурская компания и близкое соседство теперь с нами Японии напомнили нам, что с недавнего времени в нашей торговле явился в продаже так называемый японский воск. Это — масса, очень похожая на обыкновенный пчелиный воск, да и на рынках обращается она почти в таких же кругах, как воск обыкновенный. Происхождение японского воска растительное; но цвет и разлом его почти такие же, как и у настоящего воска; запах у него особенный, хотя и восковой, но несколько сильнее. Японский воск легко и удобно может заменять обыкновенный воск; он несколько слабее его и отекает, но как примесь он очень удобен. Неудобного для выделки из него церковных свеч в нем ничего не заключается, а главное его достоинство состоит в том, что он дешевле настоящего воска, который стоит 26 р. за пуд, а японский воск в августе месяце продавали по 11 руб.; его покупали аптекари для пластырей и прочего в этом роде, для вощеной бумаги и т. п. Теперь цена ему поднялась до 14 р. за пуд; на него, говорят, обратили внимание даже восковые заводчики, и свечи из него будто бы делают.
Чем бы американский вопрос ни разрешился, а о хлопчатой бумаге нельзя нам не подумать. Давно ли миновало то время, когда нас уверяли, что азиатский хлопок только и годится, что на одни светильни: говорить это тогда, быть может, были у людей свои причины. Теперь, как мы знаем, привоз к нам среднеазийского хлопка усиливается все более и более, и наши дамы, да и мы, грешный и непрекрасный пол, отлично щеголяем в тканях, в которых примесь хлопка, именно средне-азийского происхождения, составляет существенное содержание. Что касается ласточника, от которого следовало бы ожидать блестящих результатов, то, по последним сведениям, теперь известно положительно, что каждый стебель этого растения дает четверть золотника ваты; что с целой десятины, или с полумиллиона стеблей ласточника, может быть получено до 34 пуд<ов> ваты. Она продается по 4 руб. за пуд, следовательно, доход с десятины, засеянной ласточником, будет простираться до 136 рублей, а за исключением 36 руб. расходов на обработку и уборку поля рублей сто останется чистого дохода с десятины. Ваты в год нам нужно более 300 000 пудов; следовательно, для одной ваты под посев ласточника нужно отвести на первый раз около 10 000 десятин земли, а эта цифра так почтенна, что об ней можно подумать нашим сельским хозяевам.
А сельские хозяева наши горячо принимаются нынче за дело. В одном из зимних заседаний Московского общества сельского хозяйства А. И. Кошелев высказал много дельных мыслей, и мы с ним совершенно согласны, что в прежнее время многие вопросы служили лишь темою для теоретических рассуждений, красноречивых речей и длинных праздных прений; дельного же разрешения они не получали. Теперь положение землевладельцев совершенно иное. Конечно, многое, очень многое в нашем хозяйственном быту еще не определилось, землевладельцы наши даже сами не знают, могут ли они распроститься с барщиной, и суждения об этом именно теперь тем необходимее, что не сегодня, так завтра каждый сам должен решить их так или иначе, во что бы то ни стало.
Заключим сегодняшнюю нашу статью добрым известием в надежде, что указываемым образцом мы вызовем и других на подражание.
Общество Сельского хозяйства юго-восточной России давно задумывало сблизить производителей с потребителями, доставить им возможность подать друг другу руки, сократить расстояния, их разделяющие, и поставить промышленные заведения вблизи от месторождения нужных им сырых произведений.
Разумеется, первое дело и начало всему — это дороги. Но интересы нашего общества так еще разрознены, единодушия между членами так еще мало, сознание своих гражданских обязанностей у многих так еще мало развито, что мы и кидаем страшные деньги на дороги, а дорог все у нас нет как нет. Разбери каждый из нас хоть по клочку какой-нибудь путь сообщения, неси каждый из нас свой личный труд хоть на один аршин дороги, и вот, при семидесяти пяти миллионах жителей, 50 000 верст дорог были бы устроены… Кстати, вот нынче за Кавказом, за Ордубатом, по берегу Аракса проводится в скалах дорога, нашли же возможным уступить желанию одного почтенного армянина и милостиво дозволили же ему принять на себя разработку участка ее всего в одну версту. Придется взрывать скалы и понести довольно значительные расходы, тысяч восемь рублей, но г. Мугдуси-Ованес-Терджанов не посмотрел на это и доказал возможность соединенными усилиями граждан делать все благое, что только возможно.
Общество сельского хозяйства юго-восточной России тоже думало сначала о дорогах, но потом остановилось на том, что в настоящее время могут принести большую пользу съезды землевладельцев для заключения разного рода сделок, найма нужных людей, а также для продажи и покупки сельских произведений. И потому Общество положило:
1) учредить в Пензе периодические съезды землевладельцев для заключения разного рода сделок и 2) пригласить на эти съезды всех желающих войти в сношение с помещиками.
Собрание, уже второе, было назначено на 11-е января.
<ПО ПОВОДУ ОПУБЛИКОВАНИЯ РУССКОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО БЮДЖЕТА. — НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОТКУПЩИКАХ>
С.-Петербург, понедельник, 29-го января 1862 г
Опубликование по высочайшему повелению нашего государственного бюджета встречено, как известно, всеми образованными людьми с искренним восторгом, в большей или меньшей степени равным тому, с каким встречен был манифест об улучшении быта крестьян. Этот восторг служит доказательством, что общество наше или, по крайней мере, образованные представители его понимают в большей или меньшей степени значение подобной меры и глубоко признательны за нее правительству.
Но, конечно, не все у нас вполне сознают значение этой меры, а потому-то очень многие и задают себе и другим вопрос: «Бюджет опубликован, это прекрасно; но можно ли разбирать его в наших периодических изданиях и высказывать о нем откровенно свои мнения?»
Подобный вопрос, мы в том уверены, будучи, с одной стороны, результатом существовавшего у нас прежде порядка вещей, не во всем выгодного для полного уразумения и самых мудрых правительственных распоряжений, служит, с другой стороны, несомненным доказательством того, что лица, ставящие этот вопрос, не сознают вполне ни значения, ни в особенности причин и цели опубликования бюджета.
Если правительство решается на подобную меру, то решается на нее, конечно, и сознательно, и не без цели. Опубликовать бюджет значит, между прочим, предоставить возможность обсуждать, разбирать его. Не тьмы, а света ищет, значит, правительство, приступая к такой мере, и цель его непременно будет таким способом достигнута, потому что и цель хороша, и средство вполне достойно цели.
Но мыслимо ли достижение такой цели при одном голословном обсуждении бюджета? Конечно, нет. Бюджет есть не просто собрание кое-каких цифр, которым, по личному благоусмотрению, можно придавать или не придавать одно или другое значение. Бюджет есть одно из самых главных выражений средств и нужд нации, а также и способов удовлетворения этих нужд. Бюджет показывает в большей или меньшей, но всегда в значительной степени, каковы, то есть достаточны или недостаточны, материальные средства правительства для достижения государственных целей; достаточны или недостаточны средства казны и силы народы для уплаты государственных налогов; правильно или неправильно распределены налоги между подданными государства; следует ли увеличить или уменьшить, сохранить эти налоги или заменить другими? и т. п. Ясно, значит, что обсуждение бюджета требует понимания его, а такое понимание невозможно без сознания общественных интересов, знания политических наук и знакомства с бытом народа, его нуждами и средствами. Ясно также, что умственных средств и способностей не только одного, но и нескольких лиц недостаточно для окончательного приговора о бюджете. Подобный приговор требует сведений и способностей многих лиц, и притом таких, которые сознают, по возможности, общественные интересы и серьезно смотрят, между прочим, на дело обсуждения государственных и других общественных бюджетов. Только подобные лица могут, а потому и обязаны заниматься, по возможности, этим делом и благотворно действовать на мнение большинства, давать ему правильное, разумное направление, противодействовать его иногда превратным толкованиям разных общественных явлений, ложным увлечениям и т. п. А возможно ли это без печатного слова? Чем же преимущественно, как не печатным словом, пользуются и все более или менее просвещенные администрации для объяснения народу общественных интересов, правительственных мер и целей и т. п.? Печатное слово не есть ли в наше время величайшее, благороднейшее и могущественнейшее орудие нравственных и умственных сил, и можно ли, разумно ли не пользоваться им для достижения благих правительственных и необходимых государственных целей? Да, только при помощи печатного слова можно достигнуть благой цели опубликования бюджета; только при содействии этого средства можно будет уничтожить вред от превратного толкования наших финансовых средств и затруднений; только при помощи гласного обсуждения финансовых вопросов все общество наше может в скором времени прийти к убеждению и сознанию, что оно должно не противодействовать, а верой и правдой содействовать правительству, между прочим, и в деле улучшения нашего финансового положения.
Но кроме вышеприведенного вопроса некоторые лица задают себе и другой вопрос, а именно: «Созрело ли общество наше для правильного обсуждения финансовых вопросов, и сумеет ли литература наша достойным образом разобрать государственный бюджет?»
Этот вопрос ст?ит предыдущего и, подобно ему, отзывается прежним порядком вещей.
Нет никакого сомнения, что не только у нас, но и во всех передовых по просвещению странах не все граждане способны делать правильную оценку бюджетам, точно так же, как далеко не все способны делать правильную оценку художественным, ученым, литературным и промышленным произведениям. Вот почему не удивительно будет встретить и у нас самые превратные толкования бюджета. Скажем более: и те из публицистов наших, которые более других занимаются изучением и частью печатным обсуждением финансовых и других общественных вопросов, не избегнут, по всей вероятности, некоторых ошибок и не преминут сделать несколько промахов при печатном обсуждении бюджета. Но разве это большая и неисправимая беда? Разве от этого пострадают наши финансы? Разве это ляжет пятном на нашу литературу? Не ошибаются только те, которые ни о чем не рассуждают и ничего не делают; да и то еще вопрос: не ошибаются ли такие люди более других уже потому, что ни о чем не рассуждают и ничего не делают? Не вся ли жизнь их — страшная ошибка и бесполезный, бессильный протест против жизни? Если одни превратно истолкуют одну цифру бюджета, другие — другую, третьи — третью и т. д., то найдутся и такие, которые своим ясным пониманием дела поправят ошибки других. Если же большинство более или менее образованной части нашего общества может поверить подчас на слово тем, которые сами не поймут, в чем дело, то подобное увлечение будет только мгновенным, скоропреходящим, безвредным, будет только толчком и послужит поводом к более серьезному обсуждению вопроса, ибо в противодействие ложному толкованию непременно и скоро явится, как это бывает везде и всегда, более правильная оценка того или другого явления, той или другой цифры бюджета и т. п. Стоит только проявиться правильному мнению, большинство непременно и тотчас же перестанет увлекаться ложным толкованием и станет разделять мнение, наиболее подходящее к истине. Мы смело утверждаем это, потому что везде и всегда общественным мнением управляют правые и сильные правотой, правдивостью своей, а не просто сильные физически.
