Глава третья

Профессионалы

Блекло-желтые абажуры висели низко, свет заливал бильярдные столы, зеленое сукно которых было исчерчено мелом. Игрок наклонялся вперед, чтобы сделать удар, попадал в квадрат света, а ноги и часть туловища оставались в тени. Человеческие фигуры от этого причудливо ломались, из полумрака на свет выползал серый дым, повисал над столами и играющими. Пахло в бильярдной застоявшимся табаком, пивом и сыростью, которую принесли сюда с затопленных ливнем улиц.

Хан и Сынок постояли у двери, пообвыкнув, прошли в глубь зала и остановились у колонны рядом со столом, на котором, судя по напряженному вниманию зрителей, шла крупная игра.

Когда, приканчивая в закусочной домашнюю колбасу, беглецы решали вопрос, куда податься, первым заговорил Сынок.

— На дно опустимся, отлежимся, — сказал он. — Согласен?

— Нет, повяжем галстуки и выйдем на Красную площадь.

Сынок прыснул в кулак, смешлив был, затем насупил белесые брови и спросил:

— Может, у тебя и место есть? Хан скупо улыбнулся, пожал плечами неопределенно.

— То-то, — сказал Сынок назидательно. — А у меня есть, примут по высшему классу. Вера Алексеевна, учительствует, к уголовке никаким краем...

— А к тебе каким краем?

— У нас любовь, — Сынок самодовольно улыбнулся.

Хан слушал внимательно, смотрел с любопытством. Почувствовав заинтересованность. Сынок начал бойко рассказывать, какая серьезная и замечательная девушка Вера Алексеевна, и квартирка двухкомнатная, и окна в палисадничек.

Хан смотрел на Сынка, как смотрят на человека, который штаны не застегнул или вообще забыл их надеть. Сынок тон поубавил, две фразы пробормотал невнятно и неожиданно спросил:

— Чего зенки щуришь? Не нравится? Или у тебя в “Европе” люкс забронирован?

— Ты за кем сидел?

— За Иваном Ивановичем числился, — с гордостью ответил Сынок.

— Уважаю, — Хан склонил голову. — Старик шпаной не занимается. Так где, ты полагаешь, товарищ субинспектор тебя искать будет? Зачем же нам к твоей Верочке тащиться? Легче в контору позвонить. Иван Иванович человек обходительный, извозчика за нами пришлет, — он помолчал, раздумывая, закончил неохотно: — Попробую я одного человека найти. Удастся будет нам и крыша, и бульонка.

Сынок согласился, беглецы, прыгая по лужам, добрались до этой бильярдной.

Хан приглядывался к окружающим. Сынок уже освоился, видно, обстановка была привычная, толкнул приятеля и зашептал:

— Тихое местечко, не больше двух облав за день.

— Бывал? — Хан взглянул вопросительно. — Где тут этот... начальник местный?

— Маркер? — Сынок указал на крупного мужчину в подтяжках, который чинил кий на канцелярском столике у стены.

Хан кивнул, подошел к маркеру и стал молча наблюдать, как тот прилаживает к кию наклейку. Выждал немного и, убедившись, что никто не слышит, спросил:

— Леху-маленького не видели?

Маркер зацепил щепочкой пузырившийся в жестяной банке столярный клей, потянул его истончающуюся нить к кожаной шишечке наклейки, мазнул, приложил ее аккуратно на полагающееся место, придавил ладонью. Придирчиво разглядывая свою работу, маркер сказал:

— Гуляй, парень, ты тут ничего не терял, а раз так, то и искать тебе тут нечего. Гуляй.

Хан молча вернулся к наблюдавшему за ним Сынку, который не преминул съязвить:

— Ни тебе оркестра, ни цветов.

Партия на ближайшем столе закончилась, зрители громко обсуждали итог, шелестели купюры; игроки, чуть ли не соприкасаясь лбами, обсуждали условия следующей партии.

Сынок потянул Хана за рукав, кивнул на выход. Хан взглянул на маркера, оглянулся, сказал:

— Куда подадимся, решим сначала, — и, не договорил, в спину его толкнул здоровенный верзила, будто ребенка отвел в сторону.

— Зачем тебе Леха-маленький? Он приболел, меня прислал.

Хан поднял голову, взглянул на нависавшее над ним заплывшее лицо.

— Я слыхал, Леха, что меня один человек ищет.

— Какой человек?

— Корней.

— Не знаю такого, — Леха отодвинулся, оглядел Хана внимательно. — Как тебя кличут? Где слушок тебя нашел?

— Был я у дяди на поруках, там встретил тезку твоего...

— Заправляешь, — Леха улыбнулся, поскреб рыжую щетину, обнял Хана за плечи, повел в угол. — Как он там? Я лишь намедни узнал, что заболел тезка...

— Он неделю как на курорт приехал, повязали его у барыги, за ним чисто, подержат и выгонят, — говорил Хан быстро. — Так он тебе велел передать.

— Уважил, уважил, — рокотал Леха. — А ты как? Вчистую?

— Если бы, — вздохнул Хан. — Под венец вели, червонец обламывался, соскочил...

— По мокрому?

— Никогда, — быстро ответил Хан. — Но не один, — указал взглядом на Сынка. — И как есть, — он провел ладонями по карманам. — А тезка твой сказал, что его Корней искал...

— То его, — перебил Леха. — Твоего имени никто не называл. Я тебя даже во сне не видел.

— Раз мне тезка Корнея назвал, значит, гожусь.

— Что же ты хочешь?

— Спрячь нас, скажи Корнею как есть, пусть решает.

— Тебя можно, а этот к чему? — Леха покосился на Сынка, который своей фрачной парой выделялся среди порядком обшарпанной публики.

— Это же Сынок, — сказал Хан.

— Чей? — придуриваясь, спросил Леха; заметив, как скривился Хан, сказал: — Слыхал, слыхал: разговоров много. Тебя-то как кличут?

— Хан, — ответил, а сам подумал: “Леха кличку Сынок явно слыхал, и держится парень нагло, будто в законе он абсолютно. Сынок? Сынок? — напрягал память Хан. — Почему же я его не знаю?”

— Точно окрестили, на татарву смахиваешь. Ждите, — Леха хотел идти, но задержался. — Скажи своему Сынку, чтобы он с Барином в игру не ввязывался, останется в чем мать родила, — он утробно хохотнул и неожиданно легким шагом направился к выходу.

Сынок, прислонившись к колонне, видимо, собирался играть в карты с хорошо одетым мужчиной средних лет. Котелок и трость игрока держал какой-то пьянчужка, смотрел на Барина подобострастно и фальшивым голосом говорил:

— Барин, вы же не в клубе, опомнитесь... Здесь же вас обчистят...

— А мне не жаль мово второго мильёна... — сверкая золотыми коронками, говорил Барин и тасовал так, что о его профессии не догадался бы только слепой. Вокруг играющих собрались любопытные.

— Опять связался, битому неймется, — говорил один.

— Вчера пятьсот оставил.

— Третьего дня тысячу...

Сынок глядел на Барина восторженно, на зрителей — виновато и, смущаясь, говорил:

— Нам много не надо, червончик-другой — ив аккурат закончим. Я счастливый, батя мне ишь какую одежонку купил, женить собирается, — он лучезарно улыбнулся.

Хан собрался было вмешаться, но, вспомнив гонор нового приятеля, раздумал: “Больше червонца у него нет, а на вещи играть не дам”.

Барин ловко справился со своим делом, сложил колоду так, что Сынок мог выиграть лишь прошлогодний снег. Сынок снял неуклюже, последовал “вольт” — прием, при котором колода возвращается в первоначальное положение.

— Войдите, — Барин бросил в свой котелок червонец.

— Чего? А, гроши, — догадался Сынок и долго шарил по карманам, отворачивался, чтобы не видели, где и сколько у него лежит.

— Пожалте, — он положил червонец, взял у пьянчужки котелок, надел себе на голову, качнулся неловко, толкнул Барина и выбил у него колоду.

Мастерски сложенные карты рассыпались.

— Извиняйте, извиняйте, — Сынок нагнулся, помогая собрать карты, придерживал сползающий котелок, приговаривая: — Червончики, голубчики, где вы?

Барин болезненно поморщился, сложил колоду и спросил:

— Дать или сами возьмете?

— Сам, только сам, ручка счастливая, — Сынок показал всем свою руку, взял снизу две карты и открыл туза и десятку.

— Счастье фраера светлее солнца, — сказал Барин. Сынок вынул из котелка червонец, сунул в карман, подождал, пока Барин положит новый, прорезал колоду, дал снять.

— Открывайте по одной снизу, — сказал Барин. Сынок открыл семерку, затем короля. Барин кивнул, мол, еще. На колоду лег туз.

— Не очко меня сгубило, а к одиннадцати туз, — пропел Сынок.

— А Барин, кажись, на приезжего попал, — сказал кто-то.

Игра продолжалась еще минут пять. Сынок забрал у Барина шестьдесят рублей, часы и кольца, перестал дурачиться, смотрел на жертву равнодушно. Когда Барин начал в очередной раз сдавать. Сынок небрежно вынул у него из рукава туза и сказал:

— С этим номером только в приюте для убогих выступать, — надел Барину котелок на голову: — Спи спокойно, тебя сегодня не обворуют.

Кругом рассмеялись, и, хотя выиграл чужак, народ веселился от души: ловких здесь уважали. Хан следил за происходящим и, с одной стороны, радовался за приятеля, с другой — злился его успеху, малый и так не подарок, а теперь зазнается еще больше.

Сынок отделил от выигрыша два червонца, один положил в нагрудный карман Барину, как платочек, оставив уголки, и сказал:

— На разживку даю, встретимся — отдашь, — он протянул второй червонец зрителям: — Выпейте, ребята, за здоровье раба божьего...

К Хану подошел маркер и указал молча на дверь. Сынок, словно следил за приятелем, мгновенно оказался рядом, беглецы быстро вышли во двор, впереди маячила фигура Лехи-маленького. Сынок стрельнул взглядом по переулку: ни души, лишь впереди женщина, сняв ботинки, переходила через залитую дождем мостовую.

Сотрудник уголовного розыска Сергей Ткачев наблюдал за беглецами из глубины подворотни. Когда они отошли на значительное расстояние, агент выбрался из укрытия и двинулся следом.

Леха шагал косолапя, слегка переваливаясь, однако следовавшим за ним Хану и Сынку приходилось поторапливаться. Ткачев порой еле успевал. Леха шел переулками, оставляя Арбат справа, неожиданно остановился около четырехэтажного дома, закурил, вошел в подъезд. Хан и Сынок тут же шмыгнули следом. На третьем этаже проводник открыл дверь, пропустил ребят вперед и погнал их перед собой по длинному коридору. Слева и справа чередовались двери, из-за которых доносились голоса, наконец коридор кончился, Леха открыл дверь черного хода, вытолкнул Хана и Сынка на лестничную площадку, поднялся еще на один этаж, снова открыл дверь, и снова они шли полутемным коридором, где-то рядом шевелилась жизнь, простуженно всхлипывал патефон, устало плакал ребенок, пахло вчерашней едой и пылью.

Через несколько минут они оказались во дворе. Леха, засунув руки в карманы, двинулся дальше, не оглядываясь, минут через пятнадцать, поравнявшись с двухэтажным каменным домом, остановился, кивнул на подъезд и ушел, не прощаясь.

“Гостиница “Встреча”. Иоганн Шульц”, — вывеска была старая, бронзовые витые буквы устало скривились, но были заботливо вычищены.

Хан взглянул на вывеску, на Сынка, толкнул зеркальную тяжелую дверь. За спиной вежливо брякнул колокольчик. Под ногами — чисто выметенный ковер, за конторкой — бледный мужчина неопределенного возраста, перед ним — картонка, на которой кокетливыми буквами выписано: “Просим извинить, свободных мест нет”.

Мужчина за конторкой взглянул на вошедших без всякого интереса, положил перед собой ключ с деревянной грушей и сказал:

— Вам, молодые люди, направо. Нумер семь. Из двери за конторкой вышла блондинка лет тридцати в строгом, словно у классной дамы, костюме, оценивающе оглядела гостей, чуть склонила голову:

— Желаю хорошего отдыха.

— Благодарю, мадам, — Сынок ослепительно улыбнулся, взял ключ, шаркнул ножкой. Хан молча кивнул.

Мужчина открыл конторскую книгу, делая там запись, сказал:

— Не забудьте сдать на прописку паспорта.

— Непременно, — Сынок взял Хана под руку и увел в коридор, приговаривая: — Верительные грамоты и багаж придут позже.

Гостиница “Встреча” до революции была третьеразрядным заведением, где останавливались, в основном, соплеменники хозяина — Шульца, немца, родившегося в России, но изъяснявшегося по-русски с грехом пополам.

В четырнадцатом году Шульц гостиницу продал и с молоденькой белокурой Анной, ставшей его супругой за несколько месяцев до мировых событий, исчез в неизвестном направлении.

Вывеску содрали, зеркальные стекла побили, у заведения менялись хозяева и названия. А в первый год нэпа у заколоченных фанерой дверей остановилась двухколесная тележка со скромным скарбом, и в помещение тихонечко проникла худенькая Анна, сложила свои вещички у дворника и начала действовать. Куда она ходила, с кем разговаривала, сколько и кому платила, в округе не знали, но очень скоро отыскалась старая вывеска, которую кое-как починили, надраили до блеска и водрузили над дверью. Появились рабочие, строили, красили, вставляли зеркальные стекла. Через месяц помещение привели в порядок, все номера сверкали чистотой, хозяйка, тихая и несколько испуганная, удивленно оглядывала свои владения, гостей не пускала, кланяясь, деликатно отвечала, что еще не закончены приготовления. Налетевший, как карающая десница, фининспектор пробыл в новой гостинице каких-нибудь полчаса и ушел довольный: все было уплачено без жалоб и сполна.

Помогал Анне прибывший вместе с ней очень бледный неразговорчивый мужчина лет пятидесяти, манерами и внешностью из бывших. Имени и фамилии его никто не знал, и очень скоро его стали звать Шульцем, хотя на пропавшего немца Шульца он не походил абсолютно. Известно было, что сочетались новые хозяева гражданским браком. Анна всплакнула, как решили соседи, “новый” в церковь идти не пожелал. Хозяина никто ни господином, ни по имени-отчеству не называл, просто Шульц, словно кличка. Авторитетом и уважением Шульц ни у соседей, ни у постояльцев не пользовался, дел он никаких не решал, сидел за конторкой, записывал вновь прибывших в книгу, выдавал ключи и тихим, бесцветным голосом отвечал по телефону. Этот аппарат вызвал много пересудов, телефон в тот год являлся редкостью, а в гостинице его поставили чуть не в первый день. Поначалу соседи ходили пользоваться, хотя и звонить-то им было некуда. Шульц никому не отказывал, но глядел на незваного гостя так, что человек несколько слов выдавливал из себя с трудом, начинал заикаться и вылечивался от этого недуга не сразу. Нет, странная гостиница, как на нее ни смотри. Номера, конечно, чистые, никто не спорит, на первом этаже с ваннами, но цены какие? Виданное ли дело, самый дешевый номер — четыре рубля, а есть и по двадцать. Кто же там жить-то станет: люди с такими деньгами могут и в “Европе” поселиться или, скажем, в “Бристоле”...

Узнав все это, в округе решили: прогорит немочка со своим Шульцем, как бог свят прогорит. Однако — чудеса да и только: из двадцати номеров хорошо четыре-пять заняты, а Шульц уже выставил свою табличку: “Нумеров предложить не можем”. Немочка ходит, глазки опустив, улыбается задумчиво, жильцов не только не зазывает — пускает далеко не всех. Фининспектор не жалуется, милиция довольна, тишина в переулке, будто не гостиница, а дом политпросвета. А ведь поначалу было подозрение, что собираются в тихом омуте заведение непристойное организовать. Так этого — ни-ни, как-то в связи с данным вопросом получился полный конфуз. Поселился у Шульцев молодой человек, представительный — за квартал видно: при деньгах. На третий день подкатывает гость на такси. Кто был из соседей дома — из окон вывесились: не один прикатил, а с дамочкой.

Тетка Настасья, что у окна напротив гостиницы сидит, мгновенно определила: дамочка та не кто иная, а совершенно точно — Ната Вачнадзе, которая в боевике “Натэлла” в заглавной роли. Не успела Настасья проковылять по переулку и разъяснить подругам свою точку зрения на происходящее, как появился в дверях “Встречи” Петр, который у Анны и швейцар, и прислуга, и аккуратно поставил на тротуар чемодан и саквояж из натуральной свиной кожи. Тут же выскочила на улицу дамочка, застучала каблучками дробно и скрылась за углом столь быстро, что любопытные разглядеть не успели — Вачнадзе или просто девочка, которая, как и автомобиль, сдается напрокат. У мальчишек свист от губ не успел отлепиться, как на тротуаре около вещичек стоял молодой человек приятной наружности и громко зеркальной двери объяснял, что платит непомерные, честно заработанные деньги и потому имеет право невесту привести. Петр сквозь стекло взглянул на оратора равнодушно, не дослушал даже, пропал в сумрачной тишине холла.

Тихо жила гостиница, так тихо, что у Настасьи с тоски коренной зуб разболелся. Плюнула она в сердцах и окно закрыла, а подругам объявила: мол, немцы — они супостаты и есть, спать дотемна ложатся, вино даже в праздники не пьют, хороший человек у них жить не станет и глядеть на них из окна русскому человеку противно — мочи нет.

Поверили люди, отвернулись от двухэтажного домика, где двадцать номеров, хозяйка Анна Шульц, за конторкой у телефона просто Шульц, а швейцар и прислуга — мужик по имени Петр. Позже поселилась еще в гостинице девушка Даша, однако о ней разговор уж совсем особый.

Спать в гостинице не то что дотемна, порой и до рассвета не ложились. Гости сутками не появлялись, порой сутками из номеров не выходили, приезжали и уезжали и на лихачах, и на такси, некоторые брали машину напрокат. Гости у Шульцев подбирались на удивление скромные, стеснительные, одевались — взгляду зацепиться не за что, жителей переулка уважали, пролетки и машины оставляли позади гостиницы, на параллельной улице, ногами не шаркали, дверьми не хлопали. Жили у Шульцев иногда восемь человек, а бывало, что и двое, платили же гости не двадцать рублей в сутки, как значилось в прейскуранте, а несколько больше. Случалось, постояльцы, уезжая, так бывали растроганы гостеприимством, что оставляли в домике и пятьсот рублей, и тысячу. Хозяйка ни золота, ни камней в подарок не принимала, хотя у гостей водились вещички интересные. У хозяина гостиницы и его постояльцев существовал закон: все вещи, добытые в златоглавой, должны из Москвы уйти немедля.

Ни одна даже пустяковая бранзулетка осесть не могла, делать и принимать подарки было строжайше запрещено.

Без объяснения причин Анну о законе предупредили, однако около года назад польстилась она на сережки и колечко с изумрудами, уж больно они ей пришлись. Подарок тот она ни сегодня, ни до гробовой доски не забудет. Били ее в задней комнате, завязав рот мокрой простыней. Позже, когда она стала людей узнавать, принесли гостя, который тот подарок сделал. Парнишка ползал и бормотал для Анны непонятное. Занимались им сами гости. Сквозь кровавый туман Анна увидела раз швейцара Петра, он поставил на стол вино и сказал: