В комнате полтемно. Лампа горит, но колпак так сноровлен, что только в одно место свет отбивает, где она руками лепит... Все это она сама себе всегда и зажигает, и гасит, и на канфорке воду греет - все без прислуги.
      И теперь так - весь дом в покое отдыхает, а она, завистная работница, как ни в чем не бывало, опять уже все свои принадлежности расправила.
      Мнет, да приставляет, да черт знает что вылепливает, и я даже на фигуру ее посмотрела, что она сама на себя высказала, но нет еще, ничего не заметно, - вся высокая и стройная.
      Мать вошла, а она не видит, а у меня сердце ток-ток-ток! - так и толчется... Что будет? - прибьет ее старуха, что ли, и как та - с покорностью ли это выдержит, или, помилуй бог, забудется, да и сама на мать руку поднимет? Тогда я тут и нужна окажусь, потому что по крайней мере я вскочу да схвачу ее за руки и подержу - пусть мать ее хорошенько поучит".
      XIII
      Все дыхание я в себе затаила.
      Маргарита Михайловна постояла в полутемноте и ближе к ней подходит...
      Тогда госпожа Клавдинька вздрогнула и глину свою уронила.
      "Мамочка! - говорит, - вы не спите! как вы меня испугали!"
      Маргарита удерживает себя и отвечает:
      "Отчего же это тебе мать страшна сделалась?"
      "Зачем вы, мама, так говорите: вы мне вовсе не страшны! Я вам рада, но я занялась и ничего не слыхала... Садитесь у меня, милая мама!"
      А та вдруг обеими руками, ладонями, ее голову обхватила и всхлипнула:
      "Ах, Клавдичка моя! дитя ты мое, дочка моя, сокровище!"
      "Что вы, что вы, мама!.. Успокойтесь".
      А старуха ее голову крепко зацеловала, зацеловала и вдруг сама ей в ноги сползла на колени и завопила:
      "Прости меня, ангел мой, прости, моя кроткая! я тебя обидела!"
      Вот, думаю, так оборот! Она же к ней пришла и не строгостью ее пристрастить, а еще сама же у нее прощения просит.
      Клавдинька ее сейчас подняла, в кресло посадила, а сама перед нею на колени стала и руки целует.
      "Я, - говорит, - милая мама, ничего и не помню, что вы мне, осердясь, сказали. Вы меня всегда любили, я весь век мой была у вас счастливая, вы мне учиться позволили..."
      "Да, да, друг мой, дура я была, я тебе учиться позволила, и вот что из этого ученья вышло-то!"
      "Ничего, мамочка, дурного не вышло".
      "Как же "ничего"?.. Что теперь о нас люди скажут?"
      "Что, мама?.. Впрочем, пусть что хотят говорят... Люди, мама, ведь редко умное говорят, а гораздо чаще глупое".
      "То-то "все глупое". Нет, уж если это случилось, то я согласна, чтобы скорее твой грех скрыть: выходи за него замуж, я согласна".
      Клавдия изумилась.
      "Мама! милая! вы ли это говорите?.."
      "Разумеется, я говорю; мне твое счастье дорого, только не уходи от меня из дома, - тоска мне без тебя будет".
      "Да никогда мы не уйдем от вас..."
      "Не уйдешь?" Он тебя от меня не уведет?"
      "Да ни за что, мама!"
      Старуха так и заклохотала:
      "Вот, вот! вот, - говорит, - опять ты всегда такая добрая... А он добрый ли?"
      "Он гораздо меня добрее, мама!"
      "Почему же так?"
      "Он смерти не боится".
      "Ну... для чего же так... Пусть живет",
      "Вам жаль его?"
      А та заморгала и сквозь слезы говорит:
      "Да!"
      И опять обнялись, и обе заплакали.
      Веришь, что даже мне, и то стало трогательно!
      Аичка поддержала:
      - Да и очень просто - растрогают!
      - А Клавдинька-то и пошла тут матери не спеша и спокойно рассказывать: какой у него брат был добрейшей души, и этот тоже - ко всем идет, ни с кем не ссорится, ничего для себя не ищет и всем все прощает, и никого не боится, и ничего ему и не надобно.
      "Кроме тебя?"
      А она законфузилась и отвечает:
      "Мама!.. я его так уважаю... он меня научил жить... научил чувствовать все, что людям больно... научил любить людей и их отца... и... и вот я... вот я... счастлива навеки!"
      "Ну, и пусть уж так... пусть. А только все-таки... зачем... ты так себя допустила?"
      "До чего, мама?"
      "Да уж не будем лучше говорить. Пусть только будет ваша свадьба скорей - я тогда опять успокоюсь... Я ведь тебе все простить готова... Это меня с тобою только... люди расстраивают, сестра... да эта мать-переносица Мартыниха".
      "Бог с ней, мама: не сердитесь на нее - она несчастная".
      "Нет, она мерзкая выдумщица... по всем домам бегает и новости затевает... я ее выгоню..."
      "Что вы, что вы, мама! Как можно кого-нибудь выгонять! Она бесприютная. Вы лучше дайте ей дело какое-нибудь, чтобы она занятие имела, и не слушайте, что она о ком-нибудь пересуживает. Она ведь не понимает, какое она зло делает".
      "Нет, понимает; они приступили ко мне с сестрой, что ты странная, и так мне надоели, что и мне ты стала казаться странною. Что же делать, если я такая слабая... Я поверила и послала ее приглашать, и от этой общей ажидации сама еще хуже расстроилась".
      "Все пройдет, мама".
      "Ах, нет, мой друг... уж это, что с тобою сделалось, так это... не пройдет".
      Клавдинька на нее недоуменно смотрит.
      "Я вас, - говорит, - не понимаю".
      "Да я и не стану говорить, если тебе это неприятно, но я и о том думаю: как же это он провидец, а его обманом в чужую карету - обмануть можно?"
      "Ах, не станем, мама, спорить об этом!"
      "Я ему хотела пятьсот рублей послать, а теперь пошлю завтра за неприятность - тысячу".
      "Посылайте больше, мама, - мне жаль его".
      "Чего же его-то жаль?"
      "Как же, мама... какое значение на себя взять: какая роль!.. Люди видят его и теряют смысл... бегут и давят друг друга, как звери, и просят: денег.. денег!! Не ужасно ли это?"
      "Ну, это мне все равно... только нехорошо, что теперь сплетни пойдут; а я не люблю, кто о тебе дурно говорит. И зато вот я деверя Николая Иваныча, какой он ни есть, и кутила и бабеляр, а я его уважаю, потому что он сам с тобою в глаза спорится, а за глаза о тебе никому ничего позволить не хочет. "Сейчас, говорит, прибью за нее!"
      "Дядя добряк, мне жаль его, - он во тьме!"
      "И для чего это все необыкновенное затеяли! У нас все было весь век по обыкновенному: свой, бывало, придет и попоет, и закусит, и в карты поиграет, и на все скажет: "господь простит".
      "Простое, мама, во всех случаях всегда самое лучшее".
      "Да, он тебя и крестил, он пусть и перевенчает. А Мартыниха пусть к нам и не приходит, чтобы никаких выдающихся затей от нее больше не было".
      Вот что было выходило мне за мои хлопоты, но дело решилось иначе, и совсем неожиданно.
      - Кто же его решил? - спросила Аичка.
      - Кошка, да я немножко, - продолжала Марья Мартыновна.
      Но Клавдинька, к чести ее приписать, и в конце опять за меня заступилась, стала просить, чтобы меня какою-нибудь выдающеюся прислугою в доме оставили.
      Старуха ей отвечает:
      "Изволь, и хотя мне это неприятно, но для тебя я ее оставлю".
      Но во мне уж сердце закипело.
      "Нет уж, - думаю я, - голубушки, я и без вас проживу: я птичка-невеличка, но горда, как самый горделивый зверь, и у меня кроме вас по городу много знакомства есть, - я в услужение лакейкой никуда не пойду..." И честное тебе слово даю, что я в ту же минуту хотела потихоньку от них, не прощаясь, со двора сойти, потому что я, ей-богу, как зверь, горда; но вообрази же ты себе, что это не вышло. Ко всему этому случаю подпал еще другой, который и задержал. Пока я стояла на стуле и, на столе взгромоздившись, слушала их советы, жирный кот разыгрался, подхватил мои войлочные туфли, которые я на полу оставила, и начал, мерзавец, швырять их лапой по всему полу.
      От этакого пустяка меня просто ужас обхватил: заденет, думаю, мерзавец, туфлею за какое-нибудь легкое стуло или табуретку и загремит, и они тогда сейчас сюда взойдут, и какова я им покажусь на своей каланче? куда мне тогда и глаза девать и что выдумать и сказать: зачем я это в здешнем месте, вскочивши на стол, случилась?
      Снялась я с великим страхом, чтоб не упасть, и стала кругом на полу ползать - туфли свои искать. Ползла, ползла, весь пол выползла, а туфлей не нашла. А между тем страх боюсь, что теперь мать с дочерью совсем поладили и сейчас выйдут и увидят, что меня нет на том диване, где я спала. И как тогда мне при них да через Николая Иваныча комнаты идти? Что подумать могут? Бросилась я без туфлей бежать и вернулась на свое место благополучно. Николай Иваныч без воротничков спит, и не храпит, и не ворочается; а я в одних чулках легла на диван и только что притворилась, что будто сплю, как Маргарита с дочерью и взаправду входят.
      XIV
      Маргарита Михайловна спокойным голосом с прохладою велит, чтобы все лампы зажечь и чай подавать, и стала всех будить к чаю, а как ко мне подошла, я говорю:
      "Я сейчас сама встану", и начинаю туфли искать.
      А она, как на грех, спрашивает:
      "Что ты ищешь?"
      "Туфли ищу".
      "Где же ты их приставила?"
      "На мне они были, на нотах".
      "Куда же они с ног могли деться?"
      "И сама не знаю".
      "Жених, что ли, приходил тебя разувать, - так ведь
      это только на святках бывает".
      "Нет, - я говорю, - женихи ко мне не ходят, а это,
      быть может, надсмешка".
      "Ну, вот еще! Кто будет надсмехаться? Ищите, пожалуйста, все Мартыновнины туфли!"
      И что это ей за неотступная забота припала искать - уж и не понимаю. А в это самое время, как на грех, вдруг Николай Иваныч выбегает в трех волнениях из своих комнат и, должно быть, еще не проспавшись или в испуге,
      кричит:
      "У-е-ля хам? У-е-ля хам?"
      Золовки ему отвечают:
      "Что ты, батюшка! что ты!.. Какой Хам?"
      А он даже трясется от злости и отвечает: "Хам - значит женщина!"
      Маргарита Михайловна его перекрестила и говорит:
      "Какая женщина?"
      "Которая мне гадость сделала".
      "Что сделала? какую гадость? Небось сказать нельзя?"
      А он, как козел, головой замотал и в самом повелительном наклонении:
      "Я, - говорит, - всем такой постанов вопроса даю: какая это фибза меня разбудила и на постели у меня вот эту свою туфлю оставила?"
      И показывает в руке мою туфель...
      Ну, разумеется, всем смешно стало.
      А я отвечаю:
      "Это туфля моя, но надо знать, как она туда попала".
      А он и не слушает.
      "Это всякому, - говорит, - известно, как попадает".
      А тут мальчишка Егорка, истопник, весь бледный, бежит и кричит:
      "У нас в ванной кто-то чем-то с печки швыряется",
      Пошли туда, а там в ванной в воде другая моя туфля плавает, а на печке на краю проклятый кот сидит.
      "Господи! - воскликнула я, - что же это! если все меня выживают, то мне лучше самой уйти".
      А Николай Иваныч поспешает:
      "И сделай свою милость, уйди! У нас без тебя согласней будет", - и с тем повернул меня лицом к зеркалу и говорит:
      "Ведь ты только посмотрись на себя и сделай постанов вопроса: пристойно ли тебе своими туфлями заигрывать!"
      То есть, черт его знает, что он такое в своей пьяной беспамятности понимал, а те дуры такое ко мне приложение приложили, что будто я и у него в комнате и в ванной везде его преследую.
      - А может быть, и в самом деле? - протянула Аичка.
      - Полно, пожалуйста! Будто же я этак могла сделать, что вдруг одна моя нога в комнате, а другая в ванной!.. Ведь это же и немыслимо так растерзать себя! Но представь себе, что ведь старая дура обиделась и начала шептать:
      "Я, - говорит, - никого не осуждаю, но для чего же это... непременно в моем доме... и после посещения..."
      Я и не вытерпела и с своей стороны фехтовальное жало ей в грудь вонзила.
      "Полно, - говорю, - пожалуйста, что такое ваш дом, да еще после посещения!.. Проводили этакого посетителя так, что чуть его не выгнали", - и рассказала, как Клавдия его просила их домом пренебречь, а опешить к людям бедственным.
      А Николаю Ивановичу это и за любо стало.
      "Так, - говорит, - и следовало: чего он взаправду все здесь? Ему надо к неурожайным полям ехать и большой урожай вымолить, для умножения хлебов. С нашей сытостью ему взаправду и возиться бы стыдно".
      Я отвечаю.
      "Что же вы все мне - говорите про стыдное! Не я делаю что-то стыдное в вашем доме... а поищите стыдного при себе ближе..."
      А Николай Иваныч, как всегда, любит срывать свое зло на ком попало, и вдруг кинулся на меня, как ястреб на цыпленка, и начал душить меня...
      - Ах, боже мой! - пожалела Аичка.
      - Да, да, да, - продолжала Марья Мартыновна. - Золовки у него меня даже отнять не могли. Задушил бы, но Клавдия вошла и сказала: "Дядя, прочь!" Совершенно как на пуделя крикнула. Он и оставил. Тогда Маргарита выносит из спальни пятьсот рублей и говорит мне:
      "Вот тут, Марья Мартыновна, пятьсот рублей от меня вам награждения, и как вам угодно - хоть эти деньги за свою обиду примите, хоть на Николая Иваныча жалуйтесь, но я, бог с вами, на вас не сержусь, и, если хотите проститься с нами по-хорошему, я вам еще дам, но уходите".
      "Я, - говорю, - жаловаться не пойду, потому что я православная ".
      А Николай Иваныч зарычал:
      "Не потому, а ты знаешь, что, пожаловавшись, ты меньше получишь".
      "Можете, - говорю, - располагать как хотите, а я не желаю, чтобы на суде произносили священный тип личности наравне с госпожи Клавдии девичьими секретами".
      Но тут он опять как сорвется... а Клавдия его схватила и вывела, и сама вышла, а Маргарита подает мне еще триста рублей и говорит:
      - "Друг сердечный, на, возьми это скорей себе и уходи. Хорошего ждать теперь нечего".
      - "Я, - говорю, - и не жду".
      - А деньги взяли? - спросила Аичка.
      - Неужли же им их оставила?
      - То-то! А то Клавдинька их своим "бедственным" сволокла бы!
      - Разумеется! Помолчали.
      - Так-то вы и называете, что простились "по-хорошему"? - спросила Дичка.
      - Да, уложила свои вещи, и все забрала, а им сказала, ошибкою, вместо "покойной ночи" - "упокой вас господи", да и уехала.
      - И не жалеете, что так вышло?
      - И не жалею, да и жалеть-то грех: они сами себя на все осудили. Каков от них был прием святой ажидации, таково же и им от бога наклонение. Был дом выдающийся в великолепии, а теперь одна катастрофия за другою следует, и жительство их спускается до самого обыкновенного положения. И все через Клавдии Родионовны рояльное воспитание; и никто этого не останавливает - так всех она в свои прелюзии и привлекает.
      - Неужли все стали лепить принадлежности? - спросила Аичка.
      - Нет, это она одна лепит, и ей теперь даже заказы бюстров заказывают, а она своих семьян привела гораздо в худшие последствия.
      ~ Что же такое, например, с ними сделалось?
      - А, например, вот что сделалось: начать с того, что Николай Иваныч, возвратившись раз из своего маскатерства, забыл, про что он позабыл.
      - Ну!
      - А это оказалось впоследствии, что он позабыл у себя в кармане депеш о том, что к нему завтрашний день сын его Петруша из кругосвета возвращается. Он и возвратился и приехал утром на извозчике, когда его никто не ждал, и отец тогда только вспомнил про депеш и принял сына как нельзя хуже и даже совсем не желал было его видеть.
      "Мне, - говорит, - никакой заатлантический дурак не нужен".
      Но Клавдия этого Петрушу обласкала, а дяде только левою рукою одним пальцем погрозила, а потом и начала Петинькой руководствовать и привела его к тому, что он вдруг, сам бесприютный, да стал еще просить у отца позволения жениться на той самой Крутильдиной племяннице, за которую его отец выслал. Отец об этом, разумеется, и слышать не хотел, да и немыслимо было это допустить, потому что у той в это время еще один проступок был, - и вот чего мы все об этом не знали, а Клавдия Родионовна знала, потому что она, как оказалось, за этою особой следила и отыскала ее в напасти и содерживала у той старушки, куда я ее проследовала, и там ее от всех бед укрывала и навещала, и навела-таки своего двоюродного брата на то, что "вот ты пред ней виноват, потому что через то - что ты ее покинул, она еще раз пала, и ты должен это загладить, и ее взять, и никогда ни в чем ее не укорять, потому, что ты сам всем ее бедам виновник". И все опять ему из евангелия, и что он будто ни на ком другой, кроме этой, жениться не смеет, и тем кончила, что сбила его на свое - Петька согласился. И тогда она явилась просить за них дядю и стала ему доказывать, что та очень хорошего сердца, а проступок ее был именно чрез то, что она - была брошена.
      Старик говорит:
      "Стало быть, постанов вопроса такой, что это, по-твоему, хорошо?"
      "Не хорошо, - отвечает Клавдия, - но это такое, что вы должны простить, потому что все это произошло через вас; оттого, что кто беспомощную бросает - тот и виноват за нее".
      "Где же это писано?"
      А она сейчас было за евангелие, но он ее за руку:
      "Оставь, - говорит".
      "Нет, не оставлю, и если вы будете жестоки и потребуете, чтобы еще раз так же ее оставить, то с нею может быть худшее".
      "Что же, - спрашивает, - худшее?"
      Она говорит:
      "Вы это лучше знаете, что ожидает тех, кого вы сбиваете с честного пути, а потом бросаете. Но вы знайте, что ваш сын теперь не в ваших руках".
      "А в чьих же?"
      "В тех руках, с кем вы не смеете спорить: Петя послушает не вас, а того, кто не дозволил пускать соблазн в мир".
      - "Так ты его бунтуешь?"
      "Я не бунтую, - говорит Клавдия, - а я говорю, что - друг друга бросать нельзя! От этого - страданье и грех. После этого Петруше нельзя будет жить с чистой совестью, и я его убедила и еще буду убеждать, чтобы он почитал волю небесного отца выше воли отца земного. А вы если не хотите слушать, что я вам говорю о вечной жизни, то вы умрете вечной смертью".
      И заговорила, заговорила, и так его пристрастила и умаяла, что он, как рыба на удочке, рот раскрыл и отвечать не умеет.
      А тут и Петруша стал за ней то же самое повторять, что его совесть три года во всех местах мучила и теперь покою не дает и что он эту преступной девушки вину на своей совести почитает и желает ее и свою жизнь исправить.
      Тут Николай Иваныч стал губы кусать и вдруг говорит:
      "А это ведь точно, пожалуй, можно и умереть, мы действительно все грешные: зришь на молодую мамзель и сейчас свое исполняешь, как бы ее так обратить, чтобы она завтра была уже не мамзель, а гут морген. Это - подлость всей нашей увертюры; а Клавдя прямо идет! - и благословил сыну подзакониться и вдруг даже мальчика их, своего внучка, очень любить стал и без стеснения всем рекомендовать начал: "Вот это сын мой - европей, а это мой внук подъевропник". Но Крутильда свою гордость выдержала и этого не перенесла, взяла и за своего Альконса замуж вышла, а на Николая Иваныча векселя подала, чтобы его в тюремное содержание.
      - Вот эта хороший типун сделала, - отозвалась, засмеясь, Аичка.
      - Да. Но Клавдинька дядю в тюрьму не допустила, - у матери уйму денег выпросила: "Это, сказала, будет мне за приданое", и та за него заплатила, и дом продали, а сами стали жить круглый год на фабрике. Так и теперь все круглый год живут в этой щели, и Клавдиньке это очень нравится.
      - И красота ее, стало быть, так там и вянет? - спросила Аичка.
      - Разумеется, так у дуры все и завянет, но, однако, до сих пор еще очень хороша, злодейка.
      - А как же ее Ферштет?
      - Ах, с ним оборот так еще всего чище!
      - Вышла она за него или не вышла?
      - Ничего не вышла!..
      - Спятился?..
      - Нет, он не спятился, а они оба себя один в другом превзошли, и потом она его на тот свет и отправила.
      - Каким же это, манером?
      - Да никаким!
      - Что же, однако, было?
      - Да ничего и не было. "Мы, говорит, нашли, что нам не нужно на себя никаких обязательств и иметь семью тоже не надобно". Решили остаться друзьями по своей вере, и довольно с них.
      - Что за уроды!
      - Оглашенные!
      - А как же она его уморила?
      - Ничего никто не знал. Вдруг она приходит домой бледная и ничего не рассказывает, а потом оказалось, что он умер.
      - Вот и раз!
      - Да. Дитя какое-то бедное такую заразность в горле получило, что никто его в доме лечить не хотел, а он по примеру брата пошел и для других все о болезни списал, а сам заразился и умер.
      - Очень она убивалась?
      - Не знаю, как сказать, - точно каменная. Мать говорила: "Что же, все твой грех знают: если ты бога не стыдилась, так уж людей и стыдиться не стоит, - иди простись с ним, поцелуй его во гробе. Тебе легче будет". А она тут только зарыдала и на плечи матери вскинулась и говорит: "Мамочка! Я с ним уже простилась..."
      - Призналась?
      - Да; "когда, говорит, он уходил туда, я его живого поцеловала; прости мне это".
      - Значит, всего-навсего и было, что раз один поцеловала?
      - Так она сказала.
      - Ну, а это - то... про что она раньше-то еще сознавалась?
      - Что такое?
      - Ну вот, что вы рассказывали...
      - Ах, это про родительный в неопределенном наклонении?
      - Да.
      - А это так и осталось в неопределенном наклонении.
      - Как же это так вышло?
      - Так, совсем ничего не вышло.
      - Значит, вы тогда на нее все наврали?
      - И вовсе не то значит, а значит только то, что я ожидала правильно, чего следует по сложению всех вероятностей, а у них все верченое, и "новую жизнь" она в себе, оказывается, нашла по божеству, как будто Христос их соединяет в одних вечных мыслях. Подумай только, как сметь этакое выдумать и такую святость себе приписывать!
      Аичка не скоро процедила в ответ:
      - Нет, это пустяки, - а откудова только у них берется терпение, чтобы этак жить!
      - Ужасть! ужасть!.. Ничем, ничем их из себя не выведешь... Какое хочешь огорчение и обиду - они все снесут, как будто горе земное до них совершенно и не касающее!..
      - Донимать их, я думаю, как следует не умеют.
      - Это может быть.
      - Нет, наверно!
      - А ты что бы им хотела?
      - На сковородку бы их босыми ножками да пожаривать.
      - Вот, вот, вот! Ну, так, говорят, будто это жестокости.
      Аичка ничем не отозвалась. Или она засыпала, или, может быть, стала думать о чем-то "в сторону".
      XV
      Марья Мартыновна встала, куда-то прошлась и опять села на место.
      В это время Аичка вздохнула и, по-видимому как будто ни к тому ни к сему, промолвила:
      - Словесницы бесплодные!
      Марья Мартыновна поняла, к чему это, и подхватила:
      - Да, уж именно! Другая какая-нибудь... этакая простой души - живет, и втихомолочку чего только она ни делает, и потихоньку во всем на духу покается, и никто ничего не знает, а эти - что ступят, то стукнут, а потом вдруг лишатся всякого счастья и впоследствии коротают век не для себя, а сами остаются в неопределенном наклонении... Нет, ты мне этот постанов вопроса реши: что с ними делать, чтобы их вывести?
      Но Аичка снова молчала, и Марья Мартыновна опять сама заговорила:
      - Ну, пускай так, как ты говоришь, что не знают, что с ними делать, я с этим с тобою согласна; но отчего же они такие особенные, что ни слез у них нет, ни моленья и жалобы, а принимают все, что над ними учинится, как будто это так и надобно?
      - Притворяются.
      - И я то же думаю! Где же, скажи на милость, только что вышла такая катастрофа, жених умер, а она в тот же день, как его схоронили, села работать и завела еще школу, чтобы даром бедных детей учить. Но только одно хорошо, что хоть ты и говоришь, что с ними не знают, что делать, но и им тоже повадки заводить что хотят не дают: ей школу скоро прикончили. И заметь, она и тут тоже опять ничего не томилась и не жаловалась.
      - Они закоренелые.
      - То-то и есть! Что же с ними поделаешь, когда они такие беспечальные? Ей школу прикрыли, а сна теперь всем людям чем только может услуживает, и книжки детям раздает, и сама с ними садится где попало читать.
      - И этого не надо позволять.
      - И было непозволение, становой и из-за книжек приезжал, чтобы всем ее книжкам повальный обыск сделать, но посмотрел книжечки и все ей оставил, да еще начал и извиняться.
      "Я, - говорит, - приказание исполнил, а мне самому совестно".
      - Вон тебе как!
      - Да еще что! Как она ему ответила, что не обижается, и руку свою подала, так он у нее и руку поцеловал и говорит:
      "Простите меня, вы праведница".
      - А замуж она, стало быть, так уж и не пойдет?
      - Мать ее спрашивала: не дала ли она обет, чтобы после смерти первого жениха ни за какого другого не выходить? Она отвечала, что "обета не давала". По-ихнему ведь тоже и обет давать будто не следует. Старуха добивалась, что, может быть, она в разговорах покойнику обещалась ни за кого не выходить? И этого, говорит, нет.
      "Ну так, может быть, еще обрадуешь меня, выйдешь замуж?"
      И на это тот же ответ:
      "Не знаю, мама, но только не думаю".
      "Отчего же?"
      "Со мной, мама, жить очень трудно".
      Сама так и созналась, что с нею жить - ад. А потом в день именин матери такой дар поднесла, что говорит:
      "Мамочка! я ваша! я сегодня, в ваш дань, решилась и подарила себя служить вам и бедным людям. Я замуж не пойду"...
      Так и остается и так и живет теперь вековушею. Вместо того, чтобы народить своих детей да их в ласке нежить и им свой остаток капитала передать, она собрала спять беспортошную детвору, да одевает их, да поет им про лягушку на дорожке.
      XVI
      Собеседницы умолкли, - Марья Мартыновна, вероятно, наслаждалась удовольствием, что довела до конца сказание, в котором ее главный враг, Клавдинька, была опозорена; а Аичка не отзывалась - может быть, потому, что опять куда-то перенеслась и о чем-то думала.
      Это и подтвердилось.
      После довольно продолжительной паузы она вздохнула и сказала:
      - Как мне это все-таки, однако, удивительно!
      - Что такое?
      - Представьте, что я у себя точно такого же дурака знаю.
      - Мужчину?
      - Да, и очень интересный, а вот и в нем сидит точно такая же глупость.
      - Что же, как он в своем поле уродует?
      - То же самое, как и эта: ничего ему не нужно - ни вкусно есть, ни носить красивое платье, и ничто на свете.
      - И любовь женская не нужна?
      - Представьте - тоже не нужна!
      - Этого никогда быть не может! Это при каком хочешь положении из моды не выходит!
      - Нет, то-то и есть, что выходит!
      - Ни за что не поверю!
      - Да как же вы не верите, когда я вас уверяю!
      - А я, моя дорогая, не верю. Мужчину женской фигурой всегда соблазнить можно.
      - А я вам, моя дешевая, говорю, что и не соблазните. Марья Мартыновна как будто поперхнулась, но оправилась и договорила:
      - Разумеется, мое время прошло.
      - Хоть бы ваше и время не прошло и хоть бы в вас иголки не было, а ничего не убедите...
      - Отчего же это?
      - Оттого, что у них все нечеловеческое - они красоту совсем не обожают, а ищут все себе чего-то по мысли, и петому если из них кого полюбить, то с ними выйдет только одно неудовольствие.
      - А он тебе очень нравится?
      - Почему вы знаете?
      - Неужли же не видно! Ты тем все и портишь, что свои чувства ему оказала.
      - Ничего я не порчу, а я ему просто противна.
      - Как нищему гривна?
      - Нет, совсем противна.
      - Как же этакая молодая, богатая - и противна? Что же это за дурак выдающийся!
      - Не дурак, а вот в этом же самом роде, как ваша Клавдинька: все тоже смотрит в евангелие и все чтоб ему жить просто да чтоб работать и о гольтепе думать, - и в этом все, его пустое удовольствие.
      - И будто уж нельзя его всем твоим капиталом привлечь?
      - Ах, да на что ему капитал, когда ему больше того, что есть, ничего не надобно! Ему вкусный кусок положите, а он отвечает: "Не надо, я уже насытился"; за здоровье попросите выпить, а он отвечает: "Зачем же пить? - я не жажду"!
      - Ну, что это взаправду за уродство!
      - Да, я так жить ни за что не хочу.
      - Разумеется; пусть он себе берет такую и жену, к их фасону подходящую.
      Но Раичка, услыхав это, вскрикнула:
      - Что-о-о! - И сейчас же резко добавила, что она этого никогда не позволит.
      - Лучше на столе под полотном его увижу, чем с другою!
      - Что же, и это можно, - успокоила ее мирным тоном Мартыниха.
      Раичка понизила голос:
      - То есть что же... разве вы это можете?
      - Под полотно положить?
      - Да... но ведь за это отвечать можно.
      - Стоит только ему рубашку выстирать да на ночь дать одеть... вот и все.
      - Ишь какая вы вредная!
      - Да ведь я это для тебя же! - сконфуженно остановила ее Мартыниха.
      - Нет, а как вы смели для меня это подумать! Рубашку вымыть!
      - Ну, оставь, пожалуйста: видишь, чай, что я пошутила!
      - Пошутила!.. Нет, вы думали, что уж влюбленную дуру нашли, и я вам дам такое поручение, что в ваших руках буду! Я не дура!
      - Да кто ж тебе говорит, моя дорогая, что ты дура!
      - То-то и есть, моя дешевая!
      - Фу ты господи!
      - Да, да, да.
      - Так как же ты жить хочешь?
      - Чтобы он был мой муж и жил, как я хочу, и больше ничего.
      - Так ты бы ему лучше прямо так и изъяснила, что: "люблю и женись!"
      - И вот, представьте же себе, что я уже до этой низости дошла, что и изъяснилась.
      - И что же он - возвеличился?
      - Нимало, а только пожал мне руку и говорит:
      "Раиса Игнатьевна, вы на этот счет ошибаетесь!" Меня даже в истерику и в слезы бросило, и я говорю: "Нет, я вас люблю и весь капитал вам отдам". А он...
      Аичка вдруг всхлипнула и заплакала.
      - Полно, полно, приятненькая, убиваться! - попросила ее Марья Мартыновна.
      - Не гладьте меня, я не люблю! - скапризничала Аичка.
      - Ну, хорошо, хорошо, я не буду. Что же он тебе сказал?
      - Не верит, дурак.
      Послышались опять слезы.
      - Ну, значит, он или бесчувственный, или беспонятный, - решила Марья Мартыновна.