Сукины дети (сборник)

– Спасибо, – проникновенно отвечает Гвоздилова. – Вы действительно сделали все, что могли. И не ваша вина, что мы оказались такими идиотами.

Наступает неловкая пауза. Никто не предлагает Сергею Сергеевичу уйти, но он чувствует, что от него ждут именно этого. Пауза затягивается. И тогда Сима, точно показывая, что разговор исчерпан, затягивает тоненьким голоском:

– Наверх вы, товарищи, все по местам, Последний парад наступает…

Ее поддерживает еще несколько голосов. Поют по-семейному, тихо, нестройно и жалостно. Будто это не гордая мужественная песня, а саратовские страдания. Сергей Сергеевич некоторое время зачарованно слушает песню, словно пытаясь вникнуть в ее смысл, а затем резко поднимается со стула и, не прощаясь ни с кем, выходит из репетиционного зала. Вслед за ним выскакивает Левушка…

…Сергей Сергеевич стремительно удаляется по коридору. Левушка едва поспевает за ним.

– Сергей Сергеич! – задыхаясь, говорит Левушка. – Извините, если мы вас обидели… Вы же знаете, артисты, как дети… Ну брякнули по простоте душевной…

– А вы что, действительно голодаете? – Сергей Сергеевич внезапно останавливается. – По-настоящему?.. То есть все это время вы ничего не ели?..

– Конечно, ничего! – удивляется Левушка. – А как же иначе? Если бы мы голодали не по-настоящему – мы перестали бы себя уважать.

– Господи, какие идиоты! – ужасается Сергей Сергеевич. – И я еще взывал к их разуму!.. Да, до сегодняшнего дня я был о вас лучшего мнения.

– Неправда! – тихо говорит Левушка. – Вы всегда были о нас худшего мнения. A мы оказались лучше. Это-то вас и раздражает. Разве не так?

Прощаются они молча и, не подавая друг другу руки, – просто обмениваются кивками. Сергей Сергеевич долго смотрит, как Левушка уходит по бесконечному тоннелю.

– Дураки! – вдруг с неожиданной яростью кричит Сергей Сергеевич. – Чтобы стать Христом, надо иметь идею! А у вас ее нет и не может быть! И не прикидывайтесь детьми! Вы – злобные, коварные, хитрые, подлые и тупые существа! Нет, вы не дети! Вы – сукины дети!

Левушка останавливается посередине тоннеля и поворачивается к Сергею Сергеевичу. Кажется, сейчас он ответит оскорблением на оскорбление, наговорит кучу яростных и запальчивых слов, сорвется на крик. Но вместо этого Левушка набирает воздуха в легкие и вдруг заводит звонким, как струна, голосом:

– Наверх вы, товарищи, все по местам, Последний парад наступает…

Тут он по-дирижерски взмахивает руками, и по его яростному взмаху оглушительно вступает мощный невидимый хор:

– Врагу не сдается наш гордый «Варяг», Пощады никто не желает!..

Сергей Сергеевич ищет по карманам платок, чтобы промокнуть внезапно вспотевший лоб, а когда вновь поднимает глаза, Левушки в тоннеле уже нет.

– А хор, набирая яростную силу, продолжает катиться по гулким, пустым коридорам:

Врагу не сдается наш гордый «Варяг», Пощады никто не желает!..

* * *

…Ночь. Репетиционный зал. Артисты спят тут, не раздеваясь: кто на полу, кто на пандусе, кто на сдвинутых столах. Впрочем, судя по приглушенным разговорам, возникающим в разных концах помещения, спят далеко не все…

* * *

– Толика жалко! – всхлипывает Аллочка. – Случись со мной что-нибудь, он просто погибнет! Ты же знаешь, какой он ни к чему не приспособленный!

– Ах оставь! – машет рукой Ниночка. – Чего это он неприспособленный? Сам готовит, сам стирает, сам полки делает… Уж кто другой, а твой Толик не пропадет!

– Девочки, а давайте я сказку расскажу, – предлагает Игорь. – Жил в одном королевстве свирепый дракон. Каждое утро ему на завтрак приводили красивую девушку…

– Опять он о еде! – возмущается Ниночка. – Ты что, нарочно, что ли?.. У меня и так живот к позвоночнику прилип!

– Что же я могу поделать? – вздыхает Игорь. – На том стоит весь мировой фольклор. Раз – и слопал Красную Шапочку!

– Игорь! – тихо спрашивает Аллочка. – Как ты думаешь, что с нами будет?.. Неужели нам позволят вот так умереть? Господи, уж лучше бы нас всех арестовали!

* * *

– Лен, ты спишь? – Сима в темноте подползает к прикорнувшей в углу Гвоздиловой. – Я хочу сказать тебе… В общем, ты прости меня… Ну ты понимаешь за что… Я была дура!

– Я не сержусь, Сима! – как всегда ровно, отвечает Гвоздилова. – Я сама актриса и хорошо знаю, что такое артисты. Им надо все время с кем-то бороться. Это оттого, что их унижают…

– Вот, возьми! – Сима протягивает Гвоздиловой сверток. – Это твое. Ну трусики… Я спрятала их тогда в душевой… Обозлилась на тебя… А теперь вижу – ты… Возьми, а?

– Вы так торжественно их преподносите, – смеется Гвоздилова. – Как переходящее знамя. Так и хочется горячо поблагодарить вас за оказанное доверие!

* * *

– …А в Пицунду мы можем поехать осенью! – говорит Татьяна. – Путевки будут, мне обещали.

Татьяна видит, как лицо Левушки покрывается бисером пота.

– Что, что, Левушка? Опять сердце?..

– Ерунда! – морщится Левушка. – Обыкновенный спазм! Это от перемены погоды… Ничего, сейчас отпустит!

– Левушка, я боюсь! – Татьяна прикладывает ухо к Левушкиной груди. – Бухает, как молоток! Очень болит, да? Давай вызовем врача?

– И думать забудь! – отстраняется Левушка. – Только врачей здесь не хватало!.. Накормят тебя через трубочку – и кончилась твоя голодовка!

– Да пошла она к черту, эта голодовка! – плачет Татьяна. – У тебя больное сердце! Тебе нужен режим! И ребята вон еле ходят… Давай вызовем!..

– Не смей! – сипит Левушка. – Ты сделаешь мне только хуже!.. Меня уже отпустило! Правда, отпустило!

Левушка умиротворенно улыбается, чмокает Татьяну в губы и демонстративно поворачивается на правый бок. Татьяна еще какое-то время с тревогой смотрит ему в лицо и успокаивается только тогда, когда слышит ровное и размеренное сопение.

* * *

…И снова по театральным проходам несется взмыленная группа начальников. Юрий Михайлович, Анна Кузьминична, трое из райкома и сопровождающие их молодые люди с короткими спортивными прическами и в костюмчиках чехословацкого производства.

* * *

…Актеры молча выстроились на сцене… Ни звука, ни движения. Глядя на эту безмолвную толпу, можно предположить, что визит высоких гостей не производит на них никакого впечатления. В глазах актеров – ни страха, ни ожидания, ни любопытства.

На этом фоне Юрий Михайлович, и без того изрядно подрастерявший большую часть своего сановного достоинства, выглядит жалким и униженным просителем.

– Товарищи! – произносит Юрий Михайлович, и на лице его брезжит извиняющаяся улыбка. – Вышестоящие инстанции ознакомились с вашими требованиями и сочли возможным их удовлетворить. Приказ об увольнении актеров аннулирован. Спектакли Рябинина сохраняются в репертуаре. Фамилия его соответственно остается в афише… Что же касается возвращения Рябинину гражданства… тут вопрос, более сложный… необходимо выяснить мнение самого Рябинина… с ним будут вестись переговоры…

Юрий Михайлович спотыкается на полуслове. Он ждал любой реакции – смеха, ропота, но только не этой странной аморфной тишины. Не обрадовались, не разозлились. Стоят и молчат.

И Юрий Михайлович, пугаясь этого равнодушного безмолвия, начинает торопливо начинять паузу словами:

– Поверьте, товарищи… Делается все возможное… К сожалению, вопрос о возвращении гражданства находится не в компетенции министерства культуры… Но компетентные органы прилагают все усилия…

И снова глухой ухаб тишины. Никто не двигается, никто не произносит ни слова. И Юрий Михайлович, окончательно теряя остатки респектабельности, продолжает барахтаться в этой тишине, с ужасом чувствуя, что увязает в ней все глубже…

– Я уверен, товарищи, что вопрос решится положительно… Просто следует запастись терпением… Нельзя форсировать события… Товарищи, почему вы молчите?.. Скажите хоть что-нибудь!..

И опять – ни звука в ответ… Хоть бы один вздохнул, зевнул или переступил с ноги на ногу!..

Тишина становится для визитеров невыносимой, превращается в настоящую пытку. Непостижимые типы эти артисты. Стоят и смотрят. И по их глазам не понять, слышат ли они, что им говорят…

– Да люди вы или нет? – неожиданно кричит Анна Кузьминична. И на глазах у нее закипают слезы. – Что вы еще от нас хотите? Хватит нас мучить! Если вам не жаль самих себя, то пожалейте хотя бы Юрия Михайловича!.. У него предынфарктное состояние!

– Не надо кричать, – негромко говорит Боря. – Спасибо за информацию. Мы все поняли. К сожалению, ваш визит запоздал. Голодовка была бы прекращена и без вашего прихода.

Толпа актеров расступается, открывая глубину сцены, и у Юрия Михайловича обрывается сердце: там, на сцене, привязанный веревками к деревянным носилкам, торжественный и неподвижный, лежит Левушка.

На секунду в мозгу Юрия Михайловича вспыхивает слабая искра надежды – не очередной ли розыгрыш? – но тут же гаснет, не успев оформиться в сколько-нибудь внятную мысль. Нет, никакой это не розыгрыш. У смерти свое, особое выражение лица. Его видно сразу. Оно проступает сквозь любой грим.

– Простите, – говорит Боря, обращаясь в зал. – Но мы хотели бы остаться одни. Нам надо проститься с нашим товарищем. Не волнуйтесь, никаких эксцессов не будет. Через несколько минут мы покинем это помещение…

* * *

…Актеры тщательно и подробно готовятся к своему выходу на публику. Натягивают на себя хламиды. Накладывают грим. Подводят глаза. И вот уже исчезают желтизна кожи, заострившиеся носы и впалые щеки. Словом, кто угодно, только не те, которых наблюдали еще минуту назад.

* * *

…Впервые за это время мы выбираемся из глубоких, душных и полутемных театральных помещений на залитую солнцем весеннюю улицу.

Собравшаяся перед театром толпа под приглядом милиции ведет себя довольно спокойно, однако в этой толпе чувствуются притаившиеся до поры грозовые разряды. Внимание собравшихся приковано к обшарпанной неказистой двери служебного входа. Наконец дверь распахивается – и перед толпой предстает странная похоронная процессия: группа людей с раскрашенными лицами и облаченных в декоративные лохмотья несет на плечах носилки со столь же экстравагантно выглядящим покойником. Должно быть, вот так же средневековая толпа реагировала на появление «ведьм», которых выставляли на площадях, дабы обыватель мог напрямую выразить им свое презрение и свой гнев – она зашевелилась, зароптала, загудела, охваченная общим электричеством гражданского негодования. Над головами взметнулись самодельные плакаты: «Злобствующих антисоветчиков – вон из СССР!», «Сегодня – антисоветизм, завтра – фашизм!», «А сало русское едят!», «Нам стыдно, что вы наши соотечественники!», «Лакеи империализма, убирайтесь из России!»

И вот уже огромная толпа, еле сдерживаемая милицией, постепенно окружает ненавистных «ведьм», берет их в плотное кольцо, опасно подбирается все ближе. Впрочем, как и в любой толпе, люди здесь самые разные: кого-то забавляет этот диковинный спектакль, кто-то движим любопытством узнать, чем все закончится, а кто-то исполнен решимости принять личное участие в «охоте».

Внезапно в похоронную процессию летит камень, и клокочущая скрытой энергией толпа, будто только и дожидалась этого сигнала, начинает забрасывать «ведьм» камнями. Один из камней рассекает Аллочкину щеку, сквозь толстый слой белого грима проступает яркая багровая полоса, и ее рваные края набухают кровью.

– Алла! – надрывно кричит из толпы Толик. Аллочка в оцепенении оборачивается к толпе, скользит взглядом по лицам, кажется, не вполне понимает, что происходит…

И вдруг на миг Боре чудится, что из толпы раздалось негромкое и нестройное скандирование:

– Мо-лод-цы! Мо-лод-цы…

Он резко поворачивает голову, стараясь выискать взглядом тех, кто скандирует. Неужели показалось?..

Удерживаемая двумя молоденькими милиционерами, колотится мать Левушки. Глаза ее расширены от ужаса, она беспрерывно что-то говорит, но в общем шуме ее невозможно расслышать…

Продирается вперед федяевский Шурик. Он показывает на мать, что-то объясняет милиционеру. Тот, не слушая, заталкивает его обратно в толпу.

– Товарищи! – взывает Юрий Михайлович. – Опомнитесь!.. Достигнута договоренность!.. Не сходите с ума! Там мертвый человек! Оставьте их в покое! Это же варварство, товарищи!..

Похоронная процессия какое-то время топчется на месте, пытаясь найти безопасный проход. Милиция тщетно пытается разорвать кольцо обезумевшей толпы. Слезы, стоны, проклятия, камни, свист…

И тогда Боря Синюхаев выхватывает у милиционера мегафон и прикладывает его ко рту.

– Товарищи!.. – голос его, усиленный рупором, заставляет толпу притихнуть. – Товарищи! Минувшей ночью умер замечательный артист Лев Бусыгин!.. Всю свою жизнь он служил искусству, правде, добру!.. Он отыграл свою последнюю роль и уходит от нас навсегда!.. Проводим же его так, как надлежит провожать артистов!..

И Боря первым начинает аплодировать. Его поддерживают не сразу. Оторопевшая толпа не в состоянии мгновенно переварить услышанное. Кто-то снимает с головы кепку, кто-то смущенно прячет агрессивный транспарант, кто-то лезет в карман за носовым платком… То здесь, то там раздаются неуверенные аплодисменты, и вот уже вся огромная площадь, словно устыдившись своего недавнего поведения, аплодирует мертвому Левушке…

…И тут происходит невероятное. Из-под чуть дрогнувшей ресницы покойника выползает здоровенная слеза и, словно стесняясь своих размеров, быстро скатывается по щеке, оставляя за собой живую влажную бороздку. Первой реагирует на это Татьяна, ни на секунду не отрывавшая взгляда от Левушкиного лица. Она беспомощно оглядывается на коллег, ища в их глазах подтверждения происходящему. Затаив дыхание, все напряженно глядят на Левушку. Секунда, другая… И покойник, точно почувствовав, что от него ждут проявлений жизни, коротко шмыгает носом.

– Живой! – ахает Татьяна. – Солнышко мое единственное, счастье мое ненаглядное, Левушка мой любимый, живой!

– Врача! – волнуется Аллочка. – Надо срочно вызвать врача! Кто-нибудь умеет делать искусственное дыхание?..

– Какое, к черту, дыхание? – одергивает ее Тюрин. – Он и так дышит, как паровоз! Сейчас главное его не спугнуть!..

– Фантастика! – восхищается Сима. – Скажи, Лен! Это что же у него было? Летаргический сон, что ли?..

– Хохмачи! – шипит Юрий Михайлович. – Сволочи, подонки! Вы еще ответите в горкоме за ваши шутки!..

– Какие шутки? – удивляется Гордынский. – Разве такими вещами шутят?.. Просто жизнь пошла немножко не по Марксу…

Внезапно Левушка открывает глаза и садится на носилки. Толпа в очередной раз замирает.

– Товарищи! – срывающимся голосом говорит Левушка. – Я вот сейчас лежал и думал: почему все самое лучшее приходит к человеку после смерти? Слава, уважение, любовь!.. Раньше мне казалось, что мы живем в мире ненависти… А теперь понимаю, что это неправда… Любви в мире гораздо, гораздо больше… И когда в каком-то месте ее скапливается особенно много, – там могут произойти любые чудеса…

Левушка взмахивает рукой, словно желая добавить еще что-то, но внезапно лицо его сморщивается, и он плачет, размазывая по щекам счастливые слезы.

Находчивый Дрюля быстро ставит патефонный рычажок на пластинку, и над очарованной площадью возникает сладкий итальянский тенор, исполняющий Верди…

Звучит итальянская ария. Скандирует улыбающаяся толпа. И актеры, ничего уже не соображающие от пережитого ужаса и смертельной усталости, но послушные вечному и неистребимому актерскому инстинкту, мгновенно натягивают на лица профессиональные улыбки и кланяются, кланяются, кланяются, поворачиваясь во все стороны и жмурясь от солнца, падают и поднимаются, и поддерживают друг друга за локти, и снова кланяются, скорее даже не понимая, а чувствуя, что наконец-то кончился этот бесконечный спектакль, и, судя по аплодисментам, прошел он вполне прилично…

Вглядимся же напоследок в эти странные, размалеванные, эксцентрические лица. Левушка. Татьяна. Борис. Андрей Иванович. Элла Эрнестовна. Сима. Гвоздилова. Гордынский. Федяева. Аллочка. Ниночка. Супруги Тюрины. Дрюля. Артисты. Нелюди. Сукины дети.

Часы с кукушкой

Комедия

Действующие лица

Лиза

Кузнецов

Гость

Картина первая

На экране хоккейный матч. Взвизгивает под острыми коньками сверкающий лед, звонко ударяются друг о друга хоккейные клюшки, ахают переполненные трибуны…

Лиза (выключая телевизор). Прости, но это уже выше моих сил. Нельзя же целый вечер сидеть и таращиться в телевизор!..

Кузнецов. Включи. Осталось четыре минуты.

Лиза. Посмотри на себя. Ты превратился в типичного обывателя. Тебя не интересует ничто, кроме хоккея. Ты – духовный паралитик.

Кузнецов. Чего ты от меня хочешь?

Лиза. Да пойми же ты наконец, что преступно так жить! Раньше мы хотя бы ссорились… А теперь в нашей жизни абсолютно ничего не происходит!..

Кузнецов. А что, собственно, должно происходить?

Лиза. Не знаю. Что-нибудь. У всех что-нибудь происходит. Пашка с Ириной подали на развод. У Гарика с Натальей сгорела дача. Борис сломал ногу. Светка похоронила бабушку. Люди живут полнокровной жизнью!..

Кузнецов. Если хочешь, можем кокнуть люстру. Я думаю, это нас освежит.

Лиза. Не остри. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. Мы замкнулись в своей скорлупе. Нам страшно выглянуть наружу. Мы никуда не ходим. Мы ничего не видим. Мы ничего не хотим.

Кузнецов. Ты права. Мы действительно одичали. Это уже ни в какие рамки…

Лиза. А кругом, между прочим, бушует настоящая жизнь!.. Люди ходят в театры, в кино, в музеи. Ссорятся, смеются, любят, болеют, умирают…

Кузнецов. У меня есть конкретное предложение. Надо срочно посетить Третьяковскую галерею. Говорят, это изумительно. Наши были.

Лиза. Стыдно – жить в Москве и не побывать в Третьяковке. Решено – в первую же субботу идем в Третьяковку.

Кузнецов. Суббота отпадает. В субботу я не могу. В субботу у меня комиссия.

Лиза. Хорошо. Тогда в воскресенье сходим в Манеж, на фотовыставку. Нас засмеют, если узнают, что мы не были на фотовыставке.

Кузнецов. В воскресенье не получится. Много работы. Надо подготовить чертежи.

Лиза. Ну, тогда в понедельник. В понедельник можно сходить в планетарий. Человек эпохи НТР обязан ходить в планетарий.

Кузнецов. В понедельник исключено. В понедельник у меня совещание.

Лиза. Ну вот. Так я и знала. У тебя на все есть отговорки. Ну тогда давай хотя бы пригласим кого-нибудь в гости. Мы уже тысячу лет никого не приглашали в гости!..

Трель дверного звонка. Пауза. Лиза и Кузнецов вопросительно смотрят друг на друга.

Кузнецов. По-моему, звонят.

Лиза. Звонят.

Кузнецов. Это наверняка к тебе.

Лиза. Почему ко мне?

Кузнецов. Потому что я сегодня никого не жду.

Лиза. Я тоже никого не жду.

Кузнецов. Значит, не к тебе.

Лиза. Но если это не ко мне, то, очевидно, к тебе.

Кузнецов. Почему обязательно ко мне?

Лиза. Потому что ко мне в такое время не приходят.

Кузнецов. И ко мне в такое время не приходят.

Лиза. Получается, что это не к нам.

Кузнецов. Но если это не к нам, то почему звонят в нашу квартиру?

Трель повторяется.

Кузнецов. Поразительная бесцеремонность! Двенадцатый час ночи, а им хоть бы что!..

Лиза. Когда приличные люди хотят прийти в гости, они предупреждают об этом по телефону!..

Кузнецов. Надо открывать. Если это ко мне, скажи, что меня нет дома.

Лиза. Почему именно я должна открывать? Меня тоже нет дома.

Кузнецов. Но не могу же я открыть дверь и сказать, что меня нет дома?..

Лиза. А как же я могу сказать, что тебя нет дома, если меня самой нет дома?

Кузнецов. Ну и прекрасно. Стало быть, нас нет дома. А если нас НЕТ ДОМА – незачем и открывать.

Снова резкая и настойчивая трель звонка.

Кузнецов. Кто же это такой настырный?

Лиза. Во всяком случае, не Пашка с Ириной. Они подали на развод. И, к тому же, мы с ними в ссоре.

Кузнецов. Может быть, Гарик с Натальей?

Лиза. Они в Ессентуках. Уже три дня. Я сама их провожала.

Кузнецов. Ну, тогда это Борис.

Лиза. Борис сломал ногу. Лежит в гипсе. Ты же сам передавал ему привет.

Кузнецов. Остается Светка. Больше некому.

Лиза. Но Светка на днях похоронила бабушку. Буквально во вторник.

Кузнецов. Это не аргумент. Она всегда приходила к нам без бабушки.

Лиза. Нет, это не Светка. Она человек деликатный. Она не стала бы будить нас среди ночи.

Снова звонок.

Лиза. Видимо, они все-таки знают, что мы дома. И берут нас на измор.

Кузнецов. Ну, это уж черт знает что! Хотел бы я заглянуть этим наглецам в глаза!..

Лиза. А что тебе мешает заглянуть им в глаза? Открой дверь и загляни.

Кузнецов. Ты считаешь, что надо открыть?

Лиза. Я считаю, что нахалов надо учить.

Кузнецов. Пожалуй, ты права. В этом есть своя сермяга.

Лиза. Валечка, только разговаривай с ними хладнокровно. Не заводись.

Кузнецов выходит в прихожую и тут же возвращается обратно. Следом за ним в квартиру вваливается шумный и веселый гость.

Гость (ставит на пол огромный чемодан). Крепко же вы спите, хозяева! Я уж тут весь дом переполошил. Думал, придется идти в гостиницу. Ну, здорово, Валюха!

Кузнецов. Здорово… ствуйте.

Гость. Не ожидал? А я вот взял да и нагрянул. Сказал – приеду, стало быть, приеду. Слово надо держать, так или нет?

Кузнецов. Да, слово… не воробей…

Гость. Хотел было телеграмму отбить. А потом думаю – зачем? Начнешь волноваться, цветы покупать, банкет устраивать. Ты такой. Я тебя знаю.

Кузнецов. Цветы – пожалуйста. Цветы не проблема…

Гость. В отпуск я. Как договорились. Тебя повидать, Москву посмотреть. Я ведь в Москве первый раз. Ну, Москва, ну, столица! В тайге проще отыскать человека!..

Лиза. Валя, можно тебя на два слова?

Кузнецов. Вы… Ты располагайся. Я сейчас.

Лиза и Кузнецов выходят на кухню.

Лиза. Кто это такой?

Кузнецов. Теряюсь в догадках.

Лиза. Не малодушничай. Говори правду.

Кузнецов. Даю тебе честное слово, я его не знаю.

Лиза. Но зато он тебя знает.

Кузнецов. Это очень странно.

Лиза. Он даже называет тебя по имени!

Кузнецов. Может быть, он видел меня в кинохронике? Помнишь, в «Новостях дня»?

Лиза. Тебя показывали ровно секунду. Причем со спины. В основном снимали мартен.

Кузнецов. Тогда не знаю. Во всяком случае, на жулика он не похож.

Лиза. Настоящий жулик никогда не бывает похож на жулика.

Кузнецов. Что же теперь делать?

Лиза. Пойти и спросить его напрямик, кто он такой и чего он хочет.

Кузнецов. Напрямик неудобно. Он ко мне, как к родному, а я ему – кто вы такой? Нет, надо наводящими вопросами…

Лиза. Если тебе неудобно, я могу спросить его сама.

Кузнецов. Нет уж, пожалуйста, не надо. Ато обидишь человека ни за что ни про что. Сейчас я с ним поговорю, и все выяснится.

Кузнецов возвращается в комнату.

Гость. А ведь ты, Валюха, небось, думал, что я не приеду? Ну, скажи честно, думал? Да что ты на меня глаза-то таращишь? Неужели так сильно изменился?

Кузнецов. Сильно. Тебя не узнать.

Гость. Жизнь, Валюха, она свое берет. Не все нам с тобой в молодцах-то ходить. Ты тоже вон как исхудал. Небось, куришь много? Это ни к чему.

Кузнецов. Ну, рассказывай. Как и что.

Гость. Да рассказывать-то нечего. Все по-старому.

Кузнецов. Значит, без перемен?

Гость. Без перемен.

Кузнецов. Все в порядке?

Гость. Все в порядке.

Кузнецов. Живешь все там же?

Гость. Все там же.

Кузнецов. Где и жил?

Гость. Где и жил.

Кузнецов. И работаешь… по той же специальности?

Гость. По той же.

Кузнецов. Как и работал?

Гость. Как и работал.

Кузнецов. А сюда – в отпуск?

Гость. В отпуск.

Кузнецов. Ко мне?

Гость. К тебе.

Кузнецов. Спасибо, что не забываешь.

Гость. Да что ты, Валюха! Разве такое забывается!

Кузнецов. Такое – нет. Такое не забывается.

Гость. Да, было времечко… Сейчас я уже не тот… Отяжелел, обленился… Меня в округе теперь уже не по имени а по отчеству кличут. Так и зовут – Игнатыч.

Кузнецов. Игнатыч?

Гость. Игнатыч.

Кузнецов. Как же так? Без имени?

Гость. Без имени. По-свойски.

Кузнецов. Гм… Ты меня извини. Я отлучусь на секунду.

Кузнецов выходит на кухню.

Лиза. Ну что, выяснил?

Кузнецов. Выяснил. Это Игнатыч.

Лиза. Кто бы мог подумать! И это все?

Кузнецов. Все.

Лиза. Ценные сведения!

Кузнецов. К сожалению, больше ничего не удалось выудить.

Лиза. А ничего и не надо выуживать. Надо просто выставить его вон.

Кузнецов. Лиза, умоляю: никакой инициативы! Лучше я сделаю второй заход.

Лиза. Какой еще второй заход? Совершенно очевидно, что он проходимец.

Кузнецов. Ну дай мне еще три минуты. Я доведу ситуацию до зеркальной ясности.

Лиза. Ровно три минуты. И ни минутой больше.

Кузнецов возвращается в комнату.

Гость (раздумчиво). Странный ты какой-то, Валюха… Уставишься на меня и смотришь. Вроде как не узнаешь… Мне даже не по себе становится…

Кузнецов. Почему это я тебя не узнаю? Я тебя вполне узнаю… Вот и лицо твое мне очень знакомо… У меня, брат, память на лица фотографическая…

Гость. Вот оно как несуразно в жизни бывает… Едешь к человеку за тыщу верст, а он тебя, оказывается, даже и не помнит!..

Кузнецов. Да с чего ты взял, что я тебя не помню?.. Я тебя прекрасно помню. Особенно в профиль. Память у меня, брат, – будь, здоров. Учителя поражались.

Гость. Правду, видать, пословица говорит: с глаз долой – из сердца вон. Ну, напрягись, Валюха… Ну, вспомни!.. Киргизия… Памир… Альплагерь… Ну!..

Кузнецов. Еще бы не помнить! Я же там отдыхал три года назад. Еще ногу вывихнул. Мне грязевые примочки ставили…

Гость. Ну, а теперь меня вспомни!.. Вторая палатка от реки. Мы там ежевику рвали… Ну, Кольку Пахомова помнишь?

Кузнецов (облегченно). Ф-фу, черт!.. Ну конечно!.. И, главное, имя-то на кончике языка вертится!.. Ну здорово, Колька!

Гость (грустно). Да я не Колька. Колька со мной в одной палатке жил. Все на гитаре играл. А я как раз наоборот. Транзистор слушал.

Кузнецов. Постой, постой… Дай Бог памяти… Ты же этот… как тебя… ну, этот… имя у тебя еще такое… нерусское…

Гость. Харитон я. Боборыкин.

Кузнецов. Ну точно!.. Харитон!.. А ты говоришь, не помню!.. Я, брат, все помню. Я телефонные номера с первого раза запоминаю. Ну здорово, Харитон!

Гость. Здравствуй, Валюха!

Кузнецов. Меня только подтолкнуть надо, а дальше память сама подскажет. Я много чего помню. Вот и пиджак твой помню…

Гость. Куртка у меня тогда была. Зеленая. На молнии. А пиджак я только прошлой весной пошил.

Кузнецов (с энтузиазмом). И куртку помню!.. Отличная была куртка. Зеленая такая?

Гость. Зеленая.

Кузнецов. На молнии?

Гость. На молнии.

Кузнецов. Прекрасно помню.

Гость. Ну и слава Богу. А то я уж было обижаться начал. Вот, думаю, человек! Сам же в Москву приглашал, даже адресок записал, а теперь узнавать не хочет!..