Случайно подслушав разговор между графиней де Монтолон и Гурго, Наполеон ушел к себе в комнату и не захотел больше никого видеть. Он заперся, попросив Новеррана принести ему том театральных пьес Вольтера, чтобы почитать перед сном.
      Читая по привычке вслух, император останавливался порой, задумывался и мысленно переносился к временам своего блеска, в Сен-Клу, когда великий трагик Тальма играл перед коронованными особами и королевскими высочествами. Затем, взявшись снова за книгу, царственный пленник продолжал чтение, но слова стали вдруг расплываться у него перед глазами, внимание рассеивалось, думы летели далеко.
      – Что такое со мной сегодня? – дивился Наполеон. – Неужели случайно услышанный разговор мог так подействовать на меня? Что мне, в сущности, за дело до ухаживания Гурго за этой Монтолон, которая кажется, впрочем, женщиной осторожной и весьма неглупой. Что мне за дело до их любовной канители? Или, точнее, какой интерес может заключаться для меня в том, будет ли этот старый дуралей Гурго вознагражден за свою любовь, или же Монтолон останется самой безупречной из супруг? Ведь здесь мы не в Сен-Клу, и в конце концов мои товарищи по изгнанию вправе искать себе развлечений!
      Наполеон опять взял отложенную в сторону книгу, как будто желая заставить себя сосредоточиться на произведениях любимого поэта, но «Эдип» не занимал его больше. Незаметно отдавшись новым мыслям, он прибавил про себя:
      – Монтолон не следовало бы уступать домогательствам Гурго; он добрый слуга, преданный, надежный и душа нараспашку, но – черт возьми! – эта женщина не для него!
      Позвав камердинера, император собрался ложиться спать, а когда лег, то приказал Новеррану подать с комода портфель, после чего отпустил слугу жестом руки. Открыв портфель, Наполеон разложил вынутые из него бумаги на одеяле и отыскал одну заметку, которую отделил от прочих, тогда как остальные тщательно убрал на место.
      Он с большим вниманием читал и перечитывал исписанный листок. То была краткая заметка о графине де Монтолон. Жизнь этой красавицы изобиловала приключениями. Монтолон был в генеральских чинах; он доблестно служил в республиканских армиях, имел почетную саблю и 18 брюмера был одним из помощников Бонапарта. Из-за полученной раны и расстроенного здоровья ему пришлось оставить военную службу. Тогда он вступил на дипломатическое поприще в звании камергера императора. Монтолон небезуспешно выполнил несколько важных поручений. Находясь в Германии, генерал познакомился с одной дамой, которая завладела им и на которой он вздумал жениться. Для этого требовалось разрешение императора. Однако вместо ожидаемого согласия Монтолон получил приказ прекратить всякие предварительные переговоры с означенной особой, которая была дважды разведена.
      Мелкие германские дворы обнаруживали большую щепетильность на этот счет, и Наполеон, отказываясь дать просимое разрешение, считался только с желаниями монарха, при дворе которого был аккредитован граф де Монтолон.
      Однако, будучи по-прежнему влюбленным и решив обойти это препятствие, Монтолон вздумал обратиться с новой просьбой к императору, будто по поводу его женитьбы на племяннице президента Сегье. Наполеон, очень любивший графа, дал свое согласие. Свадьба была отпразднована, и только после церемонии узнали в Тюильри, что мнимая племянница президента Сегье и дважды разведенная жена, на которой собирался жениться раньше Монтолон, было одно и то же лицо.
      Дипломат впал в немилость, но Наполеон не мог долго сердиться на Монтолона и вскоре разрешил ему представить графиню ко двору.
      Перечитав заметку, содержавшую главные биографические данные графини де Монтолон, император задумался, и странная улыбка заблуждала у него по лицу. Очевидно, его осенило нечто вроде откровения, Слушая страстные признания Гурго, изливавшего свои чувства к графине, он испытывал непонятную досаду. Ему казалось, что генерал забывается. Отказ графини обрадовал его; он остался доволен отпором этой женщины одному из его приближенных, и когда, задетый за живое ее неприступностью, Гурго позволил себе намекнуть, что если графиня сопротивлялась, то не из любви к мужу, не из уважения к супружеской верности, но потому, что она метила выше и как будто желала подарить свою любовь тому, кто для всех этих изгнанников по-прежнему и неизменно оставался императором, властелином, богом, Наполеон скорее удивился, чем был рассержен. Он были благодарен за добродетельную защиту этой статс-дамы печального Лонгвудского двора, а в то же время его уму представились смутная возможность, любовная гипотеза, и он не отогнал их прочь.
      Наполеону в то время было сорок семь лет. Он отличался крепостью, подвижностью, несмотря на развивавшуюся тучность, и жил на острове Святой Елены почти в полном воздержании. Хотя в его натуре никогда не преобладала страстность, однако он любил женщин. Чаще всего он мало церемонился с ними и так же стремительно одерживал победы в любви, как и на поле брани. Поэтому, устремив свои помыслы на графиню де Монтолон, он уже мечтал о безотлагательном и полном обладании ею. До сих пор Наполеон почти не обращал внимания на жену своего слуги, но теперь, благодаря ухаживанию Гурго, с удовольствием припомнил черты, фигуру, манеры графини. Перед ним мелькали ее позы, взгляды, улыбка, когда ей случалось внезапно встретиться с ним. В таких случаях, не нарушая подобающего уважения, молодая женщина всегда высказывала ему какое-то восторженное сочувствие, которое можно было принять за поощрение любви.
      «Почему она раньше не дала мне понять, что я не безразличен ей как мужчина? – спросил себя Наполеон. – Она знает, что я не могу, не должен заискивать перед женщинами! Женщина, какова бы она ни была, к которой я обращался прежде, поневоле считала нужным ответить мне взаимностью, уступить; но тогда я был императором, который повелевает и которому повинуются. Здесь же, лишенный могущества и славы, я хочу и должен быть любим преимущественно как мужчина. Следовательно, я не вправе ничего сказать, я даже не могу намекнуть женщине из моих приближенных, что ее любовь пришлась бы очень кстати и что я был бы весьма счастлив убедиться в ней…»
      Император прервал размышления. Он понюхал табак, потом, с нетерпением ворочаясь в постели, как человек, удрученный докучливыми воспоминаниями или неприятными заботами, продолжал рассуждать сам с собой:
      «Графиня де Монтолон умна, даже несколько хитра; однако ее ответ Гурго был прям, откровенен, почти циничен. Когда тот сказал, что она отвергает его не из боязни нарушить супружескую верность, а потому, что любит другое лицо, здесь, на острове, графиня ответила так, что отняла всякую надежду у своего обожателя, если только он не рискнет соперничать со мной. Так как графиня не знала, что я могу услышать ее, то это признание было искренним, и я должен видеть в нем выражение ее истинных чувств… – На минуту задумавшись, император продолжал разбор своих мыслей и колебаний. – Нужно ли мне дать понять графине, что я знаю о случившемся между ней и Гурго? Если я вызову ее признание, не опасаясь, что она уступит мне только из подчинения, к чему это приведет?»
      Родилась новая тревога, последовала новая щепотка табака.
      «Я создам себе нравственную обязанность, – продолжал размышлять дальше Наполеон. – Положение, конечно, будет приятным в первое время, но потом связь может превратиться в стеснительную обузу. Ведь здесь не то, что во Франции, в Париже, где суета и множество дел мешали каждой женщине подчинить меня своей власти, удержать в объятиях. На этом острове я не смогу уклоняться от свиданий наедине, от встреч, от упрашиваний; я сделаюсь пленником вдвойне. Правда, что если в пору своего могущества я избегал женского господства, подчинения женским причудам, то здесь я меньше рискую, когда поддамся слабости. На этой каторге женщина не злоупотребит свою властью надо мной. О, теперь можно безопасно позволить ей покомандовать немножко! Это внесет разнообразие в мою жизнь, рассеет меня».
      Но далее смутная мысль поддаться женщине, уступить ей частицу власти до такой степени противоречила состоянию духа Наполеона, постаревшего, ниспровергнутого, находившегося под тщательным надзором английских тюремщиков, что он тотчас отказался от нее.
      – К счастью, мы не занимаемся здесь политикой, – сказал он себе, – нам не нужно ни подготовлять трактаты, ни осуществлять грандиозные планы. Я живу наподобие фермера Соединенных Штатов, каким мне хотелось бы сделаться. Скука опасна, тирания англичан мешает мне прогуливаться, выходить, когда я хочу, ездить верхом. Если я поддамся этому мрачному бездействию, то умру от сплина, английской болезни. Может быть, Монтолон внесет в мое существование немного веселья, неожиданности. Я чувствовал себя здоровее в Бриаре, когда пользовался обществом Бетси, хорошенькой, белокурой хохотуньи!
      Император улыбнулся, вспомнив милую девочку, с которой он играл в жмурки в саду Бэлкомбов, и продолжал:
      – Дружба женщины может придать веселый вид этой скале, цветок любви, расцветший среди этих бесплодных глыб, будет веселить глаза. Ей-Богу! Мне кажется, сама судьба привела меня к этим деревьям, под сенью которых графиня Монтолон делала свои признания. Я был бы большим дураком, если бы, зная то, что знаю теперь, не извлек из этого пользы и не насладился ароматом этого красивого европейского цветка, перенесенного в тропическую теплицу.
      Он улыбнулся, произнося эту цветистую фразу, и мысленно увидел, что графиня приблизилась и поцеловала его.
      – С завтрашнего дня я стану наблюдать за графиней Монтолон, и если случай будет благоприятствовать нам обоим, то что же может удержать нас от наслаждения? Пусть будет что будет!
      Наполеон был фаталистом даже в любви.
      – Он загасил свечу и мирно заснул, грезя, вероятно, о предстоящей победе над красавицей Монтолон.
      Нужно заметить, что Наполеон ни на одно мгновение не подумал о графе Монтолоне, о преданном ему генерале, который бросил все и последовал за ним на остров Святой Елены. В мозгу этого чудовищного человека не было места для мыслей, которые шли бы вразрез с его повелительным эгоизмом; он любил генерала Монтолона, признавал его заслуги, но ему даже в голову не приходило, что он совершает злой и бесчестный поступок, отнимая у него жену. Его мог остановить только страх пред затруднениями и неудобствами, но так как угрызения совести были неизвестны ему, то он видел впереди одни удовольствия от того, что у него будет любовница, красивая и умная женщина, какой была графиня Монтолон.

      Несколько дней спустя после того, как Наполеон случайно услышал разговор и принял решение, ему удалось остаться наедине с графиней Монтолон. Он, как всегда, сразу завел с нею разговор относительно лиц, которые составляли его свиту, стал поддразнивать ее насчет любви, которую она внушила бедному Гурго, и вскоре она уже призналась ему в своих чувствах. С этого момента падение графини Монтолон зависело только от удобного случая. Столь же быстро изменилось ее обращение с окружающими, и появилось какое-то нервное отношение к своему мужу.
      С болью в сердце подметил эту перемену Гурго и начал внимательно следить за императором и графиней Монтолон. Он старался открыть в их глазах, в их жестах что-нибудь, что указывало бы на их близость. Сам он тоже изменился и относился ко всем придирчиво и враждебно. Не будучи в состоянии напасть на действительного виновника своего горя, он придирался ко всем, кто находился вблизи него, и, раз оставшись наедине с генералом Монтолоном, грубо обратился к нему:
      – Вы, кажется, ничего не замечаете?
      – Я не совсем понимаю вас, барон, – холодно ответил тот.
      Это спокойствие окончательно вывело из себя отверженного любовника, и он воскликнул:
      – Ваша жена – пустая кокетка. Разве вы не замечаете, как она ведет себя? Неужели вам нужно увидеть ее в объятиях императора, чтобы убедиться в ее неверности?
      Монтолон побледнел, но, сдержав волнение, произнес:
      – Я решительно ничего не понимаю из ваших слов, барон. Вы позволяете себе намеки, которые в одно и то же время порочат мое имя и оскорбляют императора. Я не знаю, что вы хотите сказать, но вы должны будете ответить мне за эти слова.
      Гурго пожал плечами и сказал:
      – Я хочу сказать, что ваша жена старается завязать любовную интрижку с Наполеоном. Может быть, вы хотите, чтобы я открыл вам всю истину? Тем хуже для вас! Вы хотите потребовать у меня удовлетворения, я готов хоть сейчас!
      Монтолон пристально взглянул в лицо Гурго и ответил:
      – Будем откровенны! Я не хочу, чтобы в нашей дуэли были замешаны чьи-нибудь имена. Пусть другие думают, что причиной дуэли было другое обстоятельство. Придумаем какой-нибудь предлог, хотя бы следующий: вы в присутствии посторонних заявите, что спасли жизнь императору под Монтро, я же опровергну это. Дуэль станет неизбежной. Согласны?
      – Согласен, – ответил взбешенный Гурго, – но имейте в виду, что эта дуэль не помешает вам быть обманутым. Я хотел только предупредить вас, так как мы были с вами товарищами и нас обоих удерживают здесь одинаковые обязанности. Вы не хотите слушать меня, тем хуже для вас! Прощайте! Скоро вы получите вести обо мне.
      – А вы услышите обо мне, – ответил ему Монтолон, все еще сохраняя полное хладнокровие.
      – Я убью этого рогоносца, – удаляясь проворчал Гурго.
      Императору вскоре уже сообщили о ссоре, происшедшей между двумя его приближенными. Монтолон, слепо доверяя своей жене, сообщил ей истинную причину ссоры и выразил мнение, что старый барон, по-видимому, рехнулся. Графиня согласилась с мнением мужа и добавила, что Гурго, по всей вероятности, говорит это потому, что не встретил с ее стороны сочувствия к своей любви. В то же время она попыталась отговорить мужа от поединка. Она сказала, что, конечно, Гурго был виновен и заслуживал наказания, но какие последствия могут быть от этой дуэли? Они живут окруженные врагами, под неприязненным оком губернатора Хадсона Лоу. Все, что может повредить Наполеону во мнении Европы, сообщается в Англию с добавлением разных комментариев. Нужно постараться избежать этой дуэли, которая только запятнает ее честное имя и повредит императору. Монтолон возразил, что не сомневается в ее чести, но у Гурго было злое намерение поссорить его с императором, и он должен быть наказан за это. Кроме того, когда у таких старых солдат, как он и барон, возникает разногласие, то единственным средством решить спор является дуэль.
      – Я сейчас попрошу Берто быть моим секундантом. Надеюсь, он не откажет мне в этой услуге, – сказал он в заключение.
      В то время как генерал шел к дому, где жил Берто, его жена поспешила к императору и через Маршана попросила немедленно принять ее. Удивленный и обеспокоенный этим неожиданным требованием, император решил оказать самый холодный прием той женщине, которая всего лишь несколько часов назад стала его любовницей. Но при первых же словах молодой женщины он пришел в неистовство и решительно заявил, что употребит всю свою власть против Гурго.
      – Будьте на время моим секретарем и напишите, что я вам продиктую! – сказал он графине и выпрямился, причем его глаза метали искры, а сам он сердито шагал по комнате, стуча каблуками.
      Посреди комнаты находился стол, за которым и заняла место графиня Монтолон с пером в руке. Наполеон продиктовал:
      – «Господин барон Гурго! Я очень огорчен тем, что состояние Вашего здоровья требует Вашего немедленного возвращения в Европу вследствие того, что здешний климат плохо сказывается на Вас. Болезнь печени, которой Вы уже давно страдаете, требует Вашего немедленного возвращения во Францию. Вы еще молоды, у Вас есть способности и Вы сможете еще устроить свою карьеру. Желаю Вам всякого счастья Примите уверения в моем к Вам расположении!»
      На этом император остановился, а так как графиня продолжала ожидать, то он сухо сказал:
      – Добавлять больше нечего.
      Затем, взяв из рук молодой женщины перо, он наклонился и написал: «Нап». Перо, прорвав бумагу, не закончило подпись и вычертило какой-то странный зигзаг.
      После этого император-узник сухо произнес:
      – Потрудитесь немедленно же отнести это письмо барону Гурго и сообщите своему супругу, что он не смеет покинуть свою комнату, пока я не получу ответа, то есть пока не станет известно, что барон отправился во Францию. – Затем он с улыбкой прибавил: – Это распоряжение, конечно, не относится к вам. Вы свободно можете находиться где вам заблагорассудится. Я всегда буду рад видеть вас у себя! – и галантно поцеловал графине руку.
      Гурго, получив это письмо, чуть не помешался от неожиданности. Он читал и перечитывал письмо, хватаясь то за голову, то ударяя себя в грудь кулаком.
      Все рушилось вокруг него: он полюбил женщину, но она не захотела ответить ему взаимностью. До сих пор у него все же было удовольствие видеть ее и разговаривать с нею. Кроме того, он надеялся на изменчивость чувств женщины и думал, что, может быть, впоследствии она полюбит его. Теперь же между нею и им будет непреодолимая преграда из волн океана. А ее глупый муж, ревность которого он хотел возбудить, как станет он торжествовать теперь свою победу! Ведь поле битвы оставалось за ним, и он будет продолжать оставаться слепым, будет нести с покорностью свою долю. Но это было ничто в сравнении с ударом, который он получил от императора.
      Гурго чувствовал, как его глаза застилают слезы. Горе от мысли о том, что император неправильно понял его, было сильнее, чем само унижение отставки. Ему было обидно сознавать, что император не любит его более, и это сильнее всего удручало. Так, значит, его отставили, он оказался плохим слугой, которого понадобилось выгнать? Что оставалось ему теперь предпринять? Он хотел помешать Наполеону попасть в сети честолюбивой женщины; конечно, он был неправ, вмешиваясь не в свое дело, но ведь в нем говорила ревность! Наполеон должен был понять и простить человека, действовавшего под влиянием слепой страсти. Однако хотя император был неправ, поступил с ним жестоко, все-таки его воля священна. Выказать непокорность по отношению к нему он не мог, а потому решил, что возвратится во Францию. Усилием воли поборов себя и взяв перо, он написал:
      «Ваше Величество! Ваше распоряжение будет исполнено; я уеду отсюда. Но в этот момент я испытываю огромное страдание при мысли, что мне приходится расстаться с тем, кому я посвятил всю жизнь, все силы. Эта мысль угнетает меня, но в своем несчастье я смею надеяться, что Вы, Государь, сохраните в своей памяти воспоминание о моей службе, о моей привязанности к Вам, что наконец, потеряв Ваше расположение, я не потерял все-таки Вашего уважения. Вы отнесетесь справедливо к моим чувствам и причине моего отъезда. Соблаговолите, Ваше Величество, принять мой привет и пожелания Вам всякого счастья. Пожалейте о моей участи и, вспоминая обо мне, скажите, что у меня есть по крайней мере сердце».
      Написав это письмо, бедняга барон откинулся в кресле и заплакал. Итак, он должен покинуть этот негостеприимный остров, эту голую скалу! Он увидит в скором времени своих родных и друзей, увидит дорогую ему Францию! Но все-таки эта мысль нисколько не утешала его.
      В день своего отъезда Гурго получил записку с просьбой прийти вечером к месту, которое называлось «источником» и где любил иногда сидеть и мечтать Наполеон. Сильно заинтригованный барон ломал голову над тем, кто мог назначить ему свидание. Посланный мог только сказать ему, что об этом просит его какой-то англичанин со своим другом, желающим видеть его по поручению маршала Лефевра.
      – Посланный от маршала? Это очень странно! Хорошо, скажи, что я приду, – ответил Гурго посланному, но направляясь к себе домой, раздумывал: «Не скрывается ли какая-нибудь ловушка под этим свиданием? Впрочем, увидим… А если хотят лишить меня жизни, то этим окажут мне только услугу, так как я буду счастлив оставить свои кости на этом проклятом острове, где уже похоронено мое сердце».

      По тенистой аллее около элегантного коттеджа в окрестностях Лондона прогуливалась молодая женщина с голубыми грустными глазами и распущенными волосами. По временам она внезапно останавливалась и тогда кончиком зонтика машинально чертила буквы, которые всегда складывались в одно имя: «Андрэ».
      На повороте аллеи сидел какой-то пожилой человек с красным лицом; при одном из приближений молодой женщины этот человек повернулся к ней и произнес:
      – Отличная сегодня погода, миссис Люси.
      – Да, доктор, – ответила молодая женщина, – здесь чудно сегодня, и прогулка очень нравится мне.
      – Я счастлив, миссис Люси, что вам нравится у меня жизни, то этим окажут мне только услугу, так по устройству считается одним из лучших в Англии, и я могу смело, не хвастаясь, утверждать это.
      Молодая женщина, в которой читатель, конечно, уже узнал несчастную Люси, сошедшую с ума после исчезновения сына и которую ее брат перевез в санаторий доктора Блэксмиса, остановилась и продолжала разговор:
      – Доктор, я хотела бы с вами поговорить.
      – Пожалуйста, миссис Люси! Может быть, вы не довольны здешним комфортом? Или, может быть, вам надоедает болтовня вашей горничной. Или у вас есть какое-нибудь желание, которое, может быть, восстановит ваш аппетит? Вы кушаете очень мало, а между тем вам необходимо питаться как следует, иначе вы долго не восстановите силы.
      – Благодарю вас, доктор, но я не хочу есть, – ответила молодая женщина. – Я хотела спросить вас, когда привезут мне моего Андрэ?
      Доктор нервным движением скомкал газету, находившуюся у него в руках, и сказал:
      – Это удивительно! Я думал, вы уже поправились, и вот опять приходится начинать все сначала! Потерпите, дорогая миссис Люси, я уже сказал вам, что вы скоро увидите своего мальчика. Пойдемте на кухню! Я покажу вам дивные бараньи котлетки, которые будут подавать вам утром и вечером.
      Взяв под руку Люси, доктор нежно и осторожно повел ее к коттеджу.
      – Вы ведете меня к моему Андрэ, не правда ли, доктор? – проговорила Люси. – Пойдемте же скорее к нему!
      И она в приливе материнской любви бегом бросилась к коттеджу, преследуемая запыхавшимся доктором. На пороге дома ее встретила высокая женщина с костлявым, лоснящимся лицом и, обхватив ее, проговорила:
      – Куда вы так стремительно бежите, моя дорогая? Успокойтесь, доктор запретил вам резкие движения.
      – Где мой Андрэ? Я хочу видеть Андрэ! – пролепетала бедная больная.