Колокольчики Святой Руси - Дельфания

Редко кто знает, что в истории человечества зафиксировано всего лишь два явления Святой Троицы. Первое явление трех Странников было Аврааму (2000 л. до Р.Х.), второе — Валаамскому. подвижнику и молитвеннику преподобному Александру Свирскому в 1508 году. Три Мужа, облаченные в светлые одежды, осиянные Небесной славой, посетили монаха Александра.

Много храмов на Руси построено в честь Святой Троицы. В канун этого чудного праздника храмы украшают растениями, травами, цветами. И я, как никогда, постарался нарядить свою часовенку зеленью. Будто чувствовал, что делаю это в последний раз. Если бы вы тогда заглянули внутрь часовенки, то ахнули, насколько красиво, необычно, просто сказочно получилось! Будто попадаешь в иной мир, страну детства, радости и леса. Воздух часовенки наполнился ароматами трав, восковых свечей, ладаном. Сладость, покой, безмятежность заполнили все пространство. Каждая икона, а их было более двухсот, была украшена цветами, а большие иконы — еще и рушниками.

Было много гостей, немало слов, добрых пожеланий. Много было колокольного звона. Я залезал на колоколицу, а там всегда было ветрено, и небо будто становилось ближе. Один колокол, большой, носил имя Владимир, второй, поменьше, Ольга, и еще два куска рельса здесь висели. Что за чудный перезвон получался! Будто весь мир наполнялся весельем, радостью, а главное, верой в добро и в то, что все самые лучшие наши мечты сбудутся.

Уже поздно вечером я, оставшись один, совершал вечернее молитвенное правило в часовенке. Я стоял на коленях, опустив на пол руки, а на них положил голову и закрыл глаза. В таком положении я был, наверное, долго. Как вдруг я ощутил физически, что одна моя рука лежит на одном большом крыле, а другая — на другом, и эти крылья, то есть по сути пол, разделившись на две половины, стали взмахивать вверх-вниз, и мы все вместе стали подниматься вверх! Будто часовня действительно была застывшей деревянной птицей, которая вдруг ожила и стала взлетать. Мы поднимались все выше и выше. Это было чудесное переживание, будто наяву я летал на деревянной птице за облака.

Потом, выйдя из часовни на поляну, я осмотрелся вокруг. В лунном серебристом свете на поляне стояли часовня и колоколица и виделись они как два странника: один маленького роста, полный, мудрый; другой высокий, худощавый, сложенный непропорционально, чуть сгорбившийся, на голове шляпа, слегка съехавшая набок. Можно ли передать такое необычное видение словами — странники шагают по земным дорогам и небесным просторам среди мерцающих звезд. Они остановились на мгновение на поляне, перевели дух и вот-вот тронутся в свой бесконечный путь по Вселенной. Куда они следуют? Зачем? Какие тайны мира разгадали они? О чем они могут поведать тем, кто встретится им на пути?

Я спустился к домику, оглянулся назад и вдруг увидел, что с небес упала ярко-синяя звезда прямо на крест часовни и своим светом «облила» все строение.

Тогда я долго не мог заснуть и думал о том, что здесь, в Горном, все иначе, нежели в обычном мире. Потому как Горный созижден не на разуме, а на иррациональном. Главные дорожки пролегают здесь не по поверхности земли, а уходят в глубину собственной души и сердца. Тут можно бродить тысячу лет, а потом узнать вдруг от постороннего, что ходишь по самым святым и загадочным местам России. Здесь возможно сидеть и сутками смотреть во все глаза, но с тобою ничего не произойдет и ничего не случится. Ты можешь каждый день пить святую воду и обливаться ею, но так и не уразумеешь, в чем же ее святость, в чем ее сила и благодать.

Многие, впервые попавшие сюда, изумляются несказанной природе, чистому воздуху, живописному ландшафту, но на этом их впечатление ограничивается, потому как им не дается возможность проникнуть в суть, в сокровенный, тайный смысл этих мест. Здесь все не так, здесь все физические и человеческие законы вывернуты наизнанку. Даже в физическом теле ощущаются перемены и перестройки, когда попадаешь сюда. Теряется обычный вкус, сон и все другие чувства становятся не такими, как всегда.

Многие, живущие в Горном, до сих пор не поймут, зачем сюда приезжают люди из разных краев и мест России, что они здесь ищут? Но даже если вы и знаете, зачем сюда пришли, и ведаете, что делать, то это будет только началом неимоверно сложного, запутанного, полного опасностей пути. Вы вдруг почувствуете стену, за которой скрыта тайна. Если у вас хватит мужества пойти дальше, то для вас начнется дорога испытаний. Всевышний станет водить вас через ловушки, и, попав в одну из них, вы можете остаться в ней навсегда, сказав себе: «Ну что ж? Видимо, такова воля Божия». На самом деле Господь повел вас через это болото, в котором вы застряли, не в наказание, а для того, чтобы подготовить вас и научить чему-то большему. И каждое очередное испытание — не конечная цель вашего пути и не срыв, не катастрофа, а лабиринт, из которого нужно искать правильный выход, изменив что-то в себе. Для этого нужно понять и осознать, что же в этом лабиринте вас не выпускает на волю, что внутри вас несовершенно и требует преображения. Потому следует ползти и карабкаться вперед, хотя кажется, что провалился в какую-то безнадежную яму, пропасть, из которой уже никогда не вырваться.

Вскоре я поехал в город по делам. Как всегда, проезжая мимо поляны, перекрестился и стал спускаться по каменистой дороге к железнодорожному переезду. Как только я выехал на трассу, внезапно начался такой ливень, какого я в своей жизни не припомню. На землю с небес буквально хлынула стена дождя. Ехать было невозможно, дворники машины не успевали сбрасывать воду с лобового стекла, и пришлось остановиться. Я смотрел на шумные небесные воды и еще не догадывался, что природа плакала, проливала слезы, предчувствуя, а вернее, зная, что будет дальше.

А дальше я остался ночевать в городе, и на следующий день мне позвонили из Горного и сказали, что часовня и колоколица в эту ночь сгорели дотла.

Глава 4. ОГНИ ДО НЕБЕС

Я стоял на поляне и отказывался верить своим глазам. По поляне стелился дым, догорали головешки колоколицы. Шумели своими опаленными листьями близстоящие дубы.

То же солнце, то же небо, все то же, но только без моих деревянных странников. Их не стало. Они умерли.

Милиция, прокуратура, пожарники, люди. Много людей, много вопросов, много бумаг, но все это уже для меня протекало как во сне и не имело никакого значения. Я механически подписывал какие-то документы, ходил по кабинетам, что-то говорил, объяснял, но в душе у меня водворялась зима. Впереди распростерлась пустыня, которой не видно было конца. Я остался один на один с этой мрачной пустыней.

Ночи стали испытанием, ибо я долго не мог заснуть, только лишь под утро в изнеможении проваливался в бессознательную яму, где не было снов, не было ничего, в том числе и меня. Еще более мучительным было утро, когда, едва придя в сознание, на меня обрушивался водопад переживаний. Быть может, это мне все приснилось? Наверное, это был лишь дурной сон, думалось мне в первые моменты пробуждения. Но оказывалось, что это был не сон, а была что ни на есть самая натуральная явь. И с этой реальностью нужно было учиться жить.

Первое, за что ухватился мой разум как за спасительную соломинку, что я отстрою часовню и колоколицу заново. Я не хочу жить на могиле, на пепелище! — восклицал я в душе своей. Я даже заказал кирпичный проект часовни, в венце которого хотел разместить и колокол, чтобы не восстанавливать еще и колоколицу. И кое-как эти направления мыслей и действий приносили некое успокоение. Однако вскоре я понял, что для воссоздания часовни у меня нет никаких шансов, потому что для этого нужны деньги, и немалые. Но еще что меня более всего угнетало, так это холодок, который я чувствовал от людских взоров на своей спине. Постепенно потянулись такие разговоры, что, дескать, его, то есть меня, Бог наказал. «Видимо, он что— то не так делал, в чем-то согрешил, вот и получил по заслугам», — такие речи доносились до меня, как сквозняки из щелей.

И я думал, что если Бог наказал таким образом меня, то почему и другие, те, для которых это место, эта часовня и колоколица стали духовным пристанищем, также наказаны? Они-то при чем? А те двести икон, которые я самолично изготовил и развесил в часовне, для чего уничтожены? Одним словом, больно было все это слышать, но нужно было пройти и через эту полосу несправедливости.

Конечно, многие сочувствовали и воспринимали случившееся как личную трагедию. Некоторые даже плакали. И все задавали один и тот же вопрос: «Кто же это сделал? У каких подонков рука поднялась на святое?». Я также отправился по этой бесконечной и бессмысленной дороге. Бессмысленной потому, что эта дорога ведет в лучшем случае в никуда, а в худшем заводит в болото ненависти, осуждения и гнева. Наказания! Вот чего более всего жаждет разум, и хотя это возможно и естественно, но, с другой стороны, ты не— заметно превращаешься в некоего палача и оказываешься на одном и том же уровне с невежеством, с которым борешься всю жизнь. Проваливаешься в омут тьмы, хотя стремишься к свету. Понимание того, что нельзя осуждать, даже если твое осуждение имеет под собой законные основания, еще более омрачало мое существование. Я будто попал в замкнутый круг, у которого два полюса, один — горькое отчаяние из-за того, что сожжены странники, а второй — желание возмездия.

Я всеми силами пытался выкарабкаться из этого капкана, постепенно начиная понимать, что даже если виновники и будут найдены, наказаны, — это ничего не изменит, а напротив, я стану неким соучастником наказания и буду до конца жизни нести эту карму, ярмо осуждения. А вот этого мне более всего не хотелось.

Я долго думал о тех, кто совершил это преступление, а потом вдруг понял, что важно, не чья рука чиркнула спичкой и воспламенила часовню, а кто втайне или, может быть, даже явно порадовался тому, что часовня и колоколица сгорели. Ведь зло, которое излучается людьми, как бы носится в воздухе и собирается в некий сгусток, пока этот сгусток не накопит критического количества отрицательной энергии. И уже после этого в КОГО именно войдет этот негативный заряд и КТО конкретно материализует намерения многих — это уже следствие, а не причина. Причина в невежестве многих, в несовершенстве десятков и сотен, а реализатор всегда найдется. По этому поводу я вспомнил тогда изречение восточного мудреца, который сказал примерно так: «Люди, помните, что нет на земле такого преступления, в котором бы мы все не приняли участия!». И потому не существенно, кто сделал, а важно то, что мы своими мыслями и чувствами: гневом, завистью, обидой — создаем как раз ту атмосферу, почву, на которой произрастают все преступления мира. Конечно, многие могут сказать и говорят: «А мы-то здесь при чем? Какое отношение мы имеем к тому, что делают другие?». На что можно ответить: «Давайте замерим, подсчитаем, сколько негативной энергии, сколько вибраций зла, ненависти вы выпустили в атмосферу планеты?».

Одно я понял на всю жизнь, что я ответственен за те мысли и чувства, которые транслируются в пространство из души моей, даже если об этом никто не знает и никто не догадывается, ЧТО творится у меня внутри. И потому я старался уже не думать о поджигателях, пусть Всевышний Сам разберется и воздаст каждому по делам его.

А тут вскоре после поджога мне сообщили, что преступник найден, задержан и во всем сознался.

Мне крайне не хотелось ехать на суд, я уже переступил через порог осуждения, с одной стороны, а с другой, я был почти уверен, что данный человек к поджогу никакого отношения не имеет. Так оно и оказалось.

Щуплый, поцарапанный, замученный парень сидел на скамье подсудимых. Он житель поселка Горного, тридцати лет, был задержан за кражу и драку, а потом еще сознался и в поджоге. Когда он стал рассказывать о том, как это было, — как пнул ногой дверь и она открылась, — я потерял всякий интерес к тому, что происходит в зале суда. Ибо дверь в часовню открывалась не вовнутрь, а наружу. Потом он что-то лепетал про свечку, которую зажег и которая вдруг упала на пол, отчего часовня и загорелась. Во-первых, свечей в часовне не было, а во-вторых, накануне был сильный дождь, а после дождя дерево не только снаружи, но и внутри часовни достаточно влажно. Потому поджечь можно было только специально. Я сразу у судьи попросил слова и сообщил, что никаких претензий к данному человеку не имею, так как очевидно, что он к поджогу никакого отношения не имеет. И тут подсудимый сразу оживился и признался, что в милиции его «уговорили» взять на себя вину. И в завершение он сказал: «Я хотя и наркоман, и ворую порой, чтобы прокормиться, но на святое у меня никогда бы не поднялась рука!».

Когда я смотрел на этого парня, то почему-то видел его не в том виде, каков он был в данный момент, а маленьким, в пеленках и распашонках на руках у матери, которая укачивала его, кормила грудью, пела сладкие песни, а главное, любила. Этот «малыш» был когда-то любим, когда-то его ласкали и одаряли нежностью. Он тоже любил жизнь, улыбался солнцу, небу, птицам, маме. Теперь он стал большим, он содеял немало плохого, но жизнь его уже наказала. Он болен СПИДом, он никому не нужен, а главное, его никто не любит. Быть нелюбимым — есть самое страшное и тяжелое наказание.

Почему дети России вырастают сорняками? Кто виноват в том? Что я должен делать, как жить, чтобы колокольчики Святой Руси, как называл детей старец Арсений, распускались, были радостны, гармоничны и совершенны?

Глава 5. НОЧЬ ДУШИ

Когда я возвращался из города в Горный, то думал о том, что сгорела узелковая книга Арсения. Не уберегли часовню и колоколицу от огня иконки «Неопалимой Купины», которые я спрятал под крышами. Единственное, что осталось, так это икона Владимирской Богоматери и колокол «Владимир», которые я накануне, не давая себе отчета, отнес в домик. Это все, что осталось у меня.

Поздно вечером я вынес колокол «Владимир» на поляну, повесил его на дуб и негромко позвонил. Одинокие удары тоскливо разносились по окрестности. А я смотрел на небо и ждал, что оттуда придет ответ, что дальше делать, как дальше жить? Ну, если не ответ, то хотя бы знак поддержки. Изредка ночной серебристый бархат неба, на котором рассыпались звезды, разреза— ли белые следы метеоритов. Своими обожженными листьями тихо шумели дубы — свидетели моей жизни, моих переживаний. Иногда доносились ночные крики птиц. Жизнь продолжалась, а я не мог найти в ней своего места, своего пути. Как дальше жить и что делать? Вопрос, как саднящая боль, охватывал все мое существо.

Я опять возвращался к идее начать все-таки строительство каменной часовни, даже уже мысленно представлял белокаменную красавицу, украсившую место пепелища. Она должна была быть похожа по своему виду на храм Покрова на Нерли, что под Владимиром. На стене я намеревался выложить лики Христа и Богородицы цветной мозаикой. Это было бы чудно!

Но мои мысли вскоре развеяли невесть откуда потянувшиеся слухи о том, что если я и отстрою каменный храм, то и его взорвут. Я начал допытываться у местных, кто это сказал, хотел найти исток этой угрозы. Оказалось, что это просто одной бабушке так подумалось, она ляпнула — молва подхватила и понесла. Вроде можно было мне успокоиться и двигаться в этом направлении, но я подумал, что коли такие мысли парят в воздухе, значит, вполне возможно, что действительно могут взорвать.

Что делать? Идти напролом? Воевать? Продираться сквозь препятствия? Зачем? Я почувствовал, что окончательно потерял путь, утратил спасительную нить.

Я бродил по лесу по знакомым, родным местам, но не видел ничего. Моя оболочка перемещалась в пространстве, а внутри меня господствовала пустота, как в сыром, мрачном подземелье. Это был как бы я, но и не я. Тоска и отчаяние сжимали своими клещами мое сердце и ничего не помогало: ни молитвы, ни чтение, ни прогулки, ни работа. Все потеряло смысл, все наполнилось кладбищенской пустотой. Мне казалось, что ночь сменяет ночь и рассвет не наступит никогда. Я, потерянный, как зомби, шел по горам, почти не понимая, куда и зачем иду. И таким образом я очутился у своего дуба.

От моего домика, если подняться в гору, а потом спускаться вниз в сторону дальней пустыньки, то на половине пути, в лесной глуши, встретится семисотлетний дуб в три обхвата. Могучий горный житель широко раскинул свои ветви. Некоторые ветки обламывались и валялись прямо под ним, а другие еще жили и тянулись к солнцу. За этим дубом я ухаживал, приходил сюда с ножовкой и спиливал сухие ветки. Но самое главное, для чего я прежде приходил сюда, так это для того, чтобы просто посидеть и расслабиться под кроной великана-мудреца. Сделал специальное сидение из листьев под стволом, садился, прислонившись спиной к кроне, закрывал глаза и уносился ввысь. Будто жизненный поток дерева подхватывал меня, и я растворялся в нем. Это было похоже на чудесный полет в небо, к солнцу. В эти волшебные мгновения я как бы сливался с зеленым великаном и становился его частью, отдавшись полностью в его власть и доверившись ему без остатка. И мудрец отвечал мне — помогал расслабиться, отключиться от серых мыслей, суеты и забот. Порой таким образом я просиживал часами, погруженный в тонкий, сладостный сон. Я все слышал, что творится вокруг меня, а в то же время я летал где-то в небесных далях, несомый живительным потоком лесного великана. После того как наше общение заканчивалось, я чувствовал себя свежим, отдохнувшим, а разум мой становился похожим на чисто вымытое стекло. Затем я кланялся дубу и благодарил его за помощь. А потом, не поверите, так бегал и прыгал по лесу, будто становился ребенком, и хотелось мне дурачиться и веселиться без предела. Ассоль тоже подхватывала мои озорные игры и включалась в такой прыговорот, какой устраивал, хозяин, впавший в детство. Вот такой друг у меня был в лесу.

В тот день я чисто механически уселся под дубом с абсолютной уверенностью, что сегодня у меня не получится отключиться. Я скрестил ноги, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Ассоль, которая как тень брела где-то сзади, также уже имела здесь свое место и, зная, что останавливаемся мы здесь надолго, прилегла и принялась вылизывать лапы. Мрачные мысли, как серые облака, заполонили небо моего разума. Никакого просвета и никакой надежды на солнечные лучи. Я силился расслабиться и отключиться, но ничего не получалось. Так сидел я с закрытыми глазами и тяжелым сердцем, как мне казалось, не более получаса. Как вдруг невдалеке послышался шорох листьев, будто кто-то шел. Я вначале напрягся, а потом подумал, что, видимо, это черепаха ползет. Однако шум быстро усиливался, и я понял, что это не черепаха, что КТО-ТО идет по лесу, и. самое невероятное, что идет в мою сторону. Я напрягся и попытался встать, но тело мое не подчинялось, будто налилось свинцом и онемело от тяжести. Кровь ударила в виски, сердце бешено застучало, я не понимал, что происходит. Вдруг из кустов вынырнули две фигуры и направились ко мне. Я охнул от неожиданности. Они уже стояли передо мной. Это были два старика, один низкий и полный, а другой высокий, худой, слегка ссутулившийся. Их лица были загорелыми, морщинистыми и добрыми. Только взглянув в их глаза, я успокоился и понял, что у них нет никаких злых намерений.

— Мир тебе, Владимир! — произнесли старики в один голос.

— Кто вы и откуда? — спросил я и вновь попытался встать, но не смог, ибо какая-то сила будто приковала меня к дереву.

— Мы твои друзья, — сказал тот, что пониже ростом, и улыбнулся. — Нечто не узнал?

— Да нет, вы ошибаетесь, я вас вижу впервые, — произнес я.

— А ты приглядись повнимательнее, — подхватил тот, что повыше.

— Нет, — твердо сказал я. — Раньше я вас никогда не видел.

— Не видел! — вместе заулыбались странники. — Каждый день с нами встречался, а теперь не признал. Вот как! — и они посмотрели друг на друга.

Мало того, что все происходящее было нелепо, так и сам тон беседы вовсе завел меня в тупик. Все это мне даже показалось неким розыгрышем, только не к месту и не ко времени такие шутки.

— Я вас не знаю, отцы, — повторил я.

— Ну что ж, — сказал тот, что потолще, — Я — Часовня.

— А я — Колоколица, — сказал худой.

После этих признаний меня пот прошиб. Я пристально вглядывался в их лица, и внутри у меня что-то застонало и похолодело. Бог мой! Вдруг начал понимать я. И ведь, верно, похожи! Да только это разве возможно? Острая, как лезвие, скользнула в моем мозгу догадка: наверное, у меня что-то с головой, может быть, на почве пережитого?

— Нет, Владимир, не волнуйся, — произнес Часовня. — У тебя с головой все в порядке.

Они и мысли читать могут, осенило меня.

— Можем. Но главное, для чего мы пожаловали к тебе, так это сказать, чтобы ты не кручинился и не горевал о нас. Это ведь для людей мы сгорели, а на самом деле нас Господь к Себе забрал. Если сказать по-вашему, по-мирскому, так мы перешли через огонь в другой способ существования — невидимый обычному взору.

— Бессмертный вид у нас теперь, — пояснил высокий странник.

— Мы теперь на небесах, — сказал Часовня. — Нас можно там увидеть, если очами души в небо смотреть.

— Так что живы мы, Владимир, и невредимы, только стали другими. Огонь-то невежество сжигает, а любовь и красоту окрыляет, делает вечной, небесной.

Я старался переваривать услышанное, насколько это было возможно в такой ситуации.

— Что же мне теперь делать? — спросил я. — Как жить дальше?

— А дальше, добрый человек, для тебя начнется новый путь.

— Что же это за путь?

— А путь этот без пути! — приглушенно и таинственно произнес Часовня.

— Как же это понять — путь без пути? — недоумевал я.

— Начало пути, это когда нужно строить вещественные, материальные храмы, чтобы были стены и ученик в них возрастал и мужал. На это время дается и карта, и указания, куда идти, что и как делать. Но как вырастет ученик — стены ему более не нужны, начинается путь без карты, без стен, без указаний. И тогда приходит пора строить внутренний, духовный, так называемый СЕБЕНСКИЙ храм! — торжественно проговорил Колоколица.

— Вот-вот, — вторил ему Часовня. — Вещественные храмы ты научился строить, теперь учись строить духовные — в сердце и в душе своей. Это и есть путь без пути.

— А строить храм в душе своей, — подхватил Колоколица, — куда сложнее, нежели из бревен или камня. Люди-то научились материальному строительству, а вот духовному еще нет. Не всякому под силу такое, но дело это самое главное и важное. Ибо Господу разве постройки ваши нужны? Разве украшения и подношения? Нет! Ему любящие сердца ваши и светлые души нужны — вот что ждет Создатель от людей.

Эти наставления странных старцев настолько поразили меня своей простотой и глубиной, что я не решался что-либо сказать. Их слова будто пелену с глаз моих сбросили и обнажили то, над чем я так долго и мучительно бился.

— А мне уж стало думаться, что, может быть, Всевышний наказал меня. Ведь я так любил вас, а у меня отняли это, — вымолвил я. — Больно это. Очень.

— Не наказывал тебя Господь, — произнес с мягкостью и лаской Часовня. — А выталкивал тебя на новый путь, в новую жизнь. А боли твои и страдания — это боли нового рождения. Женщина в родах стонет и плачет, а потом рождается жизнь — жизнь подлинная, светлая, божественная. И твоя боль, Владимир, — боль потуг, которые выталкивали тебя из прежней утробы в жизнь без рамок, стен, оболочек, в жизнь, где между тобой и Всевышним уже ничего не будет стоять. Где ничто не будет препятствовать воспринимать Его непосредственно.

— Радоваться ты должен! — улыбнувшись, воскликнул Колоколица. — В новую жизнь родился, а он, на тебе — горюет!

— Так как же понять самому-то было? — защищался я, а внутри что-то уже ожило и забило еще маленьким, но все-таки родничком надежды.

— Ничего, ничего. Жизнь твоя только начинается, — торжественно заключил Часовня. — Ждет тебя впереди такое счастье и праздник, что и представить себе не можешь!

— Так что же мне делать, старцы, скажите? Не томите, — умоляюще спросил я.

— Сказали мы тебе все, что нам надобно было сказать тебе, Владимир. О большем нас не спрашивай. Пора нам, — засобирался Часовня.

— Ну хотя бы одно словечко! — взмолился я, испугавшись того, что старцы уйдут, а я чего-то у них не выспрошу.

— Хорошо, — сказал Часовня, приостановившись, тем временем как Колоколица уже почти скрылся в зарослях молодого лесняка. — Запомни имя Иларион. Прощай, Владимир! Мир сердцу твоему, — подытожил Часовня и скоро поспешил за Колоколицей…

Вдруг я открыл глаза и понял, что крепко уснул. Ноги затекли, и у меня не получилось сразу встать. Из-за ствола дуба я выглянул на Ассоль, та безмятежно спала на боку. Вокруг было тихо, изредка доносились птичьи голоса. Значит, это был сон! Как странно, думал я и растирал ноги, в которых тысячи мелких иголочек кололи во все стороны.

Наконец Ассоль подняла морду, посмотрела на меня и потянулась.

— Ну что, Ассоль, выспалась? — спросил я собаку.

А та уже отряхивалась и вертела хвостом, предвкушая поход.

— Пойдем домой. Вот только заглянем на источник и попьем воды.

Впервые за последние месяцы я почувствовал, что с сердца у меня будто камень свалился, и я начал даже шутить. Собака, учуяв игривое настроение хозяина, подскочила ко мне, встала на задние лапы и лизнула в лицо, угодив своим носом прямо мне в губы.

— Тьфу ты! — отплевывался я. — Ну, хватит!

Но ее уже было не остановить. Она бегала вокруг меня, нападала, убегала, потом стала носиться со всей прытью, совершая прыжки через поваленные деревья, зарывалась в сухие листья, оглашая лес радостным лаем.

Жизнь продолжалась, а точнее, начиналась новая. Вот какая, это еще нужно было понять, а самое важное, нужно было уразуметь, что же такое путь без пути и кто такой Иларион?

Часть II.

ПУТЬ БЕЗ ПУТИ

Глава 1. КОНСТАНТИН И МАРИЯ

Константин и Мария жили в небольшом городке, затерянном в казахстанских степях. Константину было сорок лет, когда он встретил Марию, девушку двадцати пяти лет, и женился на ней. У него это была уже вторая семья. Первый брак для Константина был изначально неудачным. Его первая жена Елена была чрезвычайно эгоистична, заносчива и стремилась к сытой и обеспеченной жизни. Внешность у Елены была весьма соблазнительная, и она с детства привыкла находиться в центре внимания мужчин. Она относилась к той категории женщин, на которых, как пчелы на мед, слетались мужчины. Конечно, Константин всеми силами старался сделать их семейную жизнь счастливой. Кроме основной работы на горно-обогатительном комбинате, он всегда подыскивал побочные заработки и специализировался на ремонте квартир. Через год после женитьбы с Еленой у них родилась дочь Юлия. Константин всегда мечтал иметь дочь, и его мечта сбылась.

В Юленьке он не чаял души, а, кроме того, в глубине сердца надеялся, что Елена наконец успокоится и найдет в семье то, чего ей не хватало для полного счастья. После рождения дочери Константин работал еще больше, стараясь обеспечить семью всем необходимым. Приходил домой за полночь, трудился и в выходные дни. Может быть, это было его ошибкой, ибо он меньше уделял внимания семье и, возможно, это и привело к тому, что Елена встретила другого мужчину, полюбила его и ушла к нему вместе с дочерью. Впоследствии Константин долго и мучительно корил себя за то, что упустил Елену, искал в себе причины разлада, занимался самобичеванием. Но самую большую боль он испытывал из-за разлуки с дочерью. Елена с новой семьей переехала в другой город, и Константин только раз в год мог приезжать к Юленьке.

Ребенок рос с новым отцом и ей было трудно разобраться во всех этих взрослых премудростях, почему ее настоящий папа живет не с мамой. Константин и сам понимал, что разрывает детское сердечко своими приездами, и понимал, что нужно в конце концов набраться мужества и не беспокоить дочь. Переживания состарили Константина, лицо его покрылось морщинами и потемнело. Он замкнулся в себе и почти никогда не улыбался.

Константин никогда не верил в Бога, вернее, он, как и многие, верил, что есть какие-то высшие силы, может быть, вселенский разум, информационное пространство, но для него это не имело большого значения. В это время в Союзе начиналась перестройка, и в их городке в здании книжного магазина была устроена церковь в честь святого праведного Иоанна Кронштадтского. Константин уже не помнил, как впервые забрел сюда, в храм, и зачем. Просто, вероятно, шел с работы и заглянул туда, где поют странные песни, навевающие покой.

Он стоял среди бабушек, горящих свечей и не понимал ничего из происходящего и произносимого священником, но на душе в тот вечер ему стало немножко теплее и легче. Будто паук, сплетший паутину в его душе, несколько ослабил свои путы. Потом Константин все чаще стал приходить в храм и узнал много нового из области, которая прежде ему казалась выдумкой и фантазией старых людей.

Именно в этот период он делал ремонт в квартире родителей Марии. Там он и встретил ту, которая сняла боль с его души, конечно, не совсем, но они полюбили друг друга. Он скорее от отчаяния, а Мария — оттого, что встретила мужчину своей мечты. Она была затворницей, любила много читать и мечтать.

Жизнь пошла своим чередом, и Константин начал постепенно оттаивать от прошлых семейных зим, а когда Мария родила малыша, он расцвел и зажил в полную силу радости и счастья.

Конечно, он мечтал о дочери, но вот он трепетно несет в одеяльце сына из роддома и радости его нет конца. Мальчик был очень похож на отца, и Константин очень гордился этим, постоянно говоря: «Ну видно же, что папин сыночек!». А Мария не спорила, она была просто счастлива. Возможно, это был как раз тот случай, когда в семье царило простое человеческое счастье, которое так трудно дается, но для которого на самом деле так мало нужно.

С Еленой Константин почти каждое лето ездили отдыхать на море под Сухуми, недалеко от Нового Афона. В то время путевки давали на комбинате за треть цены. С тех пор, как ушла Елена, Константин больше не был на юге, да и не до того было. Сейчас же, когда сыну исполнилось три годика и он окреп, Константин уговорил Марию отправиться на отдых.