Свадьба Шарля Лефевра и маркизы Люперкати была отложена. Герцогиня объяснила это парижскому обществу неуместностью свадебных празднеств в то время, когда товарищ военной славы ее мужа, маршал Ней, пал под выстрелами взвода солдат, приговоренный к казни. В сущности же причина задержки свадьбы была иная. Маркиза Люперкати снова виделась со своим мужем, и последний старался договориться с той, которая называла себя его вдовой. Лидия боялась скандала и старалась выиграть время. Она два раза приняла у себя тайно маркиза и упросила его подождать, пока она освободится от своего обещания Шарлю Лефевру, уверив его, что все скоро устроится к их взаимному благополучию. Люперкати согласился пока молчать и слыть мертвым. Маркиза постаралась воспользоваться отсрочкой. Она с нетерпением ждала братa, но Мобрейль вернулся из Лондона взбешенный, потеряв след Люси, сошедшей с ума, и маленького Андрэ, украденного у него, несмотря на все предосторожности. Не могло быть больше речи об этом ребенке, как наследнике майората; нельзя было заставить Шарля признать его в день свадьбы, так как он исчез бесследно.
      Это был настоящий крах, полное крушение! Такие находки попадаются нечасто, нелегко найти доходы в два миллиона! Конечно, влюбленный Шарль все-таки женится, но что будет с майоратом? Трудно будет отделаться от законного наследника, от его собственного ребенка, маленького Андрэ! Лидия, конечно, тоже может иметь ребенка, но будет ли он жить? По мошенническому плану Мобрейля, если Андрэ был бы признан законным сыном Шарля Лефевра и наследником майората, дело можно было свести к простому его исчезновению, что, по привычке к такого рода вещам, не представляло никакого труда для Мобрейля: можно было пустить в ход яд или симулировать несчастный случай. Он быстро нашел бы средство сделать сестру вдовой и наследницей Шарля и Андрэ. Отсутствие ребенка меняло дело. Нельзя было предложить Шарлю признать постороннего ребенка, что же до Андрэ, то единственным препятствием являлась мать. Правда, ее можно было бы скрыть, задержать в Англии до совершения брака. Но где она теперь? Не вынырнет ли она неожиданно, чтобы помешать свадьбе? Все рушилось в руках Мобрейля: приходилось все начинать с начала!
      Мобрейль горячо рассказывал сестре о своих неудачах в Лондоне, не замечая, как равнодушно относится маркиза к гибели вместе задуманного преступного плана.
      – Итак, – закончил он, – мы проиграли дело, и теперь я не вижу особой надобности тебе выходить за Лефевра. Какую выгоду может дать теперь этот брак?
      – Хотя бы ту, что я докажу возможность для меня выйти замуж, – спокойно заметила маркиза.
      – Что такое? Не сошла ли ты с ума?
      – Нет, к сожалению, я в здравом рассудке.
      – Объяснись! Что ты влюблена, что ли, в этого болвана Лефевра?
      – Успокойся! Нисколько! Ты думаешь, что единственное препятствие моему браку с Лефевром – исчезновение сына моего жениха и невозможность поэтому признать его моим?
      – Конечно! Это он, исчезнув, лишает нас двух миллионого дохода!
      – Дело не в этом; препятствие теперь другое. Если бы мы и нашли мальчика, все-таки я не могла бы стать женой Шарля.
      – Что же могло бы помешать этому?
      – Закон, только закон. Собираются отменить развод, и этот вопрос будет вотирован раньше моего вторичного замужества.
      – Что тебе до этого за дело?
      – Большое, так как я – не вдова: Люперкати жив! Мобрейль с проклятием вскочил со стула. Лидия рассказала ему о свидании с мужем и об опасности, грозившей ей из-за воскресения того, кого она считала мертвым и погребенным. Мобрейль согласился с нею, что ей надо принимать у себя Люперкати, чтобы не испугать его и не потерять из виду, причем добавил, что, так как маркиз сильно изменился, а в Италии имеются доказательства его смерти, то бояться было бы нечего, если бы он согласился молчать.
      – В случае надобности его можно угомонить, – заключил с циничным жестом Мобрейль.
      – Что же ты посоветуешь мне? – спросила маркиза.
      – Если о твоей свадьбе известно в свете и Шарль Лефевр, представляющий собой хорошую партию, тебе не противен…
      – Нисколько, я к нему, кажется, уже привыкла.
      – Не особенно привыкай! Мало ли что может случиться? Ребенок еще может найтись. Во всяком случае изменять первоначальный план не следует. Выходи за Шарля и, став его женой, приучи его к мысли взять какого-нибудь ребенка взамен своего потерянного сына; ребенка мы выберем хилого и тщедушного, такого, чтобы его преждевременный конец не возбудил особых сожалений… Понимаешь?
      – Да. А что делать с маркизом?
      – Предложи ему, если он согласен продолжать свою роль покойника, достаточные средства, чтобы спокойно жить в тишине, оставаясь безмолвным, как могила, где по-настоящему ему и следует давно быть.
      – Хорошо. А если он откажется?
      – Тогда будет уже мое дело. Итак, сестрица, выходи замуж! Это тем более необходимо, что от твоей свадьбы с Лефевром зависит не только твое благополучие, но и моя безопасность. Я забыл было об этом, когда советовал отказаться от этого брака. Дело в том, что, будучи в Лондоне, я сильно нуждался в деньгах и выдал несколько обязательств, подписав их…
      – Моим именем? – перебила Лидия.
      – Нет, именем твоего будущего мужа, Шарля Лефевра. Тогда я считал твою свадьбу делом решенным, – спокойно пояснил Мобрейль. – Впрочем, у нас еще два месяца впереди. К этому времени, когда эти векселя будут представлены ко взысканию, ты уже будешь обвенчана, и, конечно, из любви к тебе твой муж заплатит нужную сумму или попросит своего отца, маршала Лефевра, заплатить ее.
      – А если он откажет?
      – Что ж, тогда будут судить за подлог его шурина, а Шарль Лефевр – человек благоразумный и очень дорожит своим блестящим положением при дворе; он совершенно разошелся со своим отцом и приверженцами Бонапарта. Он не захочет скандала и, конечно, заплатит по векселям. Все дело в том, чтобы тебе обвенчаться с ним. Отделывайся скорее от Люперкати! А впрочем, в случае его сопротивления я обещаю избавить тебя от этого бывшего твоего мужа; только сначала надо действовать добром. Ведь он совершенно разорен и, вероятно, оставит нас в покое, если ему дадут небольшую ренту, которая даст ему возможность спокойно жить где-нибудь, хотя бы в Италии, и умереть на этот раз уже без всякого несвоевременного воскресения из мертвых. Нам нужно от него одно: чтобы ты считалась вдовой и могла снова выйти замуж.
      Брат и сестра расстались, и Лидия послала записку своему мужу, прося его зайти к ней.
      Люперкати явился почти немедленно. Его любовь к жене вспыхнула теперь с новой силой, и он страдал от ее равнодушия больше, чем от нищеты и своего печального положения. Его удручала потеря этой когда-то боготворимой женщины, такой прекрасной и соблазнительной, больше, чем потеря своего бывшего богатства.
      Лидия быстро оценила свою власть над маркизом и передала ему предложение, подсказанное Мобрейлем, со все возрастающим доверием. Люперкати слушал ее, дрожа от волнения; слезы катились по израненному лицу, и дыхание прерывалось в груди, когда он ответил ей:
      – Итак, Лидия, ты узнала меня, но не хочешь больше любить? Ты отказываешься вести прежнюю жизнь и хочешь принадлежать другому? Ну нет, этого не будет!
      – Но, мой друг, – сказала Лидия, – я говорю вам, что между нами все кончено и не может быть и речи о начале новой жизни. Вы знаете, что я скоро выхожу замуж. Считая вас мертвым, я была свободна и отдала свое сердце другому: не могу же я теперь взять свое слово обратно! Между нами все кончено! Зная вас, я не думаю, чтобы вы захотели злоупотребить моим странным положением жены-вдовы, о котором знаю только я одна! У меня, вы знаете, нет никакого состояния, но я все-таки предлагаю вам скромную ренту, которую будет платить мой будущий муж.
      – Я не хочу ее, я не желаю этого! Таких денег мне не надо! – с негодованием крикнул Люперкати.
      – Дайте мне кончить. Я хочу, чтобы вы не нуждались и могли жить спокойно в каком-нибудь убежище, которое выберете сами. Вы сражались, как достойный солдат, вас преследовали, травили, вы были в плену. Вам нужны отдых и покой. Все это я в состоянии доставить вам. Чего еще вы хотите?
      – Я хочу быть опять твоим мужем, хочу снова иметь тебя своей женой!
      – Но ведь это немыслимо! Если мы возобновим наше супружество, то это будет ад, а не жизнь! Или вы не замечаете, какой вы окружены бедностью, нуждою? Этот старый дом, принадлежащий моему брату, описан, и если я не сумею обернуться с теми деньгами, которыми располагаю для свадебных приготовлений, если мне не удастся выкупить его, то меня неминуемо ждет выселение! Все эти старые, выцветшие вещи, уже давно вышедшие из моды, будут описаны приставом и назначены на продажу с молотка, а на дверях появится судебная повестка, возвещающая о разорении той, кто носила имя маркизы Люперкати. Неужели вы были бы способны вести со мной такой ужасный образ жизни? Имеете ли вы возможность приобрести капитал? Ваши имения конфискованы, и вы сами приговорены к смерти в трех государствах. Жизнь во Франции для вас немыслима: вы обязательно привлечете к себе внимание полиции; вы участник заговора и вконец скомпрометировали себя с этим изменником…
      – Я верой и правдой служил королю Мюрату, – строго прервал маркиз. – Все храбрые и верные слуги короля – кто бы они ни были – воздадут мне должное и защитят меня.
      – Э, полноте! Вся Европа дышит ненавистью и страхом к тем, кто служили узурпатору. Ваше безрассудное участие в предприятии Мюрата и присутствие в этой шайке инсургентов, пытавшихся поднять мятеж в Неаполитанском королевстве, послужат великолепным предлогом для изгнания, и не подлежит ни малейшему сомнению, что французское правительство не замедлит воспользоваться им. Что же тогда станется с нами? И куда мы денемся, изгнанные и разоренные дотла? Что же, мы пойдем нищенствовать по большим дорогам, рискуя быть остановленными и посаженными в тюрьму? Я-то ведь не причастна политике! Я женщина, и мне совершенно безразличны и ваш пресловутый король Мюрат, и все ваши подвиги «чести и веры». Я молода, люблю жизнь и имею полное право на роскошь и то положение в обществе, к которому привыкла с пеленок. Можете ли вы предоставить мне все это? Если «да», то прекрасно: я ничего не имею против того, чтобы снова вступить в права вашей жены; если же – как я полагаю – вы и сами-то стеснены до последней крайности, то что же мне делать с вами?
      Люперкати склонил голову, как обвиняемый, которого изобличают на суде в позорных и бесчестных поступках, и тихо промолвил:
      – Вы правы, я беден; очень беден.
      – А кроме того, повторяю, вы поставлены в такое исключительное положение, что ваша общепризнанная и установленная смерть является вашей единственной защитой и спасением. Благодаря этому вы можете где-нибудь скромно и незаметно дотянуть свою жизнь до конца. Но какое же вы имеете право посягать на мою жизнь? Вы умерли для всех и, значит, умерли и для меня!
      Люперкати выпрямился в сильнейшем негодовании и с глазами, налитыми кровью, угрожающе шагнул к Лидии, воскликнув:
      – Ты будешь моей!
      – Никогда! Уходите! И не смейте больше возвращаться сюда!
      – Ты будешь моей женой, или я убью тебя! – И, не дожидаясь ответа перепуганной маркизы, он вышел, но остановился в дверях, глядя на нее через плечо, и кинул сквозь зубы: – Завтра вечером я вернусь за тобой. Мы уедем вместе, а не то – берегись!
      Лидия без сил опустилась в кресло и прошептала в ужасе:
      – Нет, довольно! На этот раз он должен умереть «на самом деле», как говорит мой брат.

      По большой дороге то ускоряя, то замедляя шаг шла Люси, убежавшая из заведения доктора Блэксмиса. Она жила одной мыслью, одним желанием: снова увидеть того ребенка, которого она заметила в окно и в котором узнала Андрэ. Моральная встряска, испытанная ею при виде ребенка, долгая ходьба и свежий утренний воздух, казалось, внезапно излечили ее. Она еще не вполне пришла в себя, но вместе с тем ее теперь нельзя было назвать и сумасшедшей. Туман еще окутывал ее разум; ее мысли были неясны и непоследовательны, она с трудом связывала их в общую нить. В особенности же ей изменяли воспоминания. Она словно в разбитом, затуманенном зеркале отыскивала отражение самой себя и своей прошлой жизни.
      В ее памяти вставали кое-какие факты и эпизоды, равно как и некоторые лица. Она отчетливо представляла себе Шарля и Андрэ, причем последний неотступно стоял перед ее внутренним взором, Она видела его личико то смеющимся, то испуганным и мучилась вопросом: почему она не с Шарлем, не дома? И почему ее ребенок не с нею? Невольная мысль, как доказательство ее выздоровления, тотчас же возникала в ее мозгу: действительно ли она, будучи больной, видела в окне заведения своего Андрэ, или же это было не что иное, как галлюцинация, плод ее расстроенного воображения? Это сомнение до такой степени замучило ее, что она была вынуждена остановиться и схватиться за голову, стараясь разрешить этот мучительный вопрос! Да, это был он! Галлюцинациям тут не было места! Эта уверенность подбодрила Люси и придала ей силы продолжать дальнейший путь. Она не знала, каким путем шел ребенок, и, идя наугад, подходила уже к предместьям Лондона, но была твердо уверена в том, что встретит своего Андрэ.
      Усталось и голод заставили Люси остановиться в одной из придорожных гостиниц. Ее странный вид и блуждающий взгляд обратили на себя внимание хозяев последней, и, заметив это, она поспешила расплатиться из той мелочи, что по правилам санатория доктора Блэксмиса оставалась на руках у больных для их мелких нужд, и, забрав купленную провизию, поспешила убежать как вспугнутая серна.
      – Это сумасшедшая! – сказал хозяин, но Люси, обернувшись, крикнула в ответ:
      – Вы ошибаетесь! Я не сумасшедшая, а несчастная. Однако этот случай заставил ее призадуматься.
      Ее мозг заработал в другом направлении, она поняла, что ей надо следить за собой и ничем, ни словом, ни жестом не привлекать на себя постороннего внимания, чтобы не быть остановленной полицией и отправленной снова в дом для сумасшедших.
      Вблизи протекал ручей. Люси подошла к нему и, воспользовавшись им, как зеркалом, распустила свои роскошные волосы, после чего уложила их на голове в красивую прическу, а затем наклонилась над ручьем и, улыбаясь, стала любоваться своим отражением. В ней снова проснулись женственность и присущая ей кокетливость.
      – А вы очень хороши! – раздалось вдруг за ее спиной. – Бога ради не шевелитесь, останьтесь в той же позе еще на несколько секунд.
      Однако Люси, вспыхнув, уже успела вскочить и собиралась убежать, увидев элегантно одетого господина с альбомом и карандашом в руках.
      – Не бойтесь! – снова услышала она. – Быть может, я был нескромен, но вы так очаровательны в этой непривычной обстановке, за своим утренним туалетом, что я не мог удержаться от желания сделать с вас эскиз, который послужит мне потом для большой картины. Простите, я до сих пор еще не представился вам! Я Филипп Трэлаунэй, придворный художник. Позвольте мне, умоляю вас, докончить начатый эскиз!
      Люси была более чем сконфужена, но, преодолев смущение, вежливо сказала:
      – Мне очень неловко, что вы застали меня за туалетом, по, если вам это так необходимо, то кончайте свой эскиз. Только, пожалуйста, не спрашивайте меня, кто я такая!
      Филипп Трэлаунэй с любопытством взглянул на молодую женщину и подумал:
      «Наверное, авантюристка! Я уверен, что она сейчас начнет плести какую-нибудь невероятную историю. Э, не все ли мне равно, лишь бы мне только окончить эскиз. Право, стоит того: она очаровательна!» – и он снова принялся за работу.
      Когда он окончил и показал набросок Люси, то она невольно вскрикнула от восхищенья:
      – О, какая прелесть! Вы польстили мне, я вовсе не так хороша!
      – Ничуть, дитя мое! – ответил художник. – Вы даже лучше. Впрочем, через несколько месяцев вы можете полюбоваться собой в законченной картине, которая будет изображать пикник. Она будет выставлена в Лондоне. Благодарю вас, моя прелестная модель. Скажите, не могу ли я сделать для вас что-нибудь? Позвольте предложить вам пока гинею.
      Но Люси в это мгновение снова овладел припадок безумия. Она схватилась за голову и с отчаянием воскликнула:
      – Я хочу только одного Андрэ! Моего дорогого Андрэ!
      Художник захлопнул альбом и, незаметно опуская золотой в кармашек Люси, подумал:
      «Ну, так и есть. Несчастная, покинутая девушка, разыскивающая своего обольстителя по имени Андрэ».
      Он с грустью взглянул на молодую женщину и, сев в поджидавший его поблизости экипаж, вскоре скрылся в густом облаке пыли по направлению к Лондону.
      Люси простояла еще несколько мгновений словно в столбняке. Наконец ее возбуждение улеглось и мысли пришли в порядок.
      «Надо идти, идти, – подумала она, – ведь я должна отыскать сына!»
      К вечеру она уже входила в столицу, и по мере того как углублялась в город, в ее мозгу восстанавливалась нить последовательных воспоминаний. Через неделю она разыскала гостиницу «Король Георг».
      Хозяин последней очень удивился, увидев ее. Он рассказал ей, что капитан Элфинстон, узнав о ее бегстве из заведения для умалишенных, разыскивал ее, но так как был вынужден уехать во Францию, то и отплыл, надеясь, что и она отправилась туда же. Но вместе с тем он просил послать ему весть во Францию, если его сестра разыщется. Сопровождавший его француз по имени ла Виолетт оставил адрес: дом маршала Лефевра на Вандомской площади.
      Люси при этом имени залилась горчайшими слезами. Воспоминание о Шарле больно ударило ее по сердцу. Она подумала, что никогда не будет в силах отправиться на Вандомскую площадь к госпоже Лефевр и никогда не решится узнавать у нее о Шарле. Отчаяние и сознание полного одиночества охватили ее. И брат уехал, и ла Виолетт, который должен был приехать за нею в Лондон… Как-то она справится одна-одинешенька с поисками Андрэ?
      Она решила ехать во Францию. Может быть, Шарль объяснит ей причину своего непонятного молчания. Она разыщет его. Раз ее брат на континенте, то он, несомненно, поможет ей. Она несколько раз писала Шарлю в маленький домик в Пасси, между тем в ответ не было от него ни одного письма. Это пугало Люси. Почему он не писал ей в гостиницу «Король Георг»? Во всем этом было что-то непонятное, таинственное, погружавшее несчастную женщину в бездонную пучину тоски и отчаяния.
      Она прошла в свою бывшую комнату и взяла сундук с вещами, в котором находилась некоторая сумма денег, взятых ею с собой из Пасси. Отдохнув, она сказала хозяину, что решила отправиться во Францию. Она не могла бы долго оставаться в Англии, так как ей этого не позволили бы средства, но все же она осталась еще на два дня, чтобы еще раз обежать в своих поисках Лондон. Остатки душевной болезни заставляли ее верить в чудо, в счастливый случай, благодаря которому она найдет своего Андрэ. И с этой несбыточной надеждой она бродила по улицам, жадно всматриваясь в лица прохожих.
      В первый день она вернулась к себе усталая, но несколько более спокойная: поиски Андрэ и надежда но внезапную встречу с ним придавали ей энергию, вливали в нее бодрящую жизненную струю.
      Она уснула с твердым намерением продолжить на следующий день поиски в другой части города.

      Утомленная предыдущими поисками, Люси проснулась довольно поздно. Она спустилась в столовую, предупредила о скором отъезде и после легкого завтрака снова наудачу пустилась в попеки.
      Спустившись к Темзе, она заметила молоденькую девушку, почти ребенка, продававшую цветы. Люси очень любила цветы, и ей пришла в голову фантазия купить себе букет, чтобы хоть сколько-нибудь скрасить свои последние минуты в Лондоне. Она подошла к молодой девушке, купила у нее букет, но, расплачиваясь, заметила, что у нее очень грустное личико, и обратилась к ней с состраданием, свойственным тем, кто сам страдает:
      – Что с вами, дитя мое? Вы несчастливы?
      – О, да! – ответила цветочница. – Скажите, не ошибаюсь ли я: мне кажется, что вы, судя по выговору, француженка?
      – Да, я француженка, – ответила Люси, – или, вернее сказать, так долго жила во Франции, что потеряла выговор своей родной страны; ведь я родилась в Дублине. Но почему это интересует вас, дитя?
      – Думаете ли вы вернуться во Францию?
      – Обязательно, не далее как завтра же.
      – О, какое счастье! Не согласитесь ли вы исполнить одно поручение?
      Люси, изумленно взглянув на нее, сказала:
      – Это довольно странная просьба, ко у вас такое огорченное лицо, что я готова сделать вам хоть что-нибудь приятное. В чем дело?
      – Мне хотелось бы переслать во Францию букет. Может быть, тот, кому он предназначается, никогда не получит его и даже никогда не узнает, от кого он, но одна мысль о том, что мой букет будет в доме его родителей, доставит мне большую радость.
      – Это верно ваш возлюбленный?
      – О, нет! Это один маленький француз. Он уехал к себе, но обещал мне вернуться, когда вырастет и будет свободен.
      – Это обещания влюбленных! – вздохнула Люси. – К сожалению, их редко исполняют.
      – А я твердо уверена в его слове. Уезжая, он оставил мне вещицу на память; вот и мне хочется теперь отправить ему букет.
      – А вы знаете его имя и адрес?
      – О, разумеется! Его имя написано вот на этом карандашике, который он мне дал. – И с этими словами молоденькая девушка, которая была не кто иная, как Анни, достала карандашик, полученный ею от Андрэ, и протянула его Люси, причем сказала: – Взгляните! Видите, здесь написано: «Андрэ»?…
      Люси громко вскрикнула и схватила карандаш: она узнала его, это был тот самый серебряный карандашик, который она сама подарила однажды Андрэ. Она, как святыню, поднесла его к губам, а потом, схвативши Анни за руку, быстро спросила:
      – Откуда у вас этот карандаш? Кто дал вам его? Отвечайте скорее!
      – Я же сказала вам, что это от него, от самого Андрэ, молоденького француза, которому я хотела переслать букет!
      – Где же он? Когда вы видели его? – вскрикнула Люси вне себя.
      – Он уехал во Францию, а потом отправится на корабле на остров Святой Елены.
      – О Господи! – простонала Люси. – Я опоздала! – И горькие слезы покатились у нее по щекам. – Послушайте, дитя мое, – обратилась она снова к Анни, – дал ли вам этот мальчик свой адрес во Франции?
      – Разумеется, раз я просила вас передать ему букет, или, вернее, передать его в дом его родителей, чтобы они могли написать ему в порт Святой Елены. Ведь, зная об этом букете, он догадается, что я думаю о нем!
      – Где этот адрес? – повелительно сказала Люси.
      – Вот он, – ответила Анни, вынимая из-за корсажа сложенный листок бумаги.
      Люси развернула его дрожащими руками и, прочитав, громко вскрикнула от радости:
      – Это он! Это несомненно он! О, моя дорогая, расскажите мне все, что вы знаете о нем!
      Анни подробно рассказала ей о встрече с Андрэ и их дружбе, о взаимных обещаниях, о том, что с ним случилось в то время, как он жил у старухи миссис Грэби и во время пребывания в заведении доктора Блэксмиса.
      – О, какое счастье! – воскликнула Люси. – Значит, я видела действительно его! Значит, я не грезила и совсем поправилась!
      И она снова попросила Анни продолжать ее рассказ. Ей хотелось знать, что сталось с Андрэ после бегства из заведения. Анни сказала, что видела его в последний раз перед отплытием во Францию, когда Андрэ дал ей свой адрес и карандашик и сказал, что отправляется на судне капитана Бэтлера.
      – Где же теперь этот капитан? – живо спросила Люси.
      Но Анни не знала этого; ей только было известно, что он отправлялся к острову Святой Елены.
      – Святой Елены! – прошептала Люси. – Туда же должен идти и мой брат. Я должна немедленно отправиться во Францию, и если мой брат еще не отплыл, то я поеду вместе с ним и постараюсь разыскать моего мальчика и вернуть его. – Говоря это, она горячо поцеловала Анни и растроганно добавила: – Я не знаю, дитя мое, условий вашей жизни, не знаю ваших родителей, но знайте, что если вам понадобятся помощь и дружеская поддержка, то вы смело можете всегда обратиться за этим ко мне. Вернувшись во Францию, я всегда буду готова отблагодарить вас за вашу заботу о моем сыне.
      Анни в раздумье грустно поникла головкой.
      – Ах, – вздохнула она, молитвенно складывая руки и глядя с мольбой на Люси, – возьмите меня с собой, умоляю вас! Я буду вам самой преданной служанкой; я готова питаться чем попало, лишь бы вы позволили мне следовать за вами и помочь вам разыскать Андрэ.
      – Но ваши родители…
      – Я сирота, живу у одной старухи, которая посылает меня продавать цветы. Я ненавижу ее! Вы окажете мне благодеяние, избавив меня от нее.
      – Ну, пусть же будет по-вашему, – сказала подумавши Люси. – Пойдемте со мной в гостиницу; мне нужно позаботиться о вашей одежде.
      – О, как я счастлива! – радостно воскликнула Анни, а затем выбрала два букета, один из них предложила Люси, другой оставила себе, потом подбежала к старому нищему, сидевшему у стены, и, кинув ему на колени остальные цветы, сказала: – Возьмите эти цветы, дядюшка Мэтью, и продайте их! Я отдаю их вам с условием, что вы пройдете к миссис Грэби и скажете ей, что я больше не вернусь к ней и что я очень, очень счастлива!
      После этого Анни вернулась к поджидавшей ее Люси, и они обе отправились в гостиницу «Король Георг»,

      Наступил день так долго откладываемого брака вдовы маркиза Люперкати с Шарлем Лефевром. Шарль с каждым днем влюблялся все сильнее и сильнее. Он приложил все старания, чтобы устранить многочисленные препятствия, и это ему наконец удалось. В этот самый день был заключен между ними гражданский брак, а через день должен был состояться и церковный в приходе невесты, Сен-Тома д'Акэн.
      В это утро невеста долго разговаривала со своим братом, графом де Мобрейлем, взявшимся отвести от нее крупную опасность.
      Люперкати успел уже несколько раз явиться в дом Лидии и настойчиво требовал личного свидания. Маркиза каждый раз принимала его, следуя советам брата, который говорил, что не нужно раздражать его отказами, так как это может повести к нежелательным последствиям и вызвать со стороны маркиза крупнейший скандал.
      Лидия в жизни была довольно талантливой актрисой и до сих пор неизменно уверяла мужа, что в глубине души ничуть не изменилась к нему и сохранила прежнюю нежность и привязанность, но что, несмотря на это, не имеет достаточно силы воли и характера, чтобы открыто заявить перед всем высшим светом, с нетерпением ожидавшим ее брака с Шарлем Лефевром, что ее муж жив, и потому ее брак не может состояться. Но при этом она убаюкивала маркиза надеждой, что если он смирится и ничем не проявит себя, соглашаясь сойти за мертвого, каковым он официально и значился, то, быть может, наступит день, когда она согласится бежать с ним в полную безвестности новую, замкнутую, скромную жизнь с воскресшими воспоминаниями о первых днях блаженства, испытанного ими в свое время, при вступлении в брак.
      Люперкати слушал эти лживые обещания со смешанным чувством радости и горечи. В глубине души у него теплилась слабая надежда на то, что Лидия способна осуществить свои планы и позже бежать с ним, но в то же время он прекрасно сознавал, что она стоит за заключение нового брака, что она ни за что не желает отказаться от него и с удивительным бесстыдством и наглостью морочит все общество, выдавая себя за вдову, хотя прекрасно знает, что ее муж жив и невредим и имеет слабость по-прежнему любить ее.