Её это ещё больше рассердило. Пик слышал, как она встала с дивана и подошла к столику и как обручальное колечко на миниатюрном пальце её руки тихо звякнуло о гранёный флакон с одеколоном. Пик узнавал её по всем этим мелким приметам.
      Она, очевидно, входила в себя и держала себя на уровне своих привычек, между тем как её сообщник был недвижим и едва мог произнести:
      - Было бы всё равно.
      - Совсем не равно, - отвечала наставительно Пеллегрина, уже повышая тон до полуголоса. - Люди, которые просто разговаривают, никогда так далеко не сидят.
      Он тоже хотел ободриться и с улыбкою, слышною в шёпоте, спросил:
      - Здесь это не принято?
      Но она совсем уже полным голосом повторила:
      - Не принято!.. Гораздо важнее - это не то, что здесь "не принято", а то, что это везде неестественно!
      И с этим она поставила на уборный стол флакон и, вероятно, хотела идти вслед за мужем в те самые двери, в которые он вышел, но Пик предупредил её: он бросился вперед, схватил в передней свой плащ и шляпу и выбежал на улицу. На дворе уже темнело и лил проливной дождь. Пик ничего этого не замечал; он шёл и свистал, останавливался у углов, не зная, за который из них поворотить, и потом опять шёл и свистал, и вдруг расхохотался.
      - И это я ей говорил. Я ей объяснял, что букашка и что букан! И это она уверяла меня, как она не понимала, что с нею делают, и затрепетала! И это я писал Маку о здешних женщинах, как они наивны!.. Что мог я понять в этом омуте, в этой поголовной лжи?.. Что я могу понять даже теперь? Впрочем, теперь я понимаю то, что я не хочу здесь оставаться ни дня, ни часа, ни минуты!
      И с этих пор он исчез бесследно.
      Внутренний Шер доложил герцогу об исчезновении Пика в числе обыкновенных полицейских событий. Всё, что предшествовало этому загадочному исчезновению и что было его настоящей причиной, осталось для всех посторонних неизвестным. Когда же все розыски Пика в пределах герцогства оказались безуспешными, герцог призвал Фебуфиса и спросил:
      - Что ты знаешь о своём товарище?
      - Ничего, ваша светлость.
      - А в каком положении его жена? Она, может быть, уже вдова, и у неё нет права на пенсию?
      - Если, ваша светлость, повелите, - вкрадчиво вставил Шер.
      - Да, - отвечал герцог, - я повелеваю. И, кстати, пусть её тоже определят воспитательницей там, где она сама училась. Это будет приятно герцогине.
      ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
      Исчезновение Пика, однако, чувствительно ударило по сердцу Фебуфиса, и Пеллегрина перестала ему больше нравиться, а притом совершилось ещё другое. Сопровождая герцога, он посетил один богатый торговый город, в ратуше которого им был дан роскошный бал. На этом бале, в числе многих красивых женщин, появилась молодая девушка классически строгой и поразительной красоты. Её звали Гелия. Она была дочь местного богатого негоцианта, имевшего дела со всею Европой. Красота её бросилась всем в глаза и сразу Фебуфиса пленила. Это заметил герцог и тут же спросил его:
      - Что ты о ней скажешь?
      - Ваша светлость, - отвечал Фебуфис, - о ней можно сказать только, как говорят на востоке: "Глаз смертного не может видеть такое совершенство без готовности умереть за него".
      Герцогу понравилась восточная фраза: он, почитавший себя покровителем веры, сам любил иногда пустить в ход что-нибудь в библейском роде, и в данном случае он тоже скомпоновал что мог: он похлопал Фебуфиса по плечу и сказал:
      - Эге, смертный, я вижу, ты еси уже уязвлён сею красою. Бойся заболеть, но, впрочем, при мне и сия болезнь может оборотиться не к смерти, а к
      славе... сумей только ей понравиться.
      - Ваша светлость, смертный не дерзает и думать о том, чтобы понравиться такой красавице.
      - Прекрасно сказано: может быть, ей даже и нельзя понравиться, потому что она, как единственная дочь богатого отца, избалована и хватила хвалёной цивилизации за границею. Говорят, она холодна, как Диана.
      - Вот изволите видеть!
      - Да, да, - Диана, и даже ходит одна с огромным псом. И притом, она умна... и даже, кажется, что-то пишет... И вот именно об искусстве... Она тоже живописец и училась у Каульбаха. Но, главное, отец в ней не слышит души, и она очень своевольна. Но, надеюсь, я здесь хозяин и могу кое-что сделать. Хочешь, я её за тебя посватаю?
      - Пощадите, ваша светлость!
      - А вот же посватаю и высватаю: это дело моё, а ты знай сам средство, как с нею обходиться, - и с этим он прямо с места направился к отцу красавицы, взял его под руку в сторону и стал просить у него руки дочери для жениха, которого он рекомендует.
      Фебуфис был как на иголках, но около него был Шер; он его успокоивал и шептал ему:
      - Ничего не выйдет; у её отца, у этого старого Фрица, в голове преогромный павлин: он собит дочке мужа миллионера или маркграфа.
      Отец красавицы, которую звали Гелия, был сытый и рослый бюргер с надменным лицом, напоминающим лицо герцога Веллингтона, слыл за страшного богача и жил роскошно. Однако, обращаясь в стороне от дворских обычаев и притом в торговом кружке, в котором он имел первенствующее значение, он не отличался находчивостью и был взят врасплох; он слыхал, что таким сватам не отказывают, и не успел сказать ни да, ни нет, как "сват" уже поманул к себе жениха. Это обещало дрянную игру: два головные павлина сшибались: отец отца Фебуфиса был приказчиком у отца старого Фрица, Фриц не мог желать себе такого зятя, но тем не менее сухое и даже немножко надменное согласие было дано. Герцог поднял бокал за здоровье жениха и невесты, и они были помолвлены. Негоцианты порта были этим удивлены и обижены, - на всех лицах было заметно неудовольствие, а Шер, принеся своё поздравление отцу невесты, отошёл в амбразуру окна и, достав из кармана агенду, написал nota bene {заметь хорошо (лат.)}, по которой тайной агентуре следовало пошарить везде, где возможно: всё ли благополучно в делах почитаемого в миллионерах Фрица? Его уступчивость казалась Шеру подозрительною. Девушка не протестовала нимало, но с первых же минут показала своему жениху холодное презрение, а тем не менее вскоре же с царственною пышностью была отпразднована их свадьба. Невесту, которая всё продолжала держать себя в строгом чине, подвёл к алтарю сам герцог и оставался первым гостем на пире, где присутствовала вся знать столицы, но присутствовала также незримо и Немезида...
      Негоциант ничего не определил дочери, но можно было думать, что он даст большое приданое, а герцог, который "любил награждать", конечно, доставит многосторонние другие выгоды, - вышло, однако, так, что всё это было вдруг испорчено на первых порах. Недобрым предвестием всего было письмо, которое Фебуфис нашёл у себя на столе в то время, когда привёз к себе молодую супругу и оставил её на короткое время в её художественно отделанной половине. Письмо было написано какою-то злою и мстительною женщиной: в нём извещали Фебуфиса, что он великолепно надут, что он получил жену с большими претензиями и без всяких средств; что тесть его, слывущий за миллионера, на самом деле готовый банкрот, ищущий спасения в дорого ценимой им уступке; что брак этот со стороны Гелии есть жертва для спасения отца, а Фебуфис от всего этого получит право ужинать всегда без последнего блюда.
      Фебуфису показалось, что это писала Пеллегрина. Он знал, что букашка чертовски скрытна, ловка и мстительна, а притом она, кажется, успела стать слишком знакома с внутренним Шером и умела узнавать у него кое-что из его ежедневных упражнений в подпечатывании и чтении писем, вверяемых почтовой пересылке.
      Маленькая изящная Пеллегрина могла знать тайности, но ей также ничто не мешало и лгать и клеветать на людей. Эта женщина - живое и мерзкое воспоминание, при котором является укол в сердце и мелькает перед глазами тень маленького Пика.
      Теперь это случилось как нельзя больше не вовремя. Теперь это надо решительно прочь.
      Он наскоро сунул смутившее его на минуту письмо в карман изящного спального жакета из мягкой восточной материи и в лёгких восточных туфлях спустился из мастерской вниз к жене, спальня и уборная которой были устроены в тех самых покоях, которые занимал в этом казенном доме Пик и его Пеллегрина. Спальня Гелии приходилась именно в той самой комнате, где Фебуфис писал портрет с Пеллегрины и скомпрометировал её, севши слишком далеко от неё на диване.
      Это всё опять ему ненадлежаще вспомнилось, когда он с изящною ночною лампочкой в руке проходил по мягкому ковру той комнаты, где стоял Пик, держась рукою за сердце и выслушивая из собственных уст жены сознание в её поступке и в её чертовской опытности и органической любви к обману.
      Фебуфис тряхнул своими поредевшими кудрями, как бы отгоняя воспоминания, и положил руку на массивную бронзовую фигуру дракона, служившую ручкою двери в женину спальню.
      Сию минуту он увидит свою великолепную Гелию...
      Сердце его усиленно билось, но дверь не подавалась... она была заперта. Быть может, это ему так только кажется; быть может, он неловко берётся. Он надавил ручку сильнее и теперь несомненно убедился, что дверь заперта изнутри на ключ. Значит, полученное неизвестным путём письмо предупреждало его кое о чём верно... свадебный пир его кончен, и он, как дитя, оставлен "без последнего блюда".
      Он был в нерешимости, что ему делать: встряхнуть дверь и звать жену так, чтобы она должна была откликнуться, или выдержать себя и на первых же порах наказать её ни с чем несообразный каприз пренебрежительною холодностью?
      Первое угрожало шумом и скандалом, который мог дойти до ушей прислуги и сделать его смешным в передней, на кухне и в мелочных лавках, откуда потом придёт слух и в гостиные... Второе... ещё может к чему-нибудь вывести.
      Он предпочёл второе и возвратился спать в свою мастерскую.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Утро второго дня было для Фебуфиса тяжело неимоверно. Начало семейной жизни его не радовало, и он встал, ощущая никогда ему до сих пор не известный страх перед женщиной... прекрасною, строгою и чертовски холодною женщиной, избалованности и капризам которой, очевидно, нет меры, точно так же, как не видно меры её упорству и самообладанию, которых совсем нет у Фебуфиса.
      Но обстоятельства требовали, чтобы он показал некоторое самообладание, и он решился сделать над собою твёрдые усилия. Он сошёл в столовую, где имел привычку пить свой утренний кофе, и, к удивлению своему, застал здесь за столом совершенно одетую жену, перед которой была английская книга, а у ног её лежала её огромная чёрная собака Рапо. Супруги повидались холодно, как знакомые. Гелия не обнаружила ни малейшего замешательства и даже не дала заметить мужу, что она его некоторое время ожидала за кофе. Он хотел разразиться, но вместо того извинился, сделал несколько незначительных вопросов и несколько раз посмотрел на чёрного Рапо. Его занимало: когда и кто привёл в его дом эту собаку, имевшую чрезвычайную привязанность к Гелии, а к нему возымевшую с первой встречи глухое личное неудовольствие, способное при всяком удобном поводе перейти в открытую неприязненность? Фебуфис даже не вытерпел и полюбопытствовал:
      - Когда сюда перебрался Рапо?
      Гелия отвечала, что Рапо пришёл вчера с её верною служанкой.
      "Рапо и верная служанка!.. Недурненькие штучки для начала", - подумал Фебуфис и затем спросил:
      - А где вы нашли для него здесь помещение?
      - Его помещение, как всегда, при мне.
      - Нет, где он спал?
      - На ковре, в ногах у моей постели.
      "Какова штучка!" - подумал Фебуфис и встал, чтобы приветствовать двух близких родных жены, приехавших сделать ей обычный визит на другое утро после брака.
      Фебуфис был рад их приходу, чтобы избавиться от сообщества, в котором ему становилось тяжело, и в то же время показать первое проявление и своего равнодушия и своего самообладания.
      Он мало поговорил и, встав, направился к себе в мастерскую; но при повороте на ковре наткнулся на Рапо и чуть не упал.
      Он видел, что гости и его жена сделали над собою усилие, чтобы не засмеяться его полёту и смешному взмаху, который он сделал руками.
      Один Рапо поглядел на него серьёзно и грустно, без унизительной иронии, и, звучно вздохнув из глубины своей собачьей души, точно хотел сказать: "Ах, уйди, тебе здесь не место!"
      Фебуфис с своей стороны подумал: "Я эту собаку непременно убью", - и затем он пришёл к себе в мастерскую, одновременно чувствуя и бешенство и неотразимую потребность удерживаться, и вдруг он схватил кисти и начал работать.
      С этих пор мастерская, этажом выше жилья, сделалась его постоянным приютом. Он точно вышел из дому без спора и без боя, сам не заметив, как это случилось.
      Он делал с женой визиты; был с нею на завтраке в замке у герцога, причем герцог, поздравляя Гелию, поцеловал у ней руку в присутствии герцогини. Потом у них был родственный обед, за которым Фебуфис убедился, что отец его жены не даст дочери ничего, а что все прочие её родственники совсем даже и не намерены почитать его за замечательного человека. Они нимало не скрывают, что смотрят на него просто как на герцогского фаворита, до которого они снизошли случайно, по обстоятельствам, о которых он поймёт в своё время и для которых обязан будет поработать. Вообще со временем ему скажут, что делать. За обедом последовал бал, на котором в блестящей свите прошёл герцог, и опять уже не раз, а два раза поцеловал руку Гелии, здороваясь и прощаясь, - и сидел с ней одной пять минут в уединённой маленькой гостиной, из которой, по принятому этикету, в эти минуты все вышли. Потом он подарил, по старине, вниманием и Фебуфиса. Он спросил его:
      - Счастлив?
      Фебуфис поблагодарил за внимание.
      - То-то! - пошутил герцог и, улыбаясь, шепнул ему на ухо: - Будь терпелив и уповай на бога.
      "Что за дьявольщина! - подумал, провожая герцога, Фебуфис. - Во что, в самом деле, он не вмешивается, чего он только не знает и о чём он не говорит!.. Как его много! Как его везде чертовски много!"
      И вдруг он остановился на месте и зашатался. Он вдруг ясно увидел, что его жена - любовница герцога.
      С Фебуфисом сделался обморок, и довольно странный обморок, в котором продолжалось сознание.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Этого, может быть, только не видят другие, или, наоборот, это видели и видят все, кроме его. Он, настоящий, форменный муж, который узнаёт о своём позоре самый последний и потом смиряется и сносит это из ложного стыда или выгод, но вот тут уж ошибка, - этого одного уж ни за что не будет с Фебуфисом. Этого он не снесёт ни за какие выгоды в мире. Он это разъяснит и разрубит все сейчас, сию минуту. И все условия ему благоприятствовали обморок сокрыл от него разъезд гостей и окончание бала. Придя окончательно в чувство, Фебуфис увидел себя в полумраке, на кушетке, в будуаре жены. Сюда перенесли его гости, при которых он упал в дурноте, проводивши герцога. Гелия стояла перед ним, возле неё была её "верная служанка", и невдалеке от неё, глядя ей в глаза, лежал не менее верный Рапо. Огни во всех апартаментах были потушены, и в доме была тишина; сквозь складки оконных занавесок виднелась звезда, меркнувшая в предрассветной синеве неба.
      Фебуфис остановил взгляд на служанке и сказал:
      - Зачем она здесь?
      Гелия сделала лёгкое движение головой, и женщина вышла.
      - Могу ли я сделать вам один вопрос? - сказал Фебуфис.
      - Конечно, - отвечала Гелия.
      - О чем с вами говорил наедине герцог?
      Гелия сдвинула брови и покраснела. Фебуфис мгновенно сорвался с места и вскрикнул:
      - Я хочу это знать!
      - Он говорил со мной об одном деле моего отца.
      - О каком деле?
      - Я не должна этого никому сказать.
      - Это неправда!.. это ложь!.. Вы его любовница!
      Краска мгновенно сбежала с лица Гелии и заменилась болезненною бледностью.
      - Да, - продолжал Фебуфис, - я вас поймал... я вас открыл, я теперь понимаю ваше поведение, и вот... вот...
      - Что вы хотите?
      - Ничего!.. От вас ничего... Поняли?
      - Поняла.
      - Прекрасно!.. Мне не нужна герцогская любовница!
      - Да?
      - Да. Вы должны были по крайней мере раньше мне сознаться в этом.
      - Идите ж вон отсюда!.. Сейчас же вон, или... эта собака перекусит вам горло!
      - Я вон... я?!
      - Да, вы... Вон, сын приказчика моего деда!
      - О, - протянул Фебуфис, в голове которого его собственный павлин вдруг распустил все свои перья, - так вы вот как на меня смотрите! Я вам покажу, кто я!
      И он, задыхаясь и колеблясь от гнева на ногах, пошёл в свою мастерскую, но он не лёг спать, - его пожирала простая физическая жажда мщения, - он сошёл опять вниз, взял из буфета две бутылки шампанского и обе их выпил, во всё время беспрестанно волнуясь и то так, то иначе соображая своё положение. Он непременно хотел что-то сделать, и не знал, что ему делать. В этом уплыл остаток ночи, и в окнах серел рассвет непогожего дня.
      Фебуфис стал приходить в другое, мирное настроение: он чувствовал теперь потребность сказать жене - холодно и не роняя своего достоинства, что они навсегда будут чужды друг другу, и решить сообща с нею, как им держать себя, пока они найдут наименее скандалезный выход. Это будет холодное, деловое объяснение, но его надо сделать немедленно, сейчас, чтобы ни он, ни она не предприняли ничего несоответственного порознь и чтобы с сердца разом скорее сбросить то, что так тяжело и гадко.
      Но двери её спальни, конечно, опять уже заперты, и если она их опять не отопрёт?.. Ему надо было просто, уходя, вынуть ключ, но он не догадался. Но он её заставит отпереться. Он не будет стучать и ломиться, как ревнивый портной, а он её убедит... он её образумит. Так или иначе, она ему отопрёт и его выслушает... А иначе... он сделает чёрт знает что!
      Он выпил ещё залпом, один за другим, два стакана шампанского, взял с камина флакон со скипидаром и стал спускаться с лестницы. Он не чувствовал себя пьяным, и в самом деле он не был пьян. Он ни скоро, ни тихо подошёл к жениной спальне, которая действительно оказалась запертою, спокойно тронул ручку двери и произнёс спокойным голосом:
      - Я прошу вас меня извинить и не отказать мне выйти ко мне в эту комнату: мы должны сейчас объясниться.
      Гелия не отвечала.
      - Я хочу знать, слышите ли вы, что я вам говорю?
      - Слышу.
      - Оденьтесь и выйдите. Это важно для моей и вашей жизни.
      Молчание.
      - Я вам даю слово, что вы не услышите ни одного грубого слова. Не бойтесь меня.
      Ему слышалось, что она как будто ходит и что-то делает, но на его слова не отвечает.
      - Я вам даю слово, что вам меня не должно бояться.
      Она ответила: "я не боюсь", и опять слышались её шаги и движение.
      "Она ждёт служанку и хочет уйти другим ходом!"
      Это его взбесило.
      - Вы не отворите?! - вскричал он, после нескольких слов, оставленных ею без ответа.
      Гелия снова молчала.
      - А, в таком случае я сейчас сожгу вас в вашем затворе.
      С этим он плеснул скипидаром на портьеры и зажёг их и в полном безумии бросился к другому выходу из спальни, но в это же мгновение осаждённая повернула ключ и, открыв двери, предстала в пылающей раме горящих портьер. Она была в мантилье и в платье, с головой, покрытой кружевною косынкой. Этого Фебуфис не ожидал и вскрикнул:
      - Куда вы?
      Она только смерила его глазами и сделала шаг вперёд.
      Тогда он, забыв всё, кинулся, чтобы остановить её, но она на всё это была готова: она вынула из-под мантильи руку и подняла прямо против его лица маленький щегольский пистолет.
      - Я этого не боюсь! - вскричал Фебуфис.
      - А я требую только, чтобы вы до меня не касались.
      Из отуманенной бешенством и, может быть, отчасти вином головы Фебуфиса выскочил сразу весь план его мирных и благородных действий. Не успела его жена пройти через залу, как он догнал её у второй двери и схватил её сзади за мантилью. Гелия ударилась виском о резной шпингалет и, вскрикнув от боли, рванулась и убежала... В руках Фебуфиса осталась только её мантилья. Жена ушла... стало пусто: на полу лежала большая золотая шпилька, вершка в четыре длиной, какие носили по тогдашней моде, и на узорчатом шпингалете двери веялись, тихо колеблясь, несколько длинных и тонких шелковистых чёрных волос.
      Гелия выбежала из мужнина дома, как из разбойничьего вертепа, в одном платье, и безотчётно пошла, как некогда шёл куда-то обиженный Пик. Она не замечала ни окружавшей её стужи, ни ветра, который трепал её прекрасные волосы и бил в её красивое негодующее лицо мелкими искрами леденистого снега.
      В уме Гелии было идти прямо к герцогу и сказать ему:
      - Защитите меня от обиды и, если вы рыцарь, - как о вас говорят, скажите, что я не была вашею любовницей, и отмстите за мою честь.
      Она верила, что она должна и может это сказать, что она это непременно скажет и что он защитит её, как рыцарь.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Не давая себе отчёта, хорошо или дурно она думает, Гелия очутилась у герцогского замка. Выросши в торговом городе, жившем более во внешних политических сношениях с Европой, чем с своим правительственным центром, Гелия имела очень недостаточные понятия о том, как можно и как нельзя говорить с герцогом; но это и послужило ей в пользу, или, быть может, во вред, как мы увидим потом, при развитии нашего повествования.
      В замке и вокруг замка герцога жизнь начиналась по-военному, то есть очень рано, и в тот ранний час, когда Гелия показалась у подъезда герцога, там уже стояла запряжённая для него лошадь.
      Гелия пошла прямо к подъезду и стала у колонны. Дежуривший у подъезда офицер настоятельно просил её удалиться и особенно указал ей на сопровождавшую её собаку.
      Гелия слабо понимала речь того языка, на котором говорили в столице герцогства, но поняла указания на Рапо и нетерпеливо взглянула на него глазами.
      Тяжёлый и сильный зверь поднялся и пошёл прочь за угол главной площадки замка.
      - И вы сами тоже должны удалиться, - сказал офицер; но прежде чем он успел настоять на этом, массивная дверь быстро распахнулась, и появился герцог. Гелия к нему бросилась, как дитя, и в то же время как уверенная в своём достоинстве женщина.
      Герцог остановился: ветер сильно перебивал её лепет.
      Она говорила, но он не понимал её и... не узнавал её.
      Она в отчаянии закрыла лицо руками.
      Герцог ещё отодвинулся и приложил ладонь над глазами.
      Гелия упала на колени и на этот раз твёрдо сказала:
      - Молю вас, спасите!
      - Что нужно? - спросил грозно герцог.
      И в этот же миг он узнал Гелию и ужаснулся.
      - Это вы, Гелия! Что с вами случилось?
      И он подался к ней ближе и закрыл её от ветра и снега полою своего плаща.
      - Ваша светлость! - простонала она, - была ли я вашею любовницей? - и, зарыдав, она не могла продолжать далее.
      Герцог заметил, что она шатается, и подхватил её под руки.
      - Кто смел сказать это?
      - Вы меня выдали замуж, - произнесла Гелия.
      - Ну да!.. Что ж дальше?
      Гелия протянула к герцогу руку, в которой был пистолет, и сказала:
      - Прикажите скорее взять меня в тюрьму.
      - За что?
      - Я сейчас хотела убить моего мужа.
      - За что?
      Она плакала.
      - Говорите скорее, за что?
      - Он хотел меня сжечь, - он обращается со мною как разбойник!
      И, произнося каждое слово, она колебалась на ногах и вдруг совсем пошатнулась в сторону.
      Герцог плотнее прикрыл её плащом и сказал:
      - Смотрите... правда ли это?
      Вместо ответа Гелия взяла холодною рукой руку герцога и приблизила её к своей голове.
      На белой замшевой перчатке герцога остались капля крови и несколько глянцевитых и тонких чёрных волос.
      Из груди его вырвался звук ужаса и негодования.
      - Злодей! - вскричал герцог, - он будет страшно наказан!
      С этими словами, задыхаясь и сверкая глазами, разгневанный герцог всхлипнул и потом отечески обнял молодую красавицу и, почувствовав, что она падает, поднял её, как дитя, на руки, поцеловал в темя и с этою ношей возвратился назад в двери замка.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Впервые - журнал "Русская мысль", 1890, Л 1.
      Опубликована была лишь первая часть романа. Продолжения не последовало, вероятно, из-за цензурных опасений редакции журнала. Написанный в условной манере, роман представлял собой сатирический памфлет. Изображенные Лесковым безграничный деспотизм, порожденная им дряблость характеров, падение нравов в высшем обществе вызывали у читателя ассоциации с "глухой порой" николаевского царствования. Правитель-самодур герцог напоминал Николая I, в его приближенных без особого труда можно было узнать деятелей царской администрации - Нессельроде, Дубельта, Адлерберга. Под именем Фебуфиса в романе выведен русский художник К. П. Брюллов (1799 - 1852). Опираясь на многие факты его биографии, Лесков, однако, не ограничивает себя только этим материалом. Фебуфис - собирательный образ художника, талант которого гибнет под опекой деспотической власти.
      Чтобы обойти цензуру, Лесков предложил "Русской мысли" печатать продолжение "вразнобивку": сперва третью часть, которая "удобна и интересна", затем вторую, "неудобную", видимо, именно в цензурном отношении (Письмо В. А. Гольцеву от 10 мая 1891 г. Н. С. Лесков. Собр. соч. в одиннадцати томах, т. XI, М., ГИХЛ, 1936 - 1958, стр. 486). Но дальнейшая публикация романа не состоялась. Напечатанная часть "Чёртовых кукол" получила подзаголовок "Главы из неоконченного романа" и в таком виде входит в издания произведений Лескова.
      Однако в архиве писателя сохранилось рукописное окончание романа (ЦГАЛИ).
      Подробнее см. в статье: И. В. Столярова, А. А. Шелаева. К творческой истории романа Н. С. Лескова "Чёртовы куклы". - "Русская литература", 1971, Л 3, стр. 102 - 113.
      Рукопись является черновой и до сих пор не опубликована, но ход сюжета в ней не нарушен и повествование доведено автором до конца. Приводим краткое изложение рукописных глав.
      Они непосредственно примыкают к заключительному эпизоду печатного текста и начинаются событиями, последовавшими за бурной ссорой Фебуфиса с женой (Гелией). Герцог, не вникая в причины их ссоры, выполняет своё обещание "страшно наказать" художника. На Фебуфиса обрушивается целый поток репрессий: художника сажают под домашний арест, затем вызывают в официальное учреждение для объяснения обстоятельств интимной жизни. В довершение всех унижений Фебуфис узнаёт, что герцог укрывает его жену в замке, в своих покоях. Так Фебуфис, подчинивший свои творческие интересы вкусам герцога, утрачивает своё "я" и в частной жизни. Намерения художника "выдержать натиск герцога и тотчас же просить увольнения от служебных обязанностей", как и раньше, терпят провал: Фебуфис дорожит своим обеспеченным положением при дворе, и это мешает ему противостоять деспотизму правителя. Примирение с женой по высочайшему повелению, как и думал Фебуфис, не укрепило его семейного очага. Жена заставила его перенести новые муки ревности. С тех пор как она провела три дня в замке герцога, в "городе заговорили о её уме, её необыкновенном характере и образованности, красоте и талантах". Некто, опять в анонимных письмах, советовал художнику следить за женой. Наконец на одном из придворных маскарадов Фебуфис убеждается в том, что блистательная красавица-жена обманывает его, встречаясь с герцогом. Глубоко потрясённый, художник тяжело заболевает, а едва оправившись заявляет о своём желании покинуть страну герцога. Однако его отъезду одновременно препятствуют и чиновники герцогства и дипломатическое представительство его родины. По приказу герцога полицейское управление учиняет за Фебуфисом слежку. Используя его переписку с заграницей, полицейские заправилы пытаются сфабриковать обвинение художника в участии в заговоре, "который грозит жизни герцога". От заключения "в те места, где он должен был выдать всех участников заговора", Фебуфиса спасает только преданная дружба Мака, Пика и Марчеллы, подготовивших его бегство в Италию.
      Вернувшись в Рим после долгого пребывания в стране герцога, Фебуфис ещё надеется, что обретенная свобода возродит его угасшие творческие силы. Но вскоре понимает, что отстал от своих собратьев по искусству. Его попытки создать большое полотно терпят неудачу: "все холсты были начаты и оставлены". Опустошённый своими несчастиями, Фебуфис испытывает глубокое равнодушие к жизни, а неожиданный приезд в Италию жены, пожелавшей вернуться к мужу, вызывает у него вспышку сильной горести. Вконец утратив надежду на творческое возрождение и счастье, он кончает жизнь эффектно обставленным самоубийством. Орудием смерти Фебуфис избирает золотую шпильку жены, смоченную в растворенной краске с картины Луки Кранаха. По преданию, великий живописец XVI в подмешивал в краску яд. Художник, бессмысленно разменявший свой талант на мелкие монеты тщеславия и практических выгод, гибнет.
      Рукописное продолжение романа показывает Фебуфиса окончательно утратившим свою индивидуальность, по воле высокопоставленного мецената превратившимся в "безнатурного" человека.
      В конце романа теряет свою загадочность и гордая красавица Гелия. Крайне обострённое самолюбие, стремление блистать в толпе придворных служат причиной её сближения с герцогом. Но и Гелия обращается в игрушку его прихотей. Сделав её своей любовницей, герцог вскоре удаляет наскучившую ему красавицу "в другую страну, где лучше климат", для "поправки здоровья".
      Впоследствии герцог не разрешает ей, ставшей матерью, вернуться на родину. "У меня и без неё есть подданные", - цинично заявляет он. После смерти Фебуфиса Гелия остается в Риме, решает каждый день ходить на могилу мужа и, "если небо смилостивится", умереть на ней. Желание её исполняется: она умирает на могиле Фебуфиса. Но автор не дарует тщеславной героине желаемой ею возвышенной смерти. Гелия становится жертвой нападения разбойников, которые ограбили её, обесчестили и задушили.
      Окончание этой рукописи полностью раскрывает смысл заглавия романа "Чёртовы куклы". Логика сюжета романа убеждает в том, что "куклами", или по эмоциональному определению автора, "чёртовыми куклами", являются изображённые в нём безвольные личности, попадающие в зависимое положение от людей, наделённых властью и более сильной волей.
      В отличие от Фебуфиса, Гелии, герцога и его окружения суровый ригорист Мак, прямодушный Пик и добрая Марчелла изображены в нём как люди иного душевного склада, иных устремлений. Их жизнь освещается высоким смыслом борьбы за демократическое переустройство общества под знаменем национального героя Италии Джузеппе Гарибальди. Они предстают перед читателем как участники союза "экономии сил". Смысл этого добровольного объединения разъясняет Мак, предлагая Пику стать членом этого союза.