Кому случалось ездить по нашим грунтовым дорогам позднею осенью, тот, конечно, знает, что это не езда, а мука. Однажды довольно уже давненько я по общему армейскому обер-офицерскому положению странствовал в обыкновенном почтовом телеграфе, как наши армейские шутники величают душегубительные телеги. Мучишься, мучишься, качаешься, качаешься, да, охая, спросишь ямщика:
      — Ну, что, как впереди дорога?
      А у того уже и готов ответ:
      — Да что дорога, — Сибирь, да и только!
      Вот и кати малина.
      Бедные почтовые лошади с избитыми до крови ногами, колеса, покрытые замерзшею грязью, быстрота движения со скоростию пяти верст в час и беспрерывные толчки и встряхивания невольно приводят к тому, что, де, мол, это точно Сибирь, Сибирь, как есть Сибирь!
      Ехал я по стороне богатейшего чернозема; грязь была невылазная, — и вдруг мороз! Дорога стала окончательно непереносима, а ехать надобно.
      Ехал я таким аллюром день и добрался к вечеру до одного уездного города, где хотел было только напиться чаю; но еще с утра мне что-то нездоровилось, а тут, к вящему соблазну, и диван мягкий, и теплота от чаю и от печки пораспарила, да и денщик подговаривает «передышку взять». Э, думаю, куда ни шло, — давай заночую — и заночевал; да ведь черт знает, как заночевал-то!

* * *

      С тех пор, как я велел стлать постель и лег в нее, я ничего не помню: кто езжал на телеграфе, тот знает, как это бывает.
      Проснувшись же, я, к крайнему моему удивлению, почувствовал страшную слабость во всем теле и боль в руках и в затылке. Что же это со мною? Кликнул денщика и сам испугался своего голоса, так он был слаб. Денщик не отозвался, но, вместо его, в комнату вошел худенький, маленького роста военный доктор и тотчас же заговорил:
      — Ну, что, батенька, проснулись; ну, теперь слава Богу…
      — Что такое, говорю, значит «проснулись», почему такая радость здесь кстати?
      — Радость? А вы знаете ли, какое нынче число?
      — Которое число! — Я твердо помнил, что приехал на станцию двадцать второго, и потому спокойно отвечал:
      — Разумеется, двадцать третье.
      Доктор засмеялся.
      Все это начало меня удивлять и даже немножко сердить. Лекарь это, кажется, заметил.
      — Нет, вы ошибаетесь, — проговорил он тихо; — сегодня двадцать восьмое.
      — Двадцать восьмое!
      — Так и есть, — утвердил доктор с сильным польским акцентом.
      — Так неужели же, черт меня возьми, я это проспал целые пять суток; этого быть не может! — воскликнул я и в то же время подумал: это ты, пан добродей [Милостивый государь — Польск. и Укр. ], со мною «Вечер на Хопре» разыгрываешь!
      — Проспать вы не проспали, а пролежали без памяти, — отвечал мне спокойно доктор. — У вас была горячка, но теперь прошла.
      Я посмотрел ему прямо и пристально в лицо и в полном убеждении, что он пришел надо мною потешаться, сказал:
      — Позвольте мне, милостивый государь, вам в глаза расхохотаться.
      — Браво, браво! — воскликнул доктор, — но прежде попробуйте-ка сесть.
      Я попробовал, но только крайне неудачно: голова не поднимается.
      Ну, вижу, история-то в самом деле хуже географии.
      — Что же, говорю, мне делать теперь, доктор?
      — А что делать? Прежде всего, я думаю, вам теперь на станции лежать не приходится, а перебирайтесь куда-нибудь на квартиру, да долечимся.
      Так я и сделал, но сделал не без затруднений.

* * *

      Я позвал денщика и велел ему идти в город и искать помещение, но денщик вскоре возвратился.
      — Ну, уж город, сибирный! — бурчал он, — куда ни зайдешь, и говорить с тобою не хотят. Ни на один постоялый и то не пущают. — Иди себе, кавалер, по добру по здорову. Бог с ними совсем, боятся, разумеется, как бы ваше благородие не сдохли.
      — Ладно, говорю, ладно. Позови ко мне смотрителя.
      Смотритель дал нам совет обратиться к городничему.
      — Они, — говорит, — вам по отводу все это могут удовлетворить.
      Шлю моего личарду к городничему, но гляжу, он возвращается оттуда еще мрачнее.
      — Что, — говорю, — такое?
      — Да что, городничий-то, — говорит, — меня мало по уху два раза не съездил. Ты, говорит, свинья. Я плевать, говорит, что вы с барином в городе прохлаждаетесь. Как приехали, говорит, так и живите, а мне, говорит, до вас дела нету… Вон, говорит, пошел!
      Опять явился на сцену смотритель и повел на сей раз речь такого содержания, что пошлите, мол, трюшницу к письмоводителю.
      Посылаю трюшницу.
      Летит мой денщик через полчаса назад рысью и орет: отвели, ваше-бродие, фатеру, у того самого подлеца хозяина, который нас за деньги пускать не хотел.
      Часа через два я был уже на новой квартире. Мне показали две чистые, теплые и уютные комнатки с множеством образов в передних углах. Стены были увешены картинами, представляющими историю Женевьевы Брабантской и Малека-Аделя. Хозяин, местный хлеботорговец, оказался добрейшим человеком, и мы с ним скоро поладили.
      — Скажите, пожалуйста, — спросил я его однажды, — отчего вы меня не хотели пустить на квартиру, когда я к вам просился?
      — Осмелюсь доложить, это по той причине, что, как мы были наслышаны, что вы на смертном одре и, неровен час, могли бы скончаться, а тогда… господин городничий… они — нехороший у нас человек…
      — Да, а вот доктор у вас отличный человек! Я вот до сих пор ничего еще ему не заплатил, да и не знаю, как его зовут и прозывают.
      — Дохтур наш! Да-с, это такой человек, что изойди, может, свет, а другого не скоро подыщешь. Это такой человек, на удивление, даром что из поляков.
      Такая восторженная похвала, высказанная русским человеком доктору нерусского происхождения, меня немало удивила и заставила полюбопытствовать, чем этот доктор сумел себе снискать такое расположение, а хозяин мой не отказался удовлетворить моему любопытству.

* * *

      — По первому началу лечит он, — начал рассказчик, — столь преискусно, что к нему даже из дальних местов наезжают, а повторительно — бессребреник.
      — Как так бессребреник?
      — Так: ничего как есть за труды не приемлет, а живет на одно царское жалованье, да и то еще не в редкость бедным на лекарство расходует.
      — А звать, мол, его как?
      — Зовут его Виктор Ксаверьевич Черешневский, из поляков, смирный. Только разве этак редко когда расфордыбачится и тогда горд. К примеру, бывало — барин захворал, и лакей барский захворал: для него это все единственно; посмотрел у барина язык, за руку подержал и говорит: у вас плевое дело, внимания не стоит, одна, можно сказать, меланхолия, а к лакею в день раза три наведается.
      Доктор стал очень интересовать меня, и я, расспрашивая о нем хозяина, то хозяйку, узнал еще нечто большее. Мне рассказывали, что когда незнакомые пациенты предлагали Черешневскому деньги, то он прямо отказывался. Ему говорили:
      — Отчего вы, доктор, не хотите принять нашей благодарности? Мы вам так обязаны…
      — От благодарности я не отказываюсь, — говорил Черешневский, — но отчего же вы думаете, что благодарить и дарить — это одно и то же?
      — Но вы меня вылечили…
      — Это моя обязанность, я за нее от государя жалованье получаю.
      — Но ваше жалованье так ограничено.
      — Пустяки, — отвечал Черешневский. — Надо только самому уметь себя ограничивать, и тогда всего довольно.
      Когда доктору предлагали во второй раз, он начинал сердиться, при третьем предложении говорил: «вы, без сомнения, хотите, чтобы я к вам больше не ходил», а после четвертого — и действительно прекращал свои посещения.
      Имея большое число пациентов в городе и по соседству в деревнях, Черешневский по необходимости держал пару лошадок и трясучку-бричку летом и лубочные санки зимою. Раз зимою сено страшно вздорожало, и бедный Черешневский начал помаривать своих коней. Об этом узнали, и один из соседних богатых помещиков поднялся на хитрости. В базарный день в квартиру доктора, когда его не было дома, привезли несколько возов сена, будто бы купленного на базаре. Возы свалили, и мужики уехали. Черешневский возвратился и сейчас же заметил порядочный стожок, сложенный перед окнами.
      — Цо то есть? [Что это? — Польск. ] — грозно обратился он к своему слуге Игнатию, забывшему по-польски и не научившемуся по-русски.
      — Як цо то есть? — сяно [Как что? — сено — Польск.].
      — Але сконд? (откуда).
      — Або я вем (а разве я знаю).
      Взбеленился доктор донельзя.
      Виновный помещик, несмотря на все свои заверения и клятвенные обещания, что знать не знает и ведать не ведает, был оставлен в сильнейшем подозрении; а преступное сено продано с аукционного торга в пользу бедных.
      В другой раз на столе доктора очутилась очень ценная серебряная кружка с бюстом короля Собеского и изображениями некоторых лучших моментов из польской истории. Самые строгие исследования не открыли, кто принес и оставил эту кружку. За это с кружкою, которая столь нравилась доктору, что он сам мечтал купить ее, было поступлено так же, как с сеном. Доктор продал ее и деньги роздал бедным.
      Собраты Черешневского по званию, все медики в окружности, терпеть не могли этого «фарсера-полячишку». По мнению врачей, бессребреничество безмездного Черешневского было не что иное, как «фарсы», а в познаниях его не было ничего особенного, как будто в их познаниях было нечто особливое. Обыватели же страшно Черешневского любили, но он и этою любовию пользовался очень своеобразно: он ни у кого не бывал без дела.
      — Зачем, — говорил он, — докучать собою, да и бывать у людей — надо и самому иметь чем принять, а на этот расход жалованья не полагается.
      «Что за чудак такой? — думал я. — Как же он живет? Ведь этак со скуки ошалеешь». Книг, я знал, что у него не было, потому, что на это тоже в его жаловании бюджета не было. Что же его тешит, что его занимает и чем он хотя по малости развлекается?
      Скоро мне удалось узнать и даже наблюсти, в чем состоят развлечения Черешневского.

* * *

      Доктор был страстный охотник, но мог удовлетворять своей страсти вследствие постоянных занятий каких-нибудь два, три раза в год и потому довольствовался рассказами своего Игнатия, который был такой же my?liwy [Охотник — Польск. ], как его пан, но, имея более его досуга, каждый день бродил с ружьем по окружающим город лесам и болотцам.
      Раз, когда я уже совсем обмогался, вдруг вздумалось мне сделать моему доктору сюрприз. «Пойду, — думаю себе, — проведаю его». Сказано — сделано. Я встал, укутался и, опираясь на денщика, побрел к Черешневскому. Приходим; дверь отперта, как и подобает бессребренику; в передней темно, в зальце чуть светит сальная свечка, и видно, как доктор лежит на диване, а перед ним стоит его Игнатий и повествует.
      Я приостановился, оперся об стену и стал слушать.
      — Выхожу я зрана (утром), — говорит Игнатий, — коло самой дроги, между кшаками (кустарниками), гляжу, бегают куропатвы [Куропатки — Польск.]. Масса, може штук пеньдесент!.. [Пятьдесят — Польск. ] Положился я на бжух (брюхо) и ползаю и ползаю. Ренки (руки) мне дрожат, ледве (едва) не умирам, паф с одной люфы (ствола), — ниц [Ничего — Польск. ], с другой — ниц…
      Глаза у доктора засверкали.
      — О то ж для того же есть дурень! [Это потому, что ты дурак! — Искаж. польск. ] — вскричал он на Игнатия.
      — А бо, чекайте еще, цо с тэго бендзе! [А вы еще подождите, что тут получится — Польск. ] — остановил его фамильярно Игнатий. — Не варто бо так прендко дурня дароваць! [Не стоит торопиться обзывать дураком! — Польск. ]
      — Ну, добже, добже: я мильче [Ну, хорошо, хорошо, я молчу — Польск. ], — отвечал, успокаиваясь, Черешневский.
      Игнатий продолжал.
      — Те пшекленте (проклятые) пистоны попенкали (лопнули). Але куропатва, хвала Богу, ниц [Но куропатка, слава Богу, хоть бы что — Польск.]. Вкладем нове пистоны. Пиф, паф, — осемь од разу [Восемь сразу — Польск. ]…
      — Браво, зух (молодец)!
      Дальше пересчитывалось даже, куда попала дробь, сколько было куропаток убито и сколько подстрелено.
      Я вошел в зал, мы расхохотались и довольно долго проговорили об охоте и охотничьих приключениях, — предмете, как известно, самом неистощимом. Но я был еще слаб, и доктор не давал мне засидеться и в десять часов выпроводил меня домой.

* * *

      Узнавши слабую струну доктора Черешневского, я начал ею пользоваться, и, как только он завернет ко мне вечером, что случалось почти каждый день, я сейчас завожу речь об охоте, и Виктор Ксаверьевич непременно просидит у меня не менее часа. Великим подспорьем для меня в этих разговорах служила книга «Записки ружейного охотника» Сергея Тимофеевича Аксакова, бывшая тогда свежею литературною новостию. У доктора этой книги еще не было, и я пользовался аксаковским трудом и смело, и бесцеремонно. Но, под конец, сознался в источнике моей охотничьей премудрости. Мы принялись за чтение и производили его медленно. Дойдя однажды до того места, где Аксаков столь художественно описывает болото, вытерпевшее нашествие охотников, и рисует картину подстреленных и осиротевших куликов, рассевшихся по окраинам болота, доктор остановился, задумался и сказал мне:
      — Однако, странно, как нужно людям, самим испытавшим сиротство, распространять его из одного удовольствия. Сколько я перестрелял этих бедных куликов, а мой Игнатий еще больше… А ведь, кажется, мог бы я себе отказать в этом… — Доктор задумался.
      — Чего же, — говорю, — вы остановились?
      — Так себе, вспомнилось прошлое.
      — А что именно, если это не секрет?
      — Нет, какой же секрет. Вот эти кулики-то по окраинам… Я сам, знаете, тоже из таких куликов… Вспоминается, как отец у меня… умер… Жили мы в городишке маленьком, отец мой был чиновник маленький, средства у нас были маленькие, и сам я был маленький, и вдруг, хопс-лопс, батька скопытился, вдруг свернулся и помирает…
      Мама, как говорят у нас, «голову истратила», потому что больше-то и тратить нам с нею нечего было. Мама плачет, руки ломает. «Беги, — говорит мне, — Тоська, за лекарем; кланяйся, проси, ноги целуй, чтобы на милость Бога пришел». Я ударился, просил и ноги целовал, и лекарь явился, посмотрел на отца, прописал лекарство и ушел. Ночь отец едва передышал, а к утру совсем начал отходить.
      — Ой, беги, сынку, опять за лекарем! — шлет меня мама.
      Я опять побежал за лекарем, но лекарь-то не пошел, а прямо-напрямо объявил мне, что он, не получа денег за свой первый визит, другого делать даром не намерен. Тут я, разумеется, опять и в слезы, и в ноги, да ничто не берет, а пока я плакал, да клянчил, отец дома умер, а за ним вслед через недельку убралась и мама, и я очутился круглым сиротою в двенадцать лет от роду. Наша бедная движимость пошла на похороны. Вот все, что у меня осталось после отца…
      Доктор показал мне старинные серебряные часы.
      — Они тоже были проданы, и я их разыскал и выкупил, бывши уже на службе. Горе я свое переносил молодцом и еще маму поддерживал, говорил, что я сам буду лекарем и буду всех лечить без всякой платы.
      — Так, дитя мое, так; так и сделай: обещаю тебя Богу моему на это.
      — Я и сам себя, — говорю, — на то, мама, обещаю.
      — И Бог нас пусть слышит, — заключила мать и напомнила мне о том, испуская последний вздох своей. Я остался, как я вам говорю, вот таким куличком, как Аксаков описывает. Как я учился в гимназии, как потом поступил в университет, все это скучно и слишком обыкновенно. Бедняки, пробившие себе медицинскую дорогу, — самое обыкновенное явление. Но когда я окончил курс и поступил на службу, сознаюсь откровенно, я чуть было не сделался клятвопреступником. Молод, знаете, был; жалованье тогда давали самое маленькое, но… давши слово, крепись, и ничего… Надо самого себя ограничить в своих желаниях; ну, и квита на том, и ограничил, и всего довольно теперь с меня. А теперь вот и жалованья прибавили, содержание прекрасное, привычки у меня незатейливые, полвека прожито, остальную часть надеюсь дотянуть. Однако, как я у вас засиделся, и вам это нехорошо, и мне стыдно: еще трех больных навестить надо. Покойной ночи!

* * *

      Уезжая из города, я всучил доктору экземпляр соч<инений> Аксакова в сафьяном переплете с золотым обрезом, стоивший мне пять рублей, а его уверил, что купил эту книгу за два, побожившись, по случаю; но ровно через год я получил от Черешневского письмо и три рубля денег с тысячею репримантов на тему: «не ожидал».
      Доктор Черешневский был открыт в своем захолустьи одним ныне высокопоставленным лицом и получил назначение в Петербург, где и умер вечным бессребреником, вечным слугою всех, кто звал его, и вечным крепостником своего слова у материной постели.
      В столице, конечно, немало людей, которые по верным чертам моего воспоминания без затруднения узнают, кого я хочу разуметь под именем «Черешневского».
      В виду нынешних бродячих толков о жестокосердии и корыстолюбии наших медиков, толков, которыми смущен Петербург и смутится, конечно, в свою меру провинция, я захотел почтить память врача иного закала воспоминанием, да опочиет немного на этом облике тревожное чувство смятения одних, и да не сгинет у других добрая воля не дать приснопоминаемому мною врачу право остаться «последним из Могикан».
 
      Впервые опубликовано — газета «Биржевые ведомости», 1869.