Вся эта, по возможности кратко рассказанная нами, история допущения женщин в медицинскую академию и потом изгнания их оттуда за нетерпимое русским правительством поведение, вероятно, ничуть не хуже нас известна почтенному профессору Сеченову, проживающему в Петербурге и состоящему на службе при той самой академии, о которой только что шла наша речь. Сколько бы мы ни заставляли себя думать, что уважаемый профессор, сидя за своими физиологическими работами, давшими ему солидное имя в ряду европейских ученых, мог не знать того, что касается его бывших слушательниц, но мы все-таки никак этого допустить не можем. Один последний факт: та восторженная радость, с которою ученый профессор возвестил России чрез посредство академической газеты о получении медицинской степени девицею Сусловою; та сдержанная сила пеней, произнесенных им обществу, виновному, по его мнению, в создании необходимости нашим женщинам уезжать за изучением медицины в чужие края, — все это очень ясно говорит, как небезучастно относится достойный профессор к вопросу о дозволении женщинам специализировать себя в медицинских науках у себя дома, в России. Имея перед собою только один факт этого заявления и сопровождающих его пеней, мы уже не смеем думать, чтобы внимание ученого профессора было столь сильно поглощено наукою, что все происходившее с лицами столь интересовавшей его среды не доходило до его ведома. Это невозможно! Почтенный профессор, всеконечно, знает всю историю допущения женщин в Военно-медицинскую академию и изгнания их из этого заведения — по меньшей мере не хуже большинства столичных жителей.
      Зачем же этот медицинский ученый так криво толкует это дело? Отчего он не хочет видеть столь известной всем и каждому в Петербурге несоответственности поведения бывших медицинских студенток их учебному и общественному положению? Отчего ему хочется обвинить за них общество, а не их самих? Отчего, наконец, если уж они в его глазах во всем правы, — отчего он не хочет считаться за них с академическим начальством или с военным министерством, а считается с простыми, неофициальными людьми — с обществом?
      Что весь сей сон должен обозначать?
      Должны ли мы думать (и вправе ли это думать), что ученый профессор, видя совершавшиеся факты, не хотел и не хочет признавать их, в противность всякой логике? Или нам следует предположить, что г. Сеченову известны другие факты, до сих пор никому, кроме его и посвященных в тайны академии, неизвестные — факты такие, на основании которых можно сказать, что не правительство, а общество удалило из академии протежируемых почтенным профессором ученых женщин? Или же наконец, и это всего вернее, мы должны все пени г. Сеченова обществу принять, как некоторую политическую ловкость, и объяснить тем, что почтенный профессор по обществу и не метил, а метил в правительство, но что, состоя на правительственной службе и благоразумно оберегая свою служебную карьеру, он нашел почему-нибудь неудобным простирать свои пени к правительству, а кинул их не столь опасному обвиняему — обществу? Жаль только одного, что общество в России не столь обидчиво, чтобы потребовать г. Сеченова за взводимую им клевету к ответу перед судом, и даже не столько серьезно, чтобы надолго запомнить, что такая вылазка г. Сеченова против общества весьма дурно рекомендует серьезность самого этого почтенного ученого.

      Приняв за неоспоримое, что профессор Сеченов не мог не знать истории водворения и изгнания петербургских студенток из академии, и имея постоянно на памяти отличающие этого профессора дарования и просвещенность, при которых несовместима неспособность рассматривать следствия без связи их с их причиною, мы только и вправе допустить одно, что г. Сеченов попенял обществу, находя неудобным по своему чиновному положению сказать, что он осуждает правительство. Нигилисты большие мастера ладить с начальствами.
      При таком изъяснении себе этого тонкого сеченовского приема, мы могли бы и оставить этот вопрос, нимало не усиливаясь оправдывать озлобившие специалистов по женской части действия правительства и некоторые общественные мнения о студентках. У правительства есть свои органы, чтобы в них доказать ничтожество таких обвинений, и есть свое высокое положение, позволяющее такие с ветру взятые фразы пускать по ветру; а общество, как мы уже сказали, было слишком бездеятельно в вопросе о медицинских женщинах. Общество нужно было бы оправдывать разве только против обвинения его в недостатке решимости протестовать против поведения некоторых студенток, о котором оно знало нечто прежде, чем о том сведало правительство. Но нам желательно показать, не имели ли бы основания друзья женщин, желающих учиться медицине, вместо того чтобы приносить обществу и правительству пени, взглянуть на поведение того и другого в этом деле небеспристрастнее? Не основательней ли было бы со стороны этих друзей покороче и погорячее посчитаться с теми женщинами, которые своим, ни в каком обществе не оправдываемым, поведением вызвали у правительства мысль об удалении женщин из медицинской академии и университетов?
      Правительству (каждому, какое бы оно ни было) нет ничего свойственнее, как охранять свой авторитет, блюсти интересы края и оберегать по мере средств общественные нравы; а женщины, давшие повод к упомянутой мере, компрометировали себя против всех этих охраняемых или подлежащих охранению правительства принципов. С людьми, стремящимися к нарушению этих принципов, правительства, как монархические, так и республиканские, в наше просвещенное время расправляются почти везде одинаково: они отнимают у таких людей средства вредить охраняемым началам общественной и государственной жизни — и это самая мягкая мера из всех мер, к каким до сих пор правительства самые толерантные прибегали против своих недоброжелателей. Все другие доселе известные меры против людей, грозящих правительствам или обществам, бывают гораздо строже, но правительства, желающие оберегать себя и общества, себя оберегающие, бывают вынуждаемы не пренебрегать и ими. Следовательно, меру, имевшую свое приложение к делу наших медицинских студенток, даже никак нельзя назвать жестокою. А в то же время совершенно понятно, что и требовать или желать ослабления ее — значило бы то же самое, что желать уничтожения существующего правительства и подчинения общественных нравов кодексу нравственности студенток. Это, в переводе на более точный язык, значит то же самое, что желать, чтобы правительство и общество сами покровительствовали элементам своего собственного разложения.
      Правительство наше, к чести своей, с некоторого времени в подобных вопросах действовало с достойною твердостью, которой можно ему пожелать и во всех других вопросах. Оно не давалось на либеральные ловушки, когда ему говорили вздор хотя бы и ученые, но не основательные люди; оно не останавливалось перед разглагольствованием, что упразднение мятежных кляшторов в Польше и Западном крае равняется гонениям на исповедание римско-католической религии, и нынче не может поверить, что выселение из академических аудиторий не умевших вести себя там с должным достоинством женщин равняется противодействию русским женщинам учиться и наукою добывать себе честный кусок хлеба. Все это вздор, и мы несколько ниже сего надеемся показать, что это вздор. Правительство наше нимало не смотрит враждебно на женскую науку, нимало не вооружается против женских прав и не позволяет опередить себя в свободе отношений к этому делу ни одному из просвещеннейших современных правительств, а если кто виноват, что женщинам у нас нынче еще нет возможности учиться медицине и другим высшим наукам, в которых они желали бы себя специализировать, то в этом виноваты наши специалисты по женской части, обратившие хлопоты об образовании женщин себе в недостойную забаву. Правительство же не захотело иметь разврата в заведениях, устроенных для образования, — и оно поступило прекрасно.

      Обратимся теперь к обществу и посмотрим, в чем оно может быть обвинено по делу высланных из академии женщин и что оно могло бы сделать в их защиту, если бы пожелало за них заступиться.
      Тут нам придется сделать всякие догадки, что бы кто из друзей этих женщин мог обществу порекомендовать сделать.
      Догадки эти, мы надеемся, будут для нас не очень трудны и притом довольно верны, потому что мы просто будем выражать в них мысли, высказываемые в частных разговорах некоторыми известными нам специалистами по женской части.
      Прежде всего, говорят, общество могло:
      1) Заявлять, что женщины-врачи очень нужны. Отвечаем: это тысячекратно заявлялось.
      2) Оно могло просить правительство о допущении женщин на медицинские факультеты.
      — Всякие просьбы, подписываемые и подаваемые скопом, в России запрещены.
      — Чтение многих медицинских наук мужчинам и девушкам в одной аудитории и с одной кафедры обществу, может быть, далеко не без основания, кажутся оскорбительными для нравственного чувства, об ограждении которого всякое общество имеет полное право всячески пещися, и потому, следовательно, обществу действовать против своих убеждений не приходится.
      На общество образованное произведено свое впечатление отказом английских медицинских профессоров, которые, будучи мужчинами, застыдились вести некоторые медицинские беседы перед слушательницами женщинами; общество знает, что женщин-профессоров у нас нет; оно знает, что особых медицинских училищ для женщин (кроме родовспомогательных заведений) тоже нет; и ему не довелось слышать, чтобы г. Сеченов, г. Флоринский или кто другой из медицинских профессоров, сочувствующих специализированию женщин в медицинских науках, положили хотя один камень в зачин такого нового заведения, частного, как в Америке.
      Ни одного раза еще этой мысли нигде солидным образом не заявлено ни одним специалистом по женской части, и обществу нечего было и поддерживать.
      И наконец: находят, что общество холодно и недоверчиво относится к возможности иметь у себя женщин-врачей, а оно должно бы впиваться в эту мысль и не отставать от нее.
      Общество положительно желает иметь женщин-врачей и появлению их будет очень радо. К делу этому оно относится не холодно, но недоверчиво единственно потому, что не видит, чтобы что-нибудь в пользу этого дела делалось, а теперь даже не верит, чтобы наши женщины и учились путем. Г-же Сусловой будет принадлежать очень завидный подвиг рассеять это недоверие, и тогда от общества можно будет спрашивать отчета в его чувствах и отношениях.
      Остается одно последнее указание: говорят, если общество не хочет само рисковать никакими затратами на устройство особого училища для женщин, то оно должно было протестовать против высылки женщин из аудиторий, учрежденных для университетских студентов?
      Говорящие это, во-первых, забывают, что опротестовыванье действий правительства каким-нибудь формальным актом не в порядке нашей современной гражданской жизни. Самое приготовление этого протеста представляется делом столь ответственным и хлопотливым, что осторожный профессор Сеченов не желает даже никаким и дозволенным образом выражать свои пени правительству, которое выслало студенток, и посылает их обществу, которое их не трогало. А во-вторых, обществу не против чего было протестовать, потому что из жалкой среды, к которой примыкали изгоняемые из медицинской академии женщины, постоянно выходили разные гадкие дрязги, смущавшие русскую общественную совесть и возбуждавшие к себе одно презрение.
      Обществу несравненно легче еще оставаться долгое или короткое время без женщин-врачей, чем остаться раз навсегда без женщин, матерей и подруг, без которых стране нашего строя жить невозможно.

      Но допустим то, что, кажется, должны допустить, допустим, что для г. Сеченова весь вопрос в этом деле состоит в том, чтобы приготовить здесь дома позицию для возвращающейся в Россию швейцарской докторантки Сусловой, чтобы расположить в ее пользу общественное мнение и застращать угрозою стыда тех, которые способны подыскиваться под г-жу Суслову и вредить ей.
      Опасение такое весьма понятно, и весьма понятно также и то, что г. Сеченов заботится о заблаговременном устранении с дороги г-жи Сусловой всех зол и напастей. По крайней мере, мы никогда не позволили бы себе упрекать г. Сеченова за эту опасливость даже такими воздержанными упреками, какими нигилистические газеты упрекают г. Каткова за его опасения за Россию. Что тут удивительного! Кому что дорого, тот за то и опасается, и понятно как нельзя более, что бывший русский профессор Катков видит везде большие опасности для России, а нынешний русский профессор Сеченов — для г-жи Сусловой. Suum quique.
      Опасности для г-жи Сусловой и действительно возможны, и возможны с двух сторон.
      Во-первых, при известной доле недоверия, столь свойственного русскому человеку, создавшегося при условиях нашей современной жизни, естественно опасаться: не встретит ли г-жа Суслова по возвращении домой препятствий держать здесь установленный медицинский экзамен? Потом встает другое сомнение: выдержит ли она этот экзамен и будет ли ей разрешена на общих основаниях врачебная практика и открыта дорога к соисканию со временем одной из медицинских кафедр? С другой же стороны, можно, может быть, опасаться, что общество, напуганное нравами академических и неакадемических нигилисток, столь своеобычно демонстрировавших в течение долгого времени обществу и женское право, и женскую науку, — за эти старые грехи нигилисток отнесется к доктору медицины г-же Сусловой не с тем вниманием, которого заслуживает первая русская докторантка.
      Все эти опасения возможны как нельзя более для почтенного профессора, всеконечно, понимающего свет и значение известных впечатлений на умы гораздо лучше, чем понимают их нигилисты газеты военного министерства и нигилисты академической газеты; но и тогда, если принять за несомненное, что пени, выраженные г. Сеченовым, имеют единственною целию заговорить опасности, угрожающие г-же Сусловой, то и тогда в этих его обращениях к обществу нельзя не видеть по меньшей мере некоторой неловкости.
      Швейцарской докторантке Сусловой еще довольно далеко до прямых столкновений с русским обществом по ее медицинской специальности. Ей прежде всего еще надо уладиться с правительством.
      Докторантка Суслова, получившая медицинскую степень не в России, а за границею, в настоящее время нуждается прежде всего в признании ее знаний и прав в России. Она, на общем основании для иностранных врачей, желающих практиковать в России, должна обратиться в один из медицинских факультетов или в медицинскую академию с просьбою о допущении ее к лекарскому или докторскому экзамену. Если ей в этом не будет отказано за ее пол (что было бы первым, действительным шагом противодействия образованию женщин в России), тогда г-жа Суслова должна удовлетворить всем требованиям этого экзамена и получить установленный диплом. Люди, знакомые с бесконечною нетребовательностью некоторых заграничных университетов, могут быть не совсем уверены, что экзамен этот г-же Сусловой непременно удастся. Примеры — сотни венских докторов, не выдержавших во время Крымской войны даже лекарских экзаменов в русских университетах, оправдывают такое недоверие; но оно будет уничтожено тотчас же, как г-жа Суслова получит русский медицинский диплом. И вот тогда только, когда г-жа Суслова выйдет из университета или из академии с полным правом врача в России и прибьет на дверях своей квартиры дощечку с надписью: «Доктор медицины Надежда Суслова», — тогда лишь настанет время судить, как принимает ее общество. Ныне же пока все дело в том, чтобы наше ученое начальство сочло себя вправе и в обязанности экзаменовать ее и в случае удовлетворительности ее испытания дать ей диплом, а другие начальства не нашли оснований смотреть на ее медицинскую профессию взглядом сколько-нибудь исключительным, а предоставили бы ей все права и всю ту свободу действий, какою в империи пользуется каждый врач. Весь же дальнейший успех и ученой, и практической медицинской карьеры г-жи Сусловой будет зависеть от нее самой, от ее способностей, знаний, трудов и уменья создать себе достойное положение. Противодействия со стороны общества практическим занятиям женщины-врача мы себе и представить не можем. Напротив, мы готовы утверждать, что если г-жа Суслова обладает качествами, требуемыми от практического врача самой средней руки, и не пренебрежет скромностью, требуемою и факультетским обещанием, и обычаем от всякого врача, которому volens nolens открываются многие семейные тайны, и соблюдет вокруг себя весь декорум, окружающий порядочного человека, не бросающего обществу своей грязной перчатки, которую никто и поднимать не захочет, да проникнется простым убеждением, что не общество существует для нее, а она пришла служить обществу, — то за г-жу Суслову перед обществом и хлопотать нечего: успех ее в нем почти несомненен. У нее должна быть и, вероятно, будет бездна женской практики; а что касается ее прав на кафедру, то об этом речь впереди. Короче сказать, г-же Сусловой, имя которой в женском вопросе получает огласку, столь почтенную и столь мало имеющую общего с оглаской, которую получило имя чиновницы Толмачевой, предстоит подвиг истинно честный и достойный всех усилий не погубить его: ей предстоит собственною своею личностью и своею жизнью доказать, что предубеждения против допущения женщин к медицинской профессии разумных оснований не имеет.
      Г-жа Суслова уже награждена сочувствием всех стоющих внимания людей, уважающих в женщине, как и в мужчине, волю и характер, заявленные непреклонностию г-жи Сусловой в достижении своих нелегких и честных целей; пусть же это сочувствие ее подкрепляет на всякую дальнейшую честную борьбу; но пусть она не глядится, как Нарцисс, в честное прошедшее своей труженической жизни, а думает о средствах служить человечеству, не оскорбляя его чувств и его не вредящих никаким знаниям преданий. Предстоящая ей часть жизненного подвига гораздо важнее той, которая уже совершена ею.
      Бог же ей в помощь и все добрые люди.
      Но посмотрим теперь, какое же важное значение имеет письмо г. Сеченова для наших специалистов по женской части? Как они поняли, что им теперь делать, когда занимающий их женский вопрос с торжеством г-жи Сусловой вступает в новую фазу?

      Не успел г. Сеченов сказать свою новость о г-же Сусловой и попенять обществу за неблагоразумный взгляд на женщин, как охотники толковать о женском вопросе не замедлили подхватить его слова и в газетах снова поднялись и шум, и гам, и стон с трескотнею фраз по женскому вопросу.
      Проворнее всех схватился скакать за почтенным профессором нигилист академической газеты. (Известно, что академическая газета постоянно содержит несколько нигилистов для писания фельетонов, которые, по мнению почтенной редакции, вероятно, должны быть писаны никем другим, как нигилистами.) Нигилист академической газеты съездил на бывшие недавно в Царском Селе конские скачки и, насмотревшись там на кобылиц и на жеребцов, на возвратном пути расфилософствовался о женском вопросе, что и весьма понятно, так как он перед этим только что видел, что и кобылицы скачут, и жеребцы скачут, — стало быть, к женскому вопросу, по системе фельетонистов, переход очень благовидный. И вот, надумавшись об этом вволю, нигилист академической газеты, придя в редакцию, написал, что не худо бы людям поучиться воспитанию детей у скотов, — ибо у скотов воспитание детей приспособлено так, что и самцы, и самочки получают равномерные способности к добыванию себе пищи, тогда как люди в своих разнополых детях развивают приобретательные способности неравномерно: мужчина, при одинаковых усилиях и трудах с женщиною, зарабатывает более женщины. Такой ужасный беспорядок в человеческом обществе фельетонный философ академической газеты поставил в укоризну нашему русскому обществу, то есть тому же обществу, к которому обращены пени профессора Сеченова, и напечатал эти укоризны в той же академической газете, в которой напечатано язвительное письмо г. Сеченова.
      За философом академической газеты не замедлили откликнуться и другие нигилистические специалисты по женской части, и все они снова готовы докучать людям своею болтовнею, начинающеюся вопросом: женщины люди ли? и кончающеюся советом брать уроки детского воспитания у животных. Теперь для того, чтобы шутовской вопрос этот опять расплылся в такой же бездне празднословия, в какой он плавал назад тому несколько месяцев, недостает только маленького случая, чтобы какая-нибудь газетка, трактующая об этом предмете с нигилистической точки зрения, попалась на глаза Н. И. Соловьеву — специалисту по женской части с эстетической точки зрения. Тогда беда! Г. Соловьев теперь ходит холосто: он недавно только что благополучно разрешился разом тремя статьями, проливающими новый свет на русский эпос, и ныне слушает, как их хвалят. Очень хвалят! Чуткое и вдобавок давно избалованное похвалами ухо этого писателя слышит их везде — в воздухе, в невидимых мирах и в безднах, из которых он исторгает женщин, неосторожно ступивших с супружеского ложа. Теперь, когда все видимые и от творения мира помышляемые заняты тем, что «хвалят, очень хвалят и превозносят» писания г. Соловьева, он, взманенный жаждою славы и похвал, всеконечно, ищет новых подвигов, достойных всеобщего восторга. Увидя малейшее нестроение в вопросе, столь близком и столь специально знакомом г. Соловьеву, как вопрос о женщинах, — он не промолчит, и редактор Хан тогда пропал, как швед под Полтавой. Но дело может не кончиться и г. Ханом: оно может иметь и другие смутные последствия. Тем же самым ударом, который доктор Соловьев даст доктору Хану, будет нанесен им еще один новый и, всеконечно, самый тяжкий удар женскому вопросу, который уже и без того лежит весь в синяках и в гноящихся ранах и, всеми презрительно обегаемый, не чает более никакой помощи, а только ждет своего сострадательного самарянина, который бы убрал его с проезжей дороги.
      Опять начнутся плодотворные препирательства о том, какая женщина лучше: скромная или нигилистничающая, неряха или опрятная, стриженая или длинноволосая? Опять эстетик Соловьев скинется боной и будет стоять за скромных, опрятных и длинноволосых, а нигилисты — за стриженых и беспардонных нерях. Опять нигилисты пойдут опираться на физиологию, в которой большинство их всего только и знает, что одно имя профессора Сеченова, а г. Соловьев — на индийскую грушу; опять нигилисты зарядят, что женщина круглым счетом всегда свободна располагать как угодно своим телом и пренебрегать репутацией; а г. Соловьев будет соплетать из своих статей «пояс целомудрия». Опять нигилисты скажут, что мужчина есть сам по себе и должен трудиться, а женщина есть сама по себе и тоже должна трудиться; а Н. И. Соловьев возразит, что этот вздор, что мужчине нет особенной части быть самому по себе, а что хорошего мужчину не унижает даже то, если он подаст на своих руках жене ребенка… Опять… но уж перечислять ли далее, что будет говориться опять этими враждующими друг с другом специалистами по женской части! Все это утомительное idem per idem, все это пошлейшая, докучная басня: жили-были Кутыль да Журавль, накосили они себе стожок сенца, поставили посередь польца: не сказать ли вам опять с конца?
      Тупеет ум и меркнет соображение, когда пожелаешь добиться: для кого и для чего все это пишется? Стоит ли с этими людьми говорить, как говорят с дельными людьми, ищущими истины? Стоит ли, например, одним из них доказывать, что в женском типе, который может выработаться по идеалу нигилистических специалистов по женской части, не будет ничего отличительного от типа грубой крестьянской бабы, которой стоит только надеть мужнин тулуп, чтобы ее совсем не по чем стало отличить от безбородого мужика, но которая также не сможет конкурировать в заработке с своим столь же, как она, развитым братом или мужем? Стоит ли доказывать другим, что по идеалу Соловьева не может быть создано совсем никакого типа или, с великими натяжками и предугадываниями великих мыслей этого автора, может быть создан тип резонирующих дур, для которых может быть вопросом и то: унизит или не унизит себя муж, если он подаст свое дитя на своих руках своей жене?
      И эти-то ничтожнейшие писания у нас, о россияне, считаются в некотором смысле монографиями женского вопроса! И они-то составляют его литературу!
      Смех и бесчестие трудам этих людей и нелепому времени, породившему возможность опубликования таких трудов в литературе: это вся награда, которой вправе ожидать себе от общества многоречивые специалисты по женской части. Им, этим празднословам, приходится теперь очень круто. Мы говорим в эту минуту об одних нигилистических специалистах по женской части и не касаемся г. Соловьева. С г. Соловьева нечего спрашивать, он, как говорится, «пришел Емеля, помолол, да и прочь пошел», но тем… Тем нет более никакого спасения ни в каких статьях, ни в каких фразах. Их положение столь плачевно, что они даже лишены возможности объясняться, и если у них есть малейшая способность понимать положения, то они непременно должны это видеть. С одной стороны, так называемый женский вопрос стал b?te noire для всякого журнала, и читатель бежит от страниц, трактующих об этом вопросе, как от чумы. Этот удар специалисты нанесли себе сами, своим многоречием по женскому вопросу. Другой же, еще более сильный удар по рукам, которые захотят баловаться женским вопросом, дан нынче со всею строгостью г-жою Сусловою, которая, добившись специализирования себя в медицине, доказала, что женщины, желающие себя специализировать, нуждаются ныне уже не в словах, а в деловой помощи осуществлению их стремлений.
      Кто же прежде всех должен оказать им эту помощь?
      Очевидно, специалисты по женской части, так много сочувствующие этому на словах. Они должны начинать это дело.
      Но могут ли они своими собственными силами класть почин специализированью женщин в науках, без поддержки на первых порах со стороны общества или со стороны правительства?
      Ни на минуту нельзя затрудниться отвечать, что могут.
      Во второй статье нашей, которою мы окончим разбор деятельности наших специалистов по женской части, мы назовем одного человека; мы назовем даже двух человек, живущих здесь же, в этом же самом Петербурге, при том самом обществе и при том самом правительстве, которые якобы стоят на каждом шагу впоперек дороги присяжным специалистам по женской части, и деятельностию этих двух человек в пользу женщин докажем, что все эти препятствия и затруднения ничтожны для того, кто хочет делать свое дело. Мы назовем двух человек, которые никогда не добивались случая подрапироваться специализмом по женской части, которые не трубили перед собою в трубы, а сделали для желающих трудиться женщин, может быть, более всех известных русских специалистов по женской части (исключая читавшего каком-то женщинам какие-то заманчивые специальные лекции литератора Слепцова. Этот человек подготовил слушавших его нигилистических женщин к пониманию, что есть мужчины, стоящие по степени своей рассудительности неизмеримо ниже самой простой бабы).
      Мы в немногих словах расскажем все, что, с отличающею честные дела скромностию, сделано теми двумя людьми, о которых мы вспоминаем; а теперь заключим нынешнюю свою статью тем, что все труды наших специалистов по женской части не принесли русской женщине никакой пользы. Но вред — принесли! Они заездили этот вопрос так, что теперь надо Бог знает какой ловкости, чтобы склонить читателя развернуть страницу, на которой он ожидает встретиться с разговором о женском деле.
      Окончим этим и еще раз подивимся всей тупости и всей наглости этих борцов за женщину, не ограничивавших своих хлопот одним специализированьем женщин, но хлопочущих об их умах, об их правах и нравах.
      У нас в России, где женщины и по обычаям страны, и по складу нашей жизни свободнее всех женщин западной Европы, у нас, где женщина и перед очами закона равноправна с мужчиною более, чем женщина любого другого европейского государства, — никогда не было осязаемо совершенного недостатка в женщинах, отличавшихся и умом, и истинными добродетелями, составляющими украшение человека. Наша верующая и хранящая предания страна не оскудевала никогда серьезными женщинами и, благодаря здравому смыслу русского народа, оберегающего святыню семьи, не оскудела от них и ныне.