1

«Милая Салли, теперь я уже почти старуха и никогда не выйду замуж, никогда! Меня, Присциллу Люксхольм, урожденную Вудхаус, не любит никто!»

Девушка поставила в конце предложения точку, потом исправила ее на восклицательный знак, нахмурила свои тонко очерченные брови и на секунду задумалась. Окинула взглядом просторную комнату, убранство которой явно не отличалось роскошью — деревянной кровати можно было дать и сто, и сто пятьдесят лет, разве что картины на стенах с изображениями парусников были в дорогих золоченых рамах. Потом посмотрелась в зеркало, недовольно поморщилась. Эти ужасные ямочки на щеках… А сами щеки…

Замуж, понятное дело, выходят и женщины, куда старше по возрасту. Не в возрасте проблема. Главная штука в том, кому она нужна с такими толстыми щеками и короткими ногами? И нос у нее слишком курносый, и глаза чересчур выпуклые, и руки непропорциональны телу, а пальцы на них какие-то уж слишком тонкие и длинные.

Да, я уродина, подумала она, вздохнула тяжело, и продолжила письмо:

«Милая Салли, сколько же у меня недостатков! А еще я ленива, труслива, а главное, мне некому пожаловаться на свою жизнь. Вот и провожу все свои дни в полном одиночестве. Нет у меня душевного собеседника, и некому излить свою печаль.

Ах, если бы ты была рядом! Или хотя бы могла отвечать на мои письма. Прощай, сестричка! Дай Бог тебе здоровья и счастья. Салли, кстати, успела ли я тебе сообщить, что лучше меня никто не гоняется на швертботе? Правда, соперников-то у меня нет. Я выхожу в залив в полном одиночестве, Харальд не разрешает мне участвовать в гонках. А хочется, Салли! Теперь прощай, завтра напишу тебе снова».

Девушка отложила лист бумаги, бросила в хрустальный стакан ручку и, отойдя от изящного старинного письменного стола к широкому окну, за которым раскинулась необозримая гладь залива, вдохнула полной грудью свежий морской воздух.

Надо сказать, что и внешность, и фигура у нее были замечательные, и никакие бросающиеся в глаза изъяны облика ее не портили.

И руки были вовсе не длинными, и ноги не столь короткими и толстыми, как она сама себе представляла. Очаровательные веснушки на хорошеньком носике казались очень милыми и привлекательными. А щеки выглядели просто замечательно, особенно трогательны были ямочки на них.

Короче, не было у девушки никаких недостатков во внешности. А самое главное, не было у нее никакой сестры. Она сама не знала, кому так часто пишет, поскольку… все придумала.

Ее письма никуда не отправлялись, а складывались в потайной ящик старого деревянного стола, некогда сделанного неизвестным деревенским мастером с северной оконечности острова Сверрехольм. Старые мастера могли делать потрясающие вещи, они дорожили своим талантом, и вкладывали душу в свои поделки, если только можно назвать поделкой шхуну, деревенский дом или шкаф в два человеческих роста…

Стол этот, как было сказано выше, был очень изящен, и служил подлинным украшением комнаты.

Родных у Присциллы не было… Но как девушке хотелось, чтобы у нее была хотя бы сестра. Так грустно жить на свете сиротой, когда некому пожаловаться на свои беды. Даже если они совсем маленькие, их лучше назвать неприятностями…

Покойная мать с неохотой рассказывала когда-то о жизни в Лондоне, можно сказать, что вообще ничего не рассказывала. Приспилла не знала даже имени своего отца. Что может запомнить ребенок четырех лет? Ей было только известно, что мать, выучившись на архитектора, предпочла спокойной жизни на родине путешествия по самым экзотическим странам. Элеонора обожала корабли, никогда не ездила по железной дороге. Ее страстью были пароходы, и она часто говорила, что хороший дом подобен кораблю. Что еще? Мать терпеть не могла почтальонов, боялась телеграмм и никогда не подходила к телефону. У всех есть свои странности. Присцилла, к примеру, не любила, когда кто-либо советовал ей быть осторожнее во время выходов в море на «Сигрид».

Элеонора Вудхаус не выносила новомодные стили. Она построила замечательные дома в Кейптауне и Сиднее, Гонконге и Маниле. Все они походили друг на друга, но очень нравились заказчикам.

Почему? Никто этого не понимал. В этих домах жила тайна, у этих домов была собственная физиономия, как и у людей. Дело ведь не в том, насколько оригинален фасад дома, существует тысяча способов наделить дом особым духом симпатии к его жильцам. Мой дом мудрый, он умнее меня самого, сказал Элеоноре заказчик из Манилы.

Почему так получилось? Понятно, что высота фундамента, толщина стен, высота окон тут не причем. Хотя, кто знает… Разрез окон, как и разрез глаз, может поведать о многом. Мать говорила дочери, что бывают дома-призраки, дома-подарки, дома-жертвы. Присцилла тогда еще ничего толком не понимала!

Потом Элеонора Вудхаус оказалась в Норвегии, где ее необыкновенно ценили за пристрастие к старо-норвежскому стилю. Она создала замечательный дом для нефтедобытчика Харальда Люксхольма.

А известно, что история строительства дома бывает не менее захватывающей, чем канва приключенческого романа. Иногда даже двух романов и пяти приключенческих повестей, вместе взятых.

В Норвегии работа архитектора оказалась наполненной несметным количеством драматичных моментов. Заказчик выпил море крови у проектировщика, Харальд был груб и невежественен во всем, что касалось искусства. Вкуса у него не было никакого, даже ужасного. Что он любил, что он ненавидел, было совершенно непонятно. Он мог говорить с увлечением только о деньгах, а их у него было много. Так много, что они обладали собственной жизнью — они размножались, как какие-нибудь бактерии в комфортных условиях, с космической скоростью!

Элеонора долго воевала и ругалась с заказчиком, а потом… потом они подружились. Это хоть и выглядело странно, зато было закономерно. Все заказчики рано или поздно начинали дружить с мамой. Архитектор победил финансового воротилу и нефтяного магната, такое бывает разве что в сказках. Так что после окончания строительства дома Элеонора стала самым желанным гостем на Хиркенхольме, а Харальд полюбил свой новый дом до такой степени, что день, проведенный вне его стен, считал прожитым зря.

Гостила Элеонора Вудхаус у Харальда подолгу и всегда брала с собой дочь Присциллу. Отдых на острове был замечательный, люди вокруг понимали толк в уединении и тишине. Семейство Люксхольм удочерило девочку, когда ей минуло всего четыре года. Удочерило….

Харальд прилетел в Осло на похороны Элеоноры, скончавшейся в клинике святой Екатерины после сложнейшей полостной операции, и забрал Присциллу в дом, построенный ее матерью. Привязалась ли девочка к своим новым родителям?

Сначала она всей душой полюбила сам прекрасный дом на острове Хирке, полюбила его стены, срубленные из вековых лиственниц, лестницы и переходы, высокий чердак, полный загадочных теней и звуков.

Она любила смотреть из окон дома на конюшню и на ручей, любила в одиночестве гулять по прекрасному парку, в котором никто ничего не сажал, а все росло как бы само по себе. Любила скрип дубовых дверей, предупреждавших всевозможными оттенками своих деревянных голосов о приходе разных людей. Безо всяких шуток! Дверь чуть ли не сама доброжелательно распахивалась перед одним человеком, в то время как перед другим никак не хотела открываться, — то на ней заклинивало замок, то она оседала и начинала жутко скрипеть. Мистика, да и только!

Во время штормов, приходящих с моря, дом казался крепко построенным кораблем, борющимся с яростными волнами. А в ясные зимние дни, в морозные вечера, когда в парке ухали филины и совы, дом представлялся девочке надежной крепостью.

Такие крепости любят рисовать иллюстраторы детских волшебных сказок, прежде всего добрых и мудрых. Эти крепости могут стоять века, и ничего им не делается, в них всегда безопасно и спокойно всем обитателям, всегда звучит детский смех.

Топились могучие печи, пылали камины, дым из высоких труб уходил в голубое небо. Надо сказать, что в жаркие летние дни в комнатах дома всегда было прохладно.

И сны в доме снились всегда хорошие, под тиканье старинных часов, расставленных и развешанных по всем комнатам. Харальд привозил такие часы из заброшенных деревень на далеком Севере, и с любовью возился с ними, восстанавливая механизмы.

Присцилла, — именно так и звали молодую женщину, задвинув потайной ящик стола, еще раз вздохнула. У нее не было подруг, не было друзей, она никогда не выбиралась с острова. Да и нужды особой для таких поездок у нее не было. А большая часть дня уходила на ведение хозяйства.

Она и помогала своей тетке и не видела в этом ничего особенного. Большой дом, большие хлопоты. К Харальду наведывались компаньоны со свитами секретарей, приезжали юристы и технические консультанты.

Кому не было доступа в дом, так это репортерам. Жаль, было бы интересно поболтать с человеком из столицы, с представителем богемы. Ужасный Харальд распорядился поставить у причала пожарный водомет, приказал матросам топить катера с журналистами еще при заходе в гавань.

А когда репортеры оказывались слишком уж настойчивыми, Харальд поднимался на мостик морского буксира, и шел на таран. Дело кончалось позорным бегством репортеров…

Да и в почте, которая приходила на остров, никогда не было толстых глянцевых изданий со светскими сплетнями. Девушке приходилось тайком читать газеты и журналы, выписываемые и привозимые на остров прислугой. Вообще-то Харальд был прав, большим умом сотрудники этих изданий не отличались. Что-то из напечатанного на мелованных страницах казалось ей смешным, что-то просто нелепым, но чаще всего при чтении подобных виршей становилось стыдно за журналистов.

Присциллу тянуло к настоящей литературе. Она полюбила повести и рассказы Кнута Гамсуна, ее даже не раздражало то, что этого же автора очень ценил Харальд…

Приходили на остров также журналы мод, кажется, их присылали лично Присцилле кутюрье самых известных фирм, да что в них толку.

Портным на остров вход тоже был заказан. Все, что носила девушка, она сшила сама, с помощью тетки Гертруды. В принципе, просто замечательно, что об этом не ведают репортеры скандальных изданий… А сколько раз были исколоты иголками нежные подушечки ее пальцев!

Девушка улыбнулась. Улыбка у нее была чудесная, правильной формы ровные зубы сверкнули своей белизной, ямочки на щеках стали чуть выразительнее…

Замечательный день, подумала Присцилла. Вот бы оказаться сейчас там, где весело шумит городская толпа, играют оркестры, а уличные торговцы предлагают всевозможные пломбиры, крем-брюле и фруктовый лед. Выбор сортов мороженого в холодильниках на кухне был даже богаче, чем у торговцев в приморских городках, но… Скучно есть мороженое в одиночестве, зная, что никто тебе при этом не улыбнется…

Смешно сказать, Присцилле был запрещен выход на материк. А если она и выбиралась, то исключительно в сопровождении Гертруды и охранников. Наслаждаться же мороженым в компании бдительных и суровых телохранителей невесело, а тетка при этом еще двадцать раз вспомнит, что у племянницы на прошлой неделе болело горло.

«Милая Салли! Если бы ты знала, как мне необходимо разгадать одну тайну! Неужели есть на свете человек, который поймет меня, и объяснит, почему именно так сложилась моя жизнь. Бедная мама не нашла в себе смелости поделиться своей тайной ни со мной, ни с другими людьми, и передала мне только цвет своих глаз и волос, форму носа да страсть к удивительным домам, которые она проектировала.

Салли, как хорош дом, в котором я живу! Можно забыть все несчастья и беды, достаточно только прислониться к могучим стенам. Ты не поверишь, вид из окна библиотеки таков, что вызывает восторг и невероятный прилив энергии. Восприятие окружающего обостряется, и книга, которые ты читаешь здесь, запоминаются целыми страницами до последней буковки. Достаточно встать с книгой у окна и бросить взгляд на парк или на конюшню, правда! Лестницы устроены так, что в шагающего по их ступеням человека словно вливается радость, надолго даря хорошее расположение духа.

Вот такой дом придумала и построила наша мама. В моей спальне никогда не снятся плохие сны. В кабинете Харальда невозможно совершить ошибку в финансовых расчетах. На кухне не пригорает хлеб и всегда пахнет ванилью и свежей выпечкой, даже если там палят куропаток.

Все это замечательно, но меня продолжают мучить тяжелые мысли.

Салли, почему нашу семью оставил отец, почему бедная мама всю жизнь не имела собственного дома? И почему ты так далеко, что на мои письма к тебе никогда не приходят ответы?

Прощай, милая сестричка! Твоя навек, Присцилла».

Разноцветные фасады тесно прижавшихся друг к дружке пряничных домиков смотрелись в зеркальную заводь гавани. Вода отражала красную черепицу крутых крыш, зеленые, желтые, синие ставни на узких высоких окнах домов, старинные уличные фонари, а еще — огромную гору, нависшую над фьордом, и сизые облака, скрывавшие самую верхушку горы.

Вековые корабельные сосны, цепляющиеся за крутые склоны, казались тонкими спичками, куда тоньше мачт парусных судов, стоявших в гавани, и своим видом наводили на мысль, что все на белом свете относительно.

Гора была такой высокой, что надо было закидывать голову, чтобы рассматривать ее склоны. Любителей такого развлечения находилось достаточно, для них даже строили кафе на улочках городка.

В нескольких шагах от деревянного причала, пахнущего разогретой солнцем смолой, располагались столики небольшого уличного кафе. И две молодые девушки, потягивая из стеклянных стаканов морковный сок, лениво рассуждали о возможных женихах и при этом искоса поглядывали на высокого незнакомца, спешащего по причалу в сторону набережной.

— Лучше, если твой жених будет богаче и моложе, Карен, — сказала одна из девушек, вертя стакан в ладонях худых и длинных рук. — Старый и бедный, что может быть хуже для жизни?

— Относительно кого богаче и моложе, Ханна?

— Относительно других твоих женихов, милая. Как тебе нравится этот великолепный экземпляр скандинавского самца? — Ханна кивнула в сторону причала. — У нас дома, в Германии, такие водятся только в заповедниках, куда женщинам вход запрещен! Можешь представить себе, как он хорош в постели? Просто буря и натиск!

— Уже представила, — ответила с улыбкой Карен, облизывая свои пухлые губы. — Куда только он так торопится, на пожар или к своей норвежской невесте? Ты посмотри на него, посмотри, каков красавчик! И перстень с бриллиантом в целое состояние! И нет никакого обручального кольца. Ханна, он бросил взгляд на тебя, выпрями поскорей спину и выпяти то, что ты называешь грудью!

Мужчина в два прыжка преодолел деревянную лестницу, поднялся на пустынную набережную и, обойдя столики кафе, подошел к своему автомобилю.

— Добрый день, господин Трольстинген! — вежливо поздоровался полицейский. — В такую погоду, верно, отправитесь в море?

— Привет, Нильс, — ответил мужчина. — Денек замечательный! Только все мои планы к чертям пошли, я сегодня сухопутная крыса. Могу просидеть с девчонками в кафе до заката, вот хотя бы с этими. Замечательно они о чем-то щебечут, какие у них лица добрые и искренние! Наверное, они читают друг дружке стихи.

— Да! — кивнул многозначительно полицейский. — «Фауста» Гете, скорее всего. Прекрасный поэт.

Карстен Трольстинген, именно так звали незнакомца, не владел немецким языком, на котором разговаривали туристки. И потому он не узнал, что романтически настроенной Карен понравились его часы, впалый живот, узкие бедра и ягодицы, а практичной Ханне приглянулся дорогой костюм, запах парфюма, широкие плечи и глаза цвета штормового моря. Все относительно!

Он и девушек-то как следует не разглядел, заметил только, что на столике перед бедными немецкими туристками стоят стаканы с морковным соком. Впрочем, ничего девушки, вполне даже милые.

Ба, да это же представительницы фрилюфтслива! Так в Норвегии называют тех туристов, кто любит шататься по живописным окрестностям провинциальных городков. Одним словом, любительниц пеших походов, которым достаточно пары крепких ботинок и общительности, чтобы ознакомиться с нравами и привычками местных жителей.

Чего они уставились на меня? — подумал мужчина. Загорелые пупки, розовые ушки, как у кроликов. Сидят, щебечут, поди, осуждают дороговизну, а не стихи читают. Ничего не поделаешь, Норвегия — дорогая страна, иностранцам приходится довольствоваться на завтрак одним соком. А местным жителям какие налоги приходится платить! Можно и без штанов остаться. Приходится вертеться как белке в колесе, времени ни на что не хватает.

Мужчина глянул на наручные часы, эксклюзивную модель Скай Мун от престижнейшего Пейтек Филипп, признанные лучшими часами в мире. Черт побери, уже двенадцатый час! В глаза ударили солнечные зайчики от лучей света, преломленных драгоценными камнями, настоящими двадцатикаратными бриллиантами.

Он зло помотал головой, расслабил узел на дорогом галстуке. Цена у галстука была такой, что лучше никому о ней и не говорить, если не хочешь нажить себе врагов.

Карстен Трольстинген всегда любил и ценил комфорт, окружая себя только теми вещами, которые делали жизнь богаче на впечатления. Да что часы — это все мелочи. Вот хорошие автомобили занимали в его жизни второе место после хорошеньких женщин.

Молодой человек в свои двадцать пять лет не считал себя просто состоятельным человеком, он был очень состоятельным, заработав первый миллион крон накануне своего двадцатилетия. Он давно себе уяснил, что значит хороший адвокат, а еще выдержка при игре на бирже, пусть даже с помощью подставных лиц.

2

Пятилитровый двигатель «БМВ», взревев, моментально разогнал шикарный автомобиль до невероятной скорости, и триста девяносто пять лошадей понесли взбешенного Карстена по загородному шоссе от райской тишины яхт-клуба в сторону шумного и пыльного Ставангера.

Итак, вместо испытаний новенького стакселя в море под свежим ветром придется глотать бензиновую вонь на шоссе. А вместо быстрого перекуса ломтем хлеба с куском семги, соблюдать этикет в японском ресторане, любуясь на несносную в своей искусственности чайную церемонию…

Одно хорошо, дорога была совершенно пустынна. Автомобиль ловко вписывался в повороты, с гулом пролетал по узким мостам, едва не задевая боками металлические ограждения. Что случилось, думал Карстен, небрежно вертя баранку. Что вынудило отца звонить ему, происки ли конкурентов, а может, болезнь?

Ладно, что бы там ни было, все скверно, отдых безнадежно испорчен. А как Карстен любил свою яхту! Как предвкушал те мгновения, когда парус захватит самый тихий ветерок, и лодка, послушная рулю, заскользит прочь от причала. А как славно в море, когда свежий ветер поднимает волну, а ты на яхте один-одинешенек.

При возвращении над причалами яхт-клубов собирались облачка белого дыма, доносились раскаты пушечных выстрелов, — так друзья салютовали Карстену, едва завидев его яхту.

Дорога серпантином вилась по горным кручам, пересекала бурные горные ручьи и стремительные реки. Мельчайшая водная пыль от водопадов приятно холодила лицо. С головокружительной высоты был виден уходящий сверкающей лентой в глубь материка Бюфьорд, крошечными казались застывшие на водной глади катера и яхты, круизные лайнеры-великаны и скорлупки туристических пароходиков. Кружили далеко внизу стаи чаек, вились дымки из пароходных труб.

Когда на солнце набегали тучи, и по неоглядной водной глади фьорда расползались тени, сразу становилось понятно, до чего скудна природа Западной Норвегии. Горные орлы медленно кружили над голыми вершинами гор, над деревушками, которые, кажется, спали среди белого дня.

Постепенно исчезли сосны и ели, пропали даже кривые березки, искалеченные морскими ветрами. Стали мелькать лишь скалы, сглаженные доисторическими ледниками, да бурая трава на каменных осыпях.

Карстен упрямо продолжал нестись на предельной скорости и, насупив брови, смотрел лишь на дорогу, а по сторонам не глазел. Как бы не выглядели скудно окрестности, это его родная страна. Никакие равнины не сравнятся с красотой этих величественных скал.

Вскоре шоссе нырнуло в туннель под Бюфьордом, один из самых длинных в Скандинавии, и бешено замелькали и слились в одну линию фонари на высоких сводах грандиозного туннеля.

И хорошо, и очень даже славно, что не видно солнечного света. Так легче забыть о своем добровольном отказе от безмятежного отдыха под парусом. Его светлые, как вода в ледниковом озере, глаза были полны гнева, а упрямая верхняя губа закушена великолепными зубами. Машина летела по шестикилометровому туннелю, самому длинному в Скандинавии…

Черт его знает, что там случилось в Ставангере. Если бы не срочный телефонный звонок отца, молодой человек и не подумал бы возвращаться вечером в пятницу домой, лучше бы вышел в море. Или лавировал бы в Люсефьорде под шквальными ветрами.

«Звезда Севера» — сорокафуговая океанская яхта, отделанная экзотическими породами дерева на лучшей верфи Великобритании в Глазго знаменитым лондонским дизайнером Джоном Бэнненбергом и оснащенная современнейшим навигационным оборудованием, постоянно ждала своего хозяина у причала яхт-клуба в Тёу. А приятная компания для морской прогулки не заставила бы себя ждать.

Непутевые друзья Карстена любили непринужденный отдых под ласковым солнцем, и времени у них было всегда достаточно, чтобы получить удовольствие от внезапных налетов на рестораны в самых отдаленных портах побережья Норвегии от Бергена до Нарвика.

Само собой, не обходилось без жестоких драк с заносчивыми янки из экипажей американских танкеров, с угрюмыми шведскими матросами, любителями джина и бренди, с веселыми русскими рыбаками с рыже-ржавых, побитых штормами траулеров.

Как-никак, сам Олаф Трюгвессон, первый норвежский конунг, принявший христианство, погиб в морской битве при Сволвере. В жилах Карстена текла кровь предков-викингов, и комфортабельная «Звезда Севера» хранила в себе разбойный дух прошлого. Внутренние помещения яхты пропахли вяленой рыбой, на камбузе всегда был запас брусники и морошки, в холодильнике хранилась оленина.

Выход в море под парусом всегда радовал Карстена, он чувствовал, что ему подвластно все — и парус, и ветер, и волны. Стихия была безжалостна, но разве мир бизнеса менее жесток? Только найдешь ли такую красоту в мире банков, акций и чеков? Конечно же нет.

Среди волн и безоглядной дали Карстен отдыхал от дел и всегда страшно негодовал, когда находилась причина, отрывающая его от моря.

Машина вылетела из туннеля. Стоп! Молодой человек притормозил, заплатил за проезд по туннелю банкнотой в пятьдесят крон, аккуратно пересчитал сдачу и отправился дальше.

До Ставангера было уже недалеко: осталось миновать один мост и туннель… Все здешние места Карстен знал как свои пять пальцев. Он не какой-нибудь турист, он — местный житель, здесь родился и здесь умрет. Это его родная земля.

Мальчишкой он когда-то поднялся на скальное плато над Люсефьордом. Посмотрел с высоты на округу. И был поражен красотой родной земли до глубины души!

Ставангер город зажиточный и несколько суетливый, так сто лет назад писали о нем в путеводителях. Таким Ставангер и остался. Одна из наиболее старинных деревянных застроек центра отвлекла молодого человека от тревожных мыслей.

«Милая Салли! Перечитывала прошлое мое письмо к тебе, и поняла, что много я не успела тебя рассказать. Больше всего я жалуюсь на свою жизнь, но, если честно, мне не так уж и плохо, когда светит солнце или когда у меня веселое настроение.

Я безумно люблю Норвегию! Я мечтаю объездить ее всю, и пройти все западное побережье на своем швертботе! Неужели есть другие такие страны, в которых люди так любят мороз и снег? Может быть, Швеция, Финляндия, Россия, Канада?

И все же таких гор и фьордов, как у нас, нет нигде. Салли, я выйду замуж за путешественника. Пусть он даже и окажется бедняком, но мы с ним будем путешествовать на велосипедах и ночевать в палатке. Мне самой это смешно, но заманчиво.

Харальд один из самых богатых людей в Норвегии, конечно, он даст мне денег на автомобиль. Салли, я люблю тебя! Не забывай меня никогда. Твоя Присцилла».

Колеса автомобиля прошуршали по булыжной мостовой, дорога пошла круто вверх. Граница города была совсем рядом, в сотне метров громоздилась гора и росли огромные ели.

Рыжие белки сидели на гранитной плитке тротуара и глазели на автомобиль. В садах за чугунной оградой росли розовые кусты.

Карстен вышел из машины, легко взбежал по изящной каменной лестнице и открыл тяжелую резную дверь старинного особняка, в котором располагалась судоходная компания Трольстингена-отца.

Дому было без малого двести лет. Вон и окошко, за которым когда-то располагалась спальня, в которой родилась прабабушка Карстена. Ее сын, стало быть, дед Карстена, компанию и основал. Как звали бабушку? Кто помнит! Сам молодой человек такой чепухой голову себе не забивал никогда.

Отец встретил разгневанного сына в своем любимом кабинете, тщательно обставленном строгой мебелью в стиле, характерном для начала позапрошлого века. Андерс Трольстинген обожал скромные, но дорогие вещи, которые помогали сохранять покой в душе.

Он хорошо помнил собственное детство в деревушке под Тронхеймом. Помнил дом из лиственничных бревен, отстроенный еще дедом, служившим в должности волостного начальника, помнил амбары и службы для работников, дощатые лодочные сараи, мельницы на быстрых ручьях. В душе сохранились воспоминания о просторных комнатах, громоздкой, но удобной мебели.

А полы из дубовых плах? А дубовая кровать с пологом, на которой он появился на этот свет? Фисгармония, на которой играл дед? Огромная печь, в которой можно было приготовить целиком теленка? Какой аромат можжевельника распространялся тогда по кухне!

Еще Андерс Трольстинген на всю жизнь запомнил запахи березовых дров, вереска, донника, зеленого мыла, сдобы, копченостей, вяленой рыбы, корицы, ванили, лошадиного пота, запах горящих сальных и восковых свечей, запах волос своей матери, запах потухшей курительной трубки отца…

Разве можно сравнить эти запахи с благоуханием современных дезодорантов или химическими ароматами современных магазинов, призывающих отведать клубники или копченой грудинки? А запах седельной кожи? Запах ветра с моря? Аромат цветущей на окошке герани. Где они?! Неужели все уничтожила старость?

Нет, конечно. Просто суета современной жизни призвала себе на службу другие ценности. Дешевые товары стали пахнуть ароматизаторами, химическими заменителями, а дорогие товары остались без запаха по причине бесталанности своих производителей. И так во всем, за что ни возьмись.

Бог с ними, с современными художниками и архитекторами. Они ничего не понимают в стилях и больше обеспокоены собственной карьерой, чем счастьем своих клиентов. До чего дошло — ныне все люди делят дома на три класса: эконом-класс, средний класс и элитный.

Никто не вздумает сказать, что это дом моего детства, дом моих родителей или дом деда и бабки. Раньше даже морские пакгаузы были куда уютнее, чем сегодняшние новомодные офисы! Пусть обои будут самыми дешевыми, хоть бумажными, но важно, чтобы стены были надежными. И пусть будет место живым цветам на подоконниках, пусть стучат ходики, пусть бьют старинные настенные часы, коли по ним узнавали время наши предки.

Конечно, никто не поймет такого старого дурака, как я, подумал Андерс и, прищурившись, стал похож на тролля из сказки. Не смог даже как следует воспитать любимого сына, — куда это годится, менять машину каждый месяц!

Единственным украшением стен кабинета Андерса Трольстингена был огромный аквариум, в котором медленно плавали морские черепахи. А на дубовом рабочем столе находился лишь старомодный чернильный прибор в форме океанского парохода, отлитый из бронзы.

В одном из углов кабинета торчала из кадушки пальма, еще в юности самолично привезенная хозяином дома из Кейптауна в память о горячих деньках, проведенных в морских странствиях.

Да, когда-то Андерс сполна отдал дань путешествиям и приключениям, прошел настоящую школу судоводителя. А с чего начинал? С должности матроса на грязном угольщике, ходившем в каботажные рейсы по Балтике и Северному морю. Суровая школа, кто понимает. Льды и немецкие мины, сорвавшиеся с минрепов, скверная еда и гнусные крысы, снующие в кубрике. Дважды ненадежные и старые корабли, на которых он служил, тонули, не пережив суровые шторма. И трижды ему самому пришлось принимать участие в спасательных операциях на море, снимая команды с горящих судов в неистово бушующем Бискае.

Зато уже в тридцать лет опытнейший штурман дальнего плавания Андерс Трольстинген занимал роскошную каюту на комфортабельном трансатлантическом лайнере, поднимался на вахту в ходовую рубку в белоснежной форме старшего помощника капитана. Да не о форме речь, об опыте! Начну-ка я разговор с сыном с рассказа о морских катастрофах в Бискайском заливе! — подумал он. Но было нечто более насущное и важное, о чем он должен был с ним поговорить.

Трольстинген-сын частенько даже в своем центральном офисе появлялся в старом спортивном свитере, наплевав на глупые условности, и всегда чувствовал себя уверенно. Ведь это он, а никто иной, хозяин доков, верфей и морских буксиров.

Сейчас невооруженным глазом было видно, что отец, облаченный в парадный черный костюм, волнуется. Движения его были скованными, речь — отрывистой и нервной.

Карстен приготовился было выслушать известия о крупной аварии в доках отца или морской катастрофе, случившейся с собственным судном. Он с утра не включал радио и не просматривал газеты, все-таки пятница, об отдыхе думать надо, а не о мировых катаклизмах.

А может быть, кто-нибудь умер? Но кто?! На отца страшно смотреть, бедняга места себе не находит! Какая такая катастрофа в Бискае?! О чем он говорит?

— Карсти, сынок… Выслушай меня! Мне, с моим жизненным опытом…

— Что случилось, папа? — в голосе Карстена уже не было гнева, звучала только обеспокоенность, даже тревога. — С кем случилась беда? О ком речь?

— Беды пока никакой, а речь пойдет о тебе, о твоей судьбе, — выдержав паузу, проговорил отец.

— Обо мне?! — с изумлением воскликнул Карстен. — Что, у меня на верфи пожар?!