«Многочтимый господин Адобекк!

Человек, которого, скорее всего, направят в столицу длясовершения известного Вам деяния, находится сейчас при дворе Вейенто. Это южанин. Скорее всего – из бывших крепостных: у него на теле есть шрамы, которые остаются только после изрядной порки.

У него чрезвычайно дурной нрав, который он тщательно скрывает под маской безразличия. Об этом можносудить по другим отметинам на теле: этот человек – драчун, причем в драках отчаянно безрассуден и не слишком удачлив. Скорее всего, именно это его качествобудет использовано при организации покушения. Такой способ совершения убийства снимает всякие подозрения. Случайная смерть в нелепой уличной потасовке.Впрочем, это лишь предположение, и яда следует остерегаться по-прежнему. Лучше всего было бы запретить известному лицу покидать дворец.

У этого человека крашеные волосы. Их естественный цвет – рыжий. Это можно будет установить, если онпопадет в руки стражи. Он грамотен, угрюм, неопытен влюбви (выводя последние строки, Ингалора улыбнулась: Радихена набросился на нее с жаром, свойственным скорее подростковому возрасту, она ощущала себя первой женщиной, которая отдается почти ребенку и это было приятно). У него есть какая-то тайная причина желать смерти известному лицу. Возможно, личная обида. Тайная мысль не покидает его даже в постели с женщиной, если исключить самый любовный акт.

По нашим расчетам, покушение будет совершено самое позднее через месяц».

Глава восемнадцатая

УИДА

Судя по карте, которую Эмери видел в доме родителей Фейнне, ехать следовало на север и далее чуть уклониться на восток. В Королевстве немало лесов, в том числе и хвойных но тот лес, который описывала госпожа Фаста, когда говорила о своем видении, был совершенно особенным. Так среди множества красивых драгоценных камней. всегда найдется один, признанный единственным в своём роде и в знак этой единственности наделенный личным именем.

То был древний лес, никогда не вырубавшийся, никогда не оскверняемый ни пашнями, ни человеческим жильем, ни даже покосами. Лес, помнивший сотворение мира, ибо деревья его возникли на земле еще до появления человека. Лес, чьи корни уходили в иной мир, а кроны касались мира третьего; лес, существующий сразу в нескольких измерениях, и не духовно, как это дано человеку, но физически, как это дано лишь деревьям и эльфам.

Именно там первый король династии, Гион, построил свой лабиринт и прошел между камнями вслед за возлюбленной.

Отыскать этот лес будет довольно просто. На всех картах он отмечен – другое дело, что люди нечасто туда заезжали: у обыкновенного человека, как правило, не имеется никаких дел в подобных местах.

Эмери велел Кустеру держать на север, от Мизены к Гариаде и дальше, через несколько небольших городков, до герцогства Вейенто, чтобы обогнуть границы горных районов и выбраться к лесу.

Кустер выслушал очень внимательно. По всему было видно, что он проникся к своему господину глубочайшим уважением и теперь намерен служить ему на совесть. Собираясь в путь, Кустер почистил свою одежду, заготовил впрок припасы, чтобы было чем перекусить во время остановок в чистом поле (а таковых предвиделось не менее пяти, по расчетам Эмери). Кустер даже сложил дорожный сундучок Эмери и заботливо обтер тряпицей его сапоги.

Эмери ничем не показал, что удивлен такой переменой. Однако в глубине души был доволен: похоже, упрямый Кустер усвоил урок и теперь будет вести себя как подобает!

Тронулись. Мизена скоро осталась позади: неназойливый городок, хорошенький, уютно расположенный в цветущей долине. Должно быть, хорошо здесь жить, если иметь достаточно средств и не нужно зарабатывать на жизнь каким-нибудь неприятным трудом!

Все эти мысли скоро вылетели из головы Эмери. Музыкальная тема Мизены сложилась сама собой: простенькая песенка горожаночки, идущей утром на рынок. Перестук деревянных башмаков по ухоженной мостовой – легкое прикосновение пальцев к напряженной коже барабанчика. Перекличка ранних торговцев овощами и цветами – духовые. Нежное, томное пиликанье по струнам фиделя: вот из приоткрывшейся двери выскальзывает утомленный любовник, одетый наспех, небрежно; он медленно волочится вдоль стен, все еще полный воспоминаний о минувшей ночи. В его растрепанных волосах застрял запах заласканной им женщины – он подтягивает вьющуюся прядку к носу, втягивает ноздрями аромат, сонно улыбается. И... натыкается на девушку, точно так же выскочившую из другой двери (фидель начинает щипать себя за шестую струну, в то время как смычок все так же медленно переползает с первой на пятую). Ах, маленькая шалунья! Быстро поправляет косынку на груди, оглядывается, бежит прочь, раскачивая бедрами. И скоро оба греховодника растворяются в толпе добродетельных покупателей и покупательниц, торговцев и торговок. Фидель вливается в хор деревянных духовых инструментов и барабанчика. «Утро в Мизене».

Эмери высунулся из окошка, окликнул возницу:

– Кустер! Останови.

Кустер сказал:

– Лошадь только разгорелась, с чего бы останавливаться?

– Останови! – повторил Эмери.

– Ну ладно, – проворчал Кустер и натянул поводья.

Эмери достал из сундучка бумагу и перо, вышел на обочину дороги, уселся и начал писать. Кустер, не сходя с козел, наблюдал за ним, позевывал, почесывался. Потом заговорил:

– Странные буквы.

– Это ноты, – не поднимая головы, ответил Эмери.

– А, – сказал Кустер.

И замолчал. Несколько минут Эмери писал в тишине, и ничто не мешало музыке свободно звучать в его мыслях, но затем Кустер спросил:

– Стало быть, вы на чужом языке пишете?

– Нет, – сказал Эмери.

– А, – опять молвил Кустер. И опять замолчал.

Эмери быстро водил пером по бумаге. Нотный почерк его был довольно труден для переписчика: торопясь поспеть за своими идеями, он помечал длительность и высоту звуков небрежными росчерками; исписанный им лист выглядел изящно и таинственно даже для людей, знающих нотную грамоту. Кустер же был просто очарован. Он свесился с козел и наблюдал за господином, приоткрыв рот.

Эмери наконец поднял на него глаза.

– Что тебе? – осведомился молодой человек с легкой досадой.

– Странные буквы, говорю, – повторил Кустер. – Если не для чужого языка, то для чего?

– Это музыка. Смотри. – Эмери провел пером по первой строке и пропел несколько тактов. – Здесь указано, как должна звучать флейта.

– Ух ты, – сказал Кустер и уважительно глянул на Эмери. – Это вы откуда все знаете? Ну, как она должна звучать?

– Придумал, – сказал Эмери.

– А если, положим, изобразить музыкой лошадь? – спросил Кустер. – Наверное, барабан потребуется?

– Лошадь можно изобразить и фиделем, – сказал Эмери. – Как она постукивает копытами, как тянется мордой, как ржет или, к примеру, сгоняет насекомых... Все это есть в музыке, нужно только услышать.

– Вот бы вы такое услышали, а потом бы кто-нибудь сыграл на фиделе, – сказал Кустер мечтательно.

– Да тебе-то зачем? – поинтересовался Эмери. – Ты каждый день видишь какую-нибудь лошадь. Без всякого фиделя. Все ее звуки и телодвижения.

– Мне это надо для осмысления, – заявил Кустер. – Если музыка существует, значит, надо. Положим, музыка, чтобы плясать. Ну, с женщинами. Это надо. Или музыка, чтобы петь в пивной. А есть еще господская музыка – для осмысления. Мне всей господской музыки не надо, – тут он приложил руку к сердцу, – только ту, где о лошадях. Я раз слышал, «Скачки на Изиохонских равнинах», очень красиво. Может, и вы слышали?

Неожиданно Кустер покраснел, так что белые брови резко проступили на лице.

– Может, вы и сочинили?

– Нет, – ответил Эмери. – «Скачки на Изиохонских равнинах» – классическое произведение для духовых и арфы. Это не я сочинил. Два поколения назад был такой музыкант Гэллер. Он был из королевской семьи. А где ты слышал «Скачки»?

В столице, – ответил Кустер. – У одной дамы за лошадьми ходил. У нее в доме давали концерт, а я под окнами подслушивал. Меня потом из-за этого и выгнали. Вернули хозяину...

Кустер на миг пригорюнился, но долго унывать не стал.

Эмери сложил тетрадь.

– Едем дальше.

Он устроился в экипаже поудобнее, закутался в легкое одеяло и задремал. А лошадка все бежала по дороге, и лохматое солнце бежало вслед за ней, а невидимые лучи обеих лун тянулись над землей Королевства, пронзая и напитывая воздух над ним; мир вокруг Эмери был полон музыки, света, ожидания любви. С каждым часом он приближался к стройному лесу у границ Королевства – освободитель юной девушки, попавшей в чьи-то жестокие руки. Эмери любил Фейнне бескорыстно; он не лукавил, когда говорил об этом с ее отцом: если бы Фейнне отдала своё сердце одному из братьев, Эмери был бы счастлив оказаться ее избранником. Но коль скоро этого не произошло – он готов был служить ей без всякой надежды получить ее руку. Такая девушка, как Фейнне, вполне заслуживает дружеской преданности.

Жизнь Эмери была насыщенной и благородной. Погруженный в эти ощущения, как в перину, он заснул.

Ночь застала путников посреди поля, как и предполагалось. Кустер стреножил лошадь и отпустил ее пастись. Сам он устроился спать под экипажем, а Эмери, поужинав, опять заснул прямо в экипаже.

Ночью шел небольшой дождик, но рассветные облака были окрашены розовым, и день опять наступил солнечный и чудесный.

Ни Эмери, ни Кустер не тяготились молчанием: оба любили одиночество и привыкли к этому состоянию. И потому каждый размышлял о своем, не мешая другому. Кустер все больше нравился Эмери, и молодой дворянин не уставал поздравлять себя с приобретением. После того как лошадник был приведен к покорности – пусть и несколько суровыми мерами, – из него вышел почти идеальный слуга.

В середине следующего дня начала ощущаться близость города. Деревни сменились небольшими городками. На реке стояли каменные мельницы – сюда свозили зерно со всей округи. Путники миновали несколько дозорных башен. Толстых крепостных стен теперь не осталось, высились только эти башни, сложенные из крупного необработанного булыжника. Они выглядели скорее как украшение местности, как интересная деталь пейзажа, нежели как оборонительное сооружение. Впечатление декоративности усиливалось тем, что под стенами башен росли чудесные розовые кусты.

По представлениям Эмери, скоро должна была показаться Гариада, первый город после Мизены, если ехать по дороге прямо на север. И точно, сразу за следующим поворотом вынырнул город – с широченными распахнутыми настежь воротами, низкими приземистыми стенами и множеством рассыпанных по улицам невысоких домов. Выше трех этажей здесь не строили, а улицы, особенно центральные, были гораздо шире, чем в столице.

Со всех сторон к воротам города тянулись люди, и все – с лошадьми: одни верхом, с лошадкой в поводу, другие – погоняли целые табуны. Мимо экипажа, двигающегося теперь шагом, прошел человек, за которым следовали три жеребенка.

Странное предчувствие появилось у Эмери. Что за лошадиное половодье в Гариаде – ничем не примечательном городке на пути в герцогство Вейенто? Выглянув в окошко, юноша окликнул человека с жеребятами:

– Любезный, куда вы направляетесь?

Человек повернул голову в сторону вопрошающего.

– То есть как это – куда? А сами-то вы куда едете?

– В город.

– Так что спрашивать? Вы ведь купить едете, не так ли?

На всякий случай Эмери сказал:

– Ну да.

– А я – продать! На ярмарке встретимся, ежели вам потребны хорошие жеребята.

Эмери откинулся на подушки внутри экипажа. Интересная мысль появилась у него. Эта мысль то подскакивала и стукалась о лоб, точно норовила прорасти маленькими тупыми рожками, то вдруг растекалась обжигающе, как пролитый суп.

Затем Эмери вновь открыл оконце.

– Кустер! – позвал он.

Слуга не шевельнулся, только чуть вжал голову в плечи.

– Кустер, куда мы приехали?

– Ну, это Даркона, – нехотя сказал Кустер. – А что?

– Ты не по северной дороге поехал! – вскрикнул Эмери.

– Так какая разница... Ну, уклонились малость на восток, зато здесь лошадиная ярмарка! Раз в году бывает... А что?

Эмери безмолвно прикусил губу. А Кустер, обрадованный молчанием господина, продолжал:

– Потеряли-то всего дня три, не больше! Зато такое увидим... Не пожалеете! Что там – «Скачки на Изиохонской равнине»! Со всего Королевства лошади, каких только нет... Может, и вы захотите лошадку купить. Вон те жеребята – они впрямь недурны. А сколько всего ещё будет!

– В контракте найма есть пункт о возмещении ущерба в случае твоей смерти, – сказал Эмери.

Но и это не произвело на Кустера ни малейшего впечатления. Он только рукой махнул:

– Не побрезгуете – так хоть убейте потом, а в Дарконе я побываю. Ни разу ведь не доводилось, сколько ни просил, сколько ни умолял – хозяин мой ни в какую не отпускал! И с нанимателями никогда так не совпадало чтобы в здешних краях оказаться. Вот с вами, мой господин, впервые сюда забрел.

Эмери вздохнул.

– У моего дяди был охотничий пес, – сказал он задумчиво, – никакого сладу с ним не было, с этим псом. Всегда полагал себя умнее хозяина. И вечно нужно ему было настоять на своем.

– А где он теперь, этот пес? – спросил Кустер, радуясь возможности увести разговор в сторону.

– Сдох, – мстительно ответил Эмери.

– Значит, век его вышел, – философским тоном заметил Кустер.

Эмери устроился на жутком постоялом дворе за пределами Дарконы: в самом городе все гостиницы были переполнены. Во время ярмарки окрестные жители бессовестно наживались на приезжих, сдавая втридорога даже сеновалы и сараи. Кустер, сделавшийся вдруг страшно услужливым, явил настоящие чудеса: нашел для хозяина отдельную комнату на втором этаже и договорился о горячих обедах. Сам он без колебаний согласился ночевать на дворе, возле лошади и экипажа.

Эмери ничего не комментировал и очень старался сделать так, чтобы лицо его не выражало никаких чувств. Крохотную берлогу, где едва помещался матрас – Кустер продемонстрировал ее своему повелителю с нескрываемой гордостью, – Эмери принял как должное. Уселся на матрас, поджав под себя ноги. Кустер внес сундучок, заботливо открыл его, вытащил сменную одежду господина, а запылившуюся унес – Эмери даже не спросил куда.

Спустя полчаса Кустер возник опять – с глиняной плошкой, полной какого-то варева. Над варевом поднимался дым.

– С пылу с жару! – сообщил Кустер.

– Что это? – осведомился Эмери.

– Полбяная каша, мой господин, – сказал Кустер. – Я потребовал, чтобы туда покрошили также мяса! Двойная порция.

Голос слуги прозвучал так патетически, что Эмери догадался: Кустер отдал ему и свою долю. Но даже это не растрогало сердца Эмери. Он принял полбяную кашу, не поблагодарив, и съел ее под заботливым взором Кустера.

– Ужасная гадость, – сказал Эмери под конец, возвращая слуге грязную плошку.

Кустер безмолвно поклонился и унес посуду.

Эмери проводил его взглядом в бессильной ярости. Он мог сейчас приказать пытать Кустера, подвесить его вниз головой или посадить в мешок с разъяренными кошками – лошадника ничем было не пронять. Он очутился там, где мечтал побывать всю сознательную жизнь. И точка.

«За каждого клопа, который укусит меня нынче ночью, я подвергну Кустера какому-нибудь отдельному изощренному издевательству», – поклялся себе Эмери. Он начал придумывать различные каверзы и незаметно для себя заснул.

Ярмарка в Дарконе была грандиозной. Лошадей выставляли на пяти или шести городских площадях. Здесь имелись загоны для жеребят и для породистых кобыл. Отдельно продавали жеребцов – скаковых и племенных, Воздух пропитался стойким запахом конюшни. Люди кричали, перекрикивая лошадиное ржание и друг друга. Гул голосов стоял нестерпимый. Насекомые летали над кучами навоза, садились на животных, ползали по одежде людей.

Горожане в красных балахонах – специальной одежде, показывающей, что ее носители имеют данную привилегию, – собирали навоз в особые короба. Это ценное удобрение затем продавали в деревнях. Несколько раз Эмери видел, как люди в красных балахонах вступали в перебранку и едва не начинали драться из-за какой-нибудь навозной кучи.

Эмери бродил по Дарконе, насыщенной шумами, громкими звуками, густыми запахами; со всех сторон к нему тянулись руки, в уши ему фыркали лошади, десятки раз ему наступали на ноги, сотни раз его толкали и обзывали «сонным филином» и как-нибудь похуже. Женщины щипали «хорошенького мальчика» и зазывали его со всех балконов, из всех окон: казалось, мощная витальность великолепных животных, наполнивших город, передалась и людям, и все здесь готовы были заниматься любовью так же неистово, как и торговаться.

На свободных площадях поставили качели и увитые гирляндами столбы. По столбам лазали молодые парни; им нужно было взобраться на самый верх и поцеловать красотку, которая топталась на самой макушке столба, показывая ножки и голую попку тем, кто осмеливался взяться за веревки и начать восхождение. Иные, как казалось Эмери, теряли сознание просто от зрелища, которое открывалось им сверху, и падали на камни мостовой. Некоторые расшибались довольно сильно, но никого это не огорчало.

На качелях со свистом пролетали девицы; их юбки развевались, блузы, выдернутые из поясов и не стянутые корсажами, подпрыгивали на теле, открывая на миг нахальную голую грудь. Бесконечное мелькание недостижимых девичьих прелестей приводило молодых людей в исступление.

Эмери боролся с собой до последнего. Он явственно различал в хаотическом шуме праздника грандиозную симфонию: юности, чистого плотского влечения, физической мощи, веселой алчности. Деньги, казалось, играют на этой ярмарке самую последнюю роль: торговались здесь отчаянно, а платили не считая. Здесь угощали бесплатно и брали огромные суммы за самые пустяковые вещи, вроде перстенька, что продавал лоточник на углу. Женщины дарили свою любовь первому встречному, если находили его достаточно веселым и привлекательным; но в ответ на свой подарок ждали какого-нибудь дара, и зачастую этот дар обходился обласканному мужчине в десятки золотых. Но никто не считал денег и не жалел их; монеты сыпали пригоршнями, вино наливали через край, расплескивая на руки.

Кустер мгновенно исчез в толпе. Эмери и не рассчитывал па то, что они вдвоем будут степенно прогуливаться по торговым рядам, прицениваясь то к одной, то к другой лошади, а после солидно обмениваясь мнениями. У Кустера началась собственная оргия. Что касается Эмери, то он угостился вином из трех бочек, забрался на шест и потребовал, чтобы красотка подставила ему под поцелуй не губки, а зад, что и было проделано под громкие вопли собравшихся внизу претендентов. Девица, визжа и хохоча, задрала подол, и Эмери влепил ей по поцелую в каждое полукружие, после чего пошатнулся и, ко всеобщему ликованию, свалился на мостовую.

На миг у него почернело перед глазами, и он решил было, что убился насмерть; но, как выяснилось, он не только ничего себе не сломал, но даже и не ушибся. Пара синяков – не в счет.

Пошатываясь, Эмери поднялся. Кругом оглушительно свистели, несколько человек восторженно ткнули его кулаком в бок, еще один сунул ему огромную кружку с вином, облив Эмери рубашку. Молодой человек влил в разверстый рот вино, рыгнул и захохотал, усевшись на каменный столбик, вбитый в мостовую на углу площади. К девице, вертевшейся на верху увитого гирляндами столба, уже карабкался новый мужчина.

Эмери поднялся. Мимо провели лошадь, очень тонконогую, с настороженно развернутыми ушами. Ее длинная грива почти достигала мостовой. Эмери мимоходом погладил лошадку – пальцы ощутили шелковистую шкуру, играющие мышцы.

Пробежал человек в красном балахоне, с коричневым лицом. Эмери увидел, что бесформенное пятно сползает по лицу бегущего на грудь и плечи: кто-то из возмущенных конкурентов в качестве последнего аргумента во время спора за лакомую кучу бросил в соперника навозом. Вероятно, такое случалось на ярмарках нередко, потому что никто из видевших эту сцену не был удивлен.

Пьяный, ошеломленный, Эмери брел по улицам и не знал, на что решиться: то ли купить в самом деле лошадь, то ли найти себе сговорчивую подружку, то ли напиться и заснуть где-нибудь на куче сена. Он решил положиться на судьбу.

Симфония кипела вокруг него, то распадаясь на отдельные темы, то сливаясь в странную какофонию; гармонии скакали, сменяя друг друга, и некоторые резали слух, а от других щекотало в животе. Эмери знал, что некоторые гармонии из тех, что ему слышались, давно уже не применяют – они звучат слишком странно для современного слуха; и тем не менее увиденное и пережитое в Дарконе требовало именно их, старинных, но не устаревших, таких же древних, как сам этот праздник. Для того чтобы записать такую музыку, нужно дня два покоя. И инструмент. Несбыточные мечты.

Неожиданно на Эмери наскочил Кустер. Эмери едва узнал своего возницу. Куда подевалось меланхолическое лицо вечно печального поэта! Водянистые светлые глаза Кустера пылали синим огнем, белые волосы стояли дыбом и были перепачканы чем-то серым; щеки светились румянцем, который – если бы не широченная, чуть безумная улыбка – можно было бы счесть чахоточным. На рубахе Кустера прибавилось пятен, от него разило конским потом.

Схватив руку Эмери, Кустер несколько раз колюче поцеловал её, а затем восторженно закричал:

– Сейчас скачки! Идем!

И побежал, ввинчиваясь в толпу. Эмери последовал за ним.

Скачки проводились на равнине под стенами Дарконы. Согласно традиции, участвовали только новые лошади – те, которые сегодня сменили хозяев. Ни седел, ни стремян не полагалось; более того, участники скачек выступали обнаженными. И, как всегда, среди этих отчаянных голов находились одна-две женщины, и вот они-то привлекали наибольшее внимание.

К скачкам готовились томительно долго: расставляли факелы, вымеряли дистанцию. Судьи спорили – чье мнение будет считаться окончательным. Натягивали ленту, которую сорвет грудью лошадь-победительница. Богатые горожане и те из гостей ярмарки, кто хотел выказать свое удовольствие от праздника, складывали деньги и различные драгоценные вещицы в бочку – приз для победителя.