Глава четырнадцатая

МИЗЕНА

Адобекк хмыкнул:

– Должно быть, сейчас я услышу нечто новое.

Но Эмери не поддержал его легкомысленного тона. Он сел, принялся натягивать тонкие кожаные перчатки.

– Мне не нравится, что в той девушке, Фейнне, видят просто-напросто отмычку. И герцог, и даже королева.

– Выражайся пристойнее. Ты все-таки дворянин на службе ее величества.

– Куда уж пристойнее! – Эмери повернулся к дяде. – Все остальные слова хоть и больше соответствуют положению дел, но вообще неудобопроизносимы... – Он подался вперед, стиснул кулаки. – Для вас все это звучит отвлеченно: некий человек из Мизены, некая дочь некоего человека из Мизены, некий телохранитель некой дочери некоего человека из Мизены...

– Кажется, в грамматике такой прием называется «нанизыванием», – вставил Адобекк.

Эмери снова отказался сменить тон.

– Но ведь ни вы, ни ее величество не знали их, не были с ними дружны...

– Если ты постараешься как следует, многолюбезный Эмери, то у ее величества появится отличная возможность свести сердечную дружбу с дочкой торговца и дезертиром из армии Ларренса, – произнес Адобекк, хлопнув племянника по плечу. – Да и я не откажусь от этой чести!

Королевский конюший шумно выдохнул, потоптался по комнате.

– Вот что мне в тебе решительно нравится, Эмери, – высказался он наконец, – так это твое умение собираться в дорогу, не устраивая в комнатах разгрома! Бывало, укладываю я мои сундуки – так вокруг такое творится! Будто в доме побывали десятки дезертиров из армии Ларренса – и все голодные, и все грязные, и все жутко жадные...

– Просто я беру с собой мало вещей, – улыбнулся наконец Эмери.

– Ну ладно, ладно... – Дядя Адобекк снял с полки обширный кружевной воротник и заботливо начал укладывать его в сундук, сминая прочие предметы. – Больно ты строг со мной. Мне тоже жаль девушку. Но что мешает мне извлекать из этого похвального чувства заодно и пользу для правящей династии?

– А это сопоставимо с требованиями обычной совести?

– По-твоему, у придворного может быть обычная совесть?

– Как же, в таком случае, среди придворных остаются честные люди?

– Все дело в ловком комбинировании, – поучающе молвил Адобекк. – Требования чистой совести изумительным образом умеют сочетаться с соображениями выгоды.

– Как же вы поступаете, если сочетания не происходит?

– Делаю выбор. – Адобекк насупился. – Полагаю, сейчас не время обсуждать это. Ненавижу делать выбор! Всегда лучше увильнуть от принятия решения и свалить бремя ответственности на других. Запоминай, потому что когда-нибудь и тебе придется поступать так же.

Эмери подошел к дяде и крепко обнял его.

– Я найду Фейнне, – сказал он.

Адобекк прижал племянника к себе.

– Имей в виду и никогда не выпускай этого из мыслей: Фейнне – только ключ к миру Эльсион Лакар. Для тебя важно не столько спасти дочку торговца, сколько найти подходящую жену для Талиессина. Она должна быть из королевского рода. Помни об этом. Эльсион Лакар – лукавы и будут убеждать тебя в том, что в жены нашему принцу сойдет любая. Не соглашайся. Требуй принцессу. – Адобекк сморщил нос. – Ну, в крайнем случае бери, конечно, любую, потому что Эльсион Лакар правы: для возобновления брачного союза между Королевством и королями довольно лишь чистоты эльфийской крови...

И, снабдив племянника всеми этими разноречивыми указаниями, Адобекк удалился, очень растроганный.

Из столицы Эмери вышел пешком. Фоллон сопровождал его в первый день пути – нес его сундучок. В самом отдаленном предместье, на постоялом дворе, наняли экипаж с, возницей. Возницу звали Кустер. Он мало походил на крестьянина или трактирного слугу: тонкий, хрупкий, с печальным лицом и вдумчивым взором меланхолика. Очень светлые, почти белые волосы обрамляли молодое лицо, так что – при надлежащем складе мыслей – можно было счесть его преждевременно поседевшим после каких-либо невероятных испытаний. (Любознательному человеку оставалось только гадать – каких именно.)

Впрочем, Эмери был слишком поглощен собственными заботами, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. И уж меньше всего заботила молодого человека наружность наемного возницы.

Эмери устроился в трактире, потребовал горячего. Все дела улаживал Фоллон: договаривался об экипаже, лошадях, оплате. Фоллон же расплачивался; у Эмери было время немного передохнуть и поразмыслить.

С дядей он прощался долго, десятки раз выслушивая одни и те же наставления, произносимые с разной интонацией, в разных выражениях и снабженные – с присущей Адобекку изобретательностью – всякими приличествующими случаю остротами и примерами. С братом, напротив, расставание вышло коротким; они обнялись, перекинулись неловкими фразами: Ренье обещал не посрамить доброго имени Эмери, особенно перед девицами и прочими дамами, какие только повстречаются на пути, а Эмери сказал «с тебя станется» – и на том замолчал. Ренье еще раз обнял его, сильно покраснел, поцеловал в щеку – и убежал, оставив брата, тоже покрасневшего, тереть место поцелуя и хмуриться.

Скоро Фоллон отправится назад, в столицу, к своему господину, и путешествие Эмери начнется по-настоящему.

В окно он видел, как Кустер выводит лошадь и впрягает ее в экипаж, как привязывает дорожный сундучок Эмери позади кареты. И лошадь, и экипаж, и Кустер вполне устраивали Эмери: добротные и малопримечательные.

Вернулся Фоллон: все дела были устроены наилучшим образом.

– Этот Кустер – крепостной человек здешнего хозяина, – сообщил он. – Я оплатил наем работника на полгода вперед. Жалованья самому Кустеру платить не нужно. Рожей он похож на поэта, но это ничего не значит: хозяин говорит – лошадник он, каких мало. Ну, прощайте, господин Эмери.

Эмери кивнул, глядя на Фоллона задумчиво – как будто уже издалека:

– Прощайте...

Потянулись дни: ухоженная дорога, ухоженные поля, ухоженные селения. Чуть дальше от столицы несколько раз встречались путнику невероятно бедные, практически разорённые деревни. Увидев такое впервые, он велел Кустеру остановиться и вышел из экипажа.

В этой части Королевства Эмери никогда не бывал. По правде говоря, он вообще мало где бывал. Прежде он полагал, что Королевство процветает повсеместно, в какой его уголок ни загляни. Открывшееся зрелище оказалось для Эмери в новинку. Он даже не подозревал, что такое возможно.

Десятки домов стояли пустыми и медленно разваливались. От одного остались только угли, многократно залитые дождями и растоптанные, да остатки каменных ступеней крыльца – оставленный жильцами, дом сгорел, и никто даже не озаботился тушением пожара: дом стоял на отшибе, опасности для прочих не возникло.

Эмери медленно обводил глазами полумертвую улицу. Черные пустые окна, провалившиеся крыши, серая сорная трава на месте огородов – грядки все еще сохраняли прежние очертания, но плодов на них уже не росло.

Обитаемые здания производили не менее жуткое впечатление: они тоже разрушались, несмотря на все попытки хозяев как-то латать дыры. Из крыш и стен торчали пучки гниющей соломы. Половина окон не имела рам и просто закрывалась ставнями. Возле единственного колодца, вокруг непросыхающей лужи, играли полуголые ребятишки. Две тощие, как жерди, женщины скучно бранились между собой; причина их распри осталась для Эмери неведомой, поскольку при виде чужого человека, да еще дворянина, обе смутились и попытались обратиться в бегство.

Эмери преградил путь одной из них и подставил ногу. Женщина споткнулась и упала; деревянное ведро выпало из её рук, вода разлилась.

– Встань-ка, – сказал ей Эмери. – Да не бойся. Куда это ты удираешь?

Она поднялась, провела ладонями по мятому платью.

– Нечего так пугать людей, – проворчала она. – Ты знатный господин, ну так и проезжай себе мимо. Много вашего брата видано, толку все равно нет.

По тому, как она дерзила, Эмери понял, что здешние крестьяне действительно доведены до отчаяния.

– Вы чьи? – спросил он.

– Тебе-то что, не твои, – был ответ.

– Расскажи мне, что тут произошло, а я дам тебе три серебряных грошика, – сказал Эмери.

Она сильно фыркнула носом, но денежки взяла. Отвернулась, тоскливо уставилась на пустые поля, где рослый сорняк уверенно заглушал редкие колоски.

– Эльфийская кровь им не нравилась... – проворчала женщина. – Белый хлеб они не любят. Знаешь, с чего началось? – Неожиданно она повернулась к Эмери и гулко стукнула себя по груди тощим кулаком. – С баб! С нас и началось! Сперва – все разговоры, разговоры... Приезжал какой-то умник, продавал на площади – вот здесь, у колодца, – пуговицы городской выделки, ленты, тесемки, разную мелочь, крючки, медные петли... Понимаешь?

Эмери кивнул.

– Приблизительно.

– Продавал, – с оттенком мстительного удовольствия повторила женщина. – А сам все беседы вел. Про белый хлеб, про вырождение. Показывал рисунки: двухголовый теленок, уродливые дети. Ужас! Бабы и понесли: все зло от Эльсион Лакар, королевская кровь сгнила и портит землю... Как же, мол, наши далекие предки без всяких эльфов жили? Все такое... Баба в семье лучше любого червя точит. Менее месяца прошло – сожгли то зерно, которым сеять собирались, закупили какое-то другое, чёрное. Что взошло – сам видишь. Тогда еще лучше было... Ладно.

Она махнула рукой. Помолчала немного, собираясь с мыслями. Подтолкнула носком ведро, полюбовалась, как на дне плещутся остатки воды – той, что не успела пролиться.

– Приезжал человек от нашего хозяина. Интересовался. Нашлись дурные головы – уж не знаю, как вышло, только хозяйского управляющего убили. И затаились – что будет? Ясно, что было: через неделю прибыли солдаты. Солдат – как редиска, из земли выдернут, у него ни родни, ни родины нет, ему все равно, в кого пикой тыкать... Смутьяны наши побежали им навстречу – «не боимся»! Как же, не боялись они! Едва только на острия налетели, сразу повернули назад и с той же прытью поскакали прочь Солдаты – за ними. Знаешь ведь, если ты знатный господин, что зверю нельзя показывать своего страха.

– Положим, знаю, – согласился Эмери.

Женщина глянула на него, прищурившись.

– Ничего ты не знаешь, ты еще маленький, – сказала она. – Ты мне в сыновья годишься.

– Ну, нет, – возразил Эмери. – Ты не заговаривайся, тётка. В сыновья я тебе никак не гожусь. Моя мать – благородная дворянка.

– Да уж, – легко согласилась она. – Благородная дворянка такого бы не допустила, чтобы ее дети бегали, точно зайцы... Солдаты за нашими-то погнались и многих на копья поддели. Потом от ран умирали по нескольку дней, заживо сгнили. Это тяжело было. Кто остался жив, согнали в кучу. Вышел капитан, мужчины перед ним попадали на колени, стали руки тянуть и причитать: «Бабы нас попутали!» Это правда была. Капитан распорядился, чтобы баб собрали. Согнали и баб. Кто громче всех вопил, тех и высекли. После того забрали человек десять, увезли. Не знаю, куда.

– Плохо, – сказал Эмери.

– Куда уж хуже! – сказала женщина. – Кто остался посеяли то зерно, что нашлось. А как взошло и какой из этого хлеб получился – сам видишь.

– Глупая штука – бунт, – заметил. Эмери.

– Да и я так думаю, молодой господин, но кто меня будет слушать, – отозвалась женщина. – Дай еще денег у тебя небось много.

Эмери сунул ей еще десяток серебряных монет.

– Купи себе платье да нового мужа, – посоветовал он. – Сдается мне, и твой кормилец наделал глупостей и сгинул.

Она засмеялась, подхватила ведро и пошла прочь, покачивая на ходу головой. Эмери смотрел ей вслед, пока она не скрылась в одном из домов-развалюх, а затем вернулся к экипажу. Кустер, ни слова не говоря, тронул с места лошадь.

Разоренная местность, к великому облегчению Эмери, скоро закончилась, и глаз снова успокоился на картинах достатка. Некоторое время Эмери думал о той женщине. Никогда ему не понять, что делается в голове у крестьянина; для того, чтобы разбираться в ходе их мыслей, следует и самому быть таковым, и не только по рождению, крови и воспитанию, но и духом. Вот Кустер, судя по всему, хоть и родился в деревне, но к крестьянству никогда душой не принадлежал – он, небось, тоже растерялся бы, случись при нем такая дурацкая штука, как крестьянский бунт.

Чего они добивались? Белый хлеб им вдруг перестал нравиться? Уроды в селе рождаться начали? Ничего подобного не происходило; а просто ударило нечто в голову деревенским бабам, и те подбили своих мужчин. И не столько им хотелось своего добиться, сколько просто что-нибудь уничтожить. И уничтожили: сперва зерно для посева, потом господского управляющего, а под колеи и самих себя.

Получается, что прав господин Адобекк, многомудрый их дядя: пусть уж лучше кто-нибудь другой с этими делами разбирается. Ну и ворует при том, только в меру. Заслуживает – и высокого жалованья, и того, что украдет при соблюдении надлежащей аккуратности.

У Адобекка в деревнях тоже случился похожий бунт, но Адобекк не стал прибегать к столь суровым мерам подавления. Солдаты, конечно, были, но с жестким требованием – не убивать, даже если крестьяне станут нападать. Напугать, высечь, нескольких – продать, но не более. И ничего не жечь. Вместо уничтоженного зерна дать новое. Если мужика сперва напугать, а после пощадить – на несколько лет присмиреет, рассуждал дядя.

Желтеющие нивы за окнами экипажа действовали умиротворяюще. Эмери изгнал из мыслей жуткие картины и перестал болеть сердцем за чужих крестьян. Ему предстояла встреча с родителями Фейнне: во второй половине дня начались предместья Мизены, и к ночи Эмери оказался в городе.

Он заночевал в хорошей гостинице, где обычно останавливались торговые партнеры здешних купцов и владельцев мануфактур. Соседи у него были вполне благопристойные, но невероятно скучные; впрочем, Эмери это заботило сейчас меньше всего.

Кустер никак не годился на роль слуги путешествующего благородного дворянина; печальный беловолосый юноша соглашался прислуживать исключительно лошади. Эмери не мог не оценить его находчивости: дабы избавить себя от необходимости подавать молодому господину умываться и одеваться, Кустер заблаговременно испачкался и конюшне, где сразу же начал чистить лошадь и убирать для нее стойло.

Эмери решил сделать ответный ход и заплатил кухарке, чтобы та не вздумала приносить Кустеру еды.

– Не кормить? – переспросила добрая женщина, вращая в пальцах полузолотой. – Это как же?

– А вот так, – ответил Эмери. – Полагаю, это ещё проще, чем накормить, не так ли?

– Ну, кому как, – протянула кухарка. – Ежели ко мне приходит голодный человек и просит, ну скажем, лепешку, так я отказать не могу.

– Матушка, я тебе еще денег добавлю, – взмолился Эмери. – Не корми его! – Он призадумался. – Согласен, работа твоя трудна, а мое поручение тебе и вовсе будет сверх сил. Он придет, думаю, когда уже все улягутся спать. Усталый, лицо бледное, глаза грустные. Волосы у него белые. Тебе покажутся – седыми, но не верь: он от природы такой. И рожа у него печальная не от неразделенной любви и даже не от голода, а тоже от природы. Есть такие люди, называются – меланхолики, а мой-то и вовсе редкой разновидности: меланхолик бьянка, что означает: «человек белый, страдающий разлитием желчи черной».

– Больной, что ли? – всполошилась кухарка. – Не зверь ли ты, что больного хочешь пропитания лишить?

Эмери подал ей второй полузолотой.

– Матушка, – проникновенным тоном молвил он, – я и сам болен: видишь – прихрамываю. Слуга мой – нерадивый болван и не желает работать, как должно; я же тебя о малости прошу – помоги мне привести его в чувство. Не бить же его, в самом деле!

Поразмыслив, кухарка сказала:

– Да, бить – совсем нехорошо. Сделаю, как просишь.

– Узнаю, что он как-нибудь все-таки поел, – изобью, – обещал Эмери. – У меня рука тяжелая.

Он постучал кулаком по столу, так что большой медный чан шевельнулся и лежавшая на его дне ложка стукнула о донце.

– Уговорил, уговорил, – кивнула кухарка. – Ещё полузолотой – и нигде, кроме как на помойке, твой белый чернохолик еды не сыщет.

– Я сразу понял, матушка, что у тебя государственный ум. – сказал на то Эмери, вручая ей третью монету.

Наутро Кустер имел еще более мрачный вид, чем обыкновенно. Эмери этого, естественно, не замечал. Денег у возницы не водилось, а кухарка проявила, как и обещала, удивительное бессердечие. Заказывая себе завтрак, Эмери добросовестно позабыл о слуге.

Кустер довольствовался морковью, позаимствованной из лошадиной кормушки. Эмери перекрыл ему еще один источник пропитания, когда приплатил хозяину гостиницы, попросив не давать Кустеру воды для умывания. Благоухающий навозом, он вряд ли сыщет благорасположение городских красавиц, так что и в этом направлении Кустеру будет искать нечего.

Сам же Эмери с удовольствием привел себя в порядок после дороги, переоделся в свежее и спустился к завтраку сияющий.

Отдав дань ветчине с сыром, фруктовому десерту и освежающему напитку из перебродивших ягод, Эмери вышел во двор гостиницы. Кустер поджидал его возле ворот.

– Что тебе? – небрежно осведомился Эмери.

Кустер неожиданно рассмеялся.

– Ваша взяла, господин! – сказал он. – Все буду делать, что прикажете. Только слуга из меня никудышный. На конюшне у меня ловко получается, а в комнатах вечно то роняю, то теряю, то порчу вещи...

– Это ничего, Кустер, это ничего, – снисходительным тоном отозвался Эмери, – я тоже очень плохой хозяин. У нас дома меня вся прислуга ненавидит. Вернусь – дам распоряжение, чтобы тебя накормили.

Подходя к дому Одгара, Эмери волновался. Он и сам не подозревал, что так распереживается, когда увидит места, где прошло детство Фейнне. Поневоле в его мыслях появлялся образ девочки – в облике теперешней Фейнне легко угадывался недавний ребенок, которым она была: явление абсолютной детской чистоты. Забавное личико сердечком, пушистые волосы, украшенные множеством ленточек и специальных фигурок для волос которые вплетают в косички и привязывают к распущенным прядкам: всевозможные зверюшки, звездочки, цветочки из костяных и золотых пластин. По этим улицам она ходила с важностью балованного ребенка, в этих кондитерских выбирала сладости – уж наверняка Фейнне была любимицей во всех здешних лавках, где продавали конфеты и игрушки!

Интересно, какие у нее родители?

Эмери постучал в дверь дома, который ему указали, и стал ждать. Ему открыли, выдержав надлежащую паузу. Слуга, немолодой и не слишком приятный внешне, осведомился – как доложить господам.