Глава двадцать третья

ЗНАК КОРОЛЕВСКОЙ РУКИ

– Да вот же она!

Эйле услышала знакомый голос за спиной и споткнулась: столько негодования звучало в нем – и столько уверенности! Та, которая произнесла эти слова, ничуть не сомневалась в том, что узнала Эйле.

– Стой, голубушка! Куда это ты собралась – да ещё в чужой одежде?

Эйле остановилась и медленно обернулась. Прямо к ней шла старшая вышивальщица, незамужняя особа лет пятидесяти с дряблым лицом и очень широкими плечами. Создавалось впечатление, будто в молодые годы она занималась чем-нибудь вроде борьбы на цирковой арене, хотя на самом деле эта женщина всю жизнь провела за рукодельем. Она любила свою работу, и для нее было истинным оскорблением, если она примечала недостаток усердия в других.

– Ты что это, а? – продолжала она. – Что на тебе за тряпки? Бесстыдница – это же мужские вещи! Чьи они?

Эйле обреченно молчала.

– Любовника? – напирала старшая вышивальщица. – Не успела обжиться во дворце и уже завела себе покровителя? Не рано ли? Если уж не можешь жить без мужчины – выйди замуж, здесь полным-полно таких, которые готовы жениться на доброй девушке...

– Я не добрая... – пробормотала Эйле.

– Оно и видно! – Старшую вышивальщицу ничуть не растрогало ее раскаяние. – Идем-ка со мной. Тебя уже искали. Приходил заказчик.

– Когда?

– Когда? – Старшая гневно уставилась на Эйле. – Да ещё вчера утром! Ты обязалась сделать для него тесьму... Кстати, за одно это тебя следовало бы посадить под замок! Кто позволил тебе брать посторонние заказы, если ты и с дворцовой работой не справляешься? Все глупости насчет приданого и выкупа выбрось из головы – ее величество сама одарила бы тебя всем необходимым, если сочтет, что твои намерения чисты и серьёзны...

– Значит, он приходил, – сказала Эйле, опуская голову еще ниже.

Она только сейчас начала в полной мере понимать, что сделали для нее эти молодые люди: сперва господин Эмери, а после Талиессин. Тандернак без труда отыскал ее комнату, и его туда впустили. Он убил бы ее едва ли не на глазах у прочих мастериц – а потом все бы дружно поверили в то, что новенькая покончила с собой. Потому что – и это тоже Эйле вспомнила с раскаянием – в первые дни она очень плакала и рассказала двум или трем товаркам о своей полудетской любви к Радихене.

– Мне нужно выйти в город, – сказала Эйле, поднимая голову.

– И думать забудь! – решительно отрезала старшая мастерица. – Ты отправляешься со мной. И не к себе в комнату, а ко мне, в парадные анфилады. Там я за тобой пригляжу. Еще одно слово – и я распоряжусь, чтобы тебя посадили в подвал на хлеб и воду.

Она схватила Эйле за руку повыше локтя – хватка у мастерицы была железной – и потащила за собой.

Большая мастерская, где производились завершающие работы, располагалась не в здании, где жили и работали большинство мастериц, но прямо в королевском дворце: старшая любила быть на виду. Ей ничуть не мешали люди, проходившие через комнату по своим делам или останавливающиеся у нее за спиной, чтобы полюбоваться возникающим из груды расшитых лоскутов прекрасным произведением.

Она привела Эйле к входу, скрытому за небольшим портиком с витыми раскрашенными колоннами и двумя рядами подстриженных шарами кустов, вошла – и обе женщины погрузились в сверкающую роскошь королевского дворца. Эйле жмурилась, в глазах у нее странно рябило: слишком много позолоты, слишком много блестящих, гладких поверхностей. Она оскальзывалась на полированном полу, и только крепкая рука старшей мастерицы не позволяла ей упасть.

Комната, где на широченной раме был растянут гобелен, поразила Эйле. В огромное окно лился яркий свет, позволяющий видеть любую погрешность, допущенную в работе. Перед рамой находился табурет, водруженный на лестницу: он был устроен таким образом, чтобы высоту сиденья можно было изменять. Справа, у стены, на невысоком столе с бортиками, находились нитки, иглы и ножички самых разных цветов, форм и размеров. Все это содержалось в идеальном порядке.

Старшая подвела Эйле к стене под окном и усадила на скамеечку с коротенькими бочонкообразными ножками. Поставила рядом корзину с рукоделием: тонкий прорезной узор для воротника. Затем взяла Эйле за запястье и ловко защелкнула на нем браслетик. Тоненько прозвенела цепочка: Эйле обернулась и увидела, что старшая мастерица приковала ее. Под окном имелось вделанное в стену кольцо, обтянутое бархатом: оно казалось приспособлением, призванным собирать шторы в красивую драпировку. Вероятно, это и было его изначальным предназначением.

– Сиди! – сказала старшая. – И трудись! Время для глупостей закончилось.

Как была в нелепом мужском наряде, Эйле взялась за ножнички и иглу. Попросить о том, чтобы ей принесли поесть, она так и не решилась.

Дом Тандернака, кажется, еще пребывал в счастливом неведении касательно судьбы, постигшей хозяина: там все было тихо. Стряпуха отказывалась разводить огонь в оскверненном крысами очаге, поэтому на обед подали купленные в соседней харчевне мятые пирожки вчерашней свежести. Это вызвало негодование воспитанников, однако переубедить стряпуху или воззвать к её совести не удавалось. Самого же господина Тандернака. как назло, до сих пор не было: он ушел с утра и не вернулся.

Ренье открыл дверь и прислушался. Дом был полон звуков, но все они доносились из глубины. Как и рассказывала Эйле, здесь угадывалось присутствие нескольких человек и наличие по меньшей мере десятка комнат, но где все это располагается – оставалось загадкой.

Против воли Ренье почувствовал некоторое уважение к человеку, который сумел устроить столь запутанный лабиринт в сравнительно небольшом городском доме, стиснутом соседними зданиями, – здесь даже длинных коридоров быть не могло, и тем не менее заблудиться среди десятка полутемных помещений Тандернакова обиталища представлялось совершенно пустяковым делом.

Ренье осторожно двинулся по тростнику. Траву здесь не меняли уже давно, кое-где она подгнила, а кое-где ее разбросали в стороны, как будто кто-то здесь бежал или перемещался большими прыжками. Возле стены осталось темное пятно – трава впитала кровь. Здесь умер охранник, которого убила Эйле. Все произошло слишком быстро, и Ренье надеялся, что Тандернак не успел найти нового стража для своего обиталища.

Он очутился возле винтовой лестницы и ступил на нее. Как он знал из рассказа девушки, это был прямой ход в спальню хозяина. Дверь за дверью открывались перед Ренье. Дом обступал его теперь со всех сторон, и Ренье очутился как будто в самом центре музыкальной шкатулки, сложного механизма, где каждое, самое невинное и простое на вид колесико, каждая почти незаметная глазу передача имеют особое предназначение. Все в этом механизме было отлажено – ни одной лишней или нерабочей детали. И Ренье, осторожно двигавшийся по передней комнате, знал, что в любое мгновение может наступить на скрипучую половицу или задеть нить с колокольчиком, и тогда тревога разнесется по всему дому.

Почти над самым его ухом монотонный скрипучий голос жаловался на влажный матрас, на слишком кусачее одеяло, на то, что еда была сегодня отвратительна: «Как я буду работать в таких условиях? Я должна быть обольстительной, я желаю быть обольстительной, а у меня потная спина!» Второй голос, гораздо более отдаленный, отвечал невпопад – видимо, также разговаривая сам с собой: «Ненавижу капризных дур! Ненавижу капризных дур!»

Задыхаясь от отвращения, Ренье толкнул дверь хозяйской спальни. Молодого человека поразила скромность, почти суровость обстановки, и он подумал: «Тандернак действительно был опасен, коль скоро он позволял себе не заботиться о роскоши для собственной персоны...» Бабушка Ронуэн, «самая мудрая из ныне живущих», как иногда именовал ее Адобекк, говорила внукам: «Будьте осторожны с людьми, которым безразличны дорогие и красивые вещи: этих невозможно удовлетворить. Жадный соблазнится деньгами, алчный – красотой; но такого человека невозможно сбить с пути ничем – он остановится только тогда, когда дойдет до донца».

«Или пока его не остановят острым клинком в сердце», – добавил Ренье мысленно и усмехнулся.

Пластина с небольшой надписью и отпечатком узкой женской ладони стояла на полу, возле окна. Тандернак не успел даже поместить ее в специально изготовленный ящичек, который вешается на стену на самом видном месте и украшается цветами и бантами. Сразу помчался разыскивать Эйле.

Ренье сдернул с постели тонкое покрывало и завернул пластину. Он уже повернулся к двери, чтобы покинуть дом так же незаметно, как проник сюда, когда послышался громкий крик:

– Вор!

Ренье не колебался ни мгновения: он бросился к окну, намереваясь выскочить наружу – хотя находился на уровне третьего этажа. Если ему повезет, он даже не расшибется – поймает невидимые лучи Стексэ и Ассэ, как это умела делать Фейнне. В последний миг Ренье замер и еле слышно выругался: это окно, как и все прочие в доме, было забрано решеткой. Об этом Ренье почему-то позабыл. Видимо, потому, что подобный обычай не был распространен в Королевстве.

Согласно легенде, один из эльфийских королей даже издал специальный указ, запрещающий ставить решетки на окнах – «дабы не чинить препятствий любовным приключениям юных влюбленных». (Чуть позднее обманутые мужья начали ссылаться именно на эту формулировку, внесенную в указ с поистине эльфийской беспечностью: их жены-де, не говоря уж о любовниках жен, никак не могут считаться «юными влюбленными» – в силу достаточно солидного возраста).

В дверь хозяйской спальни уже ломились; Ренье уловил бряцанье оружия. Должно быть, все предосторожности оказались тщетными: молодые воспитанники Тандернака сразу уловили чуждые звуки среди привычных голосов дома и отправились за стражей. Ренье вцепился себе в волосы и сильно дернул, как будто этот способ мог помочь ему лучше сообразить, как выбраться из глупого положения. Будь на его месте Эмери... Старший брат никогда бы не попался так нелепо. Эмери умел слышать музыку – предметов и мест. Он бы сперва понял, как вплести свой голос в общую симфонию – а уж потом начал бы бродить по комнатам незнакомого жилища.

Неожиданно внизу, на улице, Ренье заметил знакомую фигурку. Мальчишка-карманник бродил взад-вперед, как часовой, и время от времени задирал голову наверх.

– Эй, – позвал его Ренье.

Мальчик показал на себя пальцем.

– Ты меня зовешь?

– Тебя!

– А, покупатель крыс! – обрадовался мальчик, – Хочешь сделать новый заказ? Постоянному клиенту – скидка.

– Я попался, – сказал Ренье.

– Я так и понял, что ты свой брат, – солидно отметил маленький воришка.

– Я брошу тебе одну штуку в окно, а ты спрячь её хорошенько. Я потом найду тебя.

– Дорогая вещица?

– Не сомневайся, хотя продать ее ты не сможешь. Лучше и не пробовать. Дождись меня – я сам ее у тебя куплю.

– Почем дашь?

– Они уже дверь ломают – некогда препираться! – зашипел Ренье, проталкивая между прутьями пластину, обернутую в ткань. – Заломишь, сколько вздумается. Беги отсюда – да не попадись!

– Ну, я – не ты, – сказал мальчик, подхватывая брошенный сверток на лету и мгновенно исчезая.

Ренье сел на постель. Дверь покачнулась и слетела с петель. Двое стражей и растрепанная полуголая девчонка у них за спиной показались на пороге. Ренье вздохнул.

– Вы решительно отказываетесь назвать себя? – в третий раз спросил начальник караула. Его тон звучал едва ли не сочувственно.

Здесь, у первой стены, нередко ловили жуликов, воришек и взломщиков всех мастей; изредка попадались настоящие грабители. Все эти дела, как правило, оказывались достаточно ясными, чтобы подпадать под юрисдикцию местной стражи: более высокий суд тревожили лишь в тех случаях, когда преступление требовало смертной казни.

Ренье молчал. При нем не нашли ничего из вещей Тандернака, хотя воспитанники этого достойного господина в один голос утверждали, что незнакомец проник в их дом тайно и намеревался совершить кражу.

– Он ведь ничего не похитил, – резонно замечал начальник стражи, обращаясь к обвинителям. – Мы выясним, кто он такой и для чего пробрался в дом, а вам лучше сейчас уйти... – Он невольно скользнул взглядом по едва прикрытым юным телам.

– Его захватили прямо в спальне нашего господина! – напирала девица в платье из бус. – Что у него на уме? Пусть ска-ажет...

Начальник стражи был, в принципе, неравнодушен к женщинам. Сейчас он даже не мог объяснить себе, в чем причина его полного безразличия к этой юной особе, которая так и ест его глазами. «Вероятно, дело в ее неискренности», – подумал он. Но при том сам знал, что неискренность – лишь одна из причин: ему доводилось видеть женщин, которые добивались не столько его любви, сколько некоторых услуг, связанных с его служебным положением; и тем не менее эти женщины бывали ему симпатичны, и он принимал их ласки в обмен на ожидаемые от него одолжения.

А эта девчонка вообще равнодушна. Она ластится к нему с той же мерой интереса, с какой прачки стирают белье, а домохозяйки штопают рваные чулки: точно выполняет давно надоевшую работу.

Поймав понимающий, чуть насмешливый взгляд Ренье, начальник стражи окончательно смутился. Арестант злил его не меньше, чем обвинители: все они знали нечто – и не имели никакого намерения открывать обстоятельства целиком, как есть.

Он заорал на девиц, стукнув кулаком по стене:

– А ну, брысь! Домой!

И, оставшись наедине с арестованным, снова задал прежний вопрос:

– Может быть, лучше вам назвать свое имя?

– Не лучше, – сказал Ренье.

– Есть ли у вас поручитель?

– В каком смысле?

– Ну, найдется ли в городе достаточно солидный и хорошо всем известный человек, который готов будет присягнуть именем королевы и дать клятву в том, что вы – порядочны и не являетесь вором.

– Да вы и сами знаете, что я не вор, – ответил Ренье. – Подумаешь, забрался в чужой дом! Может быть, я из любопытства... Вы, к примеру, знаете, чем занимается хозяин? Кто эти вызывающе одетые девицы?

– Вероятно, его любовницы.

– Предположим, – сказал Ренье многозначительно и замолчал окончательно.

День закончился для него неприятно – в подвале караульного помещения, на очень колючем матрасе, из которого упорно рвалась на свободу жесткая, непреклонная солома.

Никогда прежде Талиессин не был так уверен в том, что он делает. После двух уроков изящной словесности – он изучал стихосложение и разучивал некоторые произведения, созданные в минувшие эпохи, поскольку правящая королева считала эти знания необходимыми, – Талиессин вырвался наконец на свободу и заглянул в комнаты Эмери.

Ни самого Эмери, ни оставленной там девушки он не обнаружил, и непонятно почему это встревожило принца. Он прошелся среди маленьких вещиц, увидел перо и чернила, нахмурился. Прежде ему не доводилось замечать за Эмери склонность к сочинительству; должно быть, придворный писал письмо. Любовное? Вряд ли – Эмери, насколько знал принц, в подобных историях никогда не снисходил до переписки, предпочитая «улаживать все лично».

Талиессин нахмурился. Он знал, что в похожих ситуациях нужно восклицать: «Кажется, здесь затевается интрига!» – но делать этого не стал. Еще одна вещь насторожила его: на полу, на кровати, даже на столе были разбросаны куклины вещицы. Эйле переоделась. Нетрудно даже догадаться, во что: обрезки мужской одежды, слишком длинной для миниатюрной девушки, также валялись повсюду. Эмери не потрудился убрать их, а это означает, что он спешил.

Талиессин решил начать поиски с Эйле: это было ему и проще и интересней.

Бесконечная анфилада, которую представлял собой первый этаж королевского дворца, распахивалась перед стремительно шагающим Талиессином, так что принцу начинало казаться, будто он попал в коридор отражений – зеркало в зеркале. Здесь нечасто видели его высочество – наследник трона всегда был занят: то уроками, то развлечениями, то библиотекой, то верховой ездой и приключениями в городе. Сейчас не все даже узнавали его.

Он видел маленькие будуарчики дежурных придворных дам. На виду у всех красавицы приводили себя в порядок, дабы достойно нести дежурство при особе ее величества. К этому давно все привыкли. Любой находящийся при дворе королевы постоянно остается на виду, чем бы он ни занимался. Одна из дам, заслышав мужские шаги, даже не обернулась: бросив своему отражению в зеркале лукавую улыбку, она проговорила:

– Эй ты! Затяни мне шнуры на корсаже!

Талиессин молча подошел и потянул за витые шнуры с золотыми кисточками.

– Туже, – приказала дама.

Он подчинился и завязал узелок, после чего потрепал даму по волосам – как погладил бы собачку или птицу – и невозмутимо двинулся дальше.

Шуршание юбок, легкий стук бархатных туфелек, цокот подкованных сапог, звяканье металла, музыка, приглушенные голоса – все это сопровождало Талиессина на всем его пути сквозь комнаты. Он улавливал запахи благовоний, паркета, лакированных шкатулок, пару раз – резкий звериный дух, исходивший от маленькой обезьянки, и в одном из помещений неожиданно сладкий аромат только что поджаренного мяса: там подкрепляли силы четверо гвардейцев.

Рабочая комната старшей мастерицы находилась где-то здесь – Талиессин был готов пройти весь дворец насквозь: одно из помещений непременно окажется тем, которое он ищет. По слухам, ни один человек в Королевстве не мог бы в точности сказать, сколько комнат в анфиладе королевского дворца. И уж тем более неизвестным оставалось их точное расположение. Имелось несколько десятков входов. Обычно придворные разбирались только в том участке дворца, который имел отношение к их службе, а все прочее представляло сплошную мешанину и путаницу. Особенно если учесть, что хозяева комнат постоянно менялись: кто-то уезжал, кто-то появлялся новый, иногда случались переселения – фрейлины менялись залами с камердинерами, пажи перемещались туда, где прежде находилась буфетная, и так далее.

Талиессин и не пытался что-либо понять или запомнить. Он просто шел и шел, пока наконец не увидел на стене огромный гобелен, растянутый на раме. Отдельные части гобелена были готовы и сшиты между собой; другие еще оставались незавершенными – на том месте, которое было им предназначено, зияли провалы.

Перед гобеленом на высоком табурете сидела женщина в простой белой блузе с подвязанными рукавами и длинной, очень широкой юбке с множеством карманов. Казалось, она едва прикасается иглой к тем местам, где заметны были швы на стыках фрагментов; однако спустя несколько секунд всякие следы искусственного соединения исчезали, и глазам наблюдателя представала безупречно выполненная единая картина.

Талиессин вошел в комнату, остановился за спиной у мастерицы. Она даже не обратила на него внимания – привыкла. Затем принц медленно обвел комнату взглядом: ни украшений, ни места для отдыха здесь не имелось. Под окном, спиной к яркому свету, сидела еще одна мастерица: ее фигура представала темным силуэтом, и разглядеть лицо девушки было невозможно. Талиессин не столько узнал ее, сколько ощутил ее присутствие.

Стремительным движением он переместился к окну, нагнулся к ней:

– Эйле!

Она тихо вскрикнула и метнулась к нему, уронив с колен корзину и потеряв на полу иглу. Эйле вскинула руки, чтобы обхватить Талиессина за шею. Цепочка звякнула и потянула левую руку назад. Эйле отступила к стене. Она вдруг ощутила жгучий стыд, которого прежде не испытывала. Еще минуту назад ей представлялось делом вполне обычным то обстоятельство, что старшая мастерица, недовольная поведением подчиненной, посадила ее на цепь. Но все изменилось, едва об этом узнал Талиессин.

Принц тоже отступил от своей возлюбленной. Провел кончиками пальцев по ее лицу, груди, поясу, как бы оценивая нелепый мужской наряд, в который она была облачена. Затем спросил:

– Ну, и кто это сделал с тобой?

Она виновато отвела глаза в сторону.

– Эмери.

– Для чего?

– Ему было нужно, чтобы я передала письмо.

– Теперь ты – паж?

– Кукла меняет пол вместе с одеждой.

– Теперь я понимаю, почему ты ушел от меня с этой женщиной, милый паж, – кивнул принц, бросив мимолетный взгляд на старшую мастерицу. – Насколько я понимаю, это она посадила тебя на цепь.

В этот миг старшая все-таки обернулась, заранее хмурясь: ей не понравилось, что любопытствующий придворный кавалер отвлекает от дел наказанную работницу. Увидев немолодое, дряблое лицо старшей, Талиессин фыркнул:

– Ну, я понимаю, почему она это сделала! Боится, что ты сбежишь, не так ли? У нее есть все основания для беспокойства. Ни один паж долго такого не выдержит.

Старшая не понимала, о чем идет разговор. Она попросту была недовольна, вот и все. Затем выражение ее лица изменилось – она узнала Талиессина. Быстро спустившись с табурета, старшая присела в почтительном поклоне.

– Простите, что не сразу узнала вас, ваше высочество. Вы – редкий гость во дворце вашей матери.

– Снимите цепочку с этой девицы, – приказал принц, не отвечая на приветствие.

– Ваше высочество, эта девушка...

– У меня такое странное чувство, будто меня ослушались, – заметил принц, созерцая потолок. – Этот хорошенький искусственный мальчик – моя возлюбленная. Нечего таскать чужие игрушки! Ясно вам? – Он чуть присел и на пружинящих ногах перебежал комнату наискось. Это выглядело жутковато – на мгновение принц превратился в странного зверька, косящего дикими зелеными глазами и вытягивающего губы в трубочку. Затем Талиессин выпрямился и принял небрежную, изысканную позу – истинный придворный.

– Я развратник, – сообщил он мастерице. – Отдай мне мальчишку, старая карга! Он – мой.

– Какого мальчишку, ваше высочество? Это – девушка!

– Что? Он ввел вас в заблуждение? – Талиессин обернулся к Эйле. – Как ты мог?

– Простите, – пролепетала Эйле. – Меня переодели, вот и все.

Талиессин увидел, что губы у старшей мастерицы дрожат, в глазах проступают слезы, и остановился.

– Я не хотел огорчить вас, – сказал он совершенно другим тоном. – Все время забываю, что не всякий привычен к моим выходкам. Эта девушка, переодетая неряшливым, но милым мальчиком, – моя любовница, и я хочу, чтобы она ушла со мной.

– Она – собственность дворца, – пробормотала старшая, протирая лицо платком.

– Полагаю, моя мать не станет возражать, – отозвался принц. Он подошел к столу и пошарил среди корзинок и подушек с иголками. – Где у вас ключ?

Старшая молча сняла с пояса ключ и протянула Талиессину. Он отомкнул замок, бросил цепочку на пол и схватил Эйле за талию.

– Ага! – закричал он торжествующе. – Теперь-то ты от меня не уйдешь!

Вместе они бросились бежать, нарочно грохоча обувью и опрокидывая на бегу всю мебель, какая только подворачивалась: тонконогие столики, изящные напольные подсвечники, подставки для статуэток и ваз (вместе со статуэтками и вазами), туалетные и письменные шкафчики, – словом, все, что только можно было уронить. Они наступали на ноги и на шлейфы, сорвали одну или две портьеры, украли пузатый кувшин с вином прямо из-под носа у гвардейцев – и, задыхаясь, выскочили в сад, под защиту раскрашенных колонн портика.

– До чего у них унылый вид! – сказал Талиессин, выхватывая кувшин из рук Эйле и опрокидывая его над своим раскрытым ртом.

Широкая струя вина хлынула и испачкала лицо принца, его волосы и одежду. Эйле отобрала у него кувшин и проделала то же самое. В рот попало совсем немного, но этого оказалось довольно, чтобы оба опьянели окончательно. Отшвырнув кувшин в кусты, они скатились по ступенькам и ринулись в сторону ограды «малого двора».

Талиессин забрался на дерево и помог Эйле вскарабкаться – теперь они сидели рядом на ветке и болтали ногами.

– Ну так что же случилось? – весело спросил Талиессин. – Почему ты так вырядилась? Что хотел от тебя Эмери?

– Он написал записку своему дяде, – сказала Эйле. Она помрачнела, вспомнив о том, кем является этот самый дядя.

Талиессин даже не заметил мимолетного облачка, мелькнувшего в глазах его возлюбленной. Он схватил ее за ворот и дернул:

– Ну, давай сюда эту записку! Давай!

– Нельзя. – Эйле сделала слабую попытку отбиться.

Талиессин дернул сильнее и оторвал ворот, а затем и застежку на груди. Он сунул руку за пазуху девушки и сразу же нашел маленький сосок.

– Ой, – сказала Эйле.

– Мне нравится, как ты говоришь «ой», – объявил Талиессин. – Я всю ночь об этом размышлял и пришел к выводу, что это пикантно. Ни одна из знатных дам, я уверен, так не умеет. Давай еще раз.

– Ой, – повторила Эйле.

– Теперь без души, – огорчился Талиессин и ущипнул ее за другую грудь.

– Ой! – вскрикнула Эйле и чуть не упала с ветки.

– Держу, – сообщил Талиессин.

Затем он вытащил руку и обнаружил, что между пальцами у него зажато письмо.

– Давай вскроем? – предложил он девушке.

– А вдруг это что-то важное? – запротестовала она, но в последний раз.

– Тем более! Я должен быть в курсе всех сплетен, интриг и злодеяний.

Он быстро развернул листок, пробежал его глазами и помрачнел.

– Странно, – пробормотал он.

Эйле тихонько сидела рядом. Талиессин чувствовал прикосновение кругленького плеча, и от этого ему делалось уютно и на удивление покойно. И даже зловещий смысл записки почему-то не вызывал должного волнения.

– Слушай, что он пишет, – начал Талиессин. И чуть подтолкнул ее: – Мальчики вроде тебя должны быть любопытны, порочны и бесстыдны.

– Я ведь не мальчик, – сказала Эйле и покосилась на Талиессина.

Он остался невозмутим.

– Я в этом не уверен... Итак, слушай: «Дорогой дядя, эта девочка, переодетая мальчиком, – моя хорошая подруга. Ее нужно накормить, она голодная...» Ты и вправду голодна?

Девушка кивнула.

– Ну ладно, потерпишь еще немного, – решил Талиессин. – Если после долгой голодовки сразу что-нибудь съесть, то можно умереть от болезни внутренностей – это мне рассказывал мой учитель фехтования... «Возьмите паланкин и НЕМЕДЛЕННО отправляйтесь во дворец! В саду, напротив беседки Роз – это возле ограды, за которой начинается "малый двор", – лежит труп. Он в кустах, накрыт моим плащом. НЕ ВЫТАСКИВАЙТЕ ИЗ ТЕЛА МОЮ ШПАГУ! Заберите тело и тайно увезите. Подробности лично. Навеки преданный Р.».

Эйле тихонько ахнула.

– Что? – сказал Талиессин. – Тебе об этом что-нибудь известно?

– Он все-таки убил его!

– Кто – кого?

– Господин Эмери – господина Тандернака.

Талиессин подумал немного.

– А ты доверяешь господину Эмери?

Эйле кивнула.

– Ну да, – протянул Талиессин. – Я, пожалуй, тоже... отношусь к нему лучше, чем к прочим. Ради меня он побил одного дурака в трактире – добрая душа. Будем исходить из того, что Эмери – хороший человек.

– Ладно, – прошептала Эйле.

– Хороший человек может совершать нехорошие поступки.

– Только не в этом случае, – сказала Эйле. – Тандернак... был очень опасен. Я рада, что господин Эмери убил его.

– В таком случае, не вижу беды, – объявил принц. – Я не вполне понимаю, почему нельзя вытаскивать из трупа шпагу и для чего надлежит этот самый труп сжигать, когда его можно попросту закопать под кустом... ну да ладно. Возможно, Адобекк ответит на эти вопросы. Пойдем?

– Куда?

– Искать труп!

Талиессин начал спускаться с дерева, но замер на первой же ветке.

– А что означает подпись – «Навеки преданный Р. »? Как ты думаешь?

– Возможно, какое-нибудь детское прозвище, – предположила Эйле.

– Или попросту «ваш дорогой племянник» – сокращенно «р». От слова «дорогой», – сказал Талиессин. Он соскочил на землю и протянул к Эйле руки: – Прыгай! Не бойся – я тебя поймаю.

Эйле зажмурилась и отпустила ветку...

Ренье услышал, как возле двери тяжело бухают чьи-то шаги. Сел на соломе, отряхнулся, вытащил мусор из волос. Он не мог в точности сказать, сколько времени провел здесь, но болезненно ощущал грязь и дурной запах, которыми пропитался. Когда он прикасался к своей одежде, его передергивало от отвращения. Разумеется, Ренье, как всякому нормальному мальчику, доводилось перемазаться с головы до пят во время игры или какого-нибудь увлекательного приключения. Но это была, рассуждал он с собой, грязь по собственному выбору. Как много, оказывается, означает для человека свобода! В том числе – и свобода лично избирать для себя способ быть чумазым.

Здесь же ничто не делалось по его доброй воле. Ночевать в стогу под открытым небом – хорошо; ночевать на той же соломе в тюрьме – отвратительно. К тому же Ренье все время казалось, что где-то в камере осталась блевотина – ее дух так и не выветрился.

Поесть ему не приносили, и Ренье был даже рад этому: еще один запах в добавление к прочим кошмарам его бы попросту добил.

Однако называть свое имя и вообще рассказывать всю историю он упорно не желал. Он затеял все это ради того, чтобы не возникло скандала, – следовательно, доведет задуманное до конца. Даже если ради этого ему придется провести какое-то время в заключении. Ренье не сомневался: рано или поздно дядя Адобекк отыщет племянника. Освобождение – вопрос нескольких дней. Невелика цена за сохранение тайны.

Лишь бы мальчишка-вор не подвел. Но как раз в нем Ренье сомневался меньше всего.

Тяжелые сапоги остановились возле двери и начали топтаться. Загремели ключи. Низкий голос что-то ворчал – тюремщик был недоволен.

Затем дверь распахнулась, в камеру хлынул удушливый воздух тюремного коридора: там пахло старыми сальными свечами и смазкой для сапог. Кто-то в полумраке чихнул – явно не тюремщик.