Так много людей толпится вокруг меня. Узкий луч света льется в пещеру
      из крохотной щелки между камнями. Здесь темно.
      Здесь сыро, а воздух спертый. Люди здесь огромны, громадны. Эхо им вторит, когда говорят. А тени на стенах за ними следуют,
      когда они движутся. Не знаю, на что я похожа,
      да и как выглядят эти люди. Эти люди порой наступают
      на меня по ошибке, Я думаю. Я надеюсь. Люди тяжелые.
      Здесь становится все трудней и трудней. Я напугана.
      Если я выйду отсюда, может стать еще ужасней. Снаружи будет еще больше людей. Они полностью меня раздавят, Ибо они, по-моему, еще тяжелее,
      чем здешние. Вскоре здешние люди станут наступать на меня
      (думаю, по ошибке) так часто, что
      от меня не много останется
      и я стану частью пещерной стены. Тогда я буду эхом и тенью
      вместе с другими здешними людьми,
      ставшими эхом и тенью.
      181
      Я уже не очень сильна.
      Я напугана.
      Снаружи для меня нет ничего.
      Люди ТАМ больше, и они будут заталкивать меня
      обратно в пещеру. Людям снаружи я не нужна. Людям здесь я не нужна. Мне все равно.
      Стены пещеры такие твердые и шершавые. Вскоре я стану их частью, тоже твердой и Неподвижной. Такой твердой.
      Здешние люди наступают на меня, причиняя боль, но они не хотят наступать на меня, происходит это просто по ошибке,
      Я думаю, я надеюсь.
      Было б интересно увидеть, на что я похожа.
      Но я никак не могу попасть в тот луч света, что проникает в пещеру, поскольку люди не дают мне пройти -по ошибке, я думаю,я надеюсь.
      Но было бы ужасно увидеть, на что я похожа.
      Поскольку тогда я бы увидела, что похожа на других здешних людей.
      А я не похожа.
      Я надеюсь.
      Выровняйте стены этой пещеры! Выровняйте все их жестокие кромки, Что впиваются мне в члены и их режут. Впустите в пещеру свет. Вычистите ее! Выгоните эхо и тени! Заглушите ропот людей! Взорвите пещеру! Динамитом!
      Нет, я не... еще нет.
      Подождите, пока я в этом углу не встану.
      Так, я иду.
      Вот, я на тебя наступила,
      и на тебя, на тебя, на тебя!!! Чувствуешь мой каблук? От пинка страдаешь? Ха! Теперь на тебя наступаю! Ты плачешь? Хорошо.
      Бутылка стала пещерой с жестокими кромками, которые впиваются в ее члены и их режут, населенной преследующими тенями и эхом, которых она, в свою очередь, преследует.
      Однако она по-прежнему боится оставить эту пещеру, даже со всеми сопутствующими ей ужасами, ибо только в пещере, по ее ощущениям, она может сохранить хоть какое-то чувство индивидуальности.
      Вот! Вот нет никакой пещеры.
      Она исчезла.
      Но когда я вышла?
      Не могу себя найти.
      Где я?
      Потерялась.
      Знаю лишь, что я холодна,
      еще холоднее, чем в пещере. Холодна, так холодна. А люди -они прошли по мне,
      словно меня и не было среди них - по ошибке, я думаю. Я надеюсь. Да, мне нужна пещера. Там я пойму, где нахожусь. Смогу ощупывать в темноте
      и ощущать стены пещеры. А люди там пойдут, что я -там,
      и наступят на меня по ошибке, Я думаю, я надеюсь. Но снаружи... Где я?
      В конечном счете, вероятно, никогда нельзя говорить, что "я" совершенно потеряно или разрушено, даже у самого "разложившегося гебефреника", если воспользоваться соответствующим жутким термином Г. С. Салливана. Все еще есть "Я", которое не может найти "себя". "Я" не перестало существовать, но оно лишено субстанции, развоплощено, ему не хватает свойства реальности, и у него нет индивидуальности, у него нет никакого подходящего "себя". Заявление, что "Я" не хватает индивидуальности, может показаться противоречивым, но, видимо, это так. Шизофреник либо не знает, кем или чем он является, либо стал чем-то или кем-то иным, а не самим собой. Во всяком случае без такого последнего клочка или кусочка "я" психотерапия "Я" любого рода будет невозможна. По-видимому, нет достаточных оснований считать, что не существует такого последнего клочка у любого пациента, который может говорить или, на худой конец, совершать какие-то составные движения.
      Мы к тому же видим, в случае Джоан, что именно свою индивидуальность она наиболее отчаянно желала сохранить. Однако она ощущала, что или не может, или не должна, или не смеет быть самой собой как воплощенной личностью. Проблемы характерного для нее достижения ощущения вины, ее разъединения, природы ее системы ложного "я" и ее ненадежно установленной способности отличать свое бытие от других тесно взаимосвязаны.
      "Каждый должен быть способен посмотреть назад, в свои воспоминания, и удостовериться, что у него была мать, которая его любила, всего его -даже его мочу и кал. Он должен удостовериться, что мать любила его просто за него самого, а не за то, что он может сделать. Иначе он чувствует, что не имеет права существовать. Он чувствует, что никогда не должен был рождаться.
      Неважно, что случится с этим человеком в жизни, неважно, сколько боли он причинит, он всегда может посмотреть назад и почувствовать, что его можно любить. Он может любить самого себя, и его нельзя сломать. Если он не может опереться на это, он может быть сломан.
      Ты можешь быть сломан, если ты уже расколот на части. Пока мое младенческое "я" не любили, я была расколота на части. Полюбив меня как младенца, вы сделали меня целой".
      И опять-таки:
      "Я постоянно просила вас выпороть меня, потому что была уверена, что вам не может нравиться мой зад, но, если бы вы выпороли меня по заднице, вы бы, на худой конец, каким-то образом восприняли ее. Потом я смогла бы принять ее и сделать частью себя. Я не стала бы бороться за то, чтоб ее отрезать".
      Сумасшествие имело определенные последствия, которые не были полностью нежелательными:
      "Для меня ужасно трудно прекратить бьггь шизофреничкой. Я знаю, что не хочу быть некоей Смит (ее фамилия), поскольку тогда я не что иное, как внучка старого профессора Смита. Я не могла быть уверена, что могу чувствовать себя так, словно я - ваш ребенок, и я не была уверена в себе. Я была лишь уверена в том, что я - "кататоничка, параноичка и шизофреничка". Я видела, что написано в моей карточке. Это, на худой конец, обладало вещественностью и подтверждало мою индивидуальность и пичностность. (Что привело тебя к перемене?) Когда я стала уверена, что вы позволите мне чувствовать себя вашим ребенком и что с любовью станете обо мне заботиться. Если вы смогли полюбить реальную меня, то я тоже это смогла. Я смогла позволить самой себе просто быть собой, и никакое название не нужно.
      Недавно я пришла посмотреть на больницу и какое-то время потерялась в ощущении прошлого. Там я могла бы остаться одна. Мир крутился снаружи, но у меня внутри был целый мир. Никто не мог добраться до него и потревожить. Какое-то время я ощущала колоссальное стремление вернуться. Там было так безопасно и спокойно. Но потом я осознала, что могу иметь любовь и веселье в реальном мире, и начала ненавидеть больницу. Я ненавидела четыре стены и ощущение запертости. Я ненавидела воспоминание о том, что никогда в действительности не была удовлетворена своими фантазиями".
      Она стала не способна поддержать собственными силами самодостаточное право быть собой, быть автономной.
      Она была не способна поддержать реальную автономию, поскольку могла быть лишь вещью, угождающей родителям.
      "Врачи только старались сделать меня "хорошей девочкой" и наладить мои отношения с родителями. Они пытались сделать так, чтобы я подходила своим родителям. Это было безнадежно. Они не видели, что я стремлюсь к новым родителям и новой жизни. Ни один из врачей, похоже, не воспринимал меня серьезно, чтобы увидеть, насколько я больна и какие серьезные изменения мне необходимы в жизни. Никто, похоже, не осознавал, что, если я вернусь в семью, меня засосет и я потеряюсь. Это будет напоминать групповую фотографию большой семьи, снятой издалека. Вы видите, что там есть люди, но не можете быть уверены, кто есть кто. Я бы просто потерялась в группе".
      Однако она могла вырваться посредством пустой трансцендентности лишь в некий "мир" фантомов. Даже когда она начала "быть самой собой", она сперва могла осмелиться делать это, лишь полностью отображая реальность врача. Однако она могла это делать, поскольку, хотя его реальность (его желания для нее) по-прежнему была чужой, она не была для нее инородной: она совпадала с ее собственным аутентичным желанием быть собой.
      "Я существовала лишь потому, что вы этого хотели, и я могла быть лишь тем, что вы хотели увидеть. Я чувствовала себя реальной лишь благодаря реакциям, которые могла вызывать в вас. Если бы я царапала вас, а вы бы этого не чувствовали, то я бы действительно была мертва.
      Я могла быть хорошей, только если вы видели это во мне. Только тогда, когда я смотрела на себя вашими глазами, я могла видеть что-то хорошее. Иначе я видела себя лишь как умирающее с голоду, раздражающее всех отродье, которое все ненавидят, и я ненавидела себя за то, что я такая. Мне хотелось вырвать у себя желудок за то, что я так голодна".
      В данной точке у нее нет подлинной автономии. Здесь можно увидеть весьма отчетливо, как у шизофреника чувство вины встает на пути к становлению самим собой. Простой акт достижения автономии и отделенности является для него актом, приписывающим ему нечто, что ему должным образом не принадлежит,- акт Прометеева высокомерия. В самом деле, мы помним, что наказание Прометея заключалось в том, что его внутренности клевал орел ("Мне хотелось вырвать у себя желудок за то, что я так голодна"), тогда как он был прикован к скале. В одной из версий мифа Прометей при этом отчасти теряет свою отдельную индивидуальность и сливается со скалой, к которой прикован. Не предпринимая попытки полного истолкования мифа, кажется, что скала и орел могут рассматриваться как два аспекта матери, к которой он прикован (скала "гранитная грудь отчаяния") и которой он поедается (орел). Пожирающий орел и внутренности, восстанавливающиеся лишь для того, чтобы вновь быть выклеванными, вместе представляют собой кошмарную инверсию нормального цикла питания.
      Для шизофреника то, что он вспоминает кого-то, кто ему нравится, равнозначно тому, что он напоминает этого человека: быть похожим на некую личность равнозначно быть таким же, как этот человек, а следовательно, потерять индивидуальность. Поэтому ненавидеть и быть ненавидимым, по ощущениям, угрожает потерей индивидуальности меньше, чем любить и быть любимым.
      Мы постулировали, что основополагающий раскол в шизоидной личности представляет собой расщепление, отделяющее "я" от тела:
      "я"/(тело-мир)
      Подобное разделение рассекает собственное бытие индивидуума надвое таким образом, что ощущения "Я" развоп-лощается, а тело становится центром системы ложного "я".
      Полнота переживания разделена по линии раскола внутри бытия индивидуума "я"/тело.
      Когда это является первичным расщеплением или когда оно существует наряду с дополнительным вертикальным расколом "я"/тело/мир, тело занимает особенно двусмысленное положение.
      Два основных сегмента переживания можно выразить так:
      здесь там
      В дальнейшем они нормальным образом видоизменяются в:
      внутри (Я)
      снаружи (не-Я)
      Шизоидное расщепление разрушает нормальное ощущение "я", развоплощая ощущение "Я". Таким образом, заронено зерно постоянного схождения, слияния или путаницы на границе между "здесь" и "там", "внутри" и "снаружи", поскольку тело не твердо ощущается как "Я" в противоположность "не-Я".
      Только тогда, когда тело может быть таким образом отделено от других, все проблемы, затрагивающие связность/отделенность между отдельными целостными личностями можно начать разрабатывать обычным способом. Такому "Я" не нужно столь отчаянно оставаться закупоренным в своей защитной трансцендентности. Личность может походить на кого-то, не будучи этой другой личностью; чувства можно разделять, не смешивая и не сливая их с чувствами другого. Подобное разделение чувств может начаться лишь благодаря установлению четкого различия между "здесь-Я" и "там-не-Я". На данной стадии для шизофреника крайне важно подвергнуть проверке все тонкости и детали, лежащие на границе между "внутри" и "снаружи", и все, затрагивающее выражение и раскрытие того, что поистине принадлежит реальному "я". Таким путем "я" становится подлинно воплощенным "я".
      "Первый раз, когда я заплакала, вы совершили ужасную ошибку -вытерли мне слезы платком. Вы и понятия не имели, как мне хотелось ощущать льющиеся по лицу слезы. На худой конец у меня были некоторые чувства, находившиеся снаружи. Если бы вы только смогли слизать слезы языком, я была бы совершенно счастлива. Тогда бы вы разделили мои чувства".
      Джоан ссыпается множество раз на становление мертвой и желание быть мертвой. Пациент, говорит она, "действительно хочет быть мертвым и спрятанным там, где ничто не сможет его коснуться и вытащить оттуда".
      Мы ссылались на желание быть мертвым, на желание к небытию как, вероятно, на самое опасное желание, которое можно проследить. У шизофреника два главных мотива складываются в одну силу, действующую в направлении состояния смерти-в-жизни. Прежде всего, существует первичное чувство вины из-за неимения права на жизнь, и следовательно, в основном только на мертвую жизнь. Во-вторых, это, возможно, самая крайняя защитная позиция, которую можно принять. Человек уже не боится быть раздавленным, поглощенным и сокрушенным реальностью и жизненностью (неважно, возникают ли они в других людях, во "внутренних" чувствах или эмоциях и т. п.), поскольку он уже мертв. Будучи мертвым, человек не может умереть и не может убить. Тревоги, сопутствующие фантастическому всесилию шизофреника, подтачиваются жизнью в условиях фантастического бессилия.
      Джоан, поскольку она не могла быть не кем иным, как тем, чего хотели родители, и поскольку они хотели, чтобы она была мальчиком, могла быть лишь -ничем.
      "Мной необходимо было управлять и давать мне понять, чего вы от меня хотите. Тогда я была бы уверена, что буду вам нужна. Со своими родителями я не могла быть мальчиком, а они никогда не проясняли, чего еще они от меня хотят, кроме этого. Поэтому я попыталась умереть, став кататоничкой".
      Она излагает всю проблему очень кратко в следующем отрывке:
      "Когда я была кататоничкой, я пыталась стать мертвой, серой и неподвижной. Я думала, что матери это понравится. Она могла бы носить меня повсюду, будто куклу.
      Я ощущала себя так, словно сижу в бутылке. Я могла чувствовать, что все находится снаружи и не может меня коснуться.
      Я должна была умереть, чтобы воздержаться от умирания. Я знаю, это звучит безумно, но как-то один парень очень сильно ранил мои чувства, и мне захотелось прыгнуть на рельсы перед поездом метро. Вместо этого я стала немного кататоничкой, так что ничего не чувствовала. (Полагаю, ты должна была умереть эмоционально, а не то твои чувства тебя бы убили.) Верно. Полагаю, я скорее бы убила себя, чем причинила бы кому-нибудь боль".
      Существуют, конечно же, другие взгляды на приведенный выше материал и множество других его аспектов. Я преднамеренно сосредоточился в первую очередь на природе переживания Джоан ее истинною "я" и ее ложного "я" и надеялся показать, что такой взгляд, по-видимому, не искажает собственные свидетельства пациентки, да и истребует от нас отрицания "неподходящих" аспектов. В случае Джоан с нашей стороны была проведена минимальная реконструкция, поскольку она сама предоставила нам ясное заявление о феноменологии своего психоза, изложенное откровенным и простым языком. Однако, когда имеешь дело с пациентом, являюпгимся активным психотиком, приходится рисковать при переводе языка пациента на свой собственный, если не нужно делать доклад по-шизофренски. Такова наша проблема в следующем случае.
      11. ПРИЗРАК ЗАБРОШЕННОГО САДА: ОЧЕРК О ХРОНИЧЕСКОЙ ШИЗОФРЕНИЧКЕ
      ...ибо Истина выше любого сочувствия.
      МАКСИМ ГОРЬКИЙ
      Джулия, когда я ее узнал, находилась в отделении психиатрической лечебницы с семнадцати лет, то есть уже девятый год. За это время она стала типичной "недоступной и ушедшей в себя" хронической шизофреничкой. Она галлюцинировала и предавалась позированию и стереотипным, причудливым и непостижимым действиям. В основном она молчала, а когда говорила, это был главным образом "разложившийся, шизофренский" язык. По небрежности ей был поставлен диагноз "гебефрения" и проведен инсулиновый курс, но улучшений не наблюдалось. И не было предпринято каких-то особых попыток вернуть ей душевное здоровье. Можно было не сомневаться, что, будучи предоставленной самой себе, она быстро придет в полный физический "упадок", но о ее внешнем облике заботилась мать, а также медсестры.
      Из-за всевозможных странностей и в чем-то тревожащих вещей, которые она говорила и делала в то время, родители привели ее на прием к психиатру, когда ей было семнадцать. Беседуя с ней, психиатр отметил, что в ее невербальном поведении самом по себе нет ничего особенно необычного, но того, что она говорит, достаточно, чтобы поставить диагноз "шизофрения".
      Если пользоваться клиническо-исихиатрической терминологией, она страдала от деперсонализации, дереализации, аутизма, нигилистических маний и маний преследования и всесилия; у нее были идеи и фантазии о конце света, слуховые галлюцинации; наблюдалось обеднение аффектов и т. п.
      Она сказала, что беда в том, что она не является реальной личностью. Она пыталась стать личностью. В ее жизни не было счастья, и она пыталась найти счастье. Она чувствовала себя нереальной, и существовал незримый барьер между нею и остальными. Она была пустой и никчемной. Она беспокоилась из-за того, что она слишком разрушительна, и начала думать, что лучше ни до чего не дотрагиваться, чтобы не нанести никакого ущерба. Она очень много говорила о матери. Мать ее душила, не давала ей жить, и она матери никогда не была нужна. Если учесть тот факт, что мать советовала ей иметь больше подруг. ходить на танцы, носить красивые платья и т. п., эти обвинения казались явно абсурдными.
      Однако основное психотическое заявление, которое она сделала, состояло в том, что "ребенок был убит". Она была весьма неопределенна в подробностях, но сказала, что слышала, как об этом говорил голос ее брата (у нес не было брата). Впрочем, она гадала, не мог ли это быть ее собственный голос. Когда ребенка убивали, на нем была ее одежда. Ребенок мог быть ею самой. Она была убита либо своими руками, либо матерью -в этом она не была уверена. Она предлагала сообщить об этом в полицию.
      Многое из того, что говорила Джулия в семнадцать лет, знакомо нам по предыдущим главам. Мы можем понять экзистенциальную истинность ее заявлений, что она не является личностью, и как так может получиться, что она одновременно чувствует себя пустой и разрушительно могущественной. Но за этой чертой ее сообщения становятся "параболическими". Мы подозреваем, что ее обвинения против матери должны быть связаны с ее неудачей при становлении личностью, но на поверхности они кажутся необузданными и притянутыми за уши (см. ниже). Однако, именно когда она говорит, что "ребенок был убит", требуется зайти дальше здравого смысла, и она остается одна в некоем мире, который с ней никто не разделяет.
      Теперь я хочу исследовать природу психоза, по-видимому начавшегося в возрасте семнадцати лет, и, по-моему, лучше всего этим заняться, сперва рассмотрев ее жизнь до этого.
      Клиническая биография шизофренички
      Никогда нельзя с легкостью получить адекватное описание раннего детства шизофреника. Каждое исследование жизни любого пациента-шизофреника -это трудоемкая и творческая работа. Можно не делать чересчур сильного акцента на том, что "рутина" или даже так называемая динамически ориентированная история, составленная по итогам нескольких бесед, дают очень мало существенной информации, необходимой для экзистенциального анализа. В данном конкретном случае я виделся с матерью пациентки раз в неделю в течение нескольких месяцев и беседовал (по нескольку раз) с ее отцом, сестрой, которая была старше на три года и являлась единственной, и теткой (сестрой отца). Впрочем, ни один отчет о собирании фактов не является доказательством непредубежденности. Например, Серлз [43], по-моему, абсолютно правильно делает упор на существовании позитивных чувств между шизофреником и его матерью -находка, которая была проигнорирована большинством ученых. Я не питаю иллюзий насчет того, что настоящее исследование свободно от предубеждений, которых я не вижу.
      Отец, мать, сестра и тетка представляли собой действующий личностный мир, в котором росла пациентка. Именно жизнь пациентки в ее собственном межличностном микрокосме является ядром любой психиатрической клинической биографии. Поэтому подобная клиническая биография сознательно ограничена в охвате. Социально-экономические факторы более крупного сообщества, неотъемлемой частью которого являлась семья пациентки, прямо не связаны с интересующей нас темой. Это не значит, что подобные факторы не оказывают глубокого влияния на природу семьи и, следовательно, на пациентку. Но, точно так же, как цитолог заключает свои знания макроанатомии в скобки при описании клеточных феноменов, хотя и обладает такими знаниями, мы заключаем более крупные социологические вопросы в скобки как не имеющие прямого и непосредственного отношения к пониманию хода заболевания. Таким образом, я думаю, что клиническая биография, которую я излагаю, могла бы быть биографией девушки-работницы из Цюриха, представительницы среднего класса из Линкольна или дочки миллионера из Техаса. Очень сходные человеческие возможности возникают при межличностных взаимоотношениях людей, занимающих такое разное положение в обществе, как эти. Однако я описываю нечто, происходящее в двадцатом столетии на Западе, а не где-то еще, совершенно с одной и той же точки зрения. Я не знаю, каковы черты, составляющие сущность этого мира, которые порождают подобные возможности. Но мы, как врачи, не должны забывать, что происходящее за наложенными на нас самими собой барьерами может очень сильно изменять модели, выработанные внутри пределов нашего клинического межличностного микрокосма.
      Я почувствовал, что здесь необходимо это кратко констатировать, поскольку ощущаю, что клиническая психиатрия на Западе склонна к тому, что один мой друг-шизофреник назвал "социальной неуклюжестью", тогда как советская психиатрия, по-видимому, является "неуклюжей" скорее в межличностной сфере. Хотя я считаю, что клиническая биография обязана сосредотачиваться на межличностной сфере, это должно происходить так, чтобы не возникало закрытой системы, в принципе исключающей отношение к тому, что временно может для удобства помещаться в скобки.
      Итак, каждый из людей, с которыми я беседовал, имел свою собственную точку зрения на жизнь Джулии, но все они сошлись в том, что ее жизнь разбивается на три основных состояния, или фазы. А именно, было время, когда
      1) пациентка была хорошей, нормальной и здоровой девочкой, пока она постепенно не начала 2) быть плохой, делать и говорить вещи, вызывавшие страдание и в целом "приписываемые" непослушанию и испорченности, пока
      3) это не вышло за все терпимые границы, так что ее можно было считать лишь совершенно сумасшедшей.
      Раз родители "знали", что она сумасшедшая, они винили себя за то, что не поняли этого раньше. Ее мать сказала:
      "Я начала ненавидеть те ужасные вещи, которые она мне говорила, но потом увидела, что она ничего не может поделать... она была такой хорошей девочкой. Потом она стала говорить такие жуткие вещи... если бы мы только знали. Разве мы были не правы, считая, что она ответственна за то, что говорит? Я знала, что в действительности она не могла иметь в виду те жуткие вещи, о которых она мне говорила. В известной степени я виню себя, но в известной степени я рада, что, в конце концов, это болезнь, но если бы я только не ждала так долго, прежде чем привести ее к врачу".
      Что точно подразумевается под "хорошей", "плохой" и "сумасшедшей", мы еще не знаем. Но мы уже узнали очень много. Сначала, как вспоминают теперь родители, Джулия, конечно же, действовала таким образом, что родителям казалось, будто все в порядке. Она была хорошей, здоровой и нормальной. Затем ее поведение изменилось так, что она действовала в контексте того, что все значимые другие в ее мире единодушно признали как "плохое", пока через короткое время она не стала "сумасшедшей".
      Это не говорит нам ничего о том, что делал ребенок, чтобы быть в глазах родителей хорошим, плохим или сумасшедшим, но снабжает нас важной информацией о том, что изначальная модель ее действий находилась в полном соответствии с тем, что родители считали хорошим и похвальным. Затем она какое-то время была "плохой", то есть "выдала" те самые вещи, которые родители больше всего не хотели видеть и слышать с ее стороны или полагать, что они в ней существуют. В данный момент мы не можем сказать, почему получилось именно так. Но то, что она была способна говорить и делать подобные вещи, казалось родителям почти невероятным. Все это произошло совершенно неожиданно. Сперва они пытались не обращал, на это внимания, но но мере тою как натиск усиливался. они начали неистово бороться, чтобы его отразить. Поэтому все испыпали обложение, когда, вместо того чтобы, как обычно, сказать, что мать не дает ей жить, она заявила, что мать убила ребенка. Теперь все могло быть прощено. "Бедняжка Джулия была больна. Она не отвечала за свои слова. Как я могла хоть на секунду поверить, что она имеет в виду то, что мне говорит? Я всегда пыталась делать все, что в моих силах, чтобы быть ей хорошей матерью". У нас будет случай вспомнить эту последнюю фразу.
      Три эти стадии в эволюции идеи психоза члены семьи охарактеризовали очень буднично: хорошая -плохая - сумасшедшая. Так же важно обнаружить манеру, в которой люди из мира пациентки рассматривали ее поведение, как и получить историю ее поведения самого по себе. Я попробую убедительно продемонстрировать это ниже, а сейчас хотел бы пронаблюдать одну существенную деталь в ее истории - такой, какой она была рассказана родителями.
      Они не замалчивали факты и не вводили в заблуждение. И отец, и мать стремились помочь и в целом преднамеренно не утаивали информацию о действительных фактах. Существенно здесь то, как факты не принимались в расчет или, скорее, как очевидный подтекст фактов не принимался в расчет или отрицался. Нам, вероятно, лучше всего представить краткую историю жизни девушки, сперва сгруппировав события в соответствии с моделью родителей. Описание дается преимущественно со слов матери.
      Фаза I: Нормальный и хороший ребенок
      Джулия не была требовательным ребенком. От груди ее отучили без труда. Мать не знала никаких беспокойств с того дня, когда прекратила подкладывать подгузники,- Джулии тогда был год и три месяца. С ней никогда не было "хлопот". Она всегда делала то, что ей велели.
      Вот основные материнские обобщения, подкрепляющие заявление, что Джулия всегда была "хорошей" девочкой.
      В общем, это описание ребенка, который некоторым образом никогда не жил, ибо действительно живой ребенок требователен, вызывает хлопоты и никоим образом никогда не делает то, что ему велят. Вполне возможно, что ребенок никогда не был таким "совершенным", каким хотела мне его представить мать, но крайне существенно то, что именно такая "хорошесть" является у г-жи X. идеалом совершенства ребенка. Возможно, этот ребенок не был так "совершенен", как описанный; возможно, мать заставляли утверждать это какие-то дурные предчувствия, в чем я ее никоим образом не виню. Решающим же мне кажется то, что г-жа X., очевидно, воспринимает только то, что я воспринимаю как выражение внутренней мертвенности в ребенке, а она - как предельную хорошесть, здоровье и нормальность. Поэтому существенный момент заключается не в том,-если мы думаем не просто о пациентке, абстрагированной от своей семьи, а скорее о всей системе взаимоотношений в семье, частью которых являлась Джулия,-что ее мать, отец и тетка описывают экзистенциально мертвого ребенка, а в том, что ни один из взрослых в ее мире не понимает разницы между экзистенциальной жизнью и смертью. И наоборот, состояние экзистенциальной смерти заслуживает их наивысшую похвалу.
      Давайте по очереди рассмотрим каждое из утверждений матери.
      1. Джулия не была требовательным ребенком. Она действительно никогда не плакала, когда была голодна. Она никогда не сосала слишком энергично. Она никогда не допивала рожок до конца. Она вечно "хныкала и вякала". Она не очень быстро набирала в весе. "Она никогда ни в чем не нуждалась, но я чувствовала, что она никогда не была удовлетворена".
      Здесь мы имеем описание ребенка, чьи оральные жадность и голод никогда не находили выхода. Вместо здорового, энергичного выражения инстинкта в сильном, возбужденном плаче, энергичном сосании, опустошении рожка с последующим сном от насыщения и довольства она постоянно беспокоилась, казалась голодной, однако, когда eй давали рожок, сосала несистематично и никогда не удовлетворялась. Есть искушение попытаться восстановить эти ранние переживания с точки зрения младенца, но здесь я хочу ограничить себя лишь наблюдаемыми фактами, которые вспомнила мать через двадцать с лишним лет, и делан, наши построения только на их основании.
      Как утверждалось выше -и это, по-моему, важный момент, когда размышляешь об этиологических факторах,- один из важнейших аспектов этого отчета состоит не просто в том, что мы получили портрет ребенка, который, будучи физически живым, экзистенционально не становится живым, а в том, что мать настолько неверно понимает ситуацию, что продолжает наслаждаться в воспоминаниях лишь теми аспектами поведения ребенка, которые являются самыми мертвыми. Мать не тревожит, что ребенок не кричал "требовательно" и не осушал рожок. То, что Джулия этого не делала, ощущается ею не как угрожающий провал основополагающих оральных инстинктивных побуждений найти выражение и осуществление, но единственно как признак "хорошести".
      Г-жа X. неоднократно делала акцент на том, что Джулия никогда не была "требовательным" ребенком. Это не означало, что она сама не была щедрой личностью. В сущности, она "отдала свою жизнь" Джулии, как она это выразила. Мать никогда не питала в ее отношении больших надежд: "Я просто позволяла ей идти своим собственным путем". Однако именно тот факт, что Джулия с самого начала никогда ничего не требовала, по-видимому, главным образом и поощрял мать давать ей так много, что она и делала.