Бегство мистера Мак-Кинли

Священник. Я давно слежу за вами. Если вы пришли молиться…

Мак-Кинли (вздрогнув). Я пришел думать.

Священник. Думать в храме — значит просить совет у неба, а вы смотрите вниз, во тьму. Могу ли я помочь вам?

Мак-Кинли (заносчиво). Э, знаете что… вам лучше не ходить со мною в ночной лес, отец!

Священник (с улыбкой). Для тьмы у нас имеется испытанный светильник. Так о чем же ваши недоумения?

Судя по всему, м-ру Мак-Кинли непривычно вести такие разговоры.

Мак-Кинли. Я искал: должно ли зло непременно предшествовать злу или…

Мучительная для м-ра Мак-Кинли пауза.

Священник. Что или? Уточните свои обстоятельства, сын мой, чтобы мне скорее найти вас в ваших потемках.

Диктор. Он стесняется, ваша милость… брякнуть боится что-нибудь неподходящее в таком строгом месте.

Священник. Ничего, откройтесь… Дайте свету войти в вашу душу!

Мак-Кинли (впервые так волнуясь на протяжении фильма). Ладно, вот… Я солдат, прошел сквозь огонь, кровь, любое дерьмо. И я, заметьте, смирный солдат, за мной не числится особых подвигов, но у меня главная медаль… я бы сказал, за кроткое поведение. Я всегда считал, так меня учили: значит, богу нравится, чтобы каждый из-за дерева подстерегал ближнего с дубиной… Но я полагал, что в грозную, последнюю минуту он пощадит детей. Нехорошо, святой отец, что малышам так часто приходится оплачивать зверство старших. И хотя уж давно стало очевидно, куда покатился мир, но я все твердил себе: “Рано, рано, погоди…” Все путался: становится душа злою лишь по совершении зла или от одной мысли о злодействе? И вот я пришел спросить: надо ли непременно ждать и позволить злу убить законное число детей, чтобы затем получить право обезвредить его?

Бесстрастное дотоле лицо священника оживает, зрачки его чернеют, властнее становятся руки, привычные к наслаждению — усмирять разбушевавшиеся стихии…

Священник. Вы имеете в виду зло, происходящее от частных лиц, финансовых корпораций или всей нашей… нередко порицаемой социальной системы в целом, сын мой? О каких именно правах думаете вы?.. и о каких способах предварительного пресечения подразумеваемого зла? (Указав взглядом на Мадонну.) Не будем омрачать святую тишину и пречистый лик произнесением слова, обозначающего кровавое и неправомерное насилие меньшинства. И возьмете ли вы на себя ответственность, даже в ваших нынешних сумерках, безошибочно отличить ложь от истины? И не легче ли для вас доверить суд и возмездие в этом вопросе богу своему и государству?.. Почему вы замолкли?

Диктор (несколько солдатским тоном виноватого смущения). Он думает сейчас, ваше преосвященство, что нынешнее государство соблюдает не мораль, а лишь бухгалтерский расчет да полицейский порядок…

Мак-Кинли (неожиданно страстно). И вообще оно вмешивается лишь по совершении зла. Значит, добро должно слышать детский крик, призыв на помощь — и ждать, терпеливо ждать за дверью, пока не созреет зло?

Священник. Да… иначе ваше добро становится злодеянием! Во всяком случае, кто смеет различать их назначение и присвоить себе высшее знание, которое в полном объеме принадлежит лишь единому существу во вселенной?

Мак-Кинли (раздумчиво подняв на него глаза). Вы полагаете, по крайней мере, он получает наши земные газеты?.. Вот бы узнать, что он думает, к примеру, о водородной бомбе!..

Долгая пауза. Священник стоит с закрытыми глазами.

Священник (холодно и строго). Это вечный наш искуситель мучает вас на сон грядущий. Придите со своим бременем завтра, при солнце: уж ночь…

Мак-Кинли. Э, дорогой отец, завтра у меня хлопотливый день, будет некогда и, может быть, уже бесполезно. (Поднимаясь.) Но, впрочем, мне пора, и вы достаточно убедили меня, святой отец.

Лишь по его уходе священник бросается вслед.

Священник. Остановитесь там, человек, не бегите!.. В чем, в чем я убедил вас?

Священник выбегает на паперть. Мокрый после недавнего дождя, теперь совсем уже осенний ветер тотчас обминает рясу на его длинном сухощавом теле. Поздно, никого нет… Только сверкающую от дальнего фонаря световую дорожку на сырой брусчатой мостовой пересекает все та же, что трижды попадалась м-ру Мак-Кинли, разряженная, с вихляющими бедрами блудница. Все мокро кругом, все шевелится от пронзительного ветра, кроме нее одной. Что-то бесконечно древнее в финикийском разрезе ее глаз, изобилии перстней на пальцах, в громоздкости головного убора. Торжествуя и косясь на священника, прищемив локтем приподнятые, как бы вспенившиеся юбки, она прикрепляет к подвязке высокий, под самое бедро, сквозной чулок.

Священник. Повелеваю тебе, вечный враг, верни мне немедля эту заблудшую душу!

Он, как в заклятии, простирает вперед свою властную руку. Девица медлит с ответом, усмехаясь в знак очевидного равенства.

Дьявол. О, как ты надоел мне, святой отец! Я же и без того уступил тебе очередь… Так чего ж ты чикаешься с ним целый вечер? — раздраженно произносит он сиплым мужским голосом и исчезает с небольшим, допустимым в двадцатом веке дымком.

Отсюда м-р Мак-Кинли уже без задержек направляется к месту заключительного действия, не размахивая руками на ходу вследствие спрятанного под мышкой постороннего режущего предмета. Он даже слегка наклоняется на виражах, его точно несет туда адская воля. Впрочем, временами наш нерешительный убийца останавливается, чтобы прислушаться к шагам ночного полисмена или перезвону башенных курантов. Должен быть налицо весь положенный для подобных происшествий старинный романтический ритуал.

Добродушный, под хмельком, верзила осведомляется у м-ра Мак-Кинли, какая это улица, и вдруг, наполовину отрезвев, шарахается назад от его блуждающего взора. Мало ли на что наткнешься ночью и спьяну в богатом и грешном современном городе!

Наконец-то знакомый дом со старухиным сокровищем. Минуя лифт, м-р Мак-Кинли поднимается на четвертый этаж с паузами не то предосторожности, не то одышки. Прежде чем открыть своим ключом дверь, он, к великой нашей неожиданности, надевает на лицо заправскую маску. В первую очередь надлежит удостовериться в отсутствии компаньонки! Правильно, старуха не лгала: мисс Брэйк в отъезде. Несколько дольше дозволенного м-р Мак-Кинли возится в потемках прихожей: видимо, высвобождает топор. Трещит какой-то шов, и слышно тихое, сквозь зубы, чертыханье. В каждом движении м-ра Мак-Кинли сквозит вопиющая неопытность: как-никак он осуществляет подобную операцию впервые!

По потолку, слабо освещенному мерцающим рекламным светом, крадется его кургузая тень, вооруженная топором, который до сих пор целиком так и не был еще показан. Короткое колебание: куда же теперь, направо или налево? М-р Мак-Кинли приоткрывает на пробу одну из дверей. Чутье не обмануло: оконные шторы наглухо закрыты, но спинка старухиной кровати впотьмах отчетливо мерцает позолотой.

Диктор (шепотом). Вот именно, в постели: и ей и тебе удобней! Лучше было бы без пальто, легче работать, но… все равно. Теперь смело вперед, дорогой Мак-Кинли, и, пожалуйста, не промахнись, а то крику с бабой не оберешься.

Однако еще до взмаха топором, то ли из опасения промазать в потемках, то ли от скверного предчувствия, м-р Мак-Кинли предварительно шарит рукой подушку. Неожиданный поворот: кровать пуста. Кошка спрыгивает прямо под ноги. Мак-Кинли едва успевает отпрянуть назад, и это становится причиной долгого, расслабляющего сердцебиения.

Диктор. Что я тебе говорил?.. Оказывается, она еще не возвращалась, твоя подружка. Вот и гадай, с кем, с кем же она, чертова баба, закатилась на всю ночь. Этак немудрено и рога раньше срока заработать!..

Крайне огорченный случившейся заминкой, м-р Мак-Кинли тем не менее совершает пробную, до возвращения хозяйки, разведку. Ни в туалетных ящиках, ни в странно беспорядочном ворохе бабьих тряпок, сваленных у стены, нигде не видать и следа мало-мальски пристойных ценностей. Верно, где-нибудь в полу, на потолке?.. Жаль, нет пока времени выстукивать стены.

В бывшем, по соседству, кабинете покойного супруга м-с Шамуэй также отсутствуют какие-либо дорогостоящие предметы. Опасно зажигать свет: м-с Шамуэй может заметить с улицы при возвращении. Все же м-р Мак-Кинли примечает внушающий надежду стенной шкаф до потолка. Раздернутые, на роликах дверцы с визгом уходят в положенные им щели. Там во все пространство знаменитая коллекция этих дурацких подков — наиболее редкие в коробках, на вате. Все пронумеровано, снабжено ярлыками с датами, именем владельца, обстоятельствами происхождения. Подвешенные на шнурках издают мелодичный перезвон. Шикая на них, м-р Мак-Кинли потерянно берет одну — “подкову Буцефала, коня Александра Македонского”, потом другую…

Надпись на ярлыке. Левая передняя — с коня, на котором Магомет II по взятии Константинополя въехал в залитый кровью храм Софии. 1453.

Из богатой рамы в простенке за странным поведением м-ра Мак-Кинли наблюдает упитанный, с абстрактным, как коленка, лицом джентльмен в жокейском кепи с козырьком, — видимо, сам лошадник, малопочтенный м-р Шамуэй.

Диктор. Хорошо еще, что ты не повредил топором подушку… Это сразу насторожило бы твою красавицу. Но теперь она может вернуться каждую минуту. Марш пока в чуланчик, только тише!

Мистер Мак-Кинли возвращается в прихожую и мужественно пристраивается в душном стенном шкафу, на вместительном, в латунных обручах, кофре, с неразлучным теперь инструментом на коленях, под ворохом навешанной одежды. Ба, да он еще и фонариком запасся вдобавок; как добросовестно все предусмотрено у привыкшего к аккуратности клерка, — буквально все, кроме ничтожных мелочей!.. Постепенно теплое пальто и теснота помещения становятся источником изнурительных страданий м-ра Мак-Кинли. Весь в поту, вконец измученный, он выбирается наружу — избавиться от пальто и парой гимнастических приемов поразмяться кстати. Но, боже, как же проголодался он за один этот час ожидания, да и от прогулки по городу, как видно! По счастью, кухня рядом, так что он вполне успеет подкрепиться чем бог пошлет и затем добежать с топором до прихожей, едва заслышит звук ключа в замке. И тут вместе с носовым платком — вытереть досадную испарину со лба — на плиточный пол со звоном вылетает украденный ключ. Снова шикая и держась за словно обезумевшее сердце, м-р Мак-Кинли созерцает лежащую под ногами улику.

Диктор. Перестань!.. Ведь не в канаве же спала твоя старуха всю эту неделю! Значит, на другой же день она просто обзавелась другим ключом! Ничего, подкрепись пока… Она может вернуться и вдвоем с каким-нибудь верзилой. Впрочем, раньше утра не заявится теперь.

Пользуясь световыми бликами с потолка, м-р Мак-Кинли разогревает себе старый кофе. Повезло: в шкафчике поблизости нашлась черствая булочка, молоко, еще какая-то снедь. Бессонное, бездельное сидение — худшая мука на свете. Хорошо еще, что на полке виднеется крохотный радиоприемник… Как трудно иногда под старость устоять перед даже таким ребячьим соблазном. Что ж, всякий пожилой человек имеет право на какие-то сравнительные удобства! Проголодавшаяся кошка трется о ногу м-ра Мак-Кинли, он наливает ей в блюдечко молока. Так он проводит в темноте бесценное в его возрасте время, с головой на бочок и придерживая наготове свой убойный прибор. Слабая музычка, подобно живительной росе, сочится в его истомленную ожиданием душу. Пожалуй, лучше всего сопроводить его переживания этюдом “Блуждающие огни” Листа. Стрелки кружатся по циферблату… И вот гран-гиньоль превращается в заправскую буффонаду.

Тем временем рассвет уже глядится в окна. Вдруг желанный и пугающий звонок… Бросай, пора на работу, дорогой Мак-Кинли!

Диктор (шепотом и сбиваясь с дыхания). Только не спеши, ради бога, дай ей войти в прихожую, а то она у тебя вывалится наружу, а потом хлопочи!.. лучше переждать. И берегись: это злонамеренное существо непременно выкинет очередную гадость в последнюю минуту!

Изготовившийся м-р Мак-Кинли терпеливо, с поднятым топором ждет старуху за портьеркой.

Диктор (в раздумье). А впрочем, за каким чертом и, главное, кому же, кому было ей звонить, раз у нее имеется запасной ключ, а мисс Брэйк уехала в отпуск? Ну-ка, высунь нос наружу, кто еще там?..

Через дверную щель м-р Мак-Кинли осторожно выглядывает на лестничную площадку. Там стоят три бутылочки с молоком.

Мистер Мак-Кинли машинально плетется с ними в спальню миссис Шамуэй еще раз удостовериться в чем-то, на всякий случай. В самом деле, обреченная миссис пока не возвращалась. В томлении духа он раздвигает оконную штору: воздуха!.. За окном роскошное пробуждение осеннего неба, города и, в туманном просвете между сорокаэтажными громадами, не очень далекой реки. Хороши работяги-буксиры в утренней дымке! Лишь теперь, изнуренный бессонной ночью и ожиданием, герой примечает на туалетном столе прислоненное к зеркалу письмо со своим именем на конверте: послание от М-с Шамуэй. Он вскрывает его трясущимися руками. Смутным подозрением прищуренные глаза пробегают строку за строкой, и потом память монотонно и голосом самой беглянки повторяет их слово в слово окончательно раздавленному м-ру Мак-Кинли. Некоторые слова звучат неразборчиво, произнесенные бегло и как бы издалека.

Письмо

…но я все объясню вам. Меня искренне привлекли некоторые очаровательные странности в вашем всегда таком загадочном поведении, особенно ваш глубокий, бархатный взор, каким смотрят в могилу какого-нибудь осточертевшего лица. Подобно вам, я увлеклась азартной игрой постоянно находиться в смертельной опасности и благодарна вам за восхитительные минуты высшего ужаса в ту ночь, у подъезда, когда вы так страшно наступили на подброшенный мною ключ. Я рассчитала, что раньше среды вы не соберетесь убивать меня; и, как ни хотелось мне пережить мгновение заключительного страха, мой ревнивый друг не позволяет мне этого маленького наслаждения… Словом, уже два дня я нахожусь с ним в одном из тихоокеанских сальваториев: говорят, под толщей воды безопасней всего! (Чтение письма прерывается могучим стоном м-ра Мак-Кинли, который искренне полагает себя ограбленным.) Сожалею также, дорогой, что не успела уплатить вам свой безумный проигрыш на скачках: мой друг торопит меня, а оставлять деньги в пустой квартире я не имею привычки, чтобы не развращать прислугу. Но я дала распоряжение адвокату, и вы можете взять себе в возмещение и благодарность оставленную мне мужем единственную в мире коллекцию подков…

Раздирающий мужской вопль душевной скорби и обманутых вожделений оглашает квартиру, после чего м-р Мак-Кинли опускается на кровать и разражается почти детскими слезами о жестоко поломанной игрушке.

Диктор. Какая досада в самом деле!.. И главное, кто же он, твой соперник, кто? Тот проповедник со сладким голосом и вставными зубами?.. смазливый коммивояжер, который однажды подозрительно переглянулся с м-с Шамуэй на церковной паперти?.. нахальный официант с глазами, как вишня в мадере?.. или боксер, на которого она целый вечер поглядывала, как девчонка на лакомство?

Все эти возможные соперники чередой проходят на экране и в памяти м-ра Мак-Кинли. Вслед за тем он вскакивает и с безумной энергией, навзрыд выкрикивая, почему-то по-французски, “канайи”, “канайй”, что означает в переводе “мошенница”, “каналья”, начинает образцовый погром в квартире обманщицы. Он проходит вихрем по квартире, опрокидывает зеркало, топчет интимные дамские принадлежности беглянки, каминными щипцами протыкает господина в жокейском кепи, приводит в непоправимый беспорядок коллекцию подков, сокрушает своим топором ценный диван… Потом стоит с опущенными руками, истерзанный и постаревший, в позе крайнего утомления, — ограбленный грабитель.

Весь тот гиблый, черный свой день м-р Мак-Кинли дотемна проводит на улице. Это первый прогул в его жизни… То и дело он оказывается в самых неподходящих местах, откуда его выдворяют не всегда вежливо. Наполовину уже бродяга, он ест пирожок в сквере. Дремлет, прислонясь к мачте с проводами высокого напряжения. А то, подобно пьяному, виснет на перилах набережной, зачарованно смотрит с виадука на соблазнительный, грохочущий под ним в этот час поезд.

Настроению м-ра Мак-Кинли вполне соответствует и погода: холод, слякоть, дождь. Уж вечер, и м-р Мак-Кинли бредет наугад по парку, сквозь усилившийся к ночи туман. Его никто нигде не ждет, он не нужен никому на свете, так что у него уйма свободного времени. Навстречу ему попадаются лишь такие же отчаявшиеся искатели шальной удачи и, взглядом оценив по достоинству шансы на ничтожный от Мак-Кинли барыш, тают за спиной в плывучей мгле.

Только ветер, неотступный покровитель бродяг, волочит за м-ром Мак-Кинли кучу палой листвы — постель бездомных. Порою листья с дружным шелестом перегоняют его и ждут впереди, чтобы дальше тронуться вместе. Неразличимые в отдельности, они сливаются в сплошное грязное пятно, за исключением лишь одной, белеющей поверх вороха, непонятной пока бумажки. Остается впечатление, что последняя в особенности ластится к м-ру Мак-Кинли, непременно хочет пригреться в тепле его ладони. Вот он дремлет — и она терпеливо ждет возле его ботинка, двинется в путь — она не отстает.

Потом происходит сюжетно обоснованное, потому что с последующей отменой, чудо. М-р Мак-Кинли замечает наконец и поднимает неотвязную: билет государственной лотереи!.. И м-р Мак-Кинли устремляет благодарный взор к непогодному небу. Сверка с помещенной в газете таблицей при рассеянном свете фонаря, хотя заранее ясно, что билет выиграл и сумма выигрыша — в обрез на покупку места в сальватории… И тут все должно обернуться праздничной стороной. Но м-р Мак-Кинли никуда не торопится пока, он все сидит на своей мокрой скамье в безлюдном парке, недоверчиво поглядывая на подсунутую судьбой бумажку.

Диктор. Вот видишь: провидение раскаялось! Все они там страсть любят помучить, прежде чем наградить… если только не собираются испробовать на тебе еще более сумасшедшую затею. Все равно, убегая от несчастий, выпей во второй раз в жизни самую большую рюмку за предстоящее тебе будущее!

Держа в кармане квитанцию на свое чем-то сомнительное счастье, м-р Мак-Кинли спускается в ярко освещенный бар, вертеп на средний вкус и цену. Он бредет среди полупустых столиков, привлекая всеобщее внимание своим необыкновенным видом: чего стоит одна его бесповоротно испорченная шляпа! Среди полупустых столиков он выбирает себе укромное местечко в углу: здесь стол большой, как двуспальная кровать, есть на чем справить победу. Подошедшему официанту м-р Мак-Кинли без выражения в лице заказывает вино, много вина, поочередно все названия из прейскуранта, повешенного в рамочке на стене. По необъяснимой прихоти новичка в этом деле некоторые он заказывает даже в двойном количестве — самое название ему нравится, форма ли бутылок или цвет жидкостей в них?

По мановению его руки гарсон разливает вино в бокалы — и вот их уже целая шеренга, цветных и полных доверху. Заказав музыку необыкновенно повелительным жестом, м-р Мак-Кинли пьет свое вино покамест только равнодушными, тоскующими глазами. Несмотря на удачу, у него неспокойно на душе.

Постепенно м-р Мак-Кинли становится центром внимания, загадкой данной ночи. Прислуга и оркестр из четырех подозрительных персон услужливо ловят его желания, чтобы с каким-то изуверским восторгом и немедля выполнить их: обычно подобные господа щедро оплачивают свои ночные фантазии. Такие же подпольной внешности молодцы откровенно обсуждают у заднего выхода фарт и достоинства м-ра Мак-Кинли. Уже певица, тянущая в микрофон очередную порцию мунлайта, смотрит на возможную жертву влажным взглядом, полным практических предложений пополам с обещанием самых волшебных причуд… И хотя оркестр играет свое, м-р Мак-Кинли слышит только одну и ту же, бессчетно повторяемую, отоваренную наконец музыкальную формулу блаженства и бессмертия “BS”.

Он сутуло сидит с полузакрытыми глазами, с головой на бочок, почти неживой, словно его вовсе и нет здесь. Тогда с улицы приходит потаскушка. Ее не гонят, она вполне прилична, даже шикарна — издали. Только мокрая немножко: в такую подлую погоду не убережешься — и не слишком молода. Ее независимая прогулка между столиками, как бы в поисках места. У ниши с группой уныло веселящихся молодых людей она задерживается на мгновение.

— Мальчики, вам нравятся блондинки? — осведомляется она, щурясь и лаская их покровительственно-распутным взором.

Молокососы разом замолкают; уж она-то хорошо понимает причину их испуга! Ей самой предпочтительней клиенты постарше, которым хмель несколько позастлал глаза на второстепенные подробности и у которых немощи как бы уравнены с ее отцветшей прелестью. С трагическим величием она движется дальше, пока не замечает царственно-изобильный стол м-ра Мак-Кинли. Прикидываясь, будто красит губы, она косит глаза, ждет, когда владелец обратит на нее внимание. Это длится долго, она терпит, сердится, нервничает… но вот столь ожидаемый ею взгляд. Нет, он не гонит, а молчанием в таких делах обычно выражается позволение! Женщина шумно присаживается, закуривает с помощью подоспевшего гарсона, презрительно разглядывает ярлыки бутылок, а на самом деле ей профессионально требуется хоть вкратце охватить историю душевной болезни этого подбитого маньяка, характер его несомненной беды, чтобы разведать по-паучьи, где у него тоньше кожа.

С вопросительной для первого знакомства улыбкой женщина тянется к одному из налитых бокалов м-ра Мак-Кинли. Да, он парень покладистый, надо становиться здесь на якорь. Только ее немножко пугает неизлечимая тоска в его глазах.

Женщина. Сколько всего, а не тронуто! Почему не пьешь?.. Сердце, жена, придирчивое начальство?

Мистер Мак-Кинли молчит, и та пренебрежительно пожимает плечами: “Хорошо, я справлюсь пока и одна… Дай знак, мигни, когда потребуюсь!”

Судя по непроизвольным, чуть не каждую минуту содроганиям, эта женщина до костей прозябла на своем углу в гадком и гнилом тумане. Один за другим с волчьей дерзостью она опустошает два бокала из уже налитых, взялась было за третий… Но нет, и с двух успела захмелеть непозволительно быстро для своей профессии.

Женщина. А может, ты собираешься смешивать в себе для опыта все это? Смотри не взорвись! Ты кто, слушай, ты не химик? Я тоже не специалистка, но мне все кажется, что самая-то главная, водородная бомба составляется из людского горя, согласен? Так какое же торжество ты справляешь так буйно?.. Поминки, проигрыш, рождение сына? Ха, от любовника, разумеется!

Диктор. Поговори с ней, Мак-Кинли, скажи ей что-нибудь ободрительное… Она ужасно озябла и трусит, что ты ее прогонишь.

Мак-Кинли (спокойно). Видишь ли, я прощаюсь с этим миром.

Женщина. Собираешься умереть?

Мак-Кинли. Нет, я уезжаю.

Женщина. О… И далеко? (Пряча под развязной усмешкой страх за допущенную смелость и немножко зависти.) Верно, секрет… извини. Но когда же?

Мак-Кинли. Завтра.

Женщина. Так скоро?.. А ничего: у нас с тобой пропасть времени, успеем до драки надоесть друг другу! (Несколько мгновений она смотрит на дымок своей сигаретки, потом с каким-то детским нахальством.) Не хочешь ли взять и меня с собой… разумеется, если тебе нравятся блондинки, правда, с несколько печальным житейским опытом? Ладно, забирай меня с собою хоть в собаки. Не хочешь? А то, знаешь ли, так осточертело все кругом. И куда-нибудь подальше забирай, где уже нет ничего — ни людей, ни горького тумана этого… ну, и меня тоже в том числе!

Мак-Кинли. Видишь ли, я уеду еще дальше…

Женщина (догадавшись). О!.. Но зачем тебе туда, безумный? Гори здесь…

Диктор (с ожесточением). Ну же, доверься, откройся кому-нибудь хоть раз в жизни, непреклонный человек с фамилией Мак-Кинли!

Мак-Кинли. Видишь ли… Мне непременно надо попасть в будущее.

Женщина. Понятно, в сальваторий. Здесь скоро будет шумно. Ты трус?

Мак-Кинли. Нет, я хочу завести детей.

Женщина (со смешком на такое чудачество). Тогда зачем же… ты можешь заняться этим и здесь. Ты еще ничего. Если тебя побрить, недельки полторы подержать у моря, я уверена, у тебя еще вполне могут получаться дети.

Мак-Кинли. Здесь их убьют. Самой большой бомбой, которую ученые построят завтра. Одною на всех детей мира. Для экономии. А я, знаешь, не выношу глядеть на мертвых детей. Можно умереть от одной совести. Лучше сбежать заблаговременно.

Женщина. Вот я и говорю, что трус, раз бежишь от драки. Значит, шибко испугался!.. Но, знаешь, ты не горюй: подлецы тоже живут. Иные даже поправляются с этого. (С интересом.) Ты что же, в самом деле богач?

Мак-Кинли. Почему ты так думаешь?

Женщина. Ну как тебе сказать… Видишь ли, богачи всегда дальновиднее бедных… (Доверительно и уже заплетающимся языком.) Но я тебе раскрою твой секрет… Ты, малый, просто никогда никого не любил, если трусишь даже за детей, которых еще нет. Любовь — это знаешь что?.. Это — чтоб как в омут. Впоследствии, конечно, от всякой большой любви непременно изжога: раскаиваемся, проклинаем, плачем… но, ах, это все потом, потом! А самое счастье любви начинается с безумия. Если ты согласен немножко поверить шлюхе, то знаешь… я даже держала свою долю вот здесь в этих ладонях… только сволочи так и не дали мне ее отхлебнуть. И он, веришь ли, был до черта красивый мальчик, с ума сойти. Механик по счетным машинкам. И у него была такая красивая синяя жилка вот тут, на плече… Но затем подоспела какая-то очередная война, его взяли, сожгли, продырявили чем-то…

Мак-Кинли (нащурясь). Из огнемета продырявили?

Женщина. А-ах, какой ты!.. у тебя везде порядок! Нет, милый, сперва его проткнули штыком, а потом этой длинной рыжей струёй… ну, как из паяльной лампы, я в кино видала.

Пауза.

Мак-Кинли. Слушай, у меня есть к тебе предложение!

Женщина, не отвечая, глядит на свет, у нее блестят глаза, одна блестинка зигзагом скользит по щеке.

Женщина. Что ж, ты прав… уж эти, наши не утихомирятся, пока не дожуют мир до конца. Как странно: сами же сперва зажгут, потом убегают… А интересно бы взглянуть, как они там устроятся! Извини, ты этот тоже пить не будешь?.. верно, боишься билет потерять?

Диктор. Ну, Мак-Кинли, чокнись с ней за свое безумное путешествие!

И тот подчиняется совету, потому что лучшее средство от его противоречивых переживаний вряд ли представится ему впереди.

Мак-Кинли (колеблясь). Слушай, а почему бы и тебе не отправиться туда?

Женщина (раздумчиво). Думаешь, что и там будут в ходу блондинки? Кабы помоложе… видишь ли, милый, с годами я стала как-то меньше зарабатывать: на эту штуку мне может не хватить!..

Мак-Кинли. А если бы я тебе уступил свой билет? Он у меня почти в кармане, куплено отличное местечко в одной хорошей, теплой и толстой горе… Возьмешь?

Женщина (растерявшись). Это в обмен на что же?.. Не знаю, как-то щекотно. Может, ты и есть дьявол с мешком, — мне мать рассказывала, — скупаешь падшие души по кабакам? Душа хоть и рвань у меня, но, знаешь… все-таки боязно продешевить. Кроме нее, пожалуй, у меня вот только что на себе…

Мак-Кинли. А если просто так отдам, в подарок?

Женщина. Что же, тогда спасибо… (Недоверчиво и почти соглашаясь.) Но послушай, неужели у тебя, кроме меня, никого, никого больше нет в целом свете?

Мак-Кинли. Была одна. Ее увел моряк.

Женщина. Тогда налей мне… э, все равно чего! (Трудная борьба с собою, в течение которой она сутулеет и тускнеет у нас на глазах.) Нет, иди сам туда, один, в свою адскую дыру… Не хочу, мне туда не надо. Я желаю дотла сгореть здесь. Весь сор жизни должен выгореть здесь. И потом — одна очень несчастная, молчаливая, прекрасная такая женщина… ну, та самая, которая меня, между прочим, и на свет родила, она была… впрочем, теперь все это уж неважно! Она меня всегда учила, девчонку, когда выпьет, что настанет однажды страшный светлый суд над злом. Сомневаюсь, правда, что мне хоть малость перепадет от этого небесного переполоха, но, знаешь, мне непременно надо видеть, господин дьявол, как она полыхнет, вся эта жирная грязь — и мои клиенты, и вот тот усатый в том числе. Я с ним вчера… была. (Подавшись к м-ру Мак-Кинли через стол.) У меня, знаешь, даже какая-то странная мечта: вот так, накрепко, прижать его к себе, этот мир, чтобы он впился весь в меня, всеми своими колючками… да и сгореть вместе с ним, в обнимку, с проклятым. Ух, какой он! Хоть и скверный со мною, даже подлый иногда бывал, но, знаешь, какой-то порою трогательно милый… Я когда еще девчонкой была, то до слез его, ужасно как полюбила. (Навзрыд и сквозь зубы.) Да дайте же мне, голые вы все дураки, прикурить кто-нибудь!..

Все молча, с негодованием или с издевкой глядят на нее, нарушающую благопристойный порядок бара. Происходит быстрая и решительная перемена: что-то собачье, побитое появляется в облике внезапно протрезвевшей женщины, даже ростом становится меньше. С минуту она сидит, стараясь справиться с собой, привести себя в порядок, потом виновато вылезает из-за стола и, не подымая головы, семенит к выходу.

Женщина (обернувшись с полдороги, прищуренному бармену за стойкой). Извините меня. Эд, вы же знаете, у меня не в обычае пить натощак, но, понимаете, этот негодяй мне всю душу растравил. Клянусь, больше никогда это не повторится, никогда!

Прежде чем исчезнуть в склизком, зеленоватом тумане за дверью, женщина останавливается спиною к нам — подкрасить губы. Когда она снова оглянется перед уходом — на всякий случай, не потребуются ли все же кому-нибудь блондинки, — уже гремит музыка и кружатся две-три пары. Женщина печально усмехается, царственно пожимает плечом на пьянство и невежество остающихся мужчин и уходит — прежняя, шикарная, даже загадочная издали.

Так, простившись с городом, с нескладной жизнью, с самим собой, наконец, м-р Мак-Кинли возвращается домой: спать. С утра начнутся хлопоты, хоть и приятные до некоторой степени, но все же тревожные, потому что связаны с отъездом, как-никак в трехсотлетнюю неизвестность.

Надпись. И вот началось: если накануне еле текло проклятое время, на другой день оно понеслось вскачь.

Кассир привычным летучим жестом вскидывает лотерейную квитанцию на просвет, потом выкладывает кучу денег одетому с иголочки м-ру Мак-Кинли, который расписывается, кивком благодарит за поздравление и уходит.

Теперь новоиспеченный счастливец — в конторе “Боулдер и К°”.