Дядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно скорее в присутствие пустить.
      Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у нас в городе произошло очень много происшествиев.
      - И с нами тоже происшествие случилось.
      - Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем виде, а там на реке одного человека под лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом найден, да с двоих часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все прочие бегают, подлетов ищут...
      - Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.
      - Вы подравшись или по родственной неприятности?
      - Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам об этом деле при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.
      Князь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:
      - Пожалуйте.
      ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
      Цыганок такой был хохол приземистый - совсем как черный таракан; усы торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.
      Дядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:
      - Говорите здалеча.
      Мы остановились.
      - Что у вас за дело?
      Дядя говорит:
      - Перво-наперво - вот.
      И положил на стол барашка в бумажке. Цыганок прикрыл.
      Тогда дядя стал рассказывать:
      - Я елецкий купец и церковный староста, приехал сюда вчерашний день по духовной надобности; пристал у родственниц за Плаутиным колодцем...
      - Так это вас, что ли, нонче ночью ограбили?
      - Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать часов, и за нами следовал неизвестный человек; а как мы стали переходить через лед между барок, он...
      - Постойте... А кто же с вами был третий?
      - Третьего с нами никого не было, окроме этого вора, который бросился...
      - Но кого же там ночью утопили?
      - Утопили?
      - Да!
      - Мы об этом ничего не известны.
      Полицмейстер позвонил и говорит квартальному:
      - Взять их за клин!
      Дядя взмолился.
      - Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да за что же нас!.. Мы сами пришли рассказать...
      - Это вы человека утопили?
      - Да мы даже ничего и не слышали, ни о каком утоплении. Кто утонул?
      - Неизвестно. Бобровый картуз изгаженный у проруби найден, а кто его носил - неизвестно.
      - Бобровый картуз?!
      - Да; покажите-ка ему картуз, что он скажет? Квартальный достал из шкафа дядин картуз.
      Дядя говорит:
      - Это мой картуз. Его вчера с меня на льду вор сорвал.
      Цыганок глазами захлопал.
      - Как вор? Что ты врешь! Вор не шапку снял, а вор часы украл.
      - Часы? с кого, ваше высокоблагородие?
      - С никитского дьякона.
      - С никитского дьякона!
      - Да; и его очень избили, этого никитского дьякона.
      Мы, знаете, так и обомлели.
      Так вот это кого мы обработали!
      Цыганок говорит:
      - Вы должны знать этих мошенников.
      - Да,- отвечает дядя,- это мы сами и есть.
      И рассказал все, как дело было.
      - Где же теперь эти часы?
      - Извольте - вот одни часы, а вот другие.
      - И только?
      Дядя пустил еще барашка и говорит:
      - Вот это еще к сему.
      Прикрыл и говорит:
      - Привести сюда дьякона!
      ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
      Входит сухощавый дьякон, весь избит и голова перевязана. Цыганок на меня смотрит и говорит:
      - Видишь?!
      Кланяюсь и говорю:
      - Ваше высокоблагородие, я все претерпеть достоин, только от дальнего места помилуйте. Я один сын у матери.
      - Да нет, ты христианин или нет? Есть в тебе чувство?
      Я вижу этакий разговор несоответственный и говорю:
      - Дяденька, дайте за меня барашка, вам дома отдадут.
      Дядя подал.
      - Как это у вас происходило?
      Дьякон стал рассказывать, что "были, говорит, мы целой компанией в Борисоглебской гостинице, и очень все было хорошо и благородно, но потом гостинник посторонних слушателей под кровать положил за магарыч, а один елецкий купец обиделся, и вышла колотовка. Я тихо оделся и сам вышел, но как обогнул присутственные места , вижу, впереди меня два человека подкарауливают. Я остановлюсь, чтобы они ушли дальше, и они остановятся; я пойду - и они идут. А вдруг между тем издали слышу, еще меня кто-то сзади настигает... Я совсем испугался, бросился, а те два обернулись ко мне в узком проходе между барок и дорогу мне загородили... А задний с горы совсем нагоняет. Я поблагословился в уме: Господи , благослови! Да пригнулся, чтобы сквозь этих двух проскочить, и проскочил, но они меня нагнали, с ног свалили, избили и часы сорвали... Вот и цепочки обрывок".
      - Покажите цепочку.
      Сложил обрывочек цепочки с тем, что при часах остался, и говорит:
      - Это так и есть. Смотрите, ваши эти часы?
      Дьякон отвечает:
      - Это самые мои, и я их желаю в обрат получить.
      - Этого нельзя, они должны остаться до рассмотрения.
      - А как же,- говорит,- за что я избит?
      - А вот это вы у них спросите.
      Тут дядя вступился.
      - Ваше высокородие! Что же нас спрашивать понапрасну. Это в действительности наша вина, это мы отца дьякона били, мы и исправимся. Ведь мы его к себе в Елец берем.
      А дьякон так обиделся, что совсем и не в ту сторону.
      - Нет,- говорит,- позвольте еще, чтобы я в Елец согласился. Бог с вами совсем: только упросили, и сейчас же на первый случай такое надо мной обхождение.
      Дядя говорит:
      - Отец дьякон, да ведь это в ошибке все дело.
      - Хороша ошибка, когда мне шею нельзя повернуть.
      - Мы тебя вылечим.
      - Нет, я,- говорит,- вашего лечения не хочу, меня всегда у Финогеича банщик лечит, а вы мне заплатите тысячу рублей на отстройку дома.
      - Ну и заплатим.
      - Я ведь это не в шутку; меня бить нельзя... на мне сан.
      - И сан удовлетворим.
      И Цыганок тоже дяде помогать стал:
      - Елецкие,- говорит,- купцы удовлетворят... Кто там еще за клином есть?
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Вводят борисоглебского гостинника и Павла Мироныча. На Павле Мироныче сюртук изодран, и на гостиннике тоже.
      - За что дрались? - спрашивает Цыганок.
      А они оба кладут ему по барашку на стол и отвечают:
      - Ничего,- говорят,- ваше высокоблагородие, не было, мы опять в полной приязни.
      - Ну, прекрасно, если за побои не сердитесь - это ваше дело; а как же вы смели сделать беспорядок в городе? Зачем вы на Полешской площади все корыты, и лубья, и оглобли поваляли?
      Гостинник говорит, что по нечаянности.
      - Я,- говорит,- его хотел вести ночью в полицию, а он - меня; друг дружку тянули за руки, а мясник Агафон мне поддерживал; в снегу сбились, на площадь попали - никак не пролезть... все валяться пошло... Со страху кричать начали... Обход взял... часы пропали...
      - У кого?
      - У меня.
      Павел Мироныч говорит:
      - И у меня тоже.
      - Какие же доказательства?
      - Для чего же доказательства? Мы их не ищем.
      - А мясника Агафона кто под корыто подсунул?
      - Этого знать не можем,- отвечает гостинник,- не иначе как корыто на него повалилось и его прихлопнуло, а он заснул под ним хмельной. Отпустите нас, ваше высокоблагородие, мы ничего не ищем.
      - Хорошо,- говорит Цыганок,- только надо других кончить. Введите сюда другого дьякона. Пришел черный дьякон. Цыганок ему говорит:
      - Вы это зачем же ночью Судку разбили?
      Дьякон отвечает:
      - Я,- говорит,- ваше высокоблагородие, был очень испугавшись.
      - Чего вы могли испугаться?
      - На льду какие-то люди стали громко "караул" кричать; я назад бросился и прошусь к будошнику, чтобы он меня от подлетов спрятал, а он гонит: "Я,говорит,- не встану, а подметки под сапоги отдал подкинуть". Тогда я с перепугу на дверь понапер, дверь сломалась. Я виноват - силом вскочил в будку и заснул, а утром встал, смотрю: ни часов, ни денег нет.
      Цыганок говорит:
      - Что же, елецкие? Видите, и этот дьякон через вас пострадал, и у него часы пропали.
      Павел Мироныч и дядя отвечают:
      - Ну, ваше высокоблагородие, нам надо домой сходить занять у знакомцев, здесь при нас больше нету.
      Так и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились, и много еще было смеху и потехи, и напился я тогда с ними в первый раз в жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице на извозчике, платком махал. Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли, потому что он их очень забоялся. Как ни просили - не поехал.
      - Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за мою обиду тыщу рублей получить. Я теперь домик обстрою и здесь хорошее место у секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.
      Для меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева на меня так занемогли, что стали близко гробу. Унылость во всем доме стала повсеместная. Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем состоянье здоровья расспрашивать. Обратились к религии: в девичьем монастыре тогда жила мать Евникея, у которой была иорданская простыня, как Евникея в Иордане-реке омочилась, так ею потом отерлась. Этой простыней маменьку скрывали. Не помогло. Каждый день в семи церквах с семи крестов воду спускали. Не помогло. Мужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего не работал,ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое и от этого помощи не было. Только наконец, когда они вместе с сестрой в Финогеевичевы бани пошли и там их рожечница крови сколола, только тогда она чем-нибудь распоряжаться стала. Иорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе стала искать взять в дом сиротку воспитывать.
      Это свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще до сирот была очень милая - все их приючала и маменьке стала говорить:
      - Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в своем доме переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы, конечно, худа нет; но главное для воздуха - это чтоб были дети. От них который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана - скрежещет... Особенно в Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже под орлицкую мельницу уже топить носила.
      Маменька проговорила:
      - Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.
      В тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать. Маменька ею занялась, и перемена в них началась. Стали мне оказывать язвительность.
      - Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь пьющий, тебе довольно гуньку кабацкую.
      Я уже все терпел дома, но и на улицу мне тоже нельзя было глаза показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:
      - С дьякона часы снял.
      Ни дома не жить, ни со двора пройтись.
      Одна только сирота Маврутка мне улыбалась.
      Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба, а такая душевная.
      - Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на плечи поставить? Я так поставлю, что если кто над тобой и смеяться будет - ты и не почувствуешь.
      Я говорю:
      - Сделайте милость, мне жить противно.
      - Ну, так ты,- говорит,- меня одну и слушай. Поедем мы с тобою во Мценск - Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю я тебя на крале на писаной, с которой ты будешь век вековать, Бога благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я к сиротам милосердная.
      Я отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а замуж за меня теперь которая же хорошая девушка пойдет.
      - Отчего же? Это ничего не значит. Она умная. Ты ведь не со двора вынес, а к себе принес. Это надо различать. Я ей прикажу понять, так она все въявь поймет и очень за тебя выйдет. А мы съездим как хорошо к Николе во все свое удовольствие: лошадка в тележке идти будет с клажею, с самоваром, с провизией, а мы втроем пешком пойдем по протуварчику, для Угодника потрудимся: ты, да я, да она, да я себе для компании сиротку возьму. И она, моя лебедка, Аленушка, тоже сирот сожалеет. Ее со мной во Мценск отпускают. И вы тут с ней пойдете-пойдете, да сядете, а посидите-посидите, да опять по дорожке пойдете и разговоритесь, а разговоритесь, да слюбитесь, и как вкусишь любви, так увидишь ты, что в ней вся наша и жизнь, и радость, и желание прожить в семейной тихости. А на все людские речи тебе тогда будет плевать, да и лица не взворачивать. Так все доброй пойдет, и былая шалость забудется.
      Я и отпросился у маменьки к Николе, чтобы душу свою исцелить, а остальное все стало, как сваха Терентьевна сказывала. Подружился я с девицей Аленушкой, и позабыл я про все про истории; и как я на ней женился и пошел у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась, а я и о сю пору живу и все говорю: благословен еси, Господи!
      1887