– Я полагал, – заметил доктор, – что вы принадлежите к старинному итальянскому роду.
Император расхохотался.
– Да, меня всегда старались выставить потомком подеста, итальянского градоправителя, – ответил он, – даже государем Византийской империи, латинских Бонапартов или Каламеносов по-гречески, более или менее порфирородных Константинов; иные утверждали, будто я внук Железной Маски, старшего брата Людовика Четырнадцатого, но все эти выдумки превзошла работа моего дражайшего тестя. – Наполеон взял новую щепотку табака и с насмешливой улыбкой стал рассказывать дальше: – Представьте себе, что император Франц, крайне дорожащий генеалогией и древностью рода, непременно хотел доказать, будто я происхожу по прямой линии от одного из древних правителей Тревизы. Слышали вы о том?
– Как же: это было перед бракосочетанием вашего величества с эрцгерцогиней.
– Да, ему вздумалось положить в свадебную корзинку дочери огромный сверток старых пергаментов, более или менее апокрифических. Целый полк архивариусов, секретарей, палеографов, писцов и стряпчих был занят тем, чтобы наводить справки насчет старинных знатных титулов. Императору Францу показалось, что он открыл у меня предка, некогда состоявшего подеста Тревизы, и он написал мне конфиденциальное письмо, спрашивая, желаю ли я опубликовать результат этих важных изысканий, облеченных в официальную форму. Я наотрез отказался принять участие в подобном фарсе и прибавил, что мне приятнее остаться сыном честного человека, простого корсиканского адвоката, чем каким-то правнучатым племянником безвестного тирана древней Италии. Я сам явился основателем династии. Вдобавок мною было представлено доказательство моей принадлежности к мелкому дворянству, достаточное и необходимое – до революции – для поступления в военное училище в Бриенне. Мой тестюшка не простил мне такого вольнодумства, – продолжал Наполеон, – и, поверьте, если я очутился на этом острове, чтобы умереть здесь медленной смертью, это вышло из-за того, что я не захотел подчиниться причудам отца моей жены. Какого-то Наполеона, какого-то Бонапарта можно сжить со света при содействии англичан, но с потомком тревизского тирана не поступили бы так бесцеремонно; со мной обращались бы тогда как с важным лицом, а не как со злодеем и авантюристом. Пожалуй, я напрасно отказался от участия в этой комедии, достойной мольеровского «Мещанина во дворянстве», но будущее подтвердит, что я был прав и что династия Наполеонов, вышедшая из народа, может возвратиться только к народу! – Император поднялся и, словно увлекшись новым воспоминанием, с живостью воскликнул, схватив собеседника за пуговицу фрака: – Представьте себе, доктор, что в мою родословную хотели включить даже святого! Откопали какого-то Бонавентуру Бонапарта, который жил и умер в монастыре в благоухании святости. Бедный инок был совершенно безвестен; глубочайшие знатоки агиографии не ведали ни его имени, ни подвигов благочестия. Вдруг – разумеется, после декрета, увенчавшего мою голову короной Франции, – услужливое духовенство вспомнило оного Бонавентуру Бонапарта с его многочисленными достоинствами, замечательными добродетелями делами милосердия. С похвальной поспешностью был поднят вопрос о том, чтобы причислить его к лику святых. Папа был тогда в моих руках и не отказал бы мне ни в чем, но разве не сказали бы впоследствии, что я злоупотребил своей властью ради включения святого угодника в свою родословную?
Разговор продолжался бы, потому что Наполеон был в духе и расположен к откровенности, но пришел лакей с докладом, что доктора требуют к губернатору. Откланявшись Наполеону, Барри О'Мира отправился к Хадсону Лоу.
– Однако вы долго беседовали сегодня поутру с генералом Бонапартом! – язвительно заметил губернатор, устремляя на доктора подозрительный взгляд.
– Да, ваше превосходительство, мы разговаривали о различных предметах.
– Каков же был предмет вашего разговора?
О'Мира закусил губу, а потом ответил:
– Наша беседа с генералом Бонапартом вращалась около воспоминаний и анекдотов, не представляющих никакой важности для английского правительства.
– Все, сказанное генералом Бонапартом, может казаться вам незначительным, но имеющим значение в моих глазах. Я один в состоянии судить о важности столь продолжительного разговора с узником. Потрудитесь немедленно передать все слова, которыми вы обменялись в Лонгвуде!
– Ваше превосходительство, – с твердостью ответил О'Мира, – если Наполеон не даст мне прямого разрешения повторить вам то, что он говорил, я не стану заниматься ремеслом доносчика.
– Это ваша обязанность, – резко возразил Лоу. – Вы должны передавать мне все, что составляет предмет ваших разговоров с генералом Бонапартом. Если вы не сделаете этого, то берегитесь! Вам запретят всякие отношения с ним, кроме тех, которые требуются вашей профессией, да и те будут происходить под контролем офицера.
– Да ведь вы предлагаете мне ни более ни менее как роль шпиона. Не рассчитывайте на такую гнусность с моей стороны!
Хадсон Лоу с удивлением посмотрел на этого ничтожного военного врача, который осмеливался сопротивляться ему и не соглашался шпионить за своим пациентом.
О'Мира между тем твердо продолжал:
– Неужели вы, назначив меня состоять при Наполеоне, думали навязать мне презренную и отвратительную роль, предоставляемую в тюрьмах самым закоренелым преступникам, которые за какую-нибудь милость выдают своих товарищей по заточению? Нет, я не буду ни доносчиком, ни шпионом!
– Шпионом! Вы думаете оскорбить меня, употребляя это выражение? Берегитесь, однако! Вы нарушаете уважение к первому лицу на острове – представителю британского правительства… Уходите отсюда, уходите!
С пеной у рта, размахивая кулаками направо и налево, точно стараясь поразить невидимого врага, Лоу находился все утро в неописуемой ярости. Причиной его раздражения вовсе не был разговор, который мог происходить между Наполеоном и его врачом, а нечто иное. От одного из солдат, прежде служивших под его началом на Капри, он получил такие сведения о Киприани, метрдотеле Наполеона, которые сделали для него этого Киприани крайне опасным. Дело состояло в том, что этот метрдотель императора состоял агентом французской полиции на Капри в 1808 году, в то самое время, когда там служил и сам Лоу, и что именно он обнаружил организованный последним заговор с целью умертвить брата Наполеона, Жозефа, бывшего в то время неаполитанским королем. Правда, этот заговор не удался благодаря одной молодой девушке, которую хотел подкупить некто Моска, капитан неаполитанской армии, чтобы она провела его к королю. Девушка догадалась о намерениях Моски и сообщила свои догадки Киприани. Хотя арестованный Моски и не выдал имени Хадсона Лоу, организатора заговора, тем не менее последний опасался теперь, что Киприани, пожалуй, знает истину и откроет ее Наполеону.
Однако это было не единственное преступление Лоу. Когда Киприани посвятил в известную ему тайну заговора неаполитанского комиссара полиции, своего родственника Соличетти, Лоу при пособничестве одного субъекта по имени Висконти, приехавшего специально с Капри и соорудившего адскую машину, попытался погубить Соличетти. Это покушение по счастливой случайности прошло благополучно для Соличетти, хотя его дом превратился в груду развалин, под которым погибла одна из его дочерей. Висконти был схвачен и расстрелян, а его отец, приговоренный к пожизненному тюремному заключению, выдал Киприани, что как покушение на жизнь короля Жозефа, так и взрыв дома Соличетти были задуманы Хадсоном Лоу, губернатором Капри, который дал на это деньги и нужные инструкции.
Но Соличетти все-таки стал жертвой Лоу. С течением времени он сделался министром полиции короля Жозефа, а потом, при Мюрате, организовал национальную гвардию в Неаполе. И вот однажды он был приглашен на официальный обед, затеянный не без соучастия Хадсона Лоу, а на другой день, 23 декабря 1809 года, внезапно скончался, по всей вероятности, отравленный. Киприани, сильно потрясенный внезапной смертью своего покровителя и родственника, не замедлил обвинить Лоу в этом новом преступлении.
После подобных событий не удивительно, что появление на острове Святой Елены храброго корсиканца сильно подействовало на Хадсона Лоу, этого тюремщика Наполеона.
Вдобавок он узнал, что другой корсиканец, по имени Сантини, хвастался, что при первом удобном случае всадит пулю в голову губернатора. Крайне трусливый, Лоу испугался теперь соглашения между Сантини и Киприани, а потому решил избавиться от последнего, Он надеялся, что доктор О'Мира, из страха или в расчете на повышение по службе, награды, примет участие в его планах, однако ошибся в своих расчетах.
Лоу заперся на целый день в кабинете, принялся составлять донесения, прочитывать полицейские заметки, отмечать бумаги, исписанные грубым почерком доносчиков.
На острове, между прочим, жил бедный негр-невольник по имени Тоби. Встречая его несколько раз, Наполеон ласково разговаривал с ним и наконец приказал Бертрану выплатить за него Капской компании требуемую сумму, чтобы выкупить старика из неволи. Тоби обожал Наполеона и называл его на своем наивном языке Бонн. Завидев императора во время кратких прогулок, негр издавал радостные восклицания, подносил ему орхидеи, сорванные им в расщелинах скал, дарил также птичьи перья ярких цветов и не знал, каким образом выразить свое почтение и привязанность царственному изгнаннику.
Между тем агент Капской компании, согласно воле Хадсона Лоу, не принял предложения о выкупе несчастного негра. Безжалостные палачи старались лишить императора даже нравственного удовлетворения, которое доставил бы ему этот выкуп.
По донесениям полиции, Киприани часто заходил в хижину Тоби и разговаривал с последним, потешаясь над его образным первобытным языком.
– Моя свобода, – говорил старик негр, – моя следовать всегда за Бонн. Моя остаться здесь, чтобы его видеть; моя уехать, если его уехать. Не надо свобода, когда Бони всегда пленник. Моя хочет свобода, чтобы следовать за Бони, когда французы призовут его назад, сделают из него великого начальника, великого императора.
Через несколько дней после разговора О'Мира с Наполеоном Киприани по привычке зашел в хижину негра, когда возвращался домой, закупив провизию. Тоби встретил его с восторгом и обещал угостить на славу. Недавно негру случилось оказать кое-какие мелкие услуги экипажу судна, зашедшего в порт, и в награду за это один из матросов принес ему четверть племпудинга, который и лежал на столе. Гость попросил старика приготовить ему чай, причем у него самого оказался при себе отличный ром. Друзья с аппетитом полакомились пирогом и запили его горячим грогом, после чего расстались, пожелав друг другу доброго здоровья.
На другой день у Киприани обнаружилось воспаление кишок, и болезнь быстро приняла опасный оборот. Призванный доктор О'Мира пустил больному кровь, сделал горячую ванну, однако неведомый недуг не поддавался лечению. Метрдотель дошел до крайней слабости и был близок к смерти.
Весть о его болезни чрезвычайно огорчила императора. Он часто посылал справляться о здоровье своего слуги, а когда услышал, что тот впал в беспамятство, то спросил свой мундир и собрался идти проведать умирающего.
– Я думаю, – сказал Наполеон, – что мое посещение Киприани даст благодательный толчок его натуре. Много раз на поле сражения стоило мне только приблизиться к раненым, чтобы у них хватало силы подняться и добрести до перевязочного пункта.
Однако в тот момент, когда император готовился выйти из дома в полной парадной форме, чтобы навестить умирающего слугу, ему доложили, что Киприани скончался.
Похороны состоялись на другой день. Генерал Бертран, граф Монтолон и весь остальной штат императора провожали тело до места погребения; к погребальному шествию присоединились также обитатели острова Святой Елены и офицеры 66-го полка. Наполеон в своем мундире полковника стрелков, в маленькой треуголке и орденской ленте, надеваемой им лишь в торжественных случаях, проводил гроб до границы, дальше которой ему не позволялось ходить одному. Тут он остановился и сказал растроганным голосом:
– Прощай, мой бедный Киприани! Англичане не разрешают мне отдать тебе последний долг до конца… Прощай!
Потом он долго неподвижно стоял, скрестив руки на груди, провожая взором процессию, которая извивалась по крутым склонам скал, спускаясь в долину, где верного слугу ожидало место последнего успокоения.
Хадсон Лоу также смотрел на погребальный кортеж из окон своего дома, и довольная, злобная улыбка освещала его отвратительное лицо: теперь ему нечего было опасаться разоблачений бывшего полицейского агента с острова Капри.
Весьма возможно, у него явилось также соображение о том, что яд, так успешно сделавший свое дело, мог бы оказать ему ту же услугу, избавив его от более важного и более опасного пленника. Но нет! Что сказал бы Священный союз? Как приняло бы британское правительство весть о смерти Наполеона, приписанной отравлению? Быть может, втайне его поступок был бы одобрен, но чтобы снять с себя подозрение, английское правительство, наверное, предало бы его суду и, пожалуй, казнило бы его. Значит, о том не подобало и думать.
Впрочем, согласно получаемым донесениям, император Наполеон был неизлечимо болен. Значит, было благоразумнее предоставить все времени, а пока, насколько возможно, не сокращать мученичества царственного узника.
Вечером после похорон Киприани губернатору донесли, что негр Тоби был найден мертвым в своей хижине.
– А я только что собирался подписать разрешение генералу Бертрану получить квитанцию за сумму выкупа этого чернокожего, – сказал Лоу. – Теперь в этом нет больше надобности. Нужно уведомить генерала Бертрана, чтобы он взял обратно из казначейства внесенные им деньги.
IV
Судно «Воробей» уже успело нагрузиться; его капитан по имени Бэтлер, видимо, готовился поднять якорь и даже сообщил флотским офицерам и негоциантам, собравшимся в «Адмиралтейской» гостинице, в порту Джеймстауна, что намерен вскоре поднять паруса и отплыть обратно в Англию, с заходом в Пернамбуко, где ему предстояло захватить груз.
На судне было два странных пассажира-купца; это были люди молчаливые, и они редко появлялись мельком в «Адмиралтейской» гостинице. Когда кто-нибудь высказывал удивление по поводу того, что они так редко съезжают на берег и
сидят все время взаперти по своим каютам, капитан Бэтлер отвечал, что эти двое купцов, озабоченные своими торговыми операциями, вероятно, находят мало удовольствия на суше, что они усиленно заняты счетами и спешат уехать поскорее, так что даже торопили совершение формальностей, относившихся к их коммерческим сделкам на острове Святой Елены, чтобы не задерживать отплытия судна.
– Поверите ли, – сказал по этому поводу капитан Бэтлер небольшой компании пехотных офицеров, прихлебывая грог на веранде ресторана, – я до сих пор не смог убедить этих двоих джентльменов даже прогуляться по острову и посмотреть его достопримечательности… то есть сделать попытку увидеть его главную достопримечательность. Вы, конечно, понимаете меня, господа?
– Должно быть, вы хотите сказать, – заметил один из офицеров, – что ваши коммерсанты не захотели увидеть генерала Бонапарта?
– Вот именно. Очевидно, это даже не приходило им в голову. Признаюсь, однако, что я сам был бы не прочь перед возвращением в Англию увидеть хотя бы кончик носа или угол шляпы знаменитого пленника, о котором столько говорят в Европе…
– Если желаете, – любезным тоном сказал собеседник капитана, – то я могу доставить вам это удовольствие. Завтра я стою на карауле в Лонгвуде. Приходите к четырем часам вечера на перекресток дороги, ведущей к Пуншевой чаше Дьявола. Знаете, к тому высокому пику, который поднимается над Лонгвудом. Оттуда вам будет легко увидеть Наполеона, совершающего предобеденную прогулку пешком вокруг своего дома…
– А разве меня пропустят?
– Вы можете миновать первую цепь караульных; я сделаю распоряжения на этот счет; но не доходите до второго ряда стражи, для этого вам понадобился бы пропуск от губернатора.
– Благодарю вас. С меня будет достаточно увидать пленника хотя бы издали. Ах, кстати: могу я привести с собой моих двух пассажиров?
– К этому нет никаких препятствий.
– Я полагаю, что они согласятся пойти со мной, В компании прогулка будет приятнее. Дорогой мы позавтракаем. Я захвачу с собой съестных припасов и своего юнгу, который зачерпнет нам воды из источника. Это будет настоящий пикник! Премного обязан вам, поручик! Еще стаканчик грога?
– С удовольствием, – ответил поручик, придвигая свой стакан. – Ах, вот что: не забудьте, что вам нужно выйти за линии караульных в окрестностях Лонгвуда до заката солнца, иначе вы рискуете быть подстреленным из-за деревьев.
– Благодарю за совет, поручик, мы будем сообразовываться с ним.
Вскоре после этого капитан Бэтлер вернулся к себе на судно и тотчас же посвятил в план затеянной прогулки своих пассажиров-купцов, которые были не кто иные, как ла Виолетт и Эдвард Элфинстон. Они очень обрадовались. Увидеть императора хотя бы издали было их самым заветным желанием. Ради безопасности и сообразуясь с советами Гурго они избегали до сих пор приближаться к императорской резиденции. Но так как отплытие корабля было неизбежно, а предложение поручика внушало им полное доверие, то они и решили воспользоваться им.
Они решили отправиться на другой день втроем в Лонгвуд. Из предосторожности они не хотели брать с собой никого из судового экипажа, кроме малолетнего юнги, которого капитан Бэтлер прозвал Нэдом. Последнему было вменено в обязанность нести провизию, ходить за водой и прислуживать во время привала, который они собирались устроить под тенью какого-нибудь бананового дерева на Лонгвудской дороге.
Путешественники вышли из порта поутру, желая воспользоваться часами свежести, чтобы одолеть склоны утесов, пройти половину подъема по плоскогорью к полудню и позавтракать тут в тени. Нэд тащился за ними, сгибаясь под тяжестью ноши, состоявшей из довольно обильного запаса съестного.
Заметив усталость ребенка, ла Виолетт сказал ему:
– Дай-ка мне это сюда, мальчуган. Ты еще перебьешь нам бутылки дорогой.
И он взвалил тяжелую сеть на свои могучие плечи.
Экскурсанты начали подъем в очень томительную погоду, среди туманов, чередовавшихся со жгучим зноем. Остров Святой Елены состоит сплошь из цепей высоких круглых гор. Его пики, достигающие местами высоты 2400–3000 метров, разделены узкими и глубокими оврагами. Он представляет собой весь не что иное, как ряд пропастей и обрывистых вершин. Пик Дианы высочайший во всем хребте с его отрогами. К счастью, в этой скалистой пустыне попадались оазисы, благодатные зеленеющие уголки с деревьями и цветами, где глаз отдыхал от общего бесплодия. Обитаемый вид придавали угрюмому острову только Плантэшн-Хауз, жилище губернатора, Бриар, жилище семейства Бэлкомб, Сэнди-Бэй (Песчаная Бухта) и некоторые другие тенистые места, поросшие лесом.
Лонгвуд, где стоял дом Наполеона, представлял собой обширное плоскогорье. Единственной растительностью там были низкорослые каучуковые кустарники с узкими листьями, дававшими мало тени. Плоскогорье было безводно и открыто влажному юго-восточному ветру, нагонявшему беспрерывные туманы и частые дожди, которые делали скользкой глинистую почву. Изменения температуры происходили здесь внезапно и часто. Эти резкие переходы от жары к холоду и обратно, действуя на кровеносные сосуды, вызывали болезни печени и кишок. Хотя с первого взгляда Лонгвуд казался здоровым по своему высокому положению, однако ни губернаторы острова Святой Елены, ни агенты Индийской компании, которым отводили эту резиденцию на лето, никогда не соглашались жить там из-за ее нездоровых свойств.
Англия и тут нашла средство сделать более тягостным заточение Наполеона на этом проклятом острове, отведя ему для жительства именно Лонгвуд. Хадсону Лоу незачем было мечтать об отраве, которая, будучи дана узнику, не оставила бы следов: пребывания в Лонгвуде было достаточно, чтобы в недолгий срок избавить Англию от великого пленника, так как приходские местные книги подтверждают, что лишь немногие переживали там сорокапятилетний возраст, погибая главным образом от болезней печени и дизентерии.
Ла Виолетт и Элфинстон в обществе капитана Бэтлера и в сопровождении маленького юнги Нэда поднимались по скалистым уступам, которые вели к Лонгвуду; печально окидывали они взорами угрюмую местность, где перед ними внезапно вставали стены утесов, замыкавшие горизонт, заслонявшие свет и преграждавшие доступ свежему воздуху.
– Это прямо какой-то крепостной двор! – воскликнул капитан Элфинстон.
– Или скорее тюремный! – подхватил ла Виолетт. – Ах, как должен стариться наш император в такой яме! А он еще отказывается бежать отсюда при нашем содействии! Впрочем, это из-за сына. Как он любит его! Бедный маленький Римский король! Он теперь – пленник беломундирников, как его отец – пленник красномундирников. После всего этого, право, не хочется быть ни французом, ни мужчиной, никем! Черт возьми, какой позор для Франции, что она терпит подобные вещи! По-видимому, в ней перевелся мужской пол!
Старый тамбурмажор сопровождал свою негодующую речь взмахами трости, от которых пострадало немало каучуковых кустарников, попадавшихся ему под руку. Почтенному ветерану было необходимо сорвать на чем-нибудь сердце при мысли об императоре, заточенном в эту скалистую тюрьму, тогда как его сын, маленький кудрявый король, чах в раззолоченной клетке в стенах венского дворца.
– Успокойтесь, – сказал наконец ла Виолетту Элфинстон, – этак вы перебьете все наши бутылки, и нам придется утолять жажду одной водицей из горных родников!
– Вы правы, – промолвил старик, опуская трость, – что толку в бессильном гневе! Ах, если бы мне попались все эти негодяи, которые предали, мучили императора! Однако, чтобы не разбить полных бутылок, не приступить ли нам к их осушению?…
– Вот это дело! – одобрил капитан Бэтлер. – I А тут как раз и тенистое местечко, покрытое мхом, с маленьким источником, сочащимся между скал… Наше капское вино освежится в ледяных струях, и мы угостимся на славу! Эй, Нэд, поворачивайся, накрывай стол!
Тамбурмажор положил на землю сетку с провизией, юнга вынул стаканы, поставил бутылки с вином в расщелину скалы, под струю холодной воды, и стал прислуживать экскурсантам.
После завтрака было решено отдохнуть в тени, так как Наполеона можно было увидеть во время его кратковременной прогулки пешком лишь около четырех часов вечера. Пока трое товарищей отдыхали на мху, освежаемом родником, под сенью скалы, поросшей каучуковыми кустарниками, юнга воспользовался часом свободы. После долгих месяцев, проведенных в междупалубном помещении корабля, он не помнил себя от радости при виде солнца и деревьев, был опьянен чистым воздухом, очарован пением птиц в кустарниках и незаметно удалился от импровизированного бивуака, где трое взрослых, валяясь на траве, отдавались чарам сна, приятного и необходимого в жаркие часы дня в тропических странах.
Мальчик шел без цели по каменистой тропинке, огибавшей утес, и достиг обширной равнины, где белели палатки. Солдаты варили тут пищу, чистили оружие, играли в мяч, ударяя по нему палками. Юнга смотрел на них издали, но, заметив на опушке рощицы караульного в красном мундире, удалился, боясь выговора. Ему хотелось вернуться назад, однако он ошибся тропинкой… Немного испуганный, опасаясь гнева капитана Бэтлера, Нэд ускорил шаги. Тропинка вела под гору и расширялась. Мальчик вышел на прогалину с черной будкой и барьером, выкрашенным в белую краску и преграждавшим дорогу, со свободным пространством справа и слева для проезда верхом. Юнга – это был Андрэ – смело миновал это заграждение и вступил на участок, который был хорошо возделан. Тут попадались неровные аллеи, местами подстриженные деревья, купы каучуковых кустарников и терновника, посаженных посреди зеленых полян. Юнга подавался дальше, обливаясь потом, встревоженный мыслью о капитане, который непременно разбранит его за самовольную отлучку.
Через некоторое время у него защемило сердце: а вдруг капитан со своими товарищами повернет назад и переправится на свое судно «Воробей»? Что, если он не поспеет к отплытию? Что с ним будет тогда на этом острове, где у него нет ни единого знакомого человека? Каким образом вернется он отсюда в Европу!
Положим, Андрэ не боялся больше одиночества и беззащитности. Обстоятельства перевоспитали его, и он чувствовал себя способным выпутаться из беды собственными силами. Но ему хотелось возвратиться в Англию, а оттуда во Францию. Андрэ постоянно думал о своей доброй, кроткой, ласковой матери. Она постоянно вспоминалась ему – миловидная, белокурая, с большими голубыми глазами, с улыбкой на лице. Он не забыл материнских объятий и был уверен, что найдет свою мать. Он говорил себе, что вырастет здоровым и сильным, сделается мужчиной, закаленным путешествиями, опытным матросом, который ничего не боится. Тогда под охраной своего звания матроса королевского флота, не опасаясь больше попасть в когти какого-нибудь мистера Тэркея, хотевшего сделать из него жулика, не боясь, что его удержат в воровском притоне вроде приюта миссис Грэби или арестуют за бродяжничество, он будет наводить справки между двумя плаваниями, осведомляться по всем местам и наконец отыщет свою мать.
Андрэ снова вспомнил Анни, которую он также сильно хотел увидеть. Сколько они порассказали бы теперь друг другу о своих приключениях! Как-то поживает бедная девочка? Неужели по-прежнему продает букеты у входа в винные погребки? Поджидала ли она его, согласно своему обещанию, в Холборне и что подумала, когда он не пришел? Ведь девочки не понимают, что такое мореплавание. Анни воображала, что можно вернуться со Святой Елены так же скоро, как из Гринвича. Если капитан отправится в Пернамбуко, то Бог весть когда еще увидишь Лондонский мост и Анни с ее лотком, нагруженным цветами, у лавки пирожника, где они так славно угощались лимонадом!
Андрэ скрыл от капитана Бэтлера все, что касалось его детства, и свое похищение зловещей ночью тем гадким человеком. Он сообщил только, что его родители жили на материке и что он со временем увидится с ними. Капитан уверил его, что поможет ему в этих розысках, когда мальчик подготовится к плаванию в торговом флоте, после чего будет принят на военный корабль. Значит, ему надо было держаться капитана, вернуться на судно и отплыть в Европу.
При мысли о том, что он рискует остаться здесь, покинутый на этом острове, Андрэ почувствовал, что мужество оставляет его, а из глаз у него текут слезы. Однако он не уступал малодушию, будучи наделен ранней энергией и твердой волей.
Мальчик торопливо двигался по дороге, которая все расширялась и становилась красивее, напоминая почти садовую аллею. Вдруг на повороте этой аллеи он увидел убогий дом, низкий и как будто обитаемый, а в нескольких шагах оттуда довольно полного мужчину в нанковом костюме и соломенной шляпе. Этот человек медленно шел ему навстречу, как будто погруженный в глубокое раздумье. Иногда он останавливался и, вынув из кармана табакерку, брал из нее щепотку табака, а потом направлялся дальше, словно не замечая окружающих предметов. При виде этого господина юнга, собиравшийся уже зайти в дом, чтобы спросить, как ему добраться до порта, решил подойти к нему.
Гуляющий остановился, как делал уже несколько раз, после чего сел на камень и стал вытирать платком вспотевший лоб. Мальчик приблизился, не замеченный им, и спросил по-английски:
– Извините, ведет ли эта дорога к морю… в порт, где стоит на якоре судно «Воробей»?
Наполеон с удивлением посмотрел на подростка, заговорившего с ним так бесцеремонно, и спросил на плохом английском языке:
– Кто ты, мальчуган?
– Нэд, юнга с корабля «Воробей».
– Английское судно?
– Да… капитан Бэтлер…
Император вздрогнул. Это имя было знакомо ему, оно принадлежало одному из тех храбрецов, которые жертвовали собой для его освобождения. Он с любопытством посмотрел на мальчика и спросил опять:
– Кем же ты прислан сюда? Капитан Бэтлер дал тебе какое-нибудь поручение ко мне? Надо быть осторожным, дитя мое; я не должен получать никакого письма, никакого уведомления, никакого предмета без ведома губернатора. Если ты попадешься, тебя накажут.
– У меня нет никакого письма к вам, никакого поручения, – со смехом возразил Андрэ. – Я не знаю вас. Но так как вы кажетесь хорошим человеком, то не примете ли от меня вот этот, сорванный мною, цветок? Это все, что я могу вам дать.
Наполеон улыбнулся наивности маленького матроса и с удовольствием взял из его рук орхидею. Он пошарил в кармане, отыскивая монету, но карман оказался пустым, и император, сделав гримасу, сказал:
– Тебе не везет, мальчик! Мой камердинер Маршан забыл положить мне денег.
– Что же за беда? – возразил Андрэ. – Ведь я не нищий. Я молодой матрос с судна «Воробей»; мне ничего не надо, как только узнать дорогу отсюда в порт.
. – Ей-Богу, – ответил император, – я не в меньшем затруднении, чем ты. Мне совсем незнакомы эти дороги, – прибавил он со вздохом, – хотя я живу довольно давно на этом острове. Постой, однако! Сейчас из этого дома, который я занимаю, должен прийти кто-нибудь. Тогда тебе укажут, как добраться до гавани… – Наполеон внимательно рассматривал стоявшего перед ним смелого мальчика и наконец вполголоса пробормотал по-французски: – Мой сын приблизительно таких же лет. Когда-то я увижу его вновь? Боже мой! Придется ли мне обнять его, прежде чем умереть на этом острове?
И его светлые глаза подернулись слезами.
Удивленный тем, что он слышит французскую речь, Андрэ с большим интересом пригляделся к этому джентльмену в нанковой паре, который казался таким огорченным, и спросил его на своем родном языке:
– Вы плачете? Не я ли это опечалил вас?
Наполеон вздрогнул, услышав, что юнга говорит по-французски. Он поспешно провел рукой по влажным глазам и с улыбкой тихонько ущипнул его за ухо, говоря:
– Значит, ты понимаешь по-французски, маленький проказник? Однако ты – англичанин?
– Нет, я родился во Франции, в Париже. Только я служу юнгой на корабле английского флота.
– Вот как? А твои родители?
– Мои родители во Франции. Я увижусь с ними по возвращении в Европу, – ответил Андрэ, который не хотел посвящать этого незнакомого господина ни в свои приключения, ни в свои ранние горести.
