Унтиловск

Я даже глаза зажмурил, только повизгиваю... и чувствую, как она копытом в брюхо овце попадет - брюхо вдребезги! а тут еще жалкое блеянье это... Тут уж она и на задних по ним гуляла, и на передних гуляла. Пена, понимаете, как из бутылки, и притом, заметьте, электричеством, праной этакой так от нее и несет. Несет меня прямо в лес, все сшибить норовила... все бока себе в кровь, морду в кровь, меня в кровь. А за лесом Ока шла, глиняный обрыв восемнадцать сажен! Ну, думаю, Сергей, пропала земная твоя красота... Тут в дерево ба-бах...
      Манюкин покряхтел, крепко вцепившись в стул, на котором сидел, точно стул и был взбесившейся Грибунди. Редкозубов, выпятив челюсть, сосредоточенно сопел. Радофиникин то запахивал, то распахивал рясу свою, в просторечии нашем называемую эклегидон. Буслов качал головой, приговаривая: "Поэт, поэт..."
      - Лежу, - оканчивал Манюкин упавшим голосом, - и этакие, знаете, зеленые собачки в глазах прыгают! А уж тут Ланской бежит с коллодием: "Жив ли ты, Сережа?" "Жив, - отвечаю, - в галопе замечательна, но не показывайте мне ее, я ее убью!" А куда ж убить там, коли лежит этакой пестрый кавалер в розовых брюках, то есть совсем без оных, и чуть не полбашки нету! Ну, залили мне голову коллодием... отнесли. Ох, даже язык вспотел, тошно мне... - простонал нежданно Манюкин, весь потный, дыша с высунутым языком. - У меня язык-то быстрей, чем голова, работает, она и не поспевает! Вспотел...
      - Да и вспотеет, - посочувствовал Илья, - не мудрено!
      Манюкин ощупывал ошалелыми руками голову себе, точно ощущал еще на ней страшную рану недавнего удара, точно, видя еще не остылую от скачки лошадь, стремился удостовериться в собственной целости.
      - Да, туда-то с платочком... а оттуда полпуда в весе потерял! прибавил он, жалко посмеиваясь и вытирая лицо платком.
      В комнате и в самом деле стало не в меру жарко.
      - Ну-ка, дай пощупать твой нос, - заговорил Редкозубов, только теперь усвоив всю пленительность манюкинской выдумки. - Говорят, кто хорошо врет, у того нос гнется...
      - Постой, дай же ему отойти, - остановил Буслов Илью.
      - Нет, я вот что... - задумчиво говорил о. Иона. - Как же это прыгала-то она под вами, ведь не блоха!
      - Блоха не прыгает, она сигает! - рассудительно вставил Редкозубов.
      - Все равно, кобыла не может сигать. Я не видел, - с наивным недоверием настаивал Иона.
      Это совсем взорвало Манюкина, уже успевшего перевести дух.
      - Так ведь это черт, черт был, дьявол, понимаете? - закричал он таким тонким голосом, что я невольно зажмурил глаза. - Черт, с рогами, поняли? И, сделав рожки, боднул Иону в бок с резвостью, прямо непостижимой для его возраста.
      Иона отшатнулся, и вслед за тем лицо его приняло злобно-досадливую несимметричность.
      - Странные вы люди, Сергей Аммоныч, - прошипел он, запахиваясь в эклегидон, что всегда служило признаком гнева. - Не можете вы жить без упоминания нечистой силы... Вот за это вас и присылают к нам! - Он подождал минутку и своенравно отметил: - А кобыла все-таки не сигает!..
      - А вы и в черта верите? - с внимательным интересом спросил Буслов, и уже видно было, что его начинает развозить.
      - Не поминайте его задаром, а то я уйду, - жалобно ответствовал Иона. - Я во все-с верую, Виктор Григорьич! Вы вот в третий раз спускаете его с уст своих, а принимаете, между прочим, пищу. А он, может, вон там... прикрыв глаза козырьком, Иона значительно кивнул в темный угол за пианино. может, он там прячется и ждет, когда и его позовут в гости. Я во все верю. - Голос Ионы наливался колкой неприязненностью. - Я, миленький, когда на молебен от засухи езжу, то зонтик с собой беру, ибо верю, ибо горжусь... Иона встал, постоял с поджатыми губами и снова сел.
      Однако возможность ссоры мгновенно уничтожилась, едва мы вспомнили об остающихся аршинах. Чокнувшись за прекрасность многих вещей и дружески пожурив Илью, что не захватил с собой гитары, чтоб спеть хором и плясануть для продвижения крови, мы снова принялись вспоминать небывалые случаи из жизни. Состояние наше было уже несколько шаткое, а Илья уже надел себе на нос темные очки, что делал для сокрытия глаз своих. Хмель не овладевал ни телом его, ни головой, а только глазами.
      - Гу-гу! - сказал шутливо я, тоже восчувствовав румянец поэзии на щеках своих. - Хвак, поди и сядь у ног моих и слушай.
      Пес подошел, и я погладил его по шерсти, которая обильно лезла.
      - Так вот, товарищи, иной раз словно в волшебном фонаре живешь, до того непонятно...
      - Не мешкай, Паша, - сказал Редкозубов. - Вечер уж не длинен, а нас ведь пятеро. Козыряй насколько можешь!
      - Вот и этот сейчас нагородит врак, - подзудил меня Иона, и эклегидон его распахнулся, обнажая белое колено. Это обозначало величайшую степень благодушия его хозяина.
      - Подкрепитесь, - сказал Манюкин, поднося мне.
      - По прошлому году случилось, в именины мои. Поразительный случай, как я с одним в шашки играл и, обыграв, три раза в уголок его засадил. Просыпаюсь ночью...
      - Постой, - прервал Буслов и прислушался. - Постой! - И я видел по тому, как сбегала с лица его багровая краска, что он узнал нечто необычное и в растерянности слушал шум из кухни и слабые голоса. - Ну, вали теперь!
      - Итак, просыпаюсь ночью... - возобновил было я.
      - Погоди, давай выпьем сперва, - снова оборвал Буслов, направляясь к столу.
      - Вам бы довольно! - нерешительно пискнул Манюкин.
      - Вали-вали... рассказывай теперь! - прикрикнул Буслов, залпом опустошая кружку унтиловки. Потом он еще налил и еще выпил. То был большой емкости человек, но и его границы были уже прейдены.
      Потом он стоял, шевеля губами, и я не упустил из внимания хмельной задумчивости раскосившегося его взгляда. Он как бы считал до десяти, но сбивался, и сердился, и принимался сызнова, и опять сбивался, и каждый раз дергал лицом. Лампа горела буйно и ровно. Духота усилилась. Бусловский лоб блестел испариной.
      - Просыпаюсь ночью, - в третий раз начал я, зорко наблюдая за Бусловым. - Просыпаюсь... - Я нарочно медлил, стремясь ошеломить друзей. Проснулся ночью и чиркнул спичку на часы посмотреть, много ли еще ночи осталось. И тут же не то чтобы напугался, а звук у меня из горла вылился как-то сам собой. Сидит на стуле возле стола моего скелет, в мужских ботиках. Самый такой настоящий, махровый даже... вместо глаз дырочки, но платочком почему-то обвязан и бантик поверх черепушечки торчит...
      - Тут уж спичка потухнуть должна, - заметил тоном знатока Манюкин.
      - Она и потухла, - любезно вильнул я. - Но она с холоду потухла, смертный холод прямо был, от неизвестной причины. Я тогда свечечку зажег... Огарочек валялся, я его и зажег. И сел на кровать. "ты что?" - спрашиваю. А он не то чтобы смеется, потому что кость этому не подвержена, а как бы пальчиком в стол барабанит. "Давай, - говорит, - сыграем в шашки". "Так ведь ты ж, - говорю, - покойник!" А он: "Ну что ж, - гнусит, - это ничего не значит". Меня даже в пот бросило. "Так позволь, - отвечаю, - как же это ничего не значит, раз ты костяной? Ты скорей имеешь сходство с пуговицей, нежели с живым человеком!" А сам глазами по комнате рыскаю, уж не жулик ли, не бритву ли пришел украсть. У меня бритва была удивительная...
      - У Ланского, у Гришки, - быстро вбежал в речь мою Манюкин, - бритва была необычайной востроты... лезвия не видно! И в руки не брал, а уж порезался! Он ее в берлинский политехникум подарил...
      - Не перебивайте меня. Вы когда врали, я молчал ведь, - озлился я. Нет, думаю, не жулик, уж больно костюм несоответственный, сквозной весь! "Нет, - говорю, - я с тобой играть не согласен, мне с тобой играть впустую. Ты ж голый весь! с тебя и взять нечего!" "Ботики", - говорит. "А к шуту ли они мне, дырявые твои ботики, ежели я..."
      - Стоп! - крикнул вдруг осатанелый Буслов и бацнул кулаком в стол.
      Все разом повскакали с мест, пугаясь остановившегося его взора, все, кроме меня. Угадывая, что хмель кинет его в какую-нибудь любопытную несообразность, я остановил бег рассказа моего безо всякой обиды.
      - Баста, - повторил он, но уже другим голосом и молча глядел в точку, где средоточилась, видимо, его идея. - Ну, теперь моя очередь, - сказал он с тяжкой иронией, относившейся неизвестно к чему. Все лицо его сдвигалось и раздвигалось, как гуттаперчевое, каждая точка его лица бегала как полоумная, приковывая к себе испуганное вниманье наше.
      - Может, вот и выпить теперь? - предложил я, теряясь в догадках.
      Никто не поддержал меня.
      - Постойте, в голову ударило... я счас, - топтался Буслов, все еще стоя у стола. Он не глядел на нас, точно нас и не было в той же комнате. Вот я совру так уж совру... и без скелетов жарко станет. - Он попробовал засмеяться, и, право же, то было неприятнее крика. - Ну вот... Жил-был поп в столице. Большой, и говорили, что красивый. И сильный был... сила иной раз спирала грудь, и он как бы задыхался. Тогда он лез на рожон и на все подымал руку. С католическим пошибом был: в Бога верил и ходил украдкой на футбол глядеть... - Виктор Григорьич говорил отрывисто, и между каждыми двумя словами можно было сосчитать до трех. - Раз он выходит от Исакия после митрополичьей службы... ну, давка. Прут, рожи потные, даже скрип стоит такой. И видит: барышню в дверях сдавили. До слез, а такая тоненькая. - Бусловский голос булькал, точно последнее выливалось из огромной бутылки. Громкость его голоса становилась подозрительной, но те не останавливали его из боязни, а я из любознательности: хмель мало вредит моему рассудку. - Он пробрался к ней и, одним словом, вытащил. Такая тоненькая... Она говорит: "Мерси", а он ей ответил: "Са фе рьян". Тут и познакомились, а потом и поженились. Ну, Манюкин, нравится тебе начало? - Буслов, усмехаясь, пригнул подбородок к груди.
      - Не-ет, ничего... - осторожно согласился Манюкин, поджимая губы. - Я бы только... тут еще ввернул, что он там ее из пожара вынес, на плечах все волосы обгорели... а все-таки она его этово... полюбила. И потом, например, будто в нее Альфонс Десятый был влюблен, приехавший инкогнито... Привлекательнее так-то!
      Манюкин принялся развивать скорость, а Буслов опустошил тем временем Ионину кружку, стоявшую неподалеку. Он стоял, прислушиваясь, но только не к манюкинскому вранью. И вдруг я понял, что все мы только дураки, что игра ведется помимо нас, а мы только дрянные фигуранты, микрофоны, в которые вот записывают слова о чужой жизни. Прищурившись от обиды, я накренился вперед, как и все, впрочем, словно предстояло нам взять какой-то необыкновенный барьер.
      - ...А жил человек в Италии, который любил делать скрипки, - продолжал Буслов, издеваясь над чем-то, неизвестным мне. - Амати его звали, Андрей Амати, понимаете. Он делал скрипки тонкие, чистого и сладкого звука. Думали даже некоторые, что он колдун, а он не колдун, а просто любил... Вы мелочь, разве можете вы понимать! - так ковырял нас Буслов, и я уже видел, что он совсем пьян.
      - Нет уж, разрешите, - обидчиво заерзал Радофиникин, натуго запахиваясь в эклегидон. - И мы можем понимать и кверху подниматься можем! Амати!.. А то еще вот Дарвин за границей был, с него и началось. А то еще Вольтер-Скот был... скоту себя уподобил...
      - Батюшка, да замолчите же! - шептал сбоку Манюкин. - Вы же видите, человек по краешку ходит!
      - ...Так вот, та, о которой говорю, она была как скрипка Андрея Амати, чистого звука. И поп ее любил больше Бога. А звали ее Раиса. Пашка, повтори!..
      - Раиса Сергевна, - вдумчиво и тихо повторил я, улыбаясь единственно лбом моим.
      - Так... А попа все кидала его сила. Он был дурак, в истину верил. А где она? Через две тысячи лет все тот же вопрос задаю: где она? И какая сволочь посмеет мне сказать, что он знает истину?.. Ну а тут одну дрянь убили, отъевшуюся. Поп взыграл, отслужил панихиду... отслужил панихиду... отслужил... - Буслов, видимо, терял мысль. - Отслужил, и его расстригли. Тогда он пошел объясняться к архиерею, который слыл там человеком утопической доброты. В беседе, говоря о православном смирении, архиерей сказал ему: "Если вселенские патриархи прикажут сжечь Евангелие - сожгу!" Буслов почти плакал, гудя голосом. Отчего-то выходило такое впечатление, будто огромным веселком мешали тягучее, сырое, непокорное и клейкое. Тогда поп плюнул ему в бороду и сказал: "Вытри... еще хочу раз плюнуть!" Тот вытер, потому что под смирением прятал холуйство и ничтожество свое. Но поп не захотел плюнуть еще раз и ушел...
      Повествуя со чрезмерным пылом о не совсем словесном поединке своем с утопическим архиереем, Буслов ударил кулаком в воздух, и тогда произошла эта маленькая глупость, которая, я считаю, придала большую остроту некоторым положениям впоследствии. Буслов потерял равновесие и, падая на стол, сильно толкнул рукой в край блюда. Блюдо резко приподнялось, и жидкое, бывшее на нем, плеснулось в наклоненное бусловское лицо. В следующую минуту мы устремились к нему, и я в числе прочих, чтоб помочь встать, но он не допустил нас до себя. Небрежно обмахнув с бороды и лица сметанную подливку, медленно скапывавшую на его поддевку, он продолжал нелепый и потрясающий рассказ свой про невзгоды буйного попа.
      - Тогда попа сослали... даже не в монастырь, а в дыру... вроде как в гнилом зубе. - Он не досказал мысли; сила перекинула его дальше, лицо же его выразило тысячу мимолетных ощущений. - Ну, скрипка поехала с ним. Дурак думал, что он только и есть единственный смычок, который может извлекать из нее звуки. Звуки! Поняли? Редкозубов, повтори!
      - Звуки... извлекать... - угрюмо, почти с неприязнью повторил тот.
      - Ну вот! Сперва все ладно шло. Она все пекла пирожки, играла на пианино, целовала попа. А поп колол дрова, выбирая покряжистее, и славил паршивое небо, что висело над той червоточиной.
      - Чтой-то он ровно по книге читает? - спросил у меня шепотом Иона, но я молча показал ему кулак, и он стих.
      - ...И видел уж, что Унтиловск ей не по плечу, но не благодарить же ему было, не показывать же, что вот ты, мол, святая, крест несешь, а я вот картуз таскаю на каторжной голове! Я молчал... Пашка, скажи, почему я молчал?
      - Что ж, дело простое, - отвечал я, конфузясь, потому что догадывался. - Говорить ей об этом значило подвиг весь ее приуменьшать и себе ее приравнивать.
      - Молодец! - крикнул Буслов и продолжал пугать нас звуками своего голоса: - А пирожки она пекла с творогом и потом еще с этим вот... ну вот... из коровы достают...
      - С ливером... - подсказал Иона. - С ливером это хорошо!
      - Да, с ливером. И все слабей играла скрипка, словно в сырости повисела, все глуше...
      - Язык-то, язык-то... совсем поэтический! - нарочито громко восхитился я, имея в виду стащить вниз с вершин пьяного его пафоса.
      - И тут произошло, - говорил Буслов и как будто жевал. - Пришел один за книжкой и остался есть пирожки. Фамилия Клюкен, Александр Гугович, на жука похож, из эсеров. Этаким шлепой прикидывался, а продувной, просто так себе, мерзавчик с маленькой буквы... мы даже подружились с ним! Мечтал весь мир перевернуть и уже пробовал подсунуть под него свою соломинку. Мы стали его звать Гугой и пирожки ели с тех пор втроем. Я молчал, даже нарочно уходил колоть дрова, оставляя их одних.
      - Но ведь это вы же правду рассказываете! - в ужасе вскричал Манюкин.
      Буслов же не внял жалостному его крику.
      - И вот раз, под вечер, снег шел. А она сидела у меня на коленях. Я нянчил ее, делал ей агу и козу-дерезу. Вдруг она сказала мне чистыми словами: "Знаешь, Витя, какие чудные сны бывают..." - и покраснела. Я не добивался, а баюкал этак ее... теми же словами, которыми ты, Пашка, начал наступление на меня: "Вот снег идет, легкий, пушистый... ночи длинные... засыпет снегом". Она не слушала и вдруг сказала: "Знаешь, мне приснилось, будто я с Гугой..." Она не досказала и глядела туда же, в окно, этакими счастливыми, чистыми глазами. А я увидел, что скрипка моя наполнилась прежним своим, счастливым звуком... и я ощутил такую тоненькую боль в себе. Я спросил: "И что же, приятно тебе было?" "Представь себе, да..." ответила она как-то совсем просто и пошла к пианино играть...
      Я стал ощущать мелкую дрожь от бусловского рассказа. Все поры и скважинки существа моего стали наливаться ощущением незримого присутствия Раисы Сергевны. Одно мгновение мне показалось, что я уже знаю все, и я больно зажмурил глаза, боясь рассеять свою догадку. Поэтому я и не заметил, как Буслов перешел к пианино и сел там, косясь на пыльные клавиши.
      - Она потом еще с недельку попекла пирожки...
      - С ливером, - злобно вставил я, и мурашки злого холода побежали по мне, а тело зудело в предчувствии каких-то напряженных действий.
      - С ливером, - упавшим голосом согласился Буслов. - Все пекла пирожки и вдруг забастовала. А Клюкен все ходил разговаривать, как он приустроит мир. Жук, ублюдок жука, гомункул! Такие в мебели и дровах живут, с усами... И все выходило у него, что главное на свете - колбаса и отрезы на брюки. Этакое развесистое счастье сулил он миру! А раз поздно было, и я ждал, когда он уйдет, чтоб идти спать, но он не уходил. Я сидел вот так же за пианино и подбирал одним пальцем чижика. А они там за моей спиной... И тут словно молоко мне в глаза хлестнуло. Я обернулся к ним, а сам...
      Буслов со всего маху, с неистовством пьяного человека, с силой, достаточной, чтоб убить, хлестнул кулаком по клавишам, по пыли, которую копил все эти годы. Высоким рвущимся шумом ответствовало Буслову пианино.
      - Послушайте же, вы, Виктор Григорьич! - заплетающимся языком закричал Илья Петрович, подбегая к нему и глядя на вдавившиеся клавиши. - Разве можно так со струной... ведь она ж порвется!!
      - Не губите понапрасну душу! - воскликнул и Радофиникин, не решаясь, впрочем, подойти.
      Манюкин протягивал кружку с брагой, но залить ею начинающееся извержение вулкана, который долгое время все мы считали потухшим, ему не удалось. Буслов справился, Манюкин отступил. Я же столь поглотился созерцанием бусловской красоты, что совершенно упустил появление бусловской няньки. Я обратил на нее внимание и, разумеется, подбежал ближе разглядеть только тогда, когда она заговорила.
      - Витечка, - сказала она в дверях, мелко и виновато моргая еще не остывшими от слез глазами. - Витечка... - Виновато закусив дрожащие губы, старуха оглянулась на дверь. - Витечка... Рая ведь приехала! - умоляюще произнесла она наконец, уже не стыдясь нас.
      Теми же глазами, вздрагивая в плечах, точно подкатывали туда приступы злого хохота, Буслов глядел куда-то за няньку, куда глядели и мы.
      - Набуздался! - со злой укоризной и всхлипывая сказала нянька и, уже не скрываясь, закрыла себе лицо концом драного оренбургского платка. Раечка, погляди, каков стал. Поди сюда, Раечка!..
      За неделю лишь до нелепого происшествия сего передавал мне Илья, как группа мужиков соседнего уезда нашла в поле неразорвавшийся шестидюймовик, грозную памятку по Колчаке. Полные глухой ненависти вообще к гражданской войне, они долго глядели на полуисточенную ржой поверхность снаряда, словно старались проникнуть в зловещий смысл молчания его. Наконец один сказал, пыхтя и обминая бородищу в кулаке и прищуривая глаза: "У, змея спящая. Об шошу ее!" И все повторили злым криком: "об шошу, об шошу ее". Шоссе, кстати, проходило невдалеке. Вытащив туда снаряд, бородачи раскачали его и кинули носом в щебень, почти под самих себя. Это рассказал Редкозубову один уцелевший чудом, привозивший муку в унтиловскую потребиловку.
      Мне вспомнилась эта история потому, что она нелепым концом своим уподобляется в моих представлениях с появлением Раисы Сергевны. Образ неожиданно разорвавшегося снаряда в достаточной мере отображает всю степень растерянного недоуменья нашего. Начать с того, что Манюкин, забыв всякие светские приличия, чихнул или что-то в этом роде, причем усугубил проступок свой знаменательным заявлением:
      - Извиняюсь... сорвалось.
      О. Иона, напротив, выказал даже некоторое воодушевление, узнав в вошедшей ту самую свою постоялицу, о которой намекал уже в начале вечера. Я видел, как целый рой не осмысленных еще догадок суматошно пробежал по его лицу. Последняя омаслила ему глаза и умилила всю его наружность. С распахнутыми руками и твердым шажком, словно и не был причастен к употребленью сокрушительного пойла, он подбежал к ночной гостье.
      - Голубушка, солнце мое! - взмахнул он руками, и тотчас же эклегидон его непристойно распахнулся. - А мы тут чревоугодничаем...
      - Запахните рясу, отец Иона, - подсказал Манюкин со стороны.
      - Детка моя, да как же вы порешились? Как вас собаки-то не загрызли. Полно у нас собак, полна коробочка! Иные по семь штук держат! - Я даже и не предполагал в Ионе такой словесной резвости. - Намедни старуху одну среди бела дня до смерти заели! Как порешились-то вы? Вот праздник счастья для нас! Ах, да что ж это я, садитесь, петушинка вы моя. Дозвольте шубку...
      - Смотрите, жене скажу, - вставил я. - Это уж вам не обои, отец Иона!
      - Кш ты, - пошипел Иона, пробуя устрашить меня глазами. - Ах, а я не знакомлю вас... сейчас, сейчас. Это вот Манюкин, специалист по женским болезням. А это вот Паша Сухоткин, у которого Пушкин Онегина украл, знакомьтесь. А это македонский буян Виктор Григорьич, воинствующий! Не глядите на него, солнце мое, не в благообразии...
      - Перестаньте, Радофиникин, - сказал я, несколько вылезая вперед. Непристойный вы человек!..
      - А это вот Редкозубов, счастливый женишок, и потом, баня еще у него!
      Илья как будто только и ждал этого. Он выступил вперед и сделал вроде танцевального балансе правой ногой, причем очень выразительно выгнул правую же руку.
      - Редкозубов из Курска! - сказал он с апокалипсическим спокойствием. Дед еще был сослан мой... за избиение городничего.
      Имея вкус к чудесным явлениям природы, я нарочито замедлил с описанием той, появление коей так уместно сопоставил с разрывом снаряда. Всячески изыскивая в памяти подробности того вечера, я не умею найти причин, почему Раисино лицо ошеломило всех нас в такой степени. Глядеть на нее - все равно что гладить какого-то необычайно пушистого зверька, какого еще не создавал фокус природы. Лицо ее было наделено чуть бесцветными и мучительными глазами, а впечатление пушистости создавалось тем серым и меховым, что намотано было вкруг шеи и спускалось на грудь. Впрочем, я больше смотрел ей на руки: меня поражала какая-то непрекращающаяся игра в них. Я понял, что выкину непременно какую-нибудь ерунду, но уже остановиться не мог.
      Она глядела на Буслова, как глядят в степь, или в тундру, или в море, или в какую-нибудь бескрайность, расстилающуюся перед пришедшим издалека. Она глядела, точно отыскивала знакомые точки, где остановиться взгляду, и не находила. То была мертвая сцена, годная хотя бы и для театра. И каждый из нас с рабской покорностью повторял движения лица бусловской жены. Являлось даже опасение, что кто-нибудь из нас не выдержит и закричит. Полный самопожертвования, я выдвинулся вперед, приготовив на языке нечто сумбурное. В ту же минуту Буслов встал и пошел к жене, не шатаясь, к моему разочарованию, ибо больше всего люблю эффект в событиях жизни.
      Он подошел вплотную и глядел взором тяжким и безразличным. Опухший, со сметанными потеками в бровях и в бороде, он был невообразимо жалок и вместе с тем непобедимо силен своею жалкостью. Тут у него сорвалось нечаянное движение, почти необъяснимое для меня: он протянул руку и погладил ее мех несгибающейся рукой. Только теперь я понял, до какой степени презирал он всех нас, если допускал подобную интимность в нашем присутствии. Они стояли друг перед другом, и тоненькая боль, о которой говорил Буслов, коснулась висков моих, когда я увидел, как она, легонько отпихивая его руку от себя, благодарно опустила глаза. Впрочем, каждый пояснил это движение по-своему. Пелагея Лукьяновна, доселе молчавшая с опущенной головой, решила, что примирение уже состоялось.
      - А мы уж совсем старички стали, - сказала она Раисе заискивающе и хотела даже взять ее руку, но та пугливо не дала. - И собачка старенькая! кивнула она на пуделя, который подозрительно обнюхивал полы гостьиной шубки.
      - Ты бы помыл его хоть раз! - выступил я, чтоб отвлечь гостьино внимание на себя, покуда Буслов оправится. - А у них ведь от этого чума бывает.
      - А вот Диоген жил в бочке и не мылся совсем, - удивительно глупо вырвалось у Манюкина. Не из тех ли соображений, что и у меня? - И умер, съев живую каракатицу! - докончил он почти с отчаяньем.
      Она вряд ли что поняла из сказанного им.
      - Это ты для меня все рассказывал? - тихо спросила она. - Я слышала...
      Буслов был смят; даже больше, он как-то отмякнул до полного упадка сил, до некоторого самоуничижения в своих поступках. Он вдруг заговорил быстрыми, бессвязными словами, неуловимыми для записания. Он объявил, впрочем, что вот сегодня справляют редкозубовский мальчишник, что непьющих в Унтиловске почитают за людей опасных и вредных, что она непременно должна выпить за благополучный исход редкозубовского сумасшествия.
      - Так ведь я, может, и не женюсь еще! - лягнулся вдруг Илья, и обычно землистые уши его накалились до ярчайшей пунцовости.
      - Веди себя прилично, Илья. Ты пьян, но не показывай виду! - сказал я и не без скверного удивленья приметил, что дерзость эту мне внушила самая противоестественная ревность.
      Впрочем, не вдаваясь в остальные подробности неудавшегося торжества, я поспешу указать, почему столь многими словами оттягивал я конец этой главы. Причина видна будет из последних строк, причина - не только стыд мой, но и торжество мое. Буслов сидел против жены своей и украдкой старался вытереть с себя следы недавнего происшествия. Эшафот его, употребляя уже знакомое сравнение, был не менее жуток того моего, полузабытого, когда любовь и мерзость соединились во мне, под ее окном.
      В этом-то вот месте и начал Манюкин свой возмутительный тост, разрешивший тяжкие сомнения, мучившие и меня, и Буслова. Выгнувшись в талии почти с придворным лукавством, он приступил к таким словам.
      - Виноват, - защебетал он, приятно воздымая места, где обычно бывают брови. - Возьмите, пожалуйста, кружки ваши. Величайшая откровенность, какая только доступна человеческому существу... искренность, обуславливаемая подлинным прекраснодушием, всегда являлись главным украшением истинного славянина. Раскройте нашу историю и возьмите наугад... но я оставляю это, ибо не в этом речь.
      - Не икай... - вставил Илья: очки ему уже не помогали.
      - Удел высочайших душ, переполняемых чувствами и потому раскрывающих и карман и душу, есть наш удел! Потому-то и пожирали нас разнообразные волки на всем историческом протяжении этого... нашей истории. О, славянин двадцатого века Виктор...
      - Одерни его, ишь завез! - попросил я Илью, но он был мало способен теперь понимать человеческую речь.
      - ...Виктор Буслов, мы любим и ласкаем тебя! - Находясь рядом с Бусловым, он попытался положить руку ему на плечо, но своевременно одумался и не положил. - Только что мы видели кипящее море твоих страстей. Но это все не важно, а важно иное. Супруга Виктора Григорьича вернулась к покинутому, разрываемая поздним, но плодотворным раскаянием на части. То была ранняя пора, когда бушует ветреная младость, по вещему слову поэта. И разве плохо, что она бушует? Бушуй, бушуй, младость, бушуй. И незрелые плоды твои слаще зрелых плодов осени. Бушуй, хоть и ведет тебя порой темное крыло греха. Но непорочная-то любовь всегда непрочная, а с изъянцем покрепче! И вот я припоминаю величественный случай моей юности. Васька Пылеев вином хвастался. В моих, говорит, подвалах...
      Только здесь Раиса Сергевна, бледная и растерянная, поднялась из-за стола и отставила свою кружку.
      - Простите, - проговорила она с жалкой улыбкой. - Мне кажется, что вы ошиблись относительно причин моего приезда в Унтиловск. Я совсем... совсем... - Она искала слово и нетерпеливым ноготком царапала скатерть. Совсем не значит, что я вернулась к Виктору Григорьичу. Я приехала с мужем, который эсер... ну, вы понимаете. А пришла я сюда, - она передохнула и распустила душный мех, - пришла помириться с Витей. Он хороший, и я, мне кажется, не совсем плохая. И еще... - Она заметно путалась в изображении целей своего прихода, но об этом я вспомнил только впоследствии. - И, кроме того, мне было любопытно, в чем каюсь совершенно открыто, почему... почему Витя не уехал отсюда в революцию. Я ему посылала письма...
      Обернувшись влево, я увидел, что бусловские плечи прыгали. Потрясенные, мы стояли вкруг стола, один только он сидел. И тогда спазма схватила мне грудь; что-то сорвало меня с места. Движимый прекраснейшими чувствами, я подбежал к Буслову и обнял его за плечи.
      - Виктору Григорьичу незачем уезжать из Унтиловска, - сказал я твердо, глядя на Раису с уничтожающей злобой. - Ему и здесь не пыльно! А относительно писем ваших, так, вероятно, вы без марок посылали их! Почту разбираю я, потому что я служу на почте, и писем на его имя не приходило!
      - Нет, я с марками... - слабо сказала она.
      Она глядела на меня так, что я понял: необходимо было совершить акт какой-то героической решимости, чтоб придать себе хоть какое-нибудь значение в ее глазах. Все клокотало внутри меня и как бы выстраивалось по ранжиру. Я обнял еще раз Буслова и сказал ему с возможной убедительностью, гладя его по голове.
      - Виктор, - сказал я, - не плачь, а лучше иди спать. Ты устал, и, кроме того, ты выпил лишнее. Я всегда с тобой, верь мне. Я не покину тебя, хоть ты и пьян теперь...
      Вот тут-то и получился этот скандал, о котором вспоминаю с содроганьем и говорю ради указания, что и мне свойственно правдивое освещение событий. Виктор Григорьич привстал и с вытаращенными глазами ударил меня куда-то... я не помню куда, но кажется, что между щекой и носом... Последнее, что я услышал, был звенящий крик Раисы Сергевны и сиплое дыханье Редкозубова, который бросился спасать меня от Буслова, уже навалившегося мне на грудь. Я лежал среди опрокинутых стульев в стыде и очевидном ничтожестве и не хотел подыматься.
      - Так это вы, солнце мое, и доводитесь ему супругой? - воскликнул тогда Радофиникин тоном величайшего изумления. Он это понял только теперь.
      Какие тупицы обитают землю, а иногда удостаиваются и сана. Со злым и восторженным вдохновеньем, достойным лучшего употребления, скрипит перо мое о жгучих и дрянных подробностях унтиловского существования.