Преосвященный же Леонид, вероятно, сарский и подонский, прибывший в Москву "на обещание" (+ там же, 1743 г.), конечно, не должен бы возвращать подсудимому его "спорных челобитен", дабы не отнимать у него всех средств к оправданию, но тогда у наших архиереев такое самочинство было в ходу, да иными невегласами и о сю пору иногда похваляется, как нечто отеческое. Если архиерею казалось, что "просьба нехороша", т. е. неосновательна, то он, прочитав её, тут же "возвращал просителю" и изрекал: "пошёл вон". Это заменяло собою "отказную резолюцию" и в видах сокращения тогдашней отчаянной "волокиты" было бы, пожалуй, не совсем дурно, если бы только русские архиереи не были обыкновенные люди, которым по воле Творца свойственны все человеческие слабости и ошибки. Но как бы то ни было, а и этот самый факт, что архиерей Леонид возвращал попу Кирилле его жалобы, несомненно даёт право думать, что жалобы эти были кляузные и вздорные, - в роде той, которую он послал в петербургский синод. Преосвященный Леонид, возведённый в сан епископский из архимандритов московского Петровского монастыря, конечно, знал более или менее всё выдающееся в московском духовенстве, и отец Кирилл, вероятно, был ему хорошо известен, так как подобных ему иереев, вероятно, было не очень много, и во всяком случае Кирилл между ними мог занимать весьма видное место. А потому, казалось бы, что надо дать больше веры свидетельствовавшему по евангельской клятве дьякону и ничем не опороченному сторожу, а с ними и Перфилью, и епископу с дикастерией, где о Кирилле тоже, чай, что-нибудь ведали, чем верить самому Кирилле, но петербургский синод взглянул не так. Тут сидели тогда три иерарха: знаменитый Феофан Прокопович, будущий невинный страстотерпец Феофилакт Лопатинский, да Игнатий Смола, митрополит коломенский. Они, в заседании 4 июля, и решили - "невольное пострижение Кирилла приостановить, а дело пересмотреть". О чём в Москву и послали указ, подписанный тако: "Феофан, архиепископ новгородский; Феофилакт, архиепископ тверской, и Игнатий, митрополит коломенский".
      Не считая последнего, два вышеподписавшиеся были своего времени светила. Феофан Прокопович как "око и рука царская", а Феофилакт Лопатинский как человек прямого и честнейшего характера, который и довёл его если не до мученичества, то, по крайней мере, до страстотерпчества. Не посчастливилось, впрочем, и Смоле, который, при коловращениях 1730 года, в декабре был сослан в Свияжский, а потом в Николо-Корельский монастырь, где и протомился ещё целые одиннадцать лет (+ 25 дек. 1741).
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Как черта нравов великодушной Москвы, давно протестующей против возмущающего её петербургского мелкодушия, чрезвычайно любопытно, - как там, в этом сердце русской "самобытной непосредственности", отнеслись к вмешательству трех "хохлов"? Конечно, если не люди должностные, от которых трудно ждать больших доблестей независимого духа, то народная среда, совершенно свободная располагать собою в приходском деле, тут покажет свою стойкость и верность добрым обычаям. Приход станет за то, чтобы ему не навязывали такого бестыжего пастыря.
      Посмотрим!
      Едва слуга Пафнутиева монастыря Владимир по распоряжению "хохлов" привез Кириллу из Боровска обратно в Москву, здесь всё для подсудимого против прежнего отменилось и расцвело. Прежде все, не исключая преосвященного Леонида, боялись, что Кирилл уйдет из рук, и томили его под караулом; теперь, когда он в самом деле начал уходить, его прямо с монастырской телеги отдают "на расписку" в том только, чтобы ему "с Москвы не съехать", пока он подпишется к выпискам, какие будут сделаны на поданной им его императорскому величеству челобитной. Весь ответ за его целость возложен на "порутчиков", и поручиков явилось довольно, и все из иереев. Пришли за него поручиками попы от Дионисия Ареопагита, от Дмитрия-мученика и от апостола Андроника, да ещё к ним пристал и "синодального дома поддьяк", и все они с милою радостью "попа Кириллу на расписку взяли".
      Но попы и московские дьяки издавна славились своею искательностью, а есть ещё народ, община, т. е. прихожане церкви Всемилостивого Спаса в Наливках. Тут свой толк и свой независимый разум. Они и сказались, только престранно: прихожане Спаса в Наливках в числе 42 "персон" подали от себя на высочайшее имя прошение, в котором молили "повели, всемилостивый государь, нашему приходскому попу Кирилле Фёдорову при оной нашей церкви служить по-прежнему, понеже он нам, приходским людям и вкладчикам, всем удобен".
      Какая по этому последовала резолюция, из дела не видно, а "приходские люди" стояли на своём и 2-го декабря подали вторую такую же просьбу в синодальный казённый приказ, и там опять писали, что поп Кирилл им хорош и они просят "дать ему к их церкви для служения эпитрахильную память".
      Поп Кирилл, который, состоя за "порутчиками", всё это благоустроил, сейчас же пустил новую челобитную на государево имя. Он, как мирской человек, отдавал себя во власть прихожан и просил с ним "учинить по приходских людей прошению". При этом он прибавил, "что служить готов и уже поисповедывался".
      Синод внял молению "приходских людей" и 14-го января 1730 года постановил, что как указанные попом Кириллом свидетели не "сысканы" и "затем совершенно того дела решить невозможно (?!), а приходские люди и вкладчики заручным челобитьем просили оному попу Кириллу при той церкви для священнослужения быть по-прежнему, понеже он приходским людям и вкладчикам всем угоден. Приказали: по оному приходских людей челобитью помянутому попу Кириллу быть при той церкви и священническая действовать, и для того дать ему епитрахильную грамоту, по обыкновению, взяв пошлины".
      Приход, представленный в лице 42 персон, восторжествовал над всеми решениями дикастерии и московского отделения синода. "Поп не Божий, но приходу гожий", начал снова "священническая действовать по-прежнему", но можно ли видеть в этом торжество справедливости и благочестия? Есть ли тут хоть какой-нибудь залог доброго влияния такого примера на церковные дела в других местах?
      Думается, что ничего этого нет, и обстоятельства до поразительности это подтверждают на протяжении целого столетия.
      Друзьям "направлений" это, может быть, неприятно слышать, но мы собираем и группируем известные нам факты вовсе не для того, чтобы обобщить их во вкусе людей того или другого "направления". Нам приятнее просто искать уроков в прошлом, чтобы будущие новые шаги можно было обдумать опытнее и вернее.
      Всё, что делал в Москве поп Кирилл, продолжалося безустанно то здесь, то там целых сто лет. Идёт это до поразительного и смешного сходства даже в самом характере бесчинства: пьянство, дебоши в церквах и т. п.
      Случаев этих не перечислить и, наконец, они становятся столь общим "позорящим церковь" явлением, что св. правительствующий синод 5-го августа 1820 года решился не скрывать этого более, а подействовать на "позорящих церковь" обличениями и угрозами.
      В этих видах синод напечатал и разослал по повелению государя Александра Павловича указ, из которого к ужасу нашему видим, что у попа Кирилла за сто лет наплодилось так много последователей, что государь Александр Павлович, его министр князь А. Н. Голицын, а равно и весь и тогдашний синод нашлись вынужденными "принимать особые меры к охранению мирян от соблазнов духовенства".
      Что же такое именно происходило и почему тут власть уже перестала посылать людей учиться благочинию к иереям, а озаботилась "охранять мирян от соблазнов духовенства"?
      В 1730 году этого ещё не было, а в 1820 уже оказалось нужно.
      Что произошло в общей картине нравов русского духовенства?
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      В указе от 5-го августа 820 года напечатано, что до сведения государя императора Александра Павловича дошли "позор и нарекание влекущие поступки духовенства". В общем все эти поступки напоминают характер происшествий, случившихся сто лет тому назад у Спаса в Наливках, но ближайшие из них, на которых, так сказать, оборвалось терпение Александра I, пропечатаны. Мы их сейчас узнаем, и при этом просим обратить внимание, что все эти события случились в разных местах, но около одного и того же дня - именно около праздника Благовещения, когда, по народному поверью, "даже птица гнезда не вьёт".
      Вот что свило при этом случае русское духовенство: 1) вологодской епархии священник Сперансов, 26-го марта 820 года,
      Значит, в страстную пятницу, при плащанице, ибо по полному месяцеслову Косолапова (Казань, 1874 г.) Пасха в 1820 году приходилась 28 марта. Синод этого вычисления государю, может быть, не вывел. (Прим. автора.)
      "пришёл пьяный в церковь к вечернему пению: сел на скамейку неподалеку от св. престола и..." В указе, хотя и печатном, но слишком точно, не по-печатному, выражено, что сделал отец Сперансов. Скажем одно: он сделал хуже, чем поп Кирилл с полою сторожа... 2) В том же марте, в городе Торопце, соборный дьякон Ефим Покровский пришел пьяный к литургии и повёл себя так, что его надо было выслать вон из церкви, но он ни за что не хотел выйти, "пока полицейским десятником был выведен". 3) Ярославской губернии, в г. Угличе, соборный священник Рыкунов "28-го марта (значит на первый день Пасхи) был за вечерним пением пьян, и когда протоиерей, по окончании вечерни, вошел в алтарь, то увидал священника Рыкунова лежащим и облевавшимся в алтаре". 4) В Кинешемском уезде, того же 29-го марта (в понедельник, на Пасхе), пришли в церковь к вечерне пьяные весь причт, и дьячок с пономарем стали буянить. Унять их не было никакой возможности, и церковный староста выбежал из церкви вон, а самую церковь запер, приставив к дверям караул, и послал за благочинным. В церкви же с "чинившими буйство" дьячком и пономарем попался в плен и бывший в алтаре священник, стража из крестьян, приставленная старостою к церковным дверям, содержала там своего духовного отца и его причетников крепко, и только слухом внимала, какие внутри храма происходили боевые действа. Староста, вероятно, был мужик умный и находчивый, и огня замкнутым духовным не оставил.
      Далее продолжаем словами указа: "По прибытии на другой день благочинного оказалось, что священник с причетниками были черезо всю ночь заперты в церкви. На амвоне и на висящей у царских врат епитрахили было несколько капель крови, и самая епитрахиль по местам изорвана (батюшку причетники били, или батюшка их бил, это не объяснено). Евангелие было на престоле опрокинуто, кресты в беспорядке, св. ковчег - на лавке у левого клироса, напрестольная одежда с трех сторон, а особливо с задней, почти вся изодрана и окровавлена; из книг Триоди Цветной несколько листов вырвано и вместе с книгою брошены посреди церкви, а у дьякона Егорова руки искусаны и в крови".
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Четыре такие происшествия, зараз случившиеся между праздниками Благовещения и Пасхою 1820 года, так встревожили князя Голицына, что он довёл о них до сведения императора.
      Государь Александр Павлович этим "сильно огорчился" и очень правильно заметил, что духовные люди, натворившие такие чудеса, "конечно уже прежде были неспособны к отправлению их должности и не могли вдруг дойти до такого крайнего разврата".
      Синод против этого не оправдывался, да и что бы такое он мог привести в оправдание епархов, у которых описанные гадости имели место? Замечание государя было глубоко верно: вдруг такие гадостники не являются, и тот, кто их воспитал и терпел к растлению и соблазну тёмных прихожан, подлежал бы сугубой каре, чем сами бесчинные попы и дьяки.
      Епархиями, где произошли в 1820 г. эти бесчинства, правили в Вологде епископ Онисифор Боровик, из обер-священников; в Пскове знаменитый Евгений Болховитинов; в Костроме - Самуил Запольский, а в Ярославле (где духовные подрались и погрызлись и искровянили алтарь) - Филарет Дроздов. (Прим. автора.)
      Государь и министр князь Александр Голицын горячо прониклись энергическим желанием остановить такое крайнее развращение в духовенстве, чтобы эти учители благочестия по крайней мере хотя не поселяли "соблазна в прихожанах, которые, видя таковых пастырей, нарушают иногда и сами правила христианские". Государь приказал, чтобы взяли самые действительные меры унять соблазнителей тёмного простонародья, и Голицын, как синодальный обер-прокурор, подробно объяснил отцам святейшего синода, в чём именно государь Александр Павлович усматривал "причину соблазнительной для прихожан безнравственности русского духовенства".
      Но святейший синод и сам знал, в ком и в чём эта причина, и открывался, что он уже не раз пробовал унимать бесчинное духовенство, но безуспешно.
      По смыслу указа 20-го года видно ясно, что государю было известно, как духовенство многократно было увещеваемо жить нравственнее, но что все эти многие и долгие увещания и убеждения многих прежних лет на наших духовных "не имеют желаемого действия не от чего иного, как от слабого за ними надзора и от несоблюдения мер, установленных к истреблению в духовенстве пороков".
      Кто же мог составлять этот "надзор": епископ с его духовным штатом или мир, народ - прихожане?
      Теперь очень многим, особенно из людей, не знающих истории церкви, кажется, что лучше всего держать духовенство в зависимости от воли прихода, и это действительно не противоречит древней церковной практике и имеет свои хорошие стороны, но имеет и дурные.
      Благодаря сухому, безжизненному и вообще ничего не стоящему преподаванию церковной истории в русских учебных заведениях, у нас вовсе не знают, каких излюбленных миром невежд присылали приходы к епископам для поставления, и почему практика заставила оставить этот порядок, по-видимому, самый приятный и наилучший.
      Безусловным партизанам избрания и смещения священника приходом не следует, по крайней мере, забывать того, чем показали себя в нынешней нашей истории с попом Кириллом "сорок две персоны", сделавшие всё, что захотели, от имени целого прихода Спаса в Наливках... И подобные вещи бывали не раз и не в одной Москве, которая дорога тут для примера, как "дом", где всё в порядке. А что бывало, то, конечно, и паки быть может, хотя бы и с некоторым видоизменением в приёмах. Но ни император Александр I, ни князь А. Н. Голицын не были причастны тому народничеству, которое на один лад понималось в век императора Николая I и ещё иначе трактуется некоторыми ныне. И благожелательный "восстановитель тронов" и кн. А. Н. Голицын были по воспитанию и по вкусам своим европейцы и хотели в жизни просто лучшего, более облагороженного и более отвечающего их, без всякого сомнения, до того возбужденному идеалу, что осуществление его в России представлялось очевидною невозможностью. Особенно это чувствовалось в вопросах религии, в которых они парили так высоко, что обоих, по совету преподобного Нила Сорского (Майкова), надо было желать "опустить на землю". Стремясь к благоугождению богу, с каким-то болезненным пиетистическим жаром они искали на земле не простых добрых, рабочих и богопочтительных людей, а прямо ангелов, "видящих лицо Его выну" и неустанно вопиющих "свят". Такой высокий духовный запрос тотчас же вызвал и соответственное предложение: являлись ловкие люди, которые, не моргая глазами, сказывали, что они уже прошли несколько небес и успели получить непосредственные откровения, но только до времени остались на земле, дабы ознакомить других с блаженством непосредственного собеседования с богом. Это не был пиетизм нынешней великосветской беспоповщины: тогдашние признавали таинства, даже более, чем их значится по катехизису Филарета Дроздова, - и для "блаженного собеседования с Богом" признавали необходимым посредствующее участие духовенства. И государь Александр Павлович, и кн. Голицын относились к духовным до того тепло и почтительно, что - случалось - целовали даже руки как у православных, так и у католических священников (у которых это и не принято). Но понятно, что они жаждали видеть и уважать в духовном его духовность и потому "тьмы низких истин им дороже был возвышающий обман". Когда они видели священный для них сан в унижении, они страдали так искренно, что, может быть, теперь иному это даже и понять трудно.
      Нам могут указать, что государь и Голицын нередко принимали за благочестие ловко представленное притворство, за которым скрывалась порою гадость более противная. Не станем против этого и возражать: многие притворщики, без сомнения, делывали дела и хуже, но ни император Александр Павлович, ни кн. Ал. Н. Голицын, ни прочие благочестивые люди их века, которых позднейшая критика винила в недостатке так называемого "русского направления" и в поблажке мистической набожности на чужеземный лад, не были виноваты в том, что грубость их отталкивала от себя. Она и в самом деле противна. Привыкнуть к ней трудно, да и не дай бог, а без привычки её нельзя переносить, не угнетая в себе самых лучших своих чувств, на самой вершине которых в живой и благородной душе всегда будет стремление "поклоняться духом и истиною" Духу истины, иже от Отца исходит и живит мир.
      Ни от государя Александра Павловича, ни от Голицына с их туманными идеалами нельзя было и ожидать, чтобы они, огорчась церковным бесчинством, обратились за поправлением этого горя к общецерковной помощи, т. е. к приходу, ибо это не было, как выше сказано, в их вкусе, да и - как мы видели из истории у Спаса в Наливках - приход действительно мог казаться очень ненадежным.
      Следовательно, очень понятно, почему поправлять дела в 20-х годах поручили не приходам, а опять синоду же.
      Что же сделал синод, которому Голицын передал трогательное огорчение государя и его желание "защитить народ от соблазнов духовенства"?
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Синод напечатал указы, в которых, во-первых, напоминал о прежних убеждениях, которые много раз были безуспешно делаемы духовенству, а во-вторых, поставил архиереям на вид волю монарха "обратить внимание на благочинных". Синод рекомендовал архиереям выбирать благочинных "способных, беспристрастных, расторопных и обязать их вперять благонравие, подчиненность и послушание". Вместе с тем велено было взять со всего русского духовенства "строжайшие подписки", что они, "сообразуясь с достоинством своего звания, будут стараться поведение своё при всяком случае сохранять, - жить в благонравии, - пороков гнушаться и такими средствами, сколько возможно, изгладить из мнения государя неблагоприятное о себе замечание".
      Духовенство, от которого повсеместно отобрали такие "строжайшие подписки", может быть, и старалось "поведение свое при всяком случае сохранять", но это ему решительно не удавалось, а император Александр I спустя пять лет скончался.
      Во всё наступившее затем царствование государя Николая Павловича духовенство также не счастливее продолжало "поведение своё при всяком случае совершенствовать", и в результате всё выходило то же самое. С усилением строгостей над литературою вообще и в особенности над пиетистическою и библейскою литературою, которая возбуждала внимание общества к положению дел в церкви, для дебошей духовенства настали времена более благоприятные. Неисчислимые массы происшествий возникали и гасли, окупленные у консисторских взяточников, которые стали брать иногда уже не только на себя, но и "на архиерейскую часть". Преобладающий характер в безобразиях николаевского времени - всё тот же "соблазн мирянам", расширившийся до того, что с одним из иереев херсонской епархии детская слабость случилась, когда он стоял на великом выходе во святых дверях с чашею в руках... Ударили строгости, угрожавшие даже "умалением рода преподобных"; многих из духовной молодежи забрали "по разбору" в рекруты. Это была мера ужасная, "какой и не ожидали". Встряхнуло всех, и род преподобных действительно умалился, но не оскудел, и благочестие в духовенстве всё-таки не процвело. Для исследования вопросов тогда, разумеется, было не время, но всего чувствительнее для всех казался недостаток хороших благочинных, которые, при большой зависимости от архиерейских чиновников, сделались "секретарскими данниками" и "переданниками", и, разумеется, никак не могли "вперить" духовенству то, что и самим им в большинстве было чуждо.
      Живая и многозначительная церковная должность благочинного приняла характер арендного откупщика: благочинный собирал дань с духовенства своего благочиния и вез "с книгами" в город, где была кафедра архиерейская. Это был порядок, который соблюдался открыто, гласно и повсеместно. Благочинный сделался консисторским мытарем и, чтобы держаться на месте, должен был наблюдать аккуратность в сборе и в платежах. Отсюда наибольшею частью за благочиния брались люди оборотливые и торговые... Люди тихого, кроткого, истинно благочинного духа всеми силами отказывались от этих должностей, с которыми им, впрочем, было и не справиться, да и не накормить тех, кого Пётр в своем регламенте отыменовал "несытыми архиерейскими скотинами".
      Опять целые полстолетия "ведомство православного исповедания" заботилось уврачевать немочи духовенства посредством таких формальных, но бессильных порядков и, наконец, признало их несостоятельность и постановило нечто новое и на сей раз действительно более надёжное. В обер-прокурорство графа Д. А. Толстого восторжествовала правильная мысль поставить иначе самих благочинных, сделать их более самостоятельными и менее зависимыми от прихотей архиерейского штаба...
      Духовенство получило право выбирать себе благочинных из своей же среды. Образцового благочестия и благочиния это не создало и не могло создать в среде, в течение веков задавленной и павшей, но подъем духа всё-таки совершился значительный. Люди заговорили о своём внутреннем достоинстве и стали интересоваться общественными делами своей среды. Воспитание детей двинулось вперёд, вдруг и повсеместно, но старички ещё иногда пошаливали по старине: новые порядки, уничтожившие благочиннические доходы, им не нравились, они мечтали о возвращении на попятный двор и доходили до пошлых выходок, вроде опускания в баллотировочные ящики ореховых свищей и пивных пробок...
      По-видимому, смешно было бы и думать, чтобы подобные вещи, как свищи и пивные пробки, попавшие в баллотировочные ящики, могли иметь серьёзное значение в церковном деле, однако случилось именно так. Страстная к скандалезностям газетная печать огласила один такой случай по свету, и о пробках пошёл говор, которому противники выборного начала хотели придать общее значение и, выждав удобной поры, достигли своих целей. Все прежние неудачи, имевшие действительно характер общего значения, были позабыты, и выборное начало, установленное при графе Д. А. Толстом, в духе соборного православия, отменено, а вместо его введён в действие опять старый порядок назначения благочинных архиереями.
      Это произошло так недавно, что результаты этой меры до сих пор ещё не могли обнаружиться, но они, конечно, будут видны в будущем.
      Однако новое движение к старому, если только оно будет последовательно проводимо в духе циркулярного синодского указа от 5-го августа 1820 года, этим не может быть кончено - оно требует завершения в той части, которой прежняя практика едва коснулась.
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Напомним, что указ 1820 года говорил тоже о "несоблюдении правил" - в чём тогда видели указание самим архиереям держаться установлений "Духовного регламента", который одни из них сами для себя подписали, а другие испразднили как для себя, так и для своих наступцев. В "Духовном регламенте" Петр I начертал им всё, как весть себя, дабы делом править, а в тягость подчиненным не быть. С свойственною его многообъемлющей натуре внимательностью, Петр запретил архиереям, чтобы они позволяли "водить себя под руки и стлаться им в ноги" и делать многое тому подобное ко усилению их "непомерного самолюбия". Когда был распубликован указ 1820 года, с напоминанием "о несоблюдении правил", большинство архиереев пустили это мимо ушей, но были из них и такие, которые попробовали "соблюдать правила". Таков был, например, епископ астраханский, имени которого теперь не вспомню, но твёрдо знаю, что бывшее с ним ироническое происшествие описано в "Москвитянине" (1851 - 1853 гг.).
      Поехал этот архиерей ревизовать свою епархию, с решимостью даже ехать "по правилам". А правилами регламента архиерею указывалось не выезжать с вечера в приход, а ночевать за три версты, и утром прямо приехать, войти в церковь и служить. Цель этого указания очень понятна: чтобы архиерей видел всё, как застанет, а не "вприготове", и чтобы приходские священники не были "обжираемы архиерейскими несытыми скотинами" и не тратились на висант и рыбы, без которых, по доброму обычаю, не может обходиться архиерейская встреча, "а попам от того изнурительно".
      Между тем, чтобы служить обедню, архиерею надлежит к тому приготовиться, выслушать накануне вечерню и проч. Пётр Великий, начертывая регламент, это позабыл, или упустил из вида, что, при множестве его трудов, и весьма понятно, а архиереи, подписавшие регламент, о том "премолчали", что тоже понятно и соответственно отваге их владычного духа. Но архиерею всё-таки нельзя, не нарушая правил, служить без приготовления. Кроме того, не перед всякою приходскою церковью есть "за три версты" жильё, где бы можно было отслужить вечерню.
      Вознамерившийся точно исполнять все правила регламента, астраханский архиерей всё это предусмотрел и принял свои меры: он поехал с обозцем, в котором у него, между прочим, были и два холщёвые шатра, или палатки.
      Подъехал он к городу ещё засветло и остановился, как раз не доезжая трех верст, и как никакого человеческого жилья тут не случилось, то слуги архиерейские разбили на поле бывшие в обозе шатры. На дворе был ветерок и тучилось, а слуги архиерейские оказались не мастера закреплять шатры, и потому, раскинув одну палатку возле другой, они перепутали их на всякий случай одну с другою верёвками. Это была предосторожность совершенно необходимая, если свеженький ветерок к ночи закрепчает и ударит погода. Затем в одной палатке владыка с иеромонахом стали молиться богу, а в другой - келейная прислуга и приспешники начали готовить ужин.
      А в это самое время - надо было так случиться, - какому-то "служащему дворянину" довелось выехать из города в каком-то лёгком экипажце "для проездки молодой лошади". И вдруг видит этот дворянин среди хорошо ему знакомого чистого поля, где он никогда не встречал никакого воинства, стоят две палатки, одна близь другой, и около их дымок курится.
      Дворянин был человек любопытный. Чрезвычайно его заинтересовало, что это за шатры, какой витязь или богатырь стал в них под его родным городом? И показалось дворянину необходимым немедленно же разузнать, чем эта странная внезапность угрожает мирному городку, который в виду темнеющих небес готовился почить от трудов дневных. Пусть бьют всполох и собирают силу, способную отразить супостата.
      Но дворянин был сколь любопытен, столь же и труслив: хотелось ему и подсмотреть за шатрами, да боязно было к ним прямо подъехать, ибо не знал он, какая в них рать и сколь велика её сила. Он и поднялся на хитрости, стал делать около палаток объездные круги по тому способу, как ружейные охотники стаю дрохв объезжают, т. е. всё вокруг их кружат, делая один круг другого теснее.
      А когда дворянин довольно сблизился, то на одном из таких оборотов он пустил свою молодую лошадь, будто не мог с нею управиться, и наметил её ход как раз в тот промежуток между двумя палатками, где проходили напутанные архиерейскими слугами верёвочные сцепления.
      Верёвок этих по темноте дворянин издали не рассмотрел и не успел опомниться, как и лошадь его, и экипаж, и сам он очутился в тенетах, а обе палатки сорвались с колков и архиерей с иеромонахом, и слуги с таганами и кастрюлями - всё полетело копром и в кучу... А к довершению живой картины, внезапно хлынувший дождик начал орошать всю эту группу своими потоками...
      Первый пришёл в себя архиерей, и первый же нашёлся, что делать: и шуйцею и десницею он привлёк к себе виновника происшествия за волосы, а сослужившие и слуги архиерейские, последовав примеру владыки, споспешествовали расправе, и в самое непродолжительное время они соборне так отделали дворянина, что тот, забыв искать убежавшего коня, насилу притащился в город и возвестил, что приехал архиерей сердитый-пресердитый и ужасно дерётся.
      Духовные, которых это известие всего ближе могло касаться, исполнились радосторастворенного страха и сию же минуту принялись всё приводить в порядок, а в поле выслали умилительную депутацию. Посланные с фонарями отыскали под дождем перемокшего владыку и его свиту и доставили всех их в город. Владыка не устоял и потёк богошественными стопами обсушиваться. Выходило это против регламента, но, как известно, "нужда пременяет законы".
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Рассказанный случай, разумеется, не составляет в какой-нибудь мере необходимое следствие того правила, последствием которого явилось описанное забавное происшествие, но оно курьёзно завершает картину разнородных опытов к подъёму церковных дел способами, доказавшими уже свою несостоятельность, и его достойно припомнить для тех, кои думают, что уместнее всего теперь будто бы сделать крутой поворот к практике регламента.
      Какое несчастье видеть всё спасение в поворотах назад? И если так, то докуда поворачивать? Хуже ли ныне, чем было прежде, например, в те времена, когда на земле жили святые люди, а церковью правили образцовые правители?
      "Вчера печаль, рыдание и скорбь чад церкви Божией; тоже и сегодня, да и долго ещё будет так. О, если бы не возвращаться мне на прежнее", - говорит Евстафий Солунский.
      "О, если бы не возвращаться!"
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Впервые - журнал "Исторический вестник", 1883, Л 2, под названием: "Поповская чехарда и приходская прихоть. Церковно-бытовые нравы и картины. (Рассказаны по оригинальным источникам)". Очерк имел также второй эпиграф: "Прихоти нашего нрава страннее прихоти судьбы". Ларошфуко.
      Стр. 536. Наливки - слобода в Москве, основанная при Василии III.
      Евстафий (ок. 1110 - ок. 1194) - духовный писатель, митрополит греческого г. Солуня (Фессалоники, Салоники) на берегу Эгейского моря.
      ..."приукаженный поп, по эпитрахильному указу"... - т. е. прикреплённый к церкви по указу митрополита, разрешавшему служить в храмах один год лишь при наличии епитрахили - обрядового передника с крестом, надеваемого на шею и спускающегося ниже колен.