Н.С.Лесков
      Овцебык
      Питается травою, а при недостатке ее и лишаями.
      Из зоологии.
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      Когда я познакомился с Василием Петровичем, его уже звали "Овцебыком". Кличку эту ему дали потому, что его наружность необыкновенно напоминала овцебыка, которого можно видеть в иллюстрированном руководстве к зоологии Юлиана Симашки. Ему было двадцать восемь лет, а на вид казалось гораздо более. Это был не атлет, не богатырь, но человек очень сильный и здоровый, небольшого роста, коренастый и широкоплечий. Лицо у Василия Петровича было серое и круглое, но кругло было только одно лицо, а череп представлял странную уродливость. С первого взгляда он как будто напоминал несколько кафрский череп, но, всматриваясь и изучая эту голову ближе, вы не могли бы подвести ее ни под одну френологическую систему. Прическу он носил такую, как будто нарочно хотел ввести всех в заблуждение о фигуре своего "верхнего этажа". Сзади он очень коротко выстригал весь затылок, а напереди от ушей его темно-каштановые волосы шли двумя длинными и густыми косицами. Василий Петрович обыкновенно крутил эти косицы, и они постоянно лежали свернутыми валиками на его висках, а на щеках загинались, напоминая собою рога того животного, в честь которого он получил свою кличку. Этим косицам Василий Петрович более всего был обязан своим сходством с овцебыком. В фигуре Василия Петровича, однако, не было ничего смешного. Человек, который встречался с ним в первый раз, видел только, что Василий Петрович, как говорится, "плохо скроен, да крепко сшит", а вглядевшись в его карие, широко расставленные глаза, нельзя было не видать в них здорового ума, воли и решительности. Характер Василия Петровича имел много оригинального. Отличительною его чертою была евангельская беззаботливость о себе. Сын сельского дьячка, выросший в горькой нужде и вдобавок еще рано осиротевший, он никогда не заботился не только о прочном улучшении своего существования, но даже никогда, кажется, не подумал о завтрашнем дне. Ему отдавать было нечего, но он способен был снять с себя последнюю рубашку и предполагал такую же способность в каждом из людей, с которыми сходился, а всех остальных обыкновенно называл кратко и ясно "свиньями". Когда у Василия Петровича не было сапогов, то есть если сапоги его, как он выражался, "совсем разевали рот", то он шел ко мне или к вам, без всякой церемонии брал ваши запасные сапоги, если они ему кое-как всходили на ногу, а свои осметки оставлял вам на память. Дома ли вы или нет, Василию Петровичу это было все равно: он располагался у вас по-домашнему, брал, что ему нужно, всегда в возможно малом количестве, и иногда при встрече говорил, что он взял у вас табаку, или чаю, или сапоги, а чаще случалось, что и ничего не говорил о таких мелочах. Новой литературы он терпеть не мог и читал только евангелие да древних классиков; о женщинах не мог слышать никакого разговора, почитал их всех поголовно дурами и очень серьезно жалел, что его старуха мать женщина, а не какое-нибудь бесполое существо. Самоотвержение Василия Петровича не имело границ. Он никогда не показывал кому-нибудь из нас, что он кого-нибудь любит; но все очень хорошо знали, что нет жертвы, которой бы Овцебык не принес для каждого из своих присных и знаемых. В готовности же его жертвовать собою за избранную идею никому и в голову не приходило сомневаться, но идею эту нелегко было отыскать под черепом нашего Овцебыка. Он не смеялся над многими теориями, в которые мы тогда жарко верили, но глубоко и искренно презирал их.
      Разговоров Овцебык не любил, делал все молча, и делал именно то, чего вы в данную минуту менее всего могли от него ожидать.
      Как и почему он сошелся с маленьким кружком, к которому принадлежал и я во время моего непродолжительного житья в нашем губернском городе, - я не знаю. Овцебык года за три перед моим приездом окончил курс в курской семинарии. Мать, кормившая его крохами, сбираемыми ради христа, с нетерпением ждала, когда сын сделается попом и заживет на приходе с молодою женою. Но у сына и мысли не было о молодой жене. Жениться Василий Петрович не имел ни малейшего желания. Курс был окончен; мать все осведомлялась о невестах, а Василий Петрович молчал и в одно прекрасное утро исчез неизвестно куда. Только через полгода прислал он матери двадцать пять рублей и письмо, в котором уведомлял нищенствующую старуху, что он пришел в Казань и поступил в тамошнюю духовную академию. Как он дошел до Казани, отломав более тысячи верст, и каким образом достал двадцать пять рублей - это осталось неизвестным. Овцебык ни слова не написал об этом матери. Но не успела старуха порадоваться, что ее Вася будет когда-нибудь архиереем и она будет тогда жить у него в светлой комнатке с белой печкою и всякий день по два раза пить чай с изюмом, Вася как будто с неба упал - нежданно-негаданно снова явился в Курске. Много его расспрашивали: что такое? как? отчего он вернулся? но узнали немного. "Не поладил", - коротко отвечал Овцебык, и больше от него ничего не могли добиться. Только одному человеку он сказал немножко более; "Не хочу я быть монахом", а больше уж никто от него ничего не добился.
      Человек, которому Овцебык сказал более, чем всем прочим, был Яков Челновский, добрый, хороший малый, неспособный обидеть мухи и готовый на всякую службу ближнему. Челновский доводился мне родственником в каком-то далеком колене. У Челновского я и познакомился с коренастым героем моего рассказа.
      Это было летом 1854 года. Мне нужно было хлопотать по процессу, производившемуся в курских присутственных местах.
      В Курск я приехал в семь часов утра в мае месяце, прямо к Челновскому. Он в это время занимался приготовлением молодых людей в университет, давал уроки русского языка и истории в двух женских пансионах и жил не худо: имел порядочную квартиру в три комнаты с передней, изрядную библиотеку, мягкую мебель, несколько горшков экзотических растений и бульдога Бокса, с оскаленными зубами, весьма неприличной турнюрой и походкой, которая слегка смахивала на канкан.
      Челновский чрезвычайно обрадовался моему приезду и взял с меня слово непременно остаться у него на все время моего пребывания в Курске. Сам он обыкновенно бегал целый день по урокам, а я то навещал гражданскую палату, то бродил без цели около Тускари или Сейма. Первую из этих рек вы совсем не встретите на многих картах России, а вторая славится особенно вкусными раками, но еще большую известность она приобрела через устроенную на ней шлюзовую систему, которая поглотила огромные капиталы, не освободив Сейма от репутации реки, "неудобной к судоходству".
      Прошло недели две со дня приезда в Курск. Об Овцебыке никогда не заходило никакой речи, я и не подозревал вовсе существования такого странного зверя в пределах нашей черноземной полосы, изобилующей хлебом, нищими и ворами.
      Однажды, усталый и измученный, возвратился я домой часу во втором пополудни. В передней меня встретил Бокс, стороживший наше жилище гораздо рачительнее, чем восемнадцатилетний мальчик, состоявший в должности нашего камердинера. На столе в зале лежал суконный картуз, истасканный донельзя; одна грязнейшая подтяжка с надвязанным на "ее ремешком, просаленный черный платок, свитый жгутом, и тоненькая палочка из лесной орешины. Во второй комнате, заставленной книжными шкафами и довольно щеголеватою кабинетною мебелью, сидел на диване запыленный донельзя человек. На нем были ситцевая розовая рубашка и светло-желтые панталоны с протертыми коленями. Сапоги незнакомца были покрыты густым слоем белой шоссейной пыли, а на коленях у него лежала толстая книга, которую он читал, не нагиная головы. При входе моем в кабинет запыленная фигура бросила на меня один беглый взгляд и опять устремила глаза в книгу. В спальне все было в порядке. Полосатая холстинковая блуза Челновского, в которую он облачался тотчас по возвращении домой, висела на своем месте и свидетельствовала, что хозяина нет дома. Никак я не мог отгадать, кто этот странный гость, расположившийся так бесцеремонно. Свирепый Бокс смотрел на него как на своего человека и не ласкался только потому, что нежничанье, свойственное собакам французской породы, не в характере псов англо-саксонской собачьей расы. Прошел я опять в переднюю, имея две цели: во-первых, расспросить мальчика о госте, а во-вторых - вызвать своим появлением на какое-нибудь слово самого гостя. Мне не удалось ни то, ни другое. Передняя по-прежнему была пуста, а гость даже не поднял на меня глаз и спокойно сидел в том же положении, в котором я его застал пять минут назад. Оставалось одно средство: непосредственно обратиться к самому гостю.
      - Вы, верно, Якова Иваныча дожидаете? - спросил я, остановясь перед незнакомцем.
      Гость лениво взглянул на меня, потом встал с дивана, плюнул сквозь зубы, как умеют плевать только великорусские мещане да семинаристы, и проговорил густым басом: "Нет".
      - Кого же вам угодно видеть? - спросил я, удивленный странным ответом.
      - Я просто так зашел, - отвечал гость, шагая по комнате и закручивая свои косицы.
      - Позвольте же узнать, с кем я имею честь говорить? При этом я назвал свою фамилию и сказал, что я родственник Якова Ивановича.
      - А я так просто, - отвечал гость и опять взялся за свою книгу.
      Тем разговор и покончился. Оставив всякую попытку разрешить для себя появление этой личности, я закурил папироску и лег с книгою в руках на свою постель. Когда придешь из-под солнечного припека в чистую и прохладную комнату, где нет докучных мух, а есть опрятная постель, необыкновенно легко засыпается. В этот раз я дознал это на опыте и не заметил, как книга выскользнула у меня из рук. Сквозь сладкий сон, которым спят люди, полные надежд и упований, я слышал, как Челновский читал мальчику нотацию, к которым тот давно привык и не обращал на них никакого внимания. Полное же мое пробуждение совершилось только, когда мой родственник вошел в кабинет и крикнул:
      - А! Овцебык! Какими судьбами?
      - Пришел, - ответил гость на оригинальное приветствие.
      - Знаю, что пришел, да откуда же? где побывал?
      - Отсюда не видать.
      - Эко шут какой! А давно припожаловать изволил? - спросил снова своего гостя Яков Иванович, входя в спальню. - Э! да ты спишь, - сказал он, обращаясь ко мне. - Вставай, брат, я тебе зверя покажу.
      - Какого зверя? - спросил я, еще не совсем возвратясь к тому, что называют бдением, от того, что называется сном.
      Челновский ничего мне не ответил, но снял сюртук и накинул свою блузу, что было делом одной минуты, вышел в кабинет и, таща оттуда за руку моего незнакомца, комически поклонился и, показывая рукою на упиравшегося гостя, проговорил:
      - Честь имею рекомендовать - Овцебык. Питается травою, а при недостатке ее может есть лишаи.
      Я встал и протянул руку Овцебыку, который в продолжение всей рекомендации спокойно смотрел на густую ветку сирени, закрывавшей отворенное окно нашей спальни.
      - Я вам уже рекомендовался, - сказал я Овцебыку.
      - Слышал я это, - отвечал Овцебык, - а я кутейник Василий Богословский.
      - Как, рекомендовался? - спросил Яков Иванович. - Разве вы уже виделись?
      - Да, я застал здесь Василья... я не имею чести знать, как по батюшке?
      - Петров был, - отвечал Богословский.
      - Это он был, а теперь зови его просто "Овцебык".
      - Мне все равно, как ни зовите.
      - Э, нет, брат! Ты Овцебык есть, так тебе Овцебыком и быть.
      Сели за стол. Василий Петрович налил себе рюмку водки, вылил ее в рот, подержав несколько секунд за скулою, и, проглотив ее, значительным образом взглянул на стоящую пред ним тарелку супу.
      - А студеню нет разве? - спросил он хозяина.
      - Нет, брат, нету. Не ждали сегодня гостя дорогого, - отвечал Челновский, - и не приготовили.
      - Сами могли есть.
      - Мы и суп можем есть.
      - Соусники! - прибавил Овцебык. - И гуся нет? - спросил он с еще большим удивлением, когда подали зразы.
      - И гуся нет, - отвечал ему хозяин, улыбаясь своей ласковой улыбкой. Завтра будет тебе и студень, и гусь, и каша с гусиным салом.
      - Завтра - не сегодня.
      - Ну что ж делать? А ты, верно, давно не ел гуся? Овцебык посмотрел на него пристально и с выражением какого-то удовольствия проговорил:
      - А ты спроси лучше, давно ли я что-нибудь ел.
      - Ну-у!
      - Четвертого дня вечером калач в Севске съел.
      - В Севске?
      Овцебык утвердительно махнул рукой.
      - А ты чего был в Севске?
      - Проходом шел.
      - Да где же это тебя носило?
      Овцебык остановил вилку, которою таскал в рот огромные куски зраз, опять пристально посмотрел на Челновского и, не отвечая на его вопрос, сказал:
      - Аль ты нынче табак нюхал?
      - Как табак нюхал?
      Челновский и я расхохотались странному вопросу.
      - Так.
      - Да говори, милый зверь!
      - Что язык-то у тебя свербит нынче.
      - Да как же не спросить? Ведь целый месяц пропадал.
      - Пропадал? - повторил Овцебык. - Я, брат, не пропаду, а пропаду, так не задаром.
      - Проповедничество нас заело! - отозвался ко мне Челновский. - "Охота смертная, а участь горькая!" На торжищах и стогнах проповедовать в наш просвещенный век не дозволяется; в попы мы не можем идти, чтобы не прикоснуться жене, аки сосуду змеину, а в монахи идти тоже что-то мешает. Но уж что именно такое тут мешает - про то не знаю.
      - И хорошо, что не знаешь.
      - Отчего же хорошо? Чем больше знать, тем лучше.
      - Поди сам в монахи, так и узнаешь.
      - А ты не хочешь послужить человечеству своим опытом?
      - Чужой опыт, брат, - пустое дело, - сказал оригинал, встав из-за стола и обтирая себе салфеткой целое лицо, покрывшееся потом от усердствования за обедом. Положив салфетку, он отправился в переднюю и достал там из своего пальто маленькую глиняную трубочку с черным обгрызанным чубучком и ситцевый кисетик; набил трубку, кисет положил в карман штанов и направился снова к передней.
      - Кури здесь, - сказал ему Челновский.
      - Расчихаетесь неравно. Головы заболят.
      Овцебык стоял и улыбался. Я никогда не встречал человека, который бы так улыбался, как Богословский. Лицо его оставалось совершенно спокойным; ни одна черта не двигалась, и в глазах оставалось глубокое, грустное выражение, а между тем вы видели, что эти глаза смеются, и смеются самым добрым смехом, каким русский человек иногда потешается над самим собою и над своею недолею.
      - Новый Диоген! - сказал Челновский вслед вышедшему Овцебыку, - все людей евангельских ищет.
      Мы закурили сигары и, улегшись на своих кроватях, толковали о различных человеческих странностях, приходивших нам в голову по поводу странностей Василия Петровича. Через четверть часа вошел и Василий Петрович. Он поставил свою трубочку на пол у печки, сел в ногах у Челновского и, почесав правою рукою левое плечо, сказал вполголоса:
      - Кондиций искал.
      - Когда? - спросил его Челновский.
      - Да вот теперь.
      - У кого ж ты искал?
      - По дороге.
      Челновский опять засмеялся; но Овцебык не обращал на это никакого внимания.
      - Ну, и что ж бог дал? - спросил его Челновский.
      - Нет ни шиша.
      - Да шутина ты этакой! Кто же ищет кондиций по дороге?
      - Я заходил в помещичьи дома, там спрашивал, - серьезно продолжал Овцебык.
      - Ну и что же?
      - Не берут.
      - Да, разумеется, и не возьмут. Овцебык посмотрел на Челновского своим пристальным взглядом и тем же ровным тоном спросил:
      - Почему же это и не возьмут?
      - Потому, что с ветру пришлого человека, без рекомендации, не берут в дом.
      - Я аттестат показывал.
      - А в нем написано: "поведения довольно изрядного"?
      - Ну так что ж? Я, брат, скажу тебе, что это все не оттого, а оттого что...
      - Ты - Овцебык, - подсказал Челновский.
      - Да, Овцебык, пожалуй.
      - Что ж ты теперь думаешь делать?
      - Думаю вот еще трубочку покурить, - отвечал Василий Петрович, вставая и снова принимаясь за свой чубучок.
      - Да кури здесь.
      - Не надо.
      - Кури: ведь окно открыто.
      - Не надо.
      - Да что тебе, первый раз, что ли, курить у меня свой дюбек?
      - Им будет неприятно, - сказал Овцебык, показывая на меня.
      - Пожалуйста, курите, Василий Петрович; я - человек привыкший; для меня ни один дюбек ничего не значит.
      - Да ведь у меня тот дубек, от которого терт убег, - отвечал Овцебык, налегая на букву у в слове дубек, и в его добрых глазах опять мелькнула его симпатическая улыбка.
      - Ну, а я не убегу.
      - Значит, вы сильней черта.
      - На этот случай.
      - Он о силе черта имеет самое высокое мнение, - сказал Челновский.
      - Одна баба, брат, только злей черта.
      Василий Петрович напихал махоркою свою трубочку и, выпустив из рта тоненькую струйку едкого дыма, осадил пальцем горящий табак и сказал:
      - Задачки стану переписывать.
      - Какие задачки? - спросил Челновский, приставляя ладонь к своему уху.
      - Задачки, задачки семинарские стану, мол, пока переписывать. Ну, тетрадки ученические, не понимаешь, что ли? - пояснил он.
      - Понимаю теперь. Плохая, брат, работа.
      - Все равно.
      - Два целковых в месяц как раз заработаешь.
      - Это мне все едино.
      - Ну, а дальше что?
      - Кондиции мне отыщи.
      - Опять в деревню?
      - В деревню лучше.
      - И опять через неделю уйдешь. Ты знаешь, что он сделал прошлой весной, - сказал, обращаясь ко мне, Челновский. - Поставил я его на место, сто двадцать рублей в год платы, на всем готовом, с тем чтобы он приготовил ко второму классу гимназии одного мальчика. Справили ему все, что нужно, снарядили доброго молодца. Ну, думаю, на месте наш Овцебык! А он через месяц опять перед нами как вырос. Еще за свою науку и белье там оставил.
      - Ну так что же, если нельзя было иначе, - сказал, нахмурясь, Овцебык и встал со стула.
      - А спроси его, отчего нельзя? - сказал Челновский, снова обращаясь ко мне. - Оттого, что за волосенки пощипать мальчишку не позволили.
      - Еще соври! - пробормотал Овцебык.
      - Ну, а как же было?
      - Так было, что иначе нельзя было. Овцебык остановился передо мною и, подумав с минутку, сказал:
      - Вовсе особое дело было!
      - Садитесь, Василий Петрович, - сказал я, подвигаясь на кровати.
      - Нет, не надо. Вовсе особое дело, - начал он снова. - Мальчишке пятнадцатый год, а между тем уж он совсем дворянин, то есть бесстыжая шельма.
      - Вот у нас как! - пошутил Челновский.
      - Да, - продолжал Овцебык. - Повар у них был Егор, молодой парень. Женился он, взял дьячковскую дочь из нашего духовенного нищенства. Барчонок уж всему был обучен, и давай к ней лязгаться. А бабенка молодая, не из таковских; пожаловалась мужу, а муж - барыне. Та там что-то поговорила сыну, а он опять за свое. Так в другой раз, в третий - повар опять к барыне, что жене отбою нет от барчука, - опять ничего. Взяла меня досада. "Послушайте, говорю ему, - если вы еще раз защипнете Аленку, так я вас тресну". Покраснел от досады; взыграла благородная кровь, знаете; полетел к мамаше, а я за ним. Гляжу: она сидит в креслах, и тоже вся красная; а сын по-французски ей жалобу на меня расписывает. Как увидела меня, сейчас взяла его за руку и улыбается, черт знает чего. "Полно, говорит, мой друг. Василью Петровичу, верно, что-нибудь показалось; он шутит, и ты докажешь ему, что он ошибается". А сама, вижу, косится на меня. Малец мой пошел, а она, вместо того чтобы поговорить со мною о сыне, говорит: "Какой вы рыцарь, Василий Петрович! Уж не сердечная ли у вас зазнобушка?" Ну, а я этих вещей терпеть не могу, - сказал Овцебык, энергически махнув рукою. - Не могу я этого слушать, - повторил он еще раз, возвысив голос, и снова зашагал.
      - Ну, вы тут же и оставили этот дом?
      - Нет, через полтора месяца.
      - И жили в ладу?
      - Ну, я ни с кем не говорил.
      - А за столом?
      - Я с конторщиком обедал.
      - Как с конторщиком?
      - Просто сказать, на застольной. Да это мне ничего. Меня ведь обидеть нельзя.
      - Как нельзя?
      - А разумеется, нельзя... ну, да что об этом толковать... Только сижу я раз после обеда под окном, Тацита читаю, а в людской, слышу, кто-то кричит. Что кричит - не разберу, а голос Алешин. Барчук, думаю, верно забавляется. Встал, подхожу к людской. Слышу, Аленка плачет и сквозь слезы кричит: "стыдно вам", "бога вы не боитесь" и разное такое. Смотрю, Аленка стоит на чердаке над приставной лестницей, а малец мой под лестницей, так что бабе никак нельзя сойти. Стыдно... ну, знаете, как они ходят... просто. А он еще ее поддразнивает: "лезь, говорит, а то отставлю лестницу". Зло меня такое взяло, что я вошел в сени, да и дал ему затрещину.
      - Такую, что у него из уха и из носа кровь хлынула, - засмеявшись, подсказал Челновский.
      - Какая там на его долю выросла.
      - Что же вам мать?
      - Да я ее после не глядел. Я из людской прямо в Курск пошел.
      - Сколько же это верст?
      - Сто семьдесят; да хоть бы и тысяча семьсот, так это все равно.
      Если бы вы видели в эту минуту Овцебыка, то не усомнились бы, что ему в самом деле все равно, сколько верст ни пройти и кому ни дать затрещину, если, по его соображениям, затрещину эту дать следует.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Начался знойный июнь. Василий Петрович являлся к нам аккуратно всякий день часов в двенадцать, снимал свой коленкоровый галстук, подтяжки и, сказав обоим нам "здравствуйте", усаживался за своих классиков. Так проходило время до обеда; после же обеда он закуривал трубочку и, став у окна, обыкновенно спрашивал: "что ж, кондиций?" Прошел месяц с того дня, как Овцебык каждый день повторял этот вопрос Челновскому, и целый месяц всякий раз слышал один и тот же самый неутешительный ответ. Места даже и в веду не было. Василия Петровича, по-видимому, это, однако, нисколько не обходило. Он кушал с прекрасным аппетитом и был постоянно в своем неизменном настроении духа. Только раз или два я видел его раздраженнее обыкновенного; но и эта раздражительность не имела никакого соотношения с положением дел Василия Петровича. Она происходила от двух совершенно сторонних обстоятельств. Раз он встретился с бабой, которая рыдала впричет, и спросил ее своим басом: "Чего, дура, ревешь?" Баба сначала испугалась, а потом рассказала, что у нее изловили сына и завтра ведут его в рекрутский прием. Василий Петрович вспомнил, что делопроизводитель в рекрутском присутствии был его товарищем по семинарии, сходил к нему рано утром и возвратился необыкновенно расстроенным. Ходатайство его оказалось несостоятельным. В другой раз партию малолетних еврейских рекрутиков перегоняли через город. В ту пору наборы были частые. Василий Петрович, закусив верхнюю губу и подперши фертом руки, стоял под окном и внимательно смотрел на обоз провозимых рекрут. Обывательские подводы медленно тянулись; телеги, прыгая по губернской мостовой из стороны в сторону, качали головки детей, одетых в серые шинели из солдатского сукна. Большие серые шапки, надвигаясь им на глаза, придавали ужасно печальный вид красивым личикам и умным глазенкам, с тоскою и вместе с детским любопытством смотревшим на новый город и на толпы мещанских мальчишек, бежавших вприпрыжку за телегами. Сзади шли две кухарки.
      - Тоже, чай, матери где-нибудь есть? - сказала, поровнявшись с нашим окном, одна рослая рябая кухарка.
      - Гляди, может и есть, - отвечала другая, запустив локти под рукава и скребя ногтями свои руки.
      - И ведь им небось, хоть и жиденята, а жалко их?
      - Да ведь что ж, матка, делать!
      - Разумеется, а только по материнству-то?
      - Да, по материнству, - конечно... своя утроба... А нельзя...
      - Конечно.
      - Дуры! - крикнул им Василий Петрович.
      Женщины остановились, взглянули на него с удивлением, обе враз оказали: "Чего, гладкий пес, лаешься", и пошли дальше.
      Мне захотелось пойти посмотреть, как будут ссаживать этих несчастных детей у гарнизонной казармы.
      - Пойдемте, Василий Петрович, к казармам, - позвал я Богословского.
      - Зачем?
      - Посмотрим, что там с ними будут делать.
      Василий Петрович ничего не отвечал; но когда я взялся за шляпу; он тоже встал и пошел вместе со мною. Гарнизонные казармы, куда привезли переходящую партию еврейских рекрутиков, были от нас довольно далеко. Когда мы подошли, телеги уже были пусты и дети стояли правильной шеренгой в два ряда. Партионный офицер с унтер-офицером делал им проверку. Вокруг шеренги толпились зрители. Около одной телеги тоже стояло несколько дам и священник с бронзовым крестом на владимирской ленте. Мы подошли к этой телеге. На ней сидел один больной мальчик лет девяти и жадно ел пирог с творогом; другой лежал, укрывшись шинелью, и не обращал ни на что внимания; по его раскрасневшемуся лицу и по глазам, горевшим болезненным светом, можно было полагать, что у него лихорадка, а может быть тиф.
      - Ты болен? - спросила одна дама мальчика, глотавшего куски непережеванного пирога.
      - А?
      - Болен ты?
      Мальчик замотал головой.
      - Ты не болен? - опять опросила дама.
      Мальчик снова замотал головой.
      - Он не конпран-па не понимает, - заметил священник и сейчас же сам опросил: - Ты уж крещеный?
      Ребенок задумался, как бы припоминая что-то знакомое в сделанном ему вопросе, и, опять махнув головой, сказал: "Не, не".
      - Какой хорошенький! - проговорила дама, взяв ребенка за подбородок и приподняв кверху его миловидное личико с черными глазками.
      - Где твоя мать? - неожиданно спросил Овцебык, дернув слегка ребенка за шинель.
      Дитя вздрогнуло, взглянуло на Василия Петровича, потом на окружающих, потом на ундера и опять на Василия Петровича.
      - Мать, мать где? - повторил Овцебык.
      - Мама?
      - Да, мама, мама?
      - Мама... - ребенок махнул рукой вдаль.
      - Дома?
      Рекрут подумал и кивнул головою в знак согласия.
      - Памятует еще, - вставил священник и спросил: - Брудеры есть?
      Дитя сделало едва заметный отрицательный знак.
      - Врешь, врешь, один не берут в рекрут. Врать нихт гут, нейя, продолжал священник, думая употреблением именительных падежей придать более понятности своему разговору.
      - Я бродягес, - проговорил мальчик.
      - Что-о?
      - Бродягес, - яснее высказал ребенок.
      - А, бродягес! Это по-русски значит - он бродяга, за бродяжество отдан! читал я этот закон о них, о еврейских младенцах, читал... Бродяжество положено искоренить. Ну, это и правильно: оседлый сиди дома, а бродяжке все равно бродить, и он примет святое крещение, и исправится, и в люди выйдет, говорил священник; а тем временем перекличка окончилась, и ундер, взяв под уздцы лошадь, дернул телегу с больными к казарменному крыльцу, по которому длинною вереницею и поползли малолетние рекруты, тянувшие за собою сумочки и полы неуклюжих шинелей. Я стал искать глазами моего Овцебыка; но его не было. Не было его и к ночи, и на другой, и на третий день к обеду. Послали мальчика на квартиру Василия Петровича, где он жил с семинаристами, - и там его не бывало. Маленькие семинаристики, с которыми жил Овцебык, давно привыкли не видать Василия Петровича по целым неделям и не обращали никакого внимания на его исчезновение. Челновский тоже нимало не беспокоился.
      - Придет, - говорил он, - бродит где-нибудь или спит во ржи, и ничего больше.
      Нужно знать, что Василий Петрович, по собственному его выражению, очень любил "логовища", и логовищ этих у него было довольно много. Кровать с голыми досками, стоявшая на его квартире, никогда долго не покоила его тела. Только изредка, заходя домой, он улаживался на нее, делал мальчикам неожиданный экзамен с каким-нибудь курьезным вопросом в конце каждого испытания, и затем кровать эта опять стояла пустою. У нас он спал редко, и обыкновенно или на крыльце, или если с вечера заходил горячий разговор, не доконченный к ночи, то Овцебык ложился на полу между нашими кроватями, не позволяя себе подостлать ничего, кроме реденького половика. Утром рано он уходил или в поле, или на кладбище. На кладбище он бывал всякий день. Придет, бывало, уляжется на зеленой могиле, разложит перед собою книгу какого-нибудь латинского писателя и читает, а то свернет книгу, подложит ее под голову да смотрит на небо.
      - Вы - жилец могил, Василий Петрович! - говорили ему знакомые Челновского барышни.
      _ Глупости говорите, - отвечал Василий Петрович.
      - Вы - упырь, - говорил ему бледный уездный учитель, прослывший за литератора с тех пор, как в губернских ведомостях напечатали его ученую статью.
      - Глупости сочиняете, - отвечал Овцебык и ему и опять отправлялся к своим покойникам.
      Чудачества Василия Петровича приучили весь небольшой кружок его знакомых не удивляться ни одной его выходке, а потому никто и не удивился его быстрому и неожиданному исчезновению. Но он должен же был возвратиться. Никто и не сомневался, что он возвратится: вопрос был только в том, куда он скрылся? где он скитается? что его так раздражало и чем он врачует себя от этих раздражений? - это были вопросы, разрешение которых представляло для моей скуки довольно большой интерес.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Прошло еще три дня. Погода стояла прекрасная. Могучая и щедрая природа наша жила полною своею жизнью. Было новолунье. После жаркого дня наступила светлая, роскошная ночь. В такие ночи курские жители наслаждаются своими курскими соловьями: соловьи свищут им напролет целые ночи, а они напролет целые ночи их слушают в своем большом и густом городском саду. Все, бывало, ходят тихо " молчаливо, и лишь только одни молодые учители жарко спорят "о чувствах высокого и прекрасного" или о "дилетантизме в науке". Жарки бывали эти громкие споры. Даже в самые отдаленные куртины старого сада, бывало, доносятся возгласы: "это дилемма!", "позвольте!", "a priori рассуждать нельзя", "идите индуктивным способом" и т. п. Тогда у нас еще спорили о подобных предметах. Теперь таких опоров не слышно. "Что ни время, то и птицы, что ни птицы, то и песни". Теперешнее русское среднее общество отнюдь не похоже на то, с которым я жил в Курске в эпоху моего рассказа. Вопросы, занимающие нас теперь, тогда еще не поднимались, и во множестве голов свободно и властно господствовал романтизм, господствовал, не предчувствуя приближения новых направлений, которые заявят свои права на русского человека "и которые русский человек, известного развития, примет, как он принимает все, то есть не совсем искренно, но горячо, с аффектациею и с пересолом.