- Ладно, Давид; одного у нас не отнимешь - спорить мы мастера. Давай лучше пойдем спать.
      Глава 7
      - Ваш ход, - повторил Фред Колдуэлл.
      - Да, да, простите, пожалуйста! - генерал Сатерлэнд долго смотрел на доску, потом пошел пешкой. Колдуэлл сделал ход конем, но Сатерлэнд двинул своего коня в защиту.
      - Вот чорт! - выругался генерал, заметив, что трубка у него потухла. Он ее вновь зажег.
      Оба подняли головы, когда до них донесся слабый, но непрерывный вой сирен. Сатерлэнд посмотрел на стенные часы. Это, вероятно, беженцы с "Врат надежды".
      - "Врата надежды", "Башня Сиона", "Обетованная земля", "Щит Давида", сказал Колдуэлл с издевкой. - Цветистые они придумывают названия для своих лоханок, ничего не скажешь.
      Сатерлэнд наморщил лоб. Он пытался придумать подходящий ход, но в ушах стоял вой сирен. Он смотрел на фигуры из слоновой кости, но видел перед собой не шахматную доску, а колонну грузовиков, битком набитых обезображенными от страха лицами, пулеметы и бронемашины.
      - Если вы не возражаете, Колдуэлл, я уйду к себе.
      - Что-нибудь случилось?
      - Нет, ничего. Спокойной ночи. - Генерал быстро вышел из комнаты, закрыл дверь спальни и расстегнул куртку. Ему показалось, что сирены воют невыносимо громко. Он закрыл окна, чтобы не слышать воя, но все равно было слышно.
      Брус Сатерлэнд стоял перед зеркалом и задавал себе вопрос: что же с ним происходит? С ним, Сатерлэндом из Сатерлэнд Гейтс. Еще одна блестящая карьера в длинном ряду блестящих карьер, тянувшемся с тех самых пор, как существует сама Англия.
      Но в последние недели на Кипре с ним происходило что-то такое, что разрывало его на части. Он стоял перед зеркалом, смотрел в свои воспаленные глаза и спрашивал себя, когда же собственно все это началось.
      Сатерлэнд: Хороший парень, подходит в любую команду, - говорится о нем в итонском ежегоднике. Очень приличный парень, этот Сатерлэнд. Приличная семья, приличное образование, приличная карьера.
      Армия? Правильно, старик Брус! Мы, Сатерлэнды, столетиями были на военной службе...
      Приличный брак. Нэдди Эштон. Дочь полковника Эштона. Неплохой выбор. Хорошая порода, эта Нэдди Эштон. Хорошая хозяйка. Держит ухо востро и нос по ветру. С такой не пропадешь. Великолепная пара! Эштоны и Сатерлэнды.
      Где же ошибка, спрашивал себя Сатерлэнд. Нэдди родила ему двух чудных детей. Альберт был истым Сатерлэндом, капитан в старом полку отца, а Марта прекрасно вышла замуж.
      Брус Сатерлэнд открыл шкаф и надел пижаму. Он дотронулся до складки жира у талии. Не так уж плохо для мужчины пятидесяти пяти лет. Еще есть порох в пороховнице.
      Сатерлэнд быстро продвинулся во время второй мировой войны по сравнению с медленным продвижением по службе в мирное время. Индия, Гонконг, Сингапур и Ближний Восток. Но чтобы показать, на что он способен, для этого нужна была война. Он оказался незаурядным пехотным командиром. Конец войны застал его в чине бригадного генерала.
      Он надел шлепанцы, медленно опустился в глубокое кресло, уменьшил свет и погрузился в воспоминания.
      Нэдди была ему хорошей женой. Она была хорошей матерью, великолепной хозяйкой, словно созданной для воинской службы в колониях. Ему здорово повезло с ней. Когда же все-таки между ними произошла трещина? Да, он помнит. Это было много лет тому назад в Сингапуре.
      Он был в чине майора, когда встретил Марину, полуазиатку со смуглым лицом, Марину, женщину, созданную для любви. У каждого мужчины живет в глубине сердца образ какой-то Марины. Но его Марина была плотью и она у него действительно была. Смех и огонь, слезы н страсть. Быть с Мариной, это было все равно, что находиться в жерле вулкана, близкого к извержению. Он устраивал ей страшные сцены ревности, но как только в ее глазах появлялись слезы, он валялся у ее ног, моля прощения. Марина... Марина... Марина... глаза, как уголь, и волосы что воронье крыло. Она могла причинить ему муки, но она же давала ему невыразимое наслаждение. Благодаря ей он вознесся на такие высоты, о существовании которых он до нее даже не подозревал. Эти драгоценные, неповторимые свидания...
      Он, бывало, наматывал ее волосы на руку, откидывал ее голову и смотрел на ее яркие, чувственные губы... "Я люблю тебя, сука... я люблю тебя".
      - Я люблю тебя, Брус! - шептала она. Брус Сатерлэнд помнил оскорбленное выражение лица Нэдди, когда она ему сказала, что ей все известно.
      - Я не стану утверждать, что это не причинило мне глубокой боли, - сказала Нэдди, слишком гордая, чтобы плакать, - но я готова простить и забыть. Нам нужно думать о детях, о твоей карьере, о наших семьях. Я попытаюсь найти выход из положения, Брус, но ты должен мне поклясться, что никогда больше не увидишь этой женщины и что ты немедленно попросишь, чтобы тебя перевели из Сингапура.
      "Эта женщина", как ты ее называешь, - подумал Брус, - это моя любовь. Она дала мне нечто такое, чего тысяча таких, как ты никогда не смогут дать и не дадут. Она дала мне то, на что не может рассчитывать ни один мужчина на свете".
      - Я жду ответа, Брус.
      Ответ? Какой тут может быть ответ? Мужчина может обладать женщиной, подобной Марине, час, ночь, но не навсегда. Такая Марина бывает у мужчины только раз, один единственный раз в жизни. Ответ? Отказаться от карьеры ради полуазиатки? Смешать с грязью доброе имя Сатерлэндов?
      - Я ее никогда больше не увижу, Нэдди, - обещал Брус Сатерлэнд.
      Брус Сатерлэнд никогда ее больше не видел, но он никогда не переставал думать о ней. Может быть, именно с этого все и началось.
      Вой сирены был еще чуть слышен. Колонна, вероятно, уже подъезжает к Караолосу, подумал Сатерлэнд. Еще немного, и вой совсем перестанет. Тогда он сможет заснуть. Он подумал об отставке, предстоящей ему через четыре-пять лет. Дом в Сатерлэнд Гейтс будет чересчур большим.
      Лучше коттедж где-нибудь подальше от города. Скоро ему нужно будет подумать о приобретении двух хороших сеттеров для охоты, о литературе по выращиванию роз, о пополнении библиотеки вообще. Пора также подумать о каком-нибудь приличном клубе в Лондоне. Альберт, Марта и внуки тоже будут утешением, когда он уйдет в отставку. Может быть... может быть, он заведет себе и любовницу.
      Казалось странным, что после почти тридцати лет супружества он уйдет на пенсию один, без Нэдди. Она держалась так спокойно, корректно и благородно все эти годы. И вдруг, после прожитой безупречной жизни, Нэдди закусила удила и, спасая последние годы, оставшиеся ей, как женщине, удрала в Париж с каким-то битником, лет на десять ее моложе. Все сочувствовали Брусу, но на самом деле вся эта история не очень его задела. Уже давно между ним и Нэдди не было ничего общего, не говоря уже о чувствах. Если ей уж так приспичило задрать хвост - пожалуйста, за ним дело не станет. Может быть, он согласится со временем взять ее обратно... Нет, уж лучше любовница.
      Наконец сирены умолкли. В комнате установилась глубокая тишина, если не считать глухого шума прибоя в гавани. Брус Сатерлэнд открыл окно и вдохнул прохладный ноябрьский воздух. Он прошел в ванную, помылся, вынул изо рта мост из четырех зубов и положил его в стакан с раствором. Не повезло ему с этими четырьмя зубами, подумал он. То же самое думал он вот уже 30 лет. Он потерял их во время матча в регби. Он потрогал остальные зубы, чтобы убедиться - не шатаются ли.
      Он открыл аптечку и внимательно оглядел длинный ряд бутылок. Достал коробку со снотворным и развел в стакане двойную дозу. Последнее время ему что-то не спалось.
      Сердце начало сильно биться, когда он выпил стакан со снотворным. Он знал, что ему предстоит еще одна из этих ужасных ночей. Он сделал отчаянную попытку подавить и прогнать лезшие на ум мысли. Залез под одеяло, надеясь, что заснет быстро, но мысли уже кружились, кружились и кружились в голове...
      ... Берген-Бельзен... Берген-Бельзен... Берген-Бельзен...
      Нюрнберг... Нюрнберг... Нюрнберг!.. Нюрнберг!
      - Подойдите ближе и назовите свое имя.
      Брус Сатерлэнд, бригадный генерал, командующий...
      - Расскажите суду своими словами...
      - Мои войска вступили в Берген-Бельзен пятого апреля в 17 часов двадцать минут.
      - Расскажите суду...
      - Лагерь номер один - это был четырехугольник размером в милю длиной и четыреста ярдов шириной, окруженный забором. На этом пространстве содержалось 80 тысяч человек, преимущественно венгерских и польских евреев.
      - Расскажите суду...
      - Продовольственный паек для всего лагеря номер один состоял из десяти тысяч буханок хлеба в неделю.
      - Опознайте...
      - Да, это тиски для яичек и большого пальца; их использовали для пыток...
      - Расскажите...
      - Наша перепись установила 30 тысяч трупов в лагере номер один, из них 15 тысяч валялись на территории лагеря, 28 тысяч женщин и 12 тысяч мужчин мы застали еще в живых.
      - Опишите...
      - Мы делали отчаянные попытки, но заключенные находились в состоянии полнейшей дистрофии и такого изнеможения, что за первые несколько дней после нашего прибытия умерло еще 13 тысяч человек.
      - Опишите...
      - Мы застали в лагере такие нечеловеческие условия, что люди прямо поедали мертвых.
      Когда Брус Сатерлэнд закончил свои показания на Нюрнбергском процессе, его срочно отозвали в Лондон. В военном министерстве сидел его старый друг, генерал Кларенс Тевор-Браун. Сатерлэнд догадывался, что это не спроста.
      Он полетел в Лондон на следующий же день и немедленно отправился в огромное, до чудовищности бесформенное здание на углу Уайтхолла и Скотланд-Ярд, где помещалось британское военное министерство.
      - О, Брус, привет! Входите, входите, дорогой! Рад вас видеть! Я следил за Вашими показаниями в Нюрнберге. Неприятная история!
      - Я рад, что она позади.
      - Меня очень огорчила эта история с Нэдди. Если могу быть чем-нибудь полезен...
      Сатерлэнд покачал головой.
      Наконец Тевор-Браун приступил к делу, по которому он его вызвал в Лондон.
      - Брус, - сказал он. - Я вызвал вас сюда, потому, что тут вышло одно очень деликатное назначение. Мне нужно порекомендовать кого-нибудь и я подумал, что ваша кандидатура - самая подходящая. Мне хотелось поговорить с вами, прежде чем назвать вашу кандидатуру
      - Я слушаю, сэр Кларенс.
      - Брус, эти евреи, убегающие из Европы, выросли для нас в целую проблему. Они буквально наводняют Палестину. Я говорю вам прямо, что арабы очень раздосадованы этими массами евреев, обрушившимися на подмандатную территорию. Мы здесь решили поэтому построить лагеря на Кипре, где в виде временной меры эта беженцы будут содержаться, пока Уайтхолл решит, как нам быть с палестинским мандатом.
      - Я понимаю, - тихо сказал Сатерлэнд.
      - Все это очень щекотливое дело, - продолжал Тевор-Браун, - и тут нужно много такта. Конечно, никому не хочется загонять за частокол стадо измученных беженцев. К тому же, симпатии правящих кругов везде и всюду на их стороне, в особенности во Франции и Америке Тут нужно действовать осторожно, чтобы эта история на Кипре не вызвала шуму. Нам нужно избегать всего, что может настроить против нас мировое общественное мнение.
      Сатерлэнд подошел к окну и выглянул на Темзу и на двухэтажные автобусы, проезжающие по мосту Ватерлоо.
      - По-моему, это гиблая затея.
      - Это не нам с вами решать. Брус. Распоряжается Уайтхолл.
      Мы всего лишь исполнители. Сатерлэнд продолжал смотреть в окно.
      - Я видел этих людей в Берген-Бельзене. Это, наверное, те же самые. Сегодня они хотят попасть в Палестину. Он вернулся к своему креслу.
      - Вот уже тридцать лет, как мы нарушаем в Палестине одно обещание за другим.
      - Послушайте, Брус, - сказал Тевор-Браун, - мы с вами одного мнения в этом вопросе, но мы в меньшинстве. Мы вместе служили на Ближнем Востоке. И знаете, что я вам скажу? Я просидел всю войну за вот этим столом, и через мои руки проходили одна докладная записка за другой о предательстве арабов. Как начальник египетского генерального штаба продает секреты немцам, как весь Каир готовит торжественную встречу своему освободителю Ромелю, как иракцы переходят на сторону немцев, а сирийцы заигрывают с немцами, что иерусалимский муфтий гитлеровский агент. Я мог бы продолжать этот список часами. Но вы должны смотреть на все это с точки зрения Уайтхолла, Брус. Мы не можем рисковать своим положением и влиянием на Ближнем Востоке из-за нескольких тысяч евреев. Сатерлэнд вздохнул.
      - В том-то и заключается наша трагическая ошибка, сэр Кларенс. Мы так или иначе потеряем Ближний Восток.
      - Ну, вы преувеличиваете, Брус.
      - Ведь не пустые же звуки понятия о добре и зле. Сэр Кларенс Тевор-Браун криво улыбнулся и в досаде покачал головой.
      - Я не многому научился в жизни, но одно я крепко зарубил себе на носу: внешняя политика государств построена никак не на понятиях о добре и зле. Добро и зло? Не нам с вами решать, что здесь добро, и что зло. Единственное царство, где правит добро, это царство небесное. Земными же царствами правит нефть. А у арабов много нефти.
      Брус Сатерлэнд молчал. Потом кивнул.
      - Только царством небесным правит добро, - повторил он. - Земными царствами правит нефть. Кое-чему вы все-таки научились, сэр Кларенс. Похоже, что в двух этих коротких фразах заключена вся мудрость мира. Все мы, народы, государства, живем по закону необходимости, а не правды.
      Тевор-Браун нагнулся вперед.
      - Где-то в своих планах мироздания всевышний возложил на нас нелегкую задачу править империей...
      - И не наше дело спрашивать почему, - тихо сказал Сатерлэнд. - Это вы хотите сказать? Но я никак не могу забыть работорговые рынки в Саудовской Аравии, и тот день, когда меня впервые пригласили присутствовать при публичном исполнении приговора за кражу - человеку отрубили тогда руку. Просто не могу, не могу забыть, так же как и этих евреев в Берген-Бельзене.
      - Нехорошо быть солдатом и иметь совесть. Впрочем, я не заставляю вас силой согласиться на эту должность на Кипре.
      - Я согласен. Я, конечно, согласен. Но скажите, пожалуйста: почему ваш выбор пал именно на меня?
      - Большинство наших ребят - на стороне арабов. По той простой причине, что мы всегда были за арабов, а солдат обычно не рассуждает, а следует установившейся традиции. Мне бы не хотелось направить на Кипр кого-нибудь, кто начнет там воевать с этими беженцами. Это задача, требующая чуткости и такта.
      Сатерлэнд встал.
      - Временами я думаю, - сказал он, - что родиться англичанином - такое же проклятье, как родиться евреем.
      Сатерлэнд принял назначение на Кипр, но душа у него была полна страха. Он задавал себе вопрос, знает ли Тевор-Браун, что он сам наполовину еврей?
      Это решение, сатанинское решение, принятое им много лет тому назад, вернулось теперь, чтобы мстительно преследовать его.
      Он вспомнил, как он начал искать тогда утешения в библии. В эти пустые годы с Нэдди, после мучительной потери любимой женщины и связанных с этим переживаний, он все больше и больше ощущал потребность во внутреннем умиротворении. Какое это было наслаждение для солдата, каким он был, читать о великих походах Иегошуи Бен Нуна, Гидеона и Иоава. А эти славные женщины Руфь и Эсфирь и Сара... и... и Дебора. Дебора, эта еврейская Жанна Д'Арк, освободительница своего народа.
      Он до сих пор помнил, как у него мурашки забегали по коже, когда он прочитал слова: ВСТАВАЙ, ВСТАВАЙ, ДЕБОРА; ВСТАВАЙ, ПРОСНИСЬ, ДЕБОРА!
      Дебора! Так звали его мать.
      Дебора Дейвис была незаурядная и редкой красоты женщина. Ничего и не было удивительного, что Гарольд Сатерлэнд влюбился в нее. Род Сатерлэндов остался благодушным, когда Гарольд высидел все пятнадцать спектаклей "Укрощения строптивой", только чтобы всласть налюбоваться красотой актрисы Деборы Дейвис, и они снисходительно улыбались, когда он сверх всякой меры тратился на цветы и подарки. Юношеское увлечение, - думали они, - со временем оно у него пройдет.
      Оно, однако, не проходило, и Сатерлэнды перестали благодушествовать. Они распорядились, чтобы она явилась в Сатерлэнд Гейтс. Когда она, однако, не последовала приглашению, сэр Эдгар, отец Гарольда отправился самолично в Лондон, чтобы посмотреть на эту дерзкую особу, отказавшуюся явиться в Сатерлэнд Гейтс. Но Дебора была столь же умной и хитрой, сколь красивой. Она покорила сэра Эдгара и перетянула его на свою сторону.
      Тут же сэр Эдгар решил, что его сыну чертовски повезло. В конце концов Сатерлэнды издавна славились своей слабостью к актрисам, и некоторые из них стали со временем гордостью в славной истории рода.
      Тут, правда, загвоздка была еще и в том, что Дебора Дейвис была еврейкой, но когда она согласилась перейти в англиканскую веру, вопрос был исчерпан.
      У Гарольда и Деборы было трое детей: Мэри, единственная дочь, капризный и не совсем в своем уме Адам, и Брус. Брус был старшим и любимцем Деборы. Мальчик боготворил свою мать, но, несмотря на их близость, она никогда не рассказывала ему о своем детстве или о родственниках. Он знал лишь, что они были очень бедны и что она удрала из дому, чтобы стать актрисой.
      Прошли годы. Брус поступил на военную службу и женился на Нэдди Эштон. Родились дети: Альберт и Марта. Гарольд Сатерлэнд умер, а Дебора сильно постарела.
      Брус очень хорошо помнил день, когда все это началось. Он как раз надолго приехал в Сатерлэнд Гейтс и привез с собой Нэдди и детей. Обычно Дебора проводила почти все время либо в саду среди роз, либо в оранжерее, либо же весело хлопотала по дому, счастливо улыбающаяся и по-прежнему изящная. Но на этот раз она не вышла его встречать, и вообще ее нигде не было видно. Наконец он нашел ее сидящей в гостиной в темноте. Это было столь непохоже на мать, что он даже испугался. Она сидела как изваяние, глядя перед собой в стену и забыв обо всем на свете.
      Брус нежно поцеловал ее в щеку и встал рядом на колени.
      - Что-нибудь случилось, мать?
      Она медленно повернула голову и тихо сказала: - Сегодня Йом-Кипур, день искупления.
      Брус остолбенел.
      Он переговорил обо всем с Нэдди и со своей сестрой, Мэри. Они решили, что после смерти отца она осталась слишком одинокой. Сатерлэнд Гейтс был слишком большим домом для нее. Лучше ей снять квартиру в Лондоне, чтобы быть поближе к Мэри. К тому же Дебора все более и более старела. Им было трудно привыкнуть к этому, так как им она выглядела такой же красивой, какой они помнили ее с детства.
      Потом Брус и Нэдди уехали на Ближний Восток. Мэри писала счастливые письма о том, что матери живется прекрасно, и сама Дебора тоже писала, как она счастлива, что живет в Лондоне, поблизости от семейства Мэри.
      Однако, когда Брус вернулся в Англию, все выглядело совсем иначе. Мэри была вне себя. Матери было уже за семьдесят, и она вела себя все более и более странно. Явный старческий маразм. Она ничего не помнила из того, что происходило вчера, зато рассказывала небылицы о том, что произошло лет 50 тому назад. Это прямо нагоняло страх на Мэри, так как Дебора никогда не говорила детям о своем прошлом. Мэри больше всего беспокоили частые исчезновения матери.
      Мэри была рада приезду брата. Он был старшим в семье и любимцем матери. К тому же он был такой солидный. Однажды Брус отправился вслед за матерью в один из ее таинственных походов. След привел его к одной синагоге в Уайтчепеле.
      Он тщательно обдумал все и решил пока ничего не предпринимать. Она была стара, и он не считал возможным приставать к ней с вещами, происшедшими более полувека тому назад. Лучше всего этого не касаться.
      В возрасте 75 лет Дебора Сатерлэнд слегла. Она была при смерти. Брус едва успел приехать вовремя.
      Старуха улыбнулась, увидя сына, сидящего на краю кровати.
      - Ты уже полковник?.. У тебя чудесный вид... Брус, сын мой, мне уже недолго осталось...
      - Не надо, мать! Ты скоро поправишься, и все пойдет по-старому.
      - Нет, Брус, мне уже не поправиться. Но я должна рассказать тебе что-то. Мне ужасно хотелось стать женой твоего отца. Мне так хотелось, так сильно хотелось стать хозяйкой Сатерлэнд Гейтс! Я совершила ужасную вещь, Брус. Я отреклась от своего народа. Я отрекалась от него всю жизнь. Теперь я хочу быть с ним. Брус... Брус, обещай мне, что меня похоронят рядом с моими родителями.
      - Я обещаю, мать.
      - Мой отец... твой дед... ты его не знал. Когда... когда я была маленькой девчонкой, он усаживал меня, бывало, на колени и приговаривал: "Встань, встань, Дебора; вставай, проснись!".
      Это были последние слова Деборы Сатерлэнд.
      Брус Сатерлэнд долго просидел у одра своей почившей матери, оцепенев от тупой боли. Потом оцепенение уступило место сверлящему сомнению, с которым он никак не мог справиться. Обязан ли он выполнить обещание, данное умирающей женщине? Обещание, взятое у него силой? Будет ли это нарушением того кодекса чести, которым он руководствовался всю жизнь? Разве не факт, что в последние годы Дебора Сатерлэнд все более и более теряла здравый смысл? Она никогда не была еврейкой при жизни, с чего же ей вдруг быть еврейкой после смерти? Дебора принадлежала Сатерлэндам и больше никому.
      Какой бы разразился скандал, если бы он похоронил ее на каком-нибудь убогом и полуразрушенном еврейском кладбище в одном из нищенских лондонских районов! Мать умерла. Для оставшихся, для Нэдди, Альберта, Мэри, наконец, для самого него, это было бы ужасным ударом. Нет, надо считаться с живыми.
      Дебору похоронили в фамильном склепе в Сатерлэнд Гейтс.
      Сирены!
      Сирены колонны беженцев!
      Сирены визжали все громче и пронзительнее; казалось, у него лопнут перепонки.
      Берген-Бельзен... Марина... Нэдди... грузовики, набитые людьми... лагери в Караолосе... я обещаю, мать... я обещаю, мать...
      Удар грома потряс дом до основания. В море усиливался шторм и волны обрушивались на берег, вздымаясь все выше и чуть не заливая цоколь самого дома. Сатерлэнд откинул одеяло, встал с кровати и прошелся по комнате, шатаясь, словно пьяный. Он застыл у окна. Молния! Гром! Кипящие волны вздымались все выше и выше!
      "Господи... Господи... Господи... Господи...!".
      - Генерал Сатерлэнд! Генерал Сатерлэнд! Вставайте, сэр! Проснитесь, сэр!
      Слуга-грек растолкал его силой.
      Сатерлэнд открыл глаза и оглянулся с безумным выражением на лице. Он был весь в поту и сердце чуть не разрывалось. Он ловил воздух как рыба. Слуга сразу принес ему коньяк.
      Он посмотрел на море. Ночь была тихая, и море, гладкое как зеркало, мягко билось об берег.
      - Все в порядке, - сказал он. - Все в порядке.
      - Вы уверены, сэр?
      - Да
      Дверь закрылась.
      Брус Сатерлэнд тяжело опустился в кресло и, пряча лицо в ладони, зарыдал, беспрестанно шепча: "мать, иже еси на небеси..., мать, иже еси на небеси...".
      Глава 8
      Бригадный генерал Брус Сатерлэнд спал беспокойным сном мученика.
      Киприот Мандрия тоже беспокойно ворочался во сне, но от радостного возбуждения.
      Марк Паркер спал мирным сном человека, выполнившего свой долг.
      Китти Фремонт спала таким умиротворенным сном, каким она долгие годы уже не спала.
      Давид Бен Ами уснул лишь после того, как он выучил наизусть письмо от Иорданы.
      Ари Бен Канаан не спал. Придет время, когда и он сможет себе позволить такую роскошь, но пока это время еще не настало. У него было так много дел и так мало времени. Всю ночь он проторчал над картами, документами и всякими прочими бумагами, усваивая каждую мелочь о Кипре, о мероприятиях англичан и о положении евреев здесь. Он пробирался сквозь груды материалов, держа в руке сигарету или чашку кофе, и дыша спокойствием и уверенностью.
      Англичане не раз говорили, что палестинские евреи могут соперничать с кем угодно, если дело касается ума. У евреев было еще то преимущество, что любой еврей в любой стране мира был потенциальным источником информации и поддержки для агента Мосада Алия Бет.
      На рассвете Ари разбудил Давида и после скупого завтрака они отправились на одном из такси, принадлежащих Мандрии, к лагерям для беженцев в Караолосе.
      Лагеря тянулись на много миль вдоль залива на полупути между Фамагустой и развалинами Саламиды. Мусорные свалки служили единственной связью между киприотами и беженцами. Англичане охраняли эти свалки спустя рукава, так как мусорщиками назначались "придурки", пользовавшиеся доверием администрации. Эти свалки стали центрами оживленной торговли, где кожаные и другие товары, производимые в лагере, обменивались на хлеб и на одежду. Давид повел Ари к одной из свалок, где утренняя торговля между греками и евреями была уже в полном разгаре. Отсюда они пробрались в первую зону.
      Ари стоял и смотрел на колючую проволоку, тянувшуюся миля за милей. Хотя был уже ноябрь, все же было нестерпимо жарко и душно из-за пыли, стоявшей столбом. Зона за зоной тянулись палатки вдоль залива по местности, поросшей акациями. Каждая зона была ограждена забором из колючей проволоки высотой в три, три с половиной метра. На углах стояли вышки с рефлекторами, а на вышках - английские охранники с пулеметами. Облезлая собака поплелась им вслед. На ее запавших боках было выведено краской слово "БЕВИН" - поклон в сторону министра иностранных дел Великобритании.
      В каждой зоне одно и то же зрелище: толпы согнанных в одно место оборванных и озлобленных людей. Почти все носили самодельные, грубо сшитые штаны до колен и рубашки, изготовленные из содранной внутренней обшивки палаток. Ари всматривался в лица, выражавшие подозрительность, ненависть и безнадежность.
      Каждый раз, когда они входили в новую зону, к Ари бросались с объятиями молодые парни или девушки. Это были молодые люди, пробравшиеся в лагерь по заданию палестинского Пальмаха для работы с беженцами. Они обнимали его и расспрашивали о доме. И каждый раз Ари отделывался обещанием, что он устроит как-нибудь общее собрание всех пальмаховцев. Каждый пальмаховец знакомил Ари с вверенной ему зоной. Ари только изредка задавал вопросы. Вообще же он больше молчал при обходе. Его глаза ощупывали колючую проволоку, ища какую-нибудь прореху для побега трехсот человек.
      Во многих зонах беженцы разделились по национальностям. Были зоны польских, французских и чешских евреев. Были зоны верующих, и были зоны, где связующим началом служили общие политические убеждения. Большинство же зон было населено просто людьми, пережившими войну, евреями, стремившимися в Палестину.
      Всех их роднило несчастье.
      Давид повел Ари к деревянному мосту, соединявшему две половины лагеря над оградой из колючей проволоки. На мосту виднелась табличка: "Добро пожаловать в Берген-Бевин".
      - Какая злая ирония, Ари. Точно такой мост был в Лодзинском гетто в Польше.
      Давид кипел. Он поносил англичан за нечеловеческие условия в лагере, за то, что военнопленные немцы на Кипре пользовались большей свободой, за недостаток пищи и лекарств и вообще за вопиющую несправедливость. Ари не слушал Давида. Он изучал расположение лагеря. Он попросил Давида показать ему туннели.
      Ари пришел к месту, где поблизости от бухты жили религиозные евреи. Около колючей проволоки тянулся ряд уборных. На первой уборной была табличка "Бевин-град". Ари показали, что пятая и шестая уборные были фикцией. Ямы под стульчаками вели под колючую проволоку к заливу. Ари покачал головой - ходы могли пропустить несколько человек, но не годились для массового побега.
      Прошло несколько часов. Они почти закончили осмотр. Ари все время молчал. Наконец, Давида прорвало:
      - Что ты думаешь?
      - Я думаю, - ответил Ари, - что Бевин здесь не слишком популярен. Что еще здесь можно увидеть?
      - Я оставил детский лагерь напоследок. Там штаб Пальмаха.
      Когда они вошли в детский лагерь, к Ари бросился пальмахник. Ари обнял его, улыбаясь. Это был Иоав Яркони, его старый и близкий друг. Ари поднял его в воздух и опять поставил на землю. Иоав Яркони был смуглый марокканский еврей, еще ребенком приехавший в Палестину. Его черные как уголь глаза сверкали, и огромные усы скрывали чуть ли не пол-лица. Иоав и Ари совершили вместе много дел, так как, хотя ему и было немногим больше двадцати лет, Иоав все же был одним из самых способных агентов Мосада Алия Бет и, к тому же, прекрасно знал арабские страны.
      С самого начала Яркони оказался одним из самых находчивых и отважных агентов Мосада. Больше всего он отличился подвигом, благодаря которому было положено начало разведению финиковых пальм в Палестине. Иракские арабы ревниво охраняли свои финиковые плантации, но Яркони все-таки ухитрился переправить из Ирака в Палестину сотню саженцев.
      Давид Бен Ами назначил Иоава Яркони начальником детской зоны, потому что она была самой важной зоной во всем караолосском лагере.
      Иоав повел Ари по зоне, набитой одними сиротами, начиная с самого раннего и кончая 17-летним возрастом. Большинство детей находилось в немецких концлагерях во время войны и многие из них еще никогда не жили не за колючей проволокой. В отличие от других зон, в детской зоне стояло несколько зданий. Была школа, столовая, больница, несколько зданий поменьше и большая площадка для игр. По сравнению с апатией, господствовавшей в остальных зонах, здесь жизнь била ключом. Здесь работали няни, врачи, учителя и другие работники с воли, нанятые на средства американских евреев.
      Из-за большого числа вольнонаемных детская зона охранялась меньше всех других участков лагеря. Давид и Иоав сразу воспользовались этим обстоятельством и поместили штаб Пальмаха именно в детской зоне. По ночам детская площадка превращалась в учебный полигон, в классных помещениях проводились занятия по географии Палестины, психологии арабов, боевой тактике, оружиеведению и сотне других военных дисциплин.
      Каждый беженец, обученный Пальмахом, должен был пройти экзамен, который изображал судебный процесс перед фиктивным трибуналом. При этом исходили из предположения, что беженцу удалось пробраться в Палестину, но он был схвачен англичанами. Инструктор Пальмаха устраивал ему допрос, цель которого была доказать, что беженец незаконно попал в Палестину. Беженец должен был ответить на множество вопросов, касающихся географии и истории Палестины, в доказательство того, что он прожил там много, много лет.