Особый интерес представляет собой сочетание интровертированности и гипертимичности. Личность гипертимическая направлена «наружу», она характеризуется деловитостью, отвлекаемостью и большой словоохотливостью. Напрашивается мысль, что интровертированность в таких случаях исключается. Однако это не так, что было уже показано выше: обе эти особенности находятся в различных плоскостях психической структуры, и каждая из них распознается отдельно. Превосходный пример интровертированно-гипертимической личности дает Томас Манн в «Волшебной горе». Итальянец Сеттембрини всегда оживлен, разговорчив, даже болтлив, он все обо всех знает, постоянно острит и весело заигрывает с проходящими мимо девушками. У него, несомненно, гипертимический темперамент. При первой же встрече с Гансом Касторпом и его двоюродным братом он обнаруживает свой живой веселый нрав, а также несколько скачкообразный ход мыслей. Именем «Радамант» в приводимом фрагменте он шутливо называет доктора Беренса, ведущего врача санатория (с. 87):
 
       – Да что вы? – воскликнул Сеттембрини. – Превосходно! – бросил он в пространство и, смеясь, откинулся назад. – Как это поется в опере вашего композитора? «Я птицелов, всегда я весел и здоров». Словом, все это весьма занятно. И вы решили последовать его совету? Без сомнения? Да и почему не последовать? Чертов приспешник этот Радамант! И потом всегда «весел», хотя иной раз и через силу. У него же склонность к меланхолии. Его порок ему идет во вред – впрочем, что это был бы иначе за порок?.. Табак вызывает в нем меланхолию – почему наша достойная всякого уважения старшая сестра и взялась хранить его запасы курева и выдает ему на день весьма скромный рацион. Говорят, что иногда, будучи не в силах противиться соблазну, он крадет у нее табак, а затем впадает в хандру. Короче говоря – смятенная душа. Вы, надеюсь, уже познакомились с нашей старшей сестрой? Нет? А следовало! Как же вы не домогались знакомства с ней? Это ошибка! Она ведь из рода фон Милендонков, сударь мой, А от Венеры Медицейской отличается тем, что там, где у богини перси, у нее крест...
 
      Несмотря на исключительную гибкость и подвижность своего ума, Сеттембрини обладает собственными весьма твердыми взглядами, он всецело независим от высказываний окружающих. Он часто ведет философские беседы с Гансом Касторпом и непрерывно спорит с господином Нафта, своим научным противником. Больше всего его занимает некая идея, которую он хочет детально развить в задуманной книге. В центре идеи стоит вопрос о том, как можно наилучшим образом обеспечить прогресс человечества? В связи со сказанным напрашивается вывод, что Сеттембрини – личность интровертированная.
      Обе эти стороны, гипоманиакальность и интровертированность, проявляются в следующем обращении к Гансу Касторпу (с. 247–248):
 
       – Что я слышу, инженер? Знаете, какие до меня доходят вести? Ваша Беатриче возвращается? Ваша водительница по всем девяти кругам рая? Что ж, хочу надеяться, вы и тогда не отвергнете окончательно направляющую дружескую руку своего Вергилия? Наш сидящий здесь экклезиаст подтвердит вам, что картина medio evo окажется неполной, если францисканской мистике не будет противостоять, как полюс, идея познания, созданная томизмом.
 
      Этими веселыми и шутливыми словами Сеттембрини намекает Гансу Касторпу на предстоящее возвращение его любимой, Клавдии Шоша, но делает он это в форме, свидетельствующей о его большой начитанности в таких областях, которые весьма отдалены от актуальных проблем сегодняшнего дня. Обе черты темперамента представлены и в следующем отрывке (с. 46–47):
 
       Сеттембрини тотчас с удивительной непринужденностью преодолел недовольство или замешательство, которое обнаружил при виде молодых людей. Он казался в отличном настроении и, знакомя их, весело подшучивал – так, например, он представил им Нафту в качестве «princips scholasticorum».
       – Радость, – возгласил он, – «царит в чертогах моей груди» – по выражению Аретино, и это заслуга весны, весны, которую он особенно ценит. 
 
      Сначала нам кажется странным, что ученый человек увеселяет всех своей находчивостью и остротами, по впоследствии оказывается, что это психологически вполне объяснимо. Томас Мали представил нам впечатляющую комбинацию двух типов темперамента. Правда, некоторое поэтическое преувеличение и здесь налицо: такой ярко выраженный гипоманиак, как Сеттембрини, не может обладать столь же ярко выраженной интровертированностью. Но подобное преувеличение не искажает картины, напротив, оно делает ее более четкой.

      Подобно тому как Дон Кихот представляет собой тип интровертированной личности, Санчо Панса – личность типично экстравертированная. Он во всем является противоположностью своему господину, видит перед собой одну лишь объективную действительность. Именно поэтому Санчо олицетворяет практический подход к вещам, здравый рассудок, противостоящий оторванности от жизни Дон Кихота.
      Перед первым приключением Дон Кихота, борьбой с ветряными мельницами, Сервантес изображает следующую сцену:
 
       С этими словами Дон Кихот вонзил шпоры в бока Росинанта, не обращая внимания на крики Санчо, который уверял его, что, вне всякого сомнения, он нападает не на великанов, а на ветряные мельницы.
 
      Дон Кихот и Санчо вступают в ожесточенный спор и перед трактиром, здание которого пока еще неясно перед ними вырисовывается. Когда они подъезжают ближе, Санчо вообще не обращает внимание на слова Дон Кихота:
 
       Не прошел он и мили, как судьба, которая от добра к добру вела его, направила его на дорогу, где вскоре завидели они постоялый двор, который Дон Кихоту (но отнюдь не Санчо) показался замком. Санчо уверял, что это постоялый двор, а его господин – что это замок. И так затянулся их спор, что они, не закончив его, прибыли на место, и Санчо, не спрашивая, куда попал, проследовал во двор со всем своим обозом.
 
      В дальнейшем еще одна комическая сцена разыгрывается перед двумя овечьими стадами, которых Дон Кихот принял за два рыцарских войска:
 
       Внимательно слушал его Санчо, не решаясь проронить ни слова, и только время от времени поворачивал голову в надежде увидеть рыцарей и великанов, которых перечислял его господин; но так как ни одного из них ему не удалось обнаружить, то в конце концов он сказал:
       – Куда к черту запропастились, сеньор, все эти рыцари и великаны, о которых говорит ваша милость? Я, по крайней мере, ни одного из них не вижу. Или все они так зачарованы, как призраки, являвшиеся к нам прошлой ночью?
 
      Когда Дон Кихот тотчас же после этого бросается в атаку, Санчо кричит ему вслед:
 
       – Господин мой, сеньор Дон Кихот, вернитесь. Клянусь моей душой, вы нападаете на овец и баранов! Вернитесь, заклинаю вас именем Отца Небесного! Ну, что это за безумие! Верьте мне, здесь нет ни великанов, ни рыцарей, ни кошек, ни доспехов, ни щитов цельных или четырехпольных, ни небесной лазури, ни всей этой вашей чертовщины. Да что же он делает, грехи мои тяжкие!
 
      Все же многое из того, что говорит Дон Кихот, Санчо принимает за чистую монету. Например, он твердо верит в то, что окончательной его наградой в случае победы будет титул наместника некоего острова. Впрочем, экстравертированности Санчо это ни в коей мере не противоречит, ибо, как уже отмечалось выше, понятие экстравертированности и реализм отнюдь не являются синонимами и отождествлять их нельзя.
      Экстравертированная личность достаточно бездумно принимает все, что ей предлагается объективной действительностью. Но в силу отсутствия критического мышления она безоговорочно и наивно верит и слову – рассказам, обещаниям окружающих. Чаще всего в ирреальности, сумасбродстве идей своего господина Санчо убеждается собственными глазами; обещания же – совсем другое дело, тем более, если они соответствуют желанию человека, выношенной им мечте. Особенно ярко эта легковерность Санчо однажды проявляется, когда его самого, не без оснований считающего своего господина «глупцом», принимают за круглого дурака. Например, когда герцог, при дворе которого гостят Дон Кихот и Санчо, назначает (конечно, шутки ради) церемонию введения Санчо в сан наместника острова, всю эту злую каверзу Санчо Панса принимает за чистую монету. Несомненно, в этом эпизоде немало художественного преувеличения со стороны Сервантеса – чего только он не нагромождает, заставляя нас поверить в нелепую доверчивость Санчо. И все же это хорошо вписывается в рассказ о личности в высокой степени экстравертированной, которая все, о чем ей рассказывают, принимает как неопровержимый факт – словно ребенок, слушающий волшебную сказку.
      К экстравертированности откосится также стремление и готовность чувств человека выражаться во внешних проявлениях. У Санчо Пансы это особенно заметно тогда, когда им овладевает чувство страха. А испытывает он это чувство на каждом шагу, в чем также, между прочим, является полной противоположностью своему господину.
      В целом нельзя отрицать, что в образе Санчо Пансы Сервантес чрезвычайно удачно показал тип экстравертированной личности. Благодаря художественному преувеличению все характерное и здесь выступает необыкновенно ярко.
      Интровертированной личности противопоставляет экстравертированную и Аристофан в комедии «Облака», в диалоге между Сократом и Стрепсиадом. Исторически Сократ со своим миром идей был личностью несомненно интровертированной. У Аристофана его идеи абсурдны, так, например, облака являются у него богами. Он приветствует Стрепсиада словами: «Хочешь ли ты проникнуть в глубину сущности богов? И сам вести беседу с облаками, которые и есть наши боги?» Свои идеи Сократ разрабатывает в «мастерской глубоко ученых мыслителей». Для Стрепсиада же с его экстравертированной натурой критерием истинности любого учения является проверка нашими ощущениями. Сократ воспринимает облака как «божественные силы, внушающие нам мысли, идеи, понятия, дающие нам диалектику и логику». Стрепсиад в ответ удивленно восклицает: «Да неужели? Право же я всю жизнь видел в облаках только влагу, туман и испарения».
      В этой комедии Сократ выведен как представитель софистов, способных всегда исказить истину с помощью искусных поворотов красноречия. Стрепсиад не прочь подучиться у Сократа, чтобы с помощью ловкого искажения права избавиться от собственных долгов. Когда Стрепсиад видит, что обманулся в своих ожиданиях, он взбирается на кровлю дома Сократа, чтобы разрушить строение сверху. Гладя вверх, Сократ спрашивает о цели пребывания Стрепсиада на чужой кровле. Гримасничая, как обезьяна, и подражая патетическому тону Сократа в прошлом, Стрепсиад изрекает: «Я парю в воздухе, но Гелиоса не замечаю».
      Эта фраза полностью повторяет слова Сократа, сказанные им когда-то в пылу философского спора. Но Стрепсиад вкладывает в нее совсем иной, насмешливый смысл. Отсюда – вывод о том, насколько различный смысл может вкладываться интровертированной и экстравертированной личностью в одни и те же слова.
      Санчо Панса и Стрепсиад люди примитивные, необразованные, интеллект их весьма скуден. Им чужд собственный взгляд на вещи, именно поэтому их экстравертированность проявляется особенно резко.
      В связи с этим целесообразно показать и такую экстравертированную личность в художественной литературе, которая выделяется как своим авторитетным положением в обществе, так и своими выдающимися достижениями. Я имею в виду Вильгельма Телля в драме Шиллера.
      По индивидуальному складу, да и по занимаемому положению Вильгельм Телль представляет собой прямую противоположность Санчо Пансе. Он умен, достаточно образован, он – свободный человек среди своих владений, а поэтому весьма уверен в себе. В таких условиях экстравертированность его не так резко бросается в глаза. Особенно подчеркивается несходство между ним и Санчо Пансой тем, что Вильгельм Телль не знает страха, в то время как у Санчо Пансы трусость является особенно характерной отрицательной чертой.
      Вильгельм Телль – человек на редкость мужественный. В сочетании с экстравертированностью мужество может превратиться в отчаянную смелость (в удальство), относящуюся к сфере стремлений и склонностей.
      Вильгельм Телль непосредственно реагирует на ситуации, с которыми сталкивает его жизнь, долго он не раздумывает. Уже такая непосредственность носит экстравертированный характер. Он постоянно находится как бы в поисках новых переживаний. Это хорошо показано в одном из его разговоров с женой (с. 654):
 
       Гедвига
 
      Прощай семья, покой...
 
       Телль
 
      Покой мне чужд.
      Я не рожден быть пастухом. Я должен
      За целью ускользающею гнаться;
      И лишь тогда жизнь для меня отрада,
      Когда в борьбе проходит каждый день.
 
       Гедвига
 
      А я одна, с детьми оставшись дома,
      Тебя в тоскливом страхе поджидаю.
      И с ужасом я слушаю рассказы
      О ваших дерзких подвигах в горах.
      Боюсь, тебя я больше не увижу.
      Мне чудится, меж диких вечных льдов
      Ты, оступившись, падаешь с утеса.
      Иль вижу я, ты серну сшиб – и в пропасть
      Она тебя с собою увлекает. 
      Иль вдруг тебя засыпало лавиной,
      Вдруг под тобой коварный треснул лед...
      И ты летишь в ужасную могилу,
      Чтоб заживо быть в ней похороненным.
      Ах, сотни раз меняя облик свой,
      Смерть мчится за охотником в горах!
      Какой злосчастный промысел – он вас
      На край бездонной пропасти приводит. 
 
       Телль
 
      Кто ловок, осмотрителен, силен,
      На Бога уповает, тот легко
      Беду любую побороть сумеет. 
      Природным горцам горы не страшны.
 
      Теллю чуждо чувство страха. Как личность экстравертированная он не видит грозящей ему опасности. Если бы он ясно представлял себе все то, что пугает его жену, то он не действовал бы сломя голову.
      Характерно для Телля и его поведение у озера, перед лицом разбушевавшейся стихии. Он решается плыть, чтобы спасти Баумгартена, которому угрожают преследователи. Рыбак-хозяин челна отказывается плыть с ним (с. 600–601):
 
       Руоди
 
      И мне придется жизнь свою сгубить,
      И у меня в дому жена и дети...
      Бушуют волны, яростен прибой,
      Водоворот до дна взбурлил пучину...
      Он честен, смел, я рад его спасти;
      Судите сами – это невозможно.
 
      Сначала Телль пытается уговорить Руоди все же сделан, попытку спасти Баумгартена. После окончательного отказа Руоди Телль решается сам броситься на челне в пучину волн (с. 602):
 
       Руоди
 
      Будь он мне брат, мое дитя родное —
      Иуды день и Симона сегодня, —
      Пучина алчет жертв – я не дерзну!
 
       Телль
 
      Пустою речью делу не помочь.
      Поторопись, ждет помощи бедняга...
      Что ж, лодочник, возьмешься?
 
       Руоди
 
      Ни за что!
 
       Телль
 
      Так с нами Бог! Ты лодку мне доверь.
      Попробую, коль сил моих достанет. 
 
      Рыбак Руоди отнюдь не трус, в чем мы убеждаемся в ряде других эпизодов драмы, однако взвесив обстоятельства, он имел все основания отказаться от намерения броситься на борьбу с бурными волнами. Поступок же самого Телля представляется нам не столько отважным, сколько безрассудным. Прежде чем занять место в челне, он поручает пастуху утешить жену и детей в случае его гибели, однако экстравертированность мешает ему думать о семье серьезно. Отвага может позволить ему не бояться за себя, но следовало бы посчитаться с семьей, которую он оставлял без кормильца.
      Особенно сильное впечатление производит экстравертированность Телля в сцене, где друзья обращаются к нему с просьбой принять участие в общей борьбе против владетельного тирана. В начале беседы Телля с Штауффахером нам кажется, что он хочет устраниться от этой борьбы, но вскоре мы убеждаемся, что Телль не боится борьбы, ему просто неприятны пустые разговоры на эту тему (с. 615):
 
       Штауффахер
 
      Что ж, родине на вас надежды нет,
      Когда придет нужда к самозащите?
 
       Телль
 
      Телль вытащит из пропасти ягненка,
      Так разве он друзей в беде покинет?
      Но вы не ждите от меня совета:
      Я не умею помогать словами.
      А делом захотите вы ответа,
      Зовите Телля – он пойдет за вами.
 
      Склонность действовать без предварительных размышлений, которая свойственна экстравертированным личностям, приводит к тому, что Телль попадает в руки своего смертельного врага Геслера. Всем известно, что в Альтдорфе на шесте установлена шляпа, являющаяся символом власти имперского наместника. Каждый, кто проходит мимо шляпы, обязан ее приветствовать. Друзья Телля стараются не появляться поблизости от шляпы, и только Телль, забыв о ней, мирно беседует со своим сынишкой, проходя мимо шеста. Шляпу он, естественно, не приветствует, и его задерживают. Допрашивает Телля сам Геслер, проходящий мимо, и Телль чистосердечно признает, что «не подумал» о приказе (с. 671):