О том, что Лукашенко заказал эти справки на Старовойтова я узнал вернувшись из отпуска. Ни Зиневич ни Шакола о своих «расследованиях» в «Рассвете» ничего не говорили. Видно было, что им стыдно, но и мне было стыдно за них…

Встретились с Василием Константиновичем мы в изоляторе КГБ поздно вечером 11 ноября 1997 года, когда нас вели с допросов. Вряд ли встреча была случайной. Я поздоровался со Старовойтовым, но ответом был его ненавидящий взгляд. Понял, что он считает меня виновником своих страданий. Как потом выяснилось, защитником у Василия Константиновича был адвокат Валерий Ерчак. Не имею права утверждать, что Ерчак – ментовский адвокат, но большие сомнения в том, что он защищал Старовойтова, у меня не исчезли до настоящего времени. Не исключаю и того, что покаянное письмо в адрес Лукашенко Старовойтов все же писал. Естественно, в этом письме все следовало свалить на Леонова: дескать министр попутал. Что мог подсказать Старовойтову его защитник Ерчак, публично проявляющий теплые дружеские чувства к следователям, «ведшим» Старовойтова и мое дело?

На очной ставке нам не дали выговориться. Как только речь зашла о том, как мы обсуждали цену на эти стулья, следователь закричал: «Прекратите давить на Старовойтова!»

Больше мы не встречались.

Надо сказать про те злосчастные стулья, которые стоили для меня 3 года и для него 2 года свободы. Как-то, будучи в «Рассвете», зашли вместе со Старовойтовым, главным бухгалтером, председателем рабочего комитета в Мышковичский ресторан. Обратил внимание на мебель в фойе ресторана – столы и стулья из сосновой доски. Работа была простая, но добротная. Я строил дачу и мне нужна была простая дачная мебель. Спросил у Старовойтова, чьего производства мебель. Ответил, что делали это в колхозных мастерских. Попросил изготовить для меня такую же мебель, включив в цену накладные расходы.

И знать не знал, что Старовойтов решил «улучшить качество», и вместо того, чтобы разместить мой заказ в мастерских «Рассвета», обратился на «Бобруйскдрев». И заплатил там тройную цену, о чем мне и словом не обмолвился. А я даже не успел распаковать эту мебель – конфисковали в упаковке.

Никакой обиды на старика я не таю. Когда человеку семьдесят пять лет, две Звезды Героя, он ждет, что со дня на день установят ему памятник, и вдруг падает с такой высоты, в ужас тюрьмы, от человека можно ждать чего угодно. Тем более, что ему обещают за это свободу. Он всю жизнь, не жалея себя, трудился на государство, а подонки, пришедшие к власти, так искорежили ему закат жизни. Когда человек попадает в тюрьму, трудно думать о том, как твои показания отражаются на судьбе других людей. За решеткой почти все думают о себе, своих близких. И, тем не менее, власти не смогли до конца сломать Старовойтова. Поэтому и не решились везти меня к нему на суд, где я должен был выступать в качестве свидетеля, – хотя и готовили к этому. Не решились привезти и Старовойтова на суд ко мне, хотя по закону обязаны были это сделать. Конечно же, боялись, что не выдержит, запутается, скажет правду. Когда по окончании одного из судебных заседаний в Кировске ему надевали наручники, чтобы отправить в тюрьму, старик закричал в отчаянии: «Я ведь сказал все, что вы хотели!»

Мы со Старовойтовым были не просто коллегами-аграрниками, мы были идейными единомышленниками. Время от времени сталкивались лбами как два козла, но мы оба были противниками породившей лукашенковщину колхозно-совхозной системы, сторонниками той экономической свободы, которая подрывает диктатуру. И обвиняли нас в разрушении колхозной системы. Старовойтов провел все реформы у себя в колхозе еще до прихода Лукашенко и до назначения Леонова на пост министра. И я, вступив в должность, развернул мощную пропаганду старовойтовского опыта, того, что он выстрадал всей своей жизнью. Экономических аргументов против этого у власти не было. Можно было сказать, что это плохо, но ведь следовало объяснить, почему и кому именно плохо… Дай Бог, доживем все – в том числе и нынешний президент – до той поры, когда Александру Григорьевичу придется доказывать свои убеждения без использования силового давления.

У меня менялись следователи. Сначала мое дело вел Клопов, уроженец Славгородского района. А потом в апреле 1998 года ко мне в Жодинское СИЗО приехал Иван Иванович Бранчель – сияющий, в белом костюме. Привез постановление об экспертизе, представился как мой новый следователь. Этаким сияющим, вальяжным был вплоть до весны 1999 года, когда белорусская оппозиция решила проводить виртуальные президентские выборы. Тогда, чувствовалось, стушевался даже сам Лукашенко. Неудивительно, что и Бранчель выглядел каким-то помятым, померкнул. Понятно, я не мог не говорить с ним «на вольные темы», вроде: придет время – отвечать будешь и ты. Припоминая, как ежовцы вычищали усердствовавших при Ягоде, бериевцы – ежовцев. Иногда, когда особенно допекал Бранчеля, он многозначительно поднимал указательный палец в небо: мол, понимаете сами, кто… Но сам тоже понимал, что он делает. Когда арестовали Чигиря, я находился в бранчелевском кабинете. Слух у меня хороший, не жалуюсь – и услышал, как ему по телефону (он, конечно, прикрывал трубку рукой) сообщили, что Чигиря «закрыли», и его задача – «поковыряться» в каких-то томах уголовного дела, нет ли там чего-нибудь против Чигиря. И Иван Иванович сразу почувствовал себя свободно и раскованно… Я не выдержал и съязвил: ну, теперь-то уж вы что-нибудь обязательно найдете… Он постарался побыстрее закончить разговор и выдворить меня из прокуратуры.

«…Пути Господни»… Недавно в «Народной Воле» прочел, как Бранчель возвращал бывшему начальнику «Володарки» документы о незаконном использовании, так называемого, расстрельного пистолета. Опять вездесущий, надежный Бранчель, мастер чтовамугодничества, готовый в лепешку расшибиться, а выполнить все, что скажет начальство, этакий лишенный чувств робот. Интересно, неужели он всерьез уверовал, что не придется отвечать перед другими следователями за нарушение Закона? Видимо, да, как и судья Чертович… Хорошо, если у них нет сыновей, а дочери. Выйдя замуж, они поменяют фамилии… Но люди будут знать своих «героев».

Когда меня арестовали, я думал о том, что это какое-то недоразумение, провокация. Но когда через два дня Лукашенко, выступая в «Рассвете», заявил, что мы со Старовойтовым «убрали» Миколуцкого, стало ясно, чем все закончится. Я не имел возможности не то что публично, но даже на следствии, отмести эту чудовищную ложь. Лишь раз в месяц меня вызывали для какого-то вялого допроса, следователи не занимались, уходили от разговора про «злодеяния», о которых поведал Лукашенко. Я ждал окончания следствия и, ознакомившись со своим с делом, решил написать письмо главе государства.

Письмо должно было быть открытым. Ведь Александр Лукашенко обвинял меня публично – значит, и отвечать ему я должен публично. Во-первых, все обвинения, сформулированные им против меня, рассыпались. Во-вторых, обвинять без суда и следствия посаженного его сподручными за решетку человека в уголовных преступлениях, мягко говоря, не корректно, а точнее – подпадает под статью уголовного кодекса.

Я не просил пощады. Мне нечего было стыдиться, я ничего не сделал преступного. И этим письмом давал понять ему: я тебя не боюсь. Я знаю, что ты способен на подлый приговор, но просить пощады не собираюсь.

Я знал, что много людей запугано, обмануто им. Даже родственники спрашивали у моей жены: «А дзе ж грошы?» Многие воспринимали весь этот лукашенковский бред как истину: не может же президент опуститься до такого вранья. И я хотел попытаться донести до них правду, объяснить, что же произошло на самом деле. К письму сделал приписку: если вы, Александр Григорьевич, считаете себя порядочным человеком, вы прикажете отдать это письмо в печать.

Но то ли Александр Григорьевич сам не считает себя порядочным человеком, то ли просто не может позволить себе усомниться в собственной порядочности, но письмо в государственных изданиях не появилось. Я и не верил, что он распорядится напечатать письмо. Для этого нужно быть сильным человеком, а он – слабый и трусливый, как и все диктаторы. Не дождавшись ответа, выждав некоторое время, я пришел к выводу: у меня есть моральное право опубликовать письмо в независимой прессе…

Никакого ужесточения режима после публикации открытого письма на себе не почувствовал. Даже наоборот: конвойные стали относиться ко мне с большим уважением, и когда приезжал из прокуратуры, уже не держали по полчаса в «накопителе», где не было даже на что присесть. По-другому начали относиться и заключенные, выполнявшие в СИЗО обязанности обслуги. Помню один из них в душевой шепнул: «Только что здесь был Чигирь. Сильно подавлен… Нехорошо. Его надо поддерживать». Начальник «Володарки», полковник Олег Алкаев, во время одной из встреч попросил: «Василий Севастьянович, не занимайся ты больше из тюрьмы политикой!» Что можно было ему сказать? Только выйдя из тюрьмы, я понял его намеки-просьбы.

Обвинение в убийстве Евгения Миколуцкого на суде ни у меня, ни у Старовойтова не фигурировало. Видимо, Лукашенко бросил его продуманно, чтобы оправдать необходимость моего немедленного ареста. Более того, он знал, что у меня нет никакого повода как-либо относиться к Миколуцкому – ни хорошо, ни плохо. Мы с ним даже не были знакомы. Эту фамилию я впервые вычитал лишь в опубликованном указе о назначении главного могилевского контролера.

Впервые мы встретились с Миколуцким, когда президент взялся контролировать вступительные экзамены в ВУЗах. Меня послали в Горецкую сельхозакадемию. Приехал, собрал преподавателей, рассказал о президентских требованиях. Все понимающе улыбаются, кивают головами: конечно, будем честными, взяток брать не будем. Из актового зала гидрофака отправились в кабинет ректора. На выходе из зала стояли какие-то люди, я поздоровался со всеми сразу и прошел дальше. Уже в своем кабинете ректор Шершунов спросил: «Василий Севастьянович, а чего же вы не поздоровались с Миколуцким?» Я честно ответил: «А разве он там был? Мы с ним не знакомы». Судя по всему, Миколуцкий был этим крайне раздосадован, потому что позже его супруга на суде дала тот факт как свидетельство моей неблагосклонности к покойному: как же так, Леонов даже с ним не поздоровался! Поздоровался бы персонально, корона бы с головы не упала, если бы знал, кто это такой.

Столкнулись с ним незримо, когда Шейман запретил, скармливать шроты скоту. Миколуцкий тогда предпринимал попытки реально довести эти шроты до состояния навоза. Больше никаких взаимоотношений у нас не было. Но приблизительно за неделю до гибели Миколуцкого один авторитетный человек из Могилева, вместе со мной отдыхавший в Сочи, рассказал, что за то, чтобы пропустить на абсолютно законном основании железнодорожную цистерну спирта, произведенного из давальческого зерна на спиртзаводах Беларуси, люди Миколуцкого требуют с поставщиков зерна пятьдесят тысяч долларов – после того, как «Белгоспищепром» выпишет наряд на отгрузку спирта, после уплаты налога в бюджет. Чистой воды рэкет! Министерство и руководство концерна хорошо понимали: если здесь не будешь действовать честно и открыто, тебя просто убьют, – мы догадывались, какие именно силы стоят за этим спиртом в России. И вдруг могилевские и витебские контролеры требуют деньги, большие деньги, фактически взятки, чистый рэкет! Вице-президент концерна Рубец выписывает наряды, а совхозы готовый спирт не отгружают. Рубец зовет к себе директоров совхозов, а те: ничего сделать не можем, распоряжение знаете, кого, попробуй, не подчинись! Представитель фирмы, привезшей зерно, приходит к директору, получившему наряд, а тот посылает его к контролеру…

По-моему, введенный на, спирт оброк и был причиной гибели Миколуцкого. Узнав о ней в Сочи, подумал, что это вполне закономерный финал: убили его за то, что кто-то из ему подчиненных взял солидный куш за спирт. Ничего другого, за что могли покушаться на Миколуцкого, на Могилевщине в то время не было: ни шины, ни химические волокна никому просто не были нужны.

Черный бизнес на Могилевщине процветал давно. В октябре 1994 года Валерий Ткачев, оголтелый борец с коррупцией в правоохранительных органах, стал настаивать на встрече с Шейманом. Ткачев встречался с Лукашенко, когда тот был кандидатом в президенты, и Александр Григорьевич пообещал, что наведет порядок в могилевской милиции и КГБ. Я рассказал Шейману о Ткачеве, и тот согласился встретиться. Мы были втроем. Ткачев сказал прямо: хотите – дайте своего агента, хотите – дайте аппаратуру, и я вам запишу и докажу, что под прикрытием КГБ и в сопровождении машин ГАИ «левый» спирт разбавляется, разливается под водку и сопровождается из Климович в Могилев. Там на определенных базах разгружается и поставляется дальше, в том числе и в Россию.

Потом я узнал от Ткачева, что Шейман ничего не предпринял.

С Ткачевым мы были в хороших отношениях. Представил его мне зять, они работали вместе в плодовощхозе. Он мне понравился – умный, жизнерадостный, честный, обаятельный.

Когда я попросил генерала Кононовича порекомендовать надежного человека директору СП

Семенову, Кононович порекомендовал Ткачева и признал, что погорячился, выгнав в свое время его из КГБ.

В КГБ Ткачев занимался техническим обеспечением. По рассказам того же Кононовича, однажды на «Лавсане» сумел записать разговоры приехавших англичан, которые имели серьезный экономический интерес.

В свое время, в поисках правды Ткачев ввязался в предвыборную кампанию Лукашенко: ездил по Могилеву с мегафоном и даже в день выборов уговаривал всех голосовать за него, хотя и понимал, что совершает нарушение. Это был бесшабашный парень, открытая душа, презревающая опасность. Он даже не скрывал, что ведет прослушивание и запись разговоров, встреч могилевских милиционеров и чекистов с представителями преступного мира. У него был большой архив, и рано или поздно это все должно было закончиться для него очень плохо. Ткачев должен был эту борьбу проиграть. Но он все время верил, что Лукашенко и впрямь будет выполнять свои предвыборные обещания и начнет системную борьбу с коррупцией.

Первый раз Ткачева арестовали, обвинив в убийстве адвоката, участвовавшего в бракоразводном процессе моей дочери и бывшего зятя. Три года продержали в тюрьме, расследуя абсолютный вздор, и вынуждены были отпустить.

К слову, здесь поупражнялся и бывший заместитель Генпрокурора, надеясь снискать лавры Гдляна и Иванова.

Ткачев, выйдя на свободу, с прежней, может быть, даже большей прытью, принялся за разоблачения, сбор компромата на, как ему казалось, коррупционеров в правоохранительных органах, при этом делал это демонстративно, с «безумством храбрых». Я, неоднократно предупреждал: будь осторожнее, а то тебя просто убьют. Но есть еще на земле люди принципа, фанаты правды и порядочности, которых не останавливает даже угроза смерти.

Его взяли, намереваясь «навесить» убийство Миколуцкого, хоть большей нелепости и придумать трудно.

Прошло почти 10 лет и в феврале 2003 года я узнаю, что некая группа или даже аналитический центр собирает на меня компромат, все, что только можно. Затребовано дело о самоубийстве одного из работников Могилевского обкома КПБ. Три года первый заместитель прокурора БССР, потом Беларуси «шил» дело Ткачеву (для меня) в связи с убийством адвоката Тишинского, не смотря на нулевой результат усилий, которые тогда предпринимал товарищ-господин Кондратьев, новые господа хотят заново осудить уже ушедшего из жизни Ткачева, того самого Ткачева, который якобы повесился в камере. Может через мертвых людей удастся достать Леонова. Почему бы и нет… Органы работают, машина вертится, а я вспоминаю свои советы Ткачеву прекратить борьбу с системой, и только теперь понимаю, что сам поступаю точно так же, как и Ткачев. Вот недавно вручили мне еще один документ, проливающий свет на исчезновение политиков в Беларуси. Этот документ публикуется впервые. Заранее зная о бурной реакции всех причастных к исчезновениям на этот документ, я не могу остановиться. Не раз слышал: «Леонов увлечен местью за то, что его Лукашенко посадил…» Нет, господа. Как политик Лукашенко для меня давно уже не существует. Как всякий диктатор, кроме известных чувств, он не вызывает ничего.

Но уходить, бежать из Беларуси мне некуда, да я и не желаю, как не могу мириться с тем беспределом, который сегодня воцарился в Беларуси. Здесь в этой земле находится прах моих родных, здесь родились и живут мои дети и внуки, я перед ними в ответе.

В Жодинском изоляторе генерал Лопатик сказал мне: «Ткачев был оппозиционером, он выступал против власти». Я ответил ему: «А вы хоть знаете, генерал, что у Лукашенко не было в Могилеве более верного сторонника, чем Ткачев?»

Ничего они не знали…

Когда Лукашенко победил, Ткачев мне плешь проел с просьбами передать президенту какие-то письма, какую-то информацию. Я отмахивался: «Валера, я не в правоохранительных органах работаю…» Но встречу с Шейманом ему организовал. Он впрямь много знал. Проследил, как через Могилев движутся наркотики. У него была очень современная аппаратура. Он привез из Польши сканеры. Работники милиции и не предполагали, что их разговоры по мобильным телефонам кто-нибудь может записывать. Ткачев отлавливал их голоса в эфире и записывал, нужное ему.

До сих пор не знаю, какова судьба ткачевского архива. Наверное, не все найдено. Во всяком случае, аудиоархив, конечно, нашли не весь. Единственное, что сообщили работники милиции в устной беседе: за день до того, как, по версии следователя, Ткачев повесился в тюрьме, его приглашали на встречу с Николаем Ивановичем Лопатиком, начальником криминальной милиции МВД Беларуси. За разговором Лопатик налил ему кофе, и одна из чашек полетела якобы в самого генерала. Утром Ткачева нашли удавленным в камере… Видимо, эта встреча понадобилась генералу, чтобы повязать Ткачева с Леоновым в деле Миколуцкого.

А когда в 2001 году прочитал опубликованный в газетах рапорт того же самого Лопатика о его видении причины гибели политиков, считающихся исчезнувшими, оценил этот рапорт однозначно: подстраховка, желание генерала обезопаситься от уголовной ответственности в будущем. Кто – кто, а он хорошо знает уголовное законодательство, в том числе в той части, что если он как должностное лицо не предпринял никаких мер для изобличения лиц, совершивших злодеяние, несет ответственность как их сознательный пособник. Есть статья «О недоносительстве». И то, что некоторые газеты попытались выдать за гражданскую позицию и героизм, было, по моему мнению, всего лишь элементом самостраховки. Генерал и должен быть более дальновидным, чем полковники…

Я уже говорил, что понадобилось пять месяцев, чтобы найти судью для моего процесса. Наконец, поручили Виктору Чертовичу, видимо, в силу своего положения в Верховном суде он не мог увильнуть. Тем более, что это была чистая формальность: приговор уже был вынесен в другом месте, «верховным» судьей, предстояло только разыграть спектакль. Что это было так, мне позже подтвердили: в компании, где было человек двадцать могилевских чиновников, Лукашенко проговорился, что приказал дать мне четыре года. Благодарю за доброту, щедрость Александра Григорьевича – ведь мог и на полную катушку. Видимо, решил по-земляцки.

Долго думали, как вести себя на так называемом судебном процессе. Было желание: послать все сначала к чертовой матери, просто сидеть и молчать. Как позже Бородин перед швейцарским правосудием. Но адвокат настойчиво стояла и, как теперь понимаю, совершенно правильно: «Все равно к этому делу когда-нибудь вернутся. Лучше, если будет не отказ от показаний, а показания по существу». Убеждала, уговаривала долго, и, наконец, я сдался. В суде кроме Ольги Васильевны и дочери Светланы, меня защищали еще Борис Игоревич Звозсков от Белорусского Хельсинского Комитета и Леонид Петрович Минченков – в недалеком прошлом Председатель Воинского Трибунала Беларуси. С Борисом Игоревичем Звозсковым я и теперь поддерживаю добрые отношения, советуюсь как с опытным юристом, интеллигентным, отзывчивым человеком, настоящим патриотом Беларуси. Встречи с Леонидом Петровичем впереди. Мы договорились встретиться, поговорить на житейские и общефилософские темы.

Перед началом процесса договорились с адвокатами четко соблюдать все процессуальные нормы. Как и положено законопослушному гражданину, я поднимался на суде, отвечал на все вопросы прокурора, адвокатов, судьи, произносил предусмотренные процедурой речи.

Не скажу, что все это давалось просто и легко, но особых затруднений не вызывало. В моей тюремной одиссее было три тяжелых, стрессовых дня. Первый – когда арестовали в кабинете и бросили за решетку. Второй – когда в изолятор КГБ на свидание пришла жена, и третий – когда впервые вошел в зал суда под прицел фото и кинокамер, ощутил на себе взгляды журналистов. К этому готовишься, понимаешь, что все будет именно так, – но все-таки не так, психологическое состояние прескверное: сидишь в клетке, как зверь в зоопарке, как матерый преступник, тебя фотографируют через решетку… При советской власти металлических клеток в судах не было – пока нет заключения суда – ты еще не преступник, а коль не преступник, то противозаконно засаживать в клетку, как зверя. Теперь по закону тоже нельзя до приговора суда считать человека преступником, но… Теперь не всегда суд, даже следствие определяет, объявляет преступником. Унижающие, уничтожающие человеческое достоинство железные клетки в судах – это уже изобретение лукашенковской эпохи. В Кировском суде по чьему-то приказу сверху срочно сваривали из арматуры клетку для немощного семидесятипятилетнего старика, дважды Героя, легендарного Старовойтова, кому по закону должен стоять прижизненный памятник. Это уже что-то из разряда…

Может быть для настоящего преступника, чувствующего за собой вину, раскаивающегося, и проще быть заточенным в эту клетку, а для невиновного – настоящая пытка.

Я сознательно готовился к нахождению в клетке, приказав себе держаться, не унижаться, ничего не просить, не продемонстрировать какую бы то ни было слабинку. На тот момент, т. е. в первый день это была неслыханно сложная задача…

В зале суда присутствовали представители прессы, – и нашей, и зарубежной. В бытность министром на столе у меня всегда были и «Советская Белоруссия», и «Звязда», и «Народная Воля», и «Белорусская деловая газета» – я не делал никакой разницы. А вот после ареста желание читать государственные издания как-то само собой пропало. Пусть не обижается на меня редактор «Советской Белоруссии» Павел Якубович, но читать, как раньше, его «солидную газету» я не могу. От «негосударственных» журналистов я видел только поддержку. Они старались быть объективными, хотя человеку, не побывавшему в тюрьме, трудно быть объективным. Это особый субъективизм человека, находящегося на воле. Кроме «Белорусской газеты» никто не осуждал, не бросал в меня камни.

Прокурор вел обвинение, как говорится, «на автомате». Он знал, что ему нужно потребовать восемь лет – и он требовал восемь лет. Судя по его речи и по манере держаться, он был значительно грамотней тех, с кем мне приходилось иметь дело в ходе предварительного следствия. Он почти не скрывал, как стыдно за топорную работу коллег, за весь маразм, зафиксированный в томах моего дела. Он сидел с безучастным видом, лишь изредка «отбывая номер».

В ходе процесса я четко и полно отвечал на все вопросы судьи, и по мере продвижения процесса все больше убеждался, что решение по моему делу давно вынесено, и не Виктором Чертовичем. И начал думать иначе, чем рассуждал раньше. Раньше был склонен считать, что мой и Старовойтова арест – месть за прошлое, наказание за недостаточное почтение и неблагонадежность, в конце концов. Что-то от Фрейда, комплекса неполноценности, утоление гордыни: вот ты бывший всесильный властелин области и ты – дважды Герой, великий председатель, а я вас… вы будете у меня на коленях стоять, я вас могу стереть в лагерную пыль. В суде стал понимать, что рассуждал слишком усложнено, все значительно проще: для устрашения и усмирения чиновничьей «вертикали», слишком уж осамостоятельничевшегося председательского корпуса Лукашенко потребовались показательные процессы над известными, даже знаковыми, как Старовойтов, фигурами. Выстраивалась цепочка: Чигирь – Леонов – Старовойтов. Она, несомненно, продолжится, на очереди кто-то из знаковых фигур директорского корпуса, вертикальщиков областного, районного уровней, интеллигенции… Не хочу выставлять себя каким-то оракулом, но именно так и пошли дальнейшие события. Был генеральный директор «Атланта» Калугин, еще один Леонов – генеральный директор тракторного завода, руководитель БЖД, назначенный Лукашенко сенатором, Рахманько. Почти два месяца ведомство Шеймана совместно с налоговой инспекцией трясло редакции литературно-художественных журналов, ничего не нашли, но знаковые фигуры нашей литературы Сергей Законников, Алесь Жук, Генрих Далидович были изгнаны, творческие коллективы фактически разогнаны: знайте, как и что творить… Белорусская оппозиция упрекает народ в трусости, ничтожности, неспособности решительно отстаивать правду. Есть, конечно, и такие, но времена меняются. Лукашенко обманул, но не поставил народ на колени. По моему делу проходило двести двадцать свидетелей, и практически все испытывали на себе давление: сам президент публично, на всю республику объявляет подследственного Леонова убийцей и коррупционером, вором?! Но и на предварительном следствии, и на самом суде никто из приглашенных послушно бездумно не клюнул на эту лукашенковскую клевету. Был всего один человек, который на предварительном следствии дал показания, будто Леонов, наверное, оказывал содействие фирме «РУСТ», чтобы та выиграла тендер на поставку зерна – тогдашний начальник «Белплемживобъединения» Владимир Магонов, но и его «наверное» было зафиксировано в протоколе допроса. Более того, на суде он признал, что на предположении сказалась его личная обида на министра, и он приносит свои извинения суду и лично подсудимому Леонову.

Я даже испытывал какой-то интерес к самой процедуре допроса – с точки зрения психологии человеческого поведения. Мне было интересно, как поведут себя мои бывшие заместители: тот же Аверченко, тот же Зиневич. Было интересно, что скажут Сергей Прокопович и его заместитель по «РУСТу» Жуковский. Но даже под тем жесточайшим психологическим давлением, которое на них оказывалось, они не стали клеветать на меня в угоду власти.

Своеобразно, судя по протоколам, шел допрос Жуковского, реально организовывавшего отгрузку зерна с Украины. Жуковский – полковник в отставке, спокойный, рассудительный, абсолютно честный офицер. Следователь Клопов нес какую-то ахинею, вероятно, стараясь запутать Жуковского, написал в стенограмму что-то, Жуковский возразил: «Но я ведь этого не говорил!» Ему предложили: «А вы подпишите этот лист, а на другом напишите, чего вы не говорили. И что записано с ваших слов верно». Жуковский подписал протокол допроса и собрался излагать свои замечания, но следователь сказал: «А теперь уже не надо!»

Дома, все обдумав Анатолий Евгеньевич написал докладную на имя генерального прокурора, как его обманывал Клопов, отнес в прокуратуру и зарегистрировал. Бумагу, по недосмотру или с умыслом, Бранчель подшил в дело, и я читал ее, радуясь, что есть на свете люди честные и принципиальные, как этот офицер в отставке.

Поведение людей вселяло в меня определенный оптимизм, хотя был уверен, что дадут мне не менее восьми лет: через три года должны были состояться президентские выборы, и Лукашенко никак не позволит мне в этот момент оказаться на свободе.

Так и должно было случиться. Но в связи с тем, что все тюрьмы переполнены и там, где положено по нормам иметь одного заключенного, находятся три (а это недешево обходится), правоохранительная система вынуждена давить на президента с целью проведения ежегодных амнистий, чтобы уменьшить количество сидящих. И в связи с тем, что никто из полковников не пошел на то, чтобы «повесить» на меня несправедливое взыскание, меня выпустили по амнистии, впрочем, продержав за решеткой лишние три месяца…

В целом суд шел как-то рутинно. Самое тяжелое – видеть в зале жену, родных. Я сидел в клетке, они – с той стороны клетки. Жена, Антонина Михайловна, Тоня, ходила на все заседания. Держалась как могла, лишь изредка была не в состоянии скрыть слезы. Мы прожили с ней длинную и в общем-то счастливую совместную жизнь, любя и поддерживая друг друга. Когда еще во время ареста перед видеокамерой следователи разложили на столе найденные у меня 195 долларов и 200 немецких марок, я думал прежде всего о ней: как она переживет все это? Когда после трехмесячного пребывания в СИЗО, следователь сказал, что скоро разрешит свидания, я попросил: «Пусть только не приходит жена». Я не хотел, чтобы Тоня увидела меня через стекло. Самое тяжелое испытание в тюрьме – идти на свидание с женой. Не спал несколько ночей и до свидания, и после него. Понимал, как Тоня бодрится, каких усилий ей стоит делать вид, будто у нее все нормально, все в порядке. И знал, что и у нас дома, и у дочерей идут обыски, унизительные, постыдные… Я просил, почти приказывал: «Не езди в суд! Я не хочу тебя там видеть!» Но она решительно не слушалась меня, на протяжении всего процесса я чувствовал на себе ее добрый, придающий силы взгляд…

В совершенно пустой шелухе, наполнявшей пухлые обвинительные тома, судья искал – не находил хоть какую зацепку, и чувствовалось, его это изматывает. Он копал-перекапывал собранную следователями «макулатуру», иногда вдруг в его глазах проблескивала надежда «выкопать» что-то, придумывал всевозможные вопросы к двум бригадирам, один из которых работал на строительстве моего дома. На стройке не оказалось цемента и, чтобы люди не простаивали, «мой» прораб по бартеру обменял какое-то количество утеплителя, лежавшего возле моего дома, на 1 мешка цемента. Выяснение правомочности и эквивалентности обмена, о котором я узнал в зале суда, заняло весь день. И когда все свидетели прошли, стало ясно, что в осадке не осталось ничего. Эпизод со строительством дома, занимавший шесть увесистых томов, рухнул, как карточный домик. Та же участь постигла и еще больший эпизод с закупкой зерна. Сергей Прокопович убедительно, с документами в руках доказал, что поставил зерно в Беларусь по согласованным ценам и ни копейкой выше, что сельское хозяйство получило благодаря ему самое дешевое зерно.