Мы расстались с тремя спутниками, дружески пожав им руки, и пустились в обратный путь. Моей единственной мечтой теперь было - сохранить силы настолько, чтобы как-нибудь дотащиться до Флоресты. Отсюда в лодке или баркасе можно было добраться до устья Жавари и обождать там парохода, который доставил бы меня обратно в Соединенные Штаты, где я мог бы наесться досыта и вдоволь отдохнуть...
      Джунгли не казались мне больше прекрасными и потеряли в моих глазах свою прелесть. Теперь я боялся их, - здесь царили ужас и смерть.
      Я боялся леса, я хотел убежать из него. Он казался мне ловушкой со своей непроницаемой стеной растительности, со своим зловещим мраком и влажной предательской почвой. Я жаждал открытого места, боролся за него, как пловец борется за воздух, чтобы не потонуть.
      Истощенный от голода, ослабевший от лихорадки, удрученный мыслью о смерти, но подхлестываемый возбуждающими средствами и жаждой жизни, я двинулся с моими двумя спутниками в обратный путь, из мира неизвестного к миру людей, - к жизни.
      Глава X ГИБЕЛЬ ТОВАРИЩЕЙ
      На второй день нашего обратного путешествия с нами произошло необыкновенное приключение. Вероятно, не более, чем в двухстах ярдах от тамбо, где мы провели ночь, раздался какой-то шум. Вслед затем мы увидели человеческое существо. Наше удивление не имело границ. Кто смел нарушить покой девственного леса и кто был так бесстрашен, что шел один в этих мрачных джунглях? Это был молодой индеец. Он осторожно приближался к нам, когда Джером заговорил с ним на непонятном мне языке. Индеец был великолепно сложен, кожа его была гладкая, как полированная бронза. Одежда его ограничивалась поясом из древесной коры и головным убором из перьев, какой носят североамериканские индейцы.
      Он был вооружен трубкою для выдувания стрел; кроме того, у него была небольшая резиновая сумка, наполненная коричневым веществом - сильно действующим ядом кураре. Он объяснил Джерому, что его племя жило в большом общем доме, в двадцати четырех часах ходьбы от этого места, что он весь день гнался за тапиром, но потерял его след и теперь возвращается домой. Мы сели на землю и некоторое время осматривали друг друга, Первый раз мне представился случай видеть духовое ружье и отравленные стрелы не в музее, а в жизни, где они являются необходимой принадлежностью человека. Пользуясь Джеромом в качестве переводчика, я попросил индейца продемонстрировать способ употребления духового ружья, на что он охотно согласился. Вскоре мы услышали в верхушках деревьев болтовню обезьян. Заложив одну из тонких отравленных стрел в десятифутовую трубку, индеец навел оружие на одну из обезьян, набрал в легкие воздуха и выдул стрелу. С едва слышным свистом вылетела из трубки стрела и вонзилась обезьяне в бедро. Индеец быстро вложил в трубку вторую стрелу и пустил ее в другую обезьянку. Стрела попала в плечо, но только скользнула по нему и упала обратно на землю. Индеец побежал за первой обезьяной и принес ее мне. Она казалась крепко уснувшей; никаких признаков агонии не было заметно; тем не менее через пять-шесть минут сердце ее перестало биться. Другая обезьяна прыгнула было на ветку, но тут же выпустила ветку, упала на землю и через несколько минут околела. Я был поражен быстрым действием яда: животные были лишь слегка ранены, вторая только поцарапана, и тем не менее они околели так скоро, будто уснули. Мне посчастливилось сделать моментальный снимок с индейца в тот момент, когда он выдувал стрелу. Это была моя последняя фотография, снятая в джунглях. Индеец вскоре покинул нас, и мы продолжили наш путь. Возвращение по прежней тропинке представляло некоторые преимущества. Хотя кустарник успел уже заглушить ее, но мы шли по знакомой местности; кроме того, нам не нужно было терять времени на постройку тамбо мы пользовались старыми.
      С некоторого времени Джером стал жаловаться на онемение пальцев на руках и ногах и на увеличивающуюся слабость сердца, которая делала мучительным каждый шаг. Маркез и я старались подбодрить его, но я был уверен, что несчастный знал, какая страшная болезнь подкралась к нему. Та оживленность и бодрость, с которой мы проходили этими местами раньше, совсем покинули нас. Лишения, голод, наркотики притупили наши чувства. В голове была одна упорная мысль: как бы добраться домой. Каждый удар мачете по кустам, каждый шаг вперед приближал нас к дому и к спасению.
      К ночи мы подошли к старому тамбо No 7. Мы так устали, что в течение дня даже не делали попытки подстрелить дичь. Единственной нашей пищей были две обезьянки, убитые индейцем; мы сварили их и жадно съели. С трудом развесили мы гамаки и обессиленные повалились в них.
      После полудня мы спустились с холма и очутились перед огромным болотом. Маркез шел впереди, и мы, переходя через болото, на несколько минут потеряли его из виду. Я заметил в воде около меня какое-то странное движение и вглядевшись увидел гибкие туловища болотных змей, извивавшиеся между ветвями и камышами. Бразильцы называют этих змей харарака. Змеи были очень ядовитые, однако за себя я не боялся, так как у меня были высокие сапоги из толстой буйволовой кожи; но мои спутники были босые, и им грозила большая опасность. Я сделал Джерому предостережение, и он стал палкой разбивать вокруг себя камыши. Мы полагали, что прошли благополучно через это змеиное логовище, но когда догнали Маркеза на твердой земле, увидели, что ошиблись. Он стоял наклонившись вперед, и при нашем приближении повернул к нам лицо, искаженное от страха. Он указал на свою правую ступню, и мы увидели на коже два крошечных пятнышка следы змеиных зубов. В молчаливом отчаянии мы опустились на землю рядом с ним. Несчастный широко раскрытыми глазами уставился в землю и сидел, скорчившись, в ожидании болей, предвестника неизбежного конца. Я велел Джерому высыпать немного пороха, а сам стал высасывать рану; затем достал хирургический нож и сделал им глубокий надрез выше места укуса. Джером посыпал рану порохом и приложил к ней горящую спичку.
      Маркез безропотно выдержал пытку и даже не дрогнул при взрыве пороха. Устроив его возможно удобнее, мы печально уселись рядом с ним, следя за его страданиями.
      Тяжело видеть, как умирает человек, но при таких обстоятельствах это было особенно прискорбно. Маркез был крепкого сложения и как нельзя более подходил для тяжелой работы добывателя каучука. Это он со своим знанием джунглей руководил нами во время экспедиции и вел нас через девственный лес, где человеку так легко затеряться. К тому же он был добрым и отзывчивым товарищем. Во всех наших затруднениях мы обращались к нему за советом. Он знал язык диких лесных зверей, он находил всегда выход из трудного положения. И вот теперь этот чудный товарищ, единственный человек, который мог бы вывести нас из лабиринта, угасал на наших глазах.
      К четырем часам его дыхание сделалось затрудненным, а несколько минут спустя он испустил последний вздох. Умер он спустя три часа после укуса змеи. Вторично в течение этой роковой экспедиции мне пришлось копать могилу своим мачете. Джером был так слаб, что едва мог помогать мне, да и я сам находился в таком состоянии, что после каждого удара мачете должен был отдыхать.
      В этот день мы поздно добрались до тамбо No 6; Джером едва держался на ногах. Нельзя было больше закрывать глаза на его болезнь; у него была бери-бери, и в нашем положении не было ни малейшего шанса на выздоровление.
      Мы развели костер и повесили гамаки, но еды не было ни кусочка. С отчаяния жевали пальмовые листья.
      На следующее утро я был так слаб, что мне понадобилось несколько минут, чтобы выбраться из гамака и встать на ноги. Джером тоже постарался было встать, но тут же упал на землю и встал только с моей помощью. Затем мы оба, несчастные инвалиды, попытались взвалить на плечи каждый свою ношу, но Джером не смог этого сделать и должен был бросить все свои вещи.
      Я сам чувствовал себя прескверно. Лекарства уже не оказывали на меня прежнего действия, так как мой организм привык к постоянному их употреблению, и лихорадка овладела мной с новой силой.
      С этого времени воспоминания мои становятся смутными. Я знаю, что временами я бредил, так как, когда сознание случайно ко мне возвращалось, я заставал себя произносящим какие-то странные фразы. И в периоды просветления рассудка моим умом безраздельно владела одна мысль - о бесконечных страшных джунглях. Ни один моряк, потерпевший кораблекрушение и лишившийся рассудка, носясь на плоту по волнам океана, не испытывал такой ненависти к окружающему его морю, какую я чувствовал к яркой, однообразной зелени бесконечного леса.
      К полудню ноша на спине сделалась невыносима, и я решил пожертвовать своим ценным грузом. Я бросил камеру, непроявленные пластинки, все реактивы и четыре коробки с золотым песком. Себе я оставил одну коробку с золотом, несколько коробок с проявленными пластинками, автоматический револьвер, 56 пуль и мачете. Подкожный шприц и несколько ампул я все-таки сохранил.
      Мы прошли не более четверти мили, как Джером упал в изнеможении. Несчастный заявил, что он больше не в силах бороться, и просил меня ускорить неизбежный конец, всадив ему пулю в лоб. Перспектива потерять последнего товарища вывела меня из состояния оцепенения, в котором я находился. Я дотащил Джерома до сухого места, собрал сухие ветви и листья и развел костер. Джером меня больше не узнавал. Он лежал у костра, тяжело дыша; судороги исказили его лицо; он беспрерывно бормотал что-то, временами пристально смотрел на меня и разражался резким, страшным смехом, от которого мороз пробегал по коже. В полном отчаянии я бросился на землю около костра. Не знаю, сколько времени я пролежал. Пронзительный, жуткий крик вывел меня из столбняка. Было уже темно, и костер догорал. Джером тоже попытался подняться на ноги. Он был страшен: с побагровевшим лицом и глазами, выходившими из орбит, он стоял на одном колене, потом вдруг упал головой вперед в догорающий костер. Все это я увидел, будто в тумане, а затем снова лишился чувств... Была ночь, когда я несколько пришел в себя. Костер погас, в лесу было темно и тихо; только где-то зловеще кричала сова, "мать луны". Несчастный Джером спокойно лежал среди золы. У меня не хватало ни силы, ни мужества оттащить его труп. Содрогаясь от ужаса, я взглянул на него в последний раз и, не имея сил идти, пополз на четвереньках в кусты, как больная, побитая собака.
      За последние восемь дней я почти куска не имел во рту, за исключением мяса обезьяны, убитой молодым индейцем и сваренной в тамбо No 7. Лихорадка не выпускала меня из своих цепких рук, и я находился один в абсолютно дикой местности, более чем в ста милях от человеческого жилья. Теперь я понимал, что значит для человека борьба за жизнь. Я ни минуты не сомневался, что для меня наступил конец. Я понимал, что не было положения, более безнадежного, что ни один человек не мог остаться в живых при таких условиях. И тем не менее я не хотел сдаваться.
      Всю ночь я полз вперед, не думая о направлении, но уверенный, что двигался не в круговую, а вперед. И все эти долгие часы мне грозила ежеминутная опасность встретиться с каким-нибудь зверем и очутиться в его власти.
      Сырая прохлада наступающего утра, обычная в этих местностях, освежила меня и привела опять в сознание. Одежда моя превратилась почти в лохмотья и была вся в грязи, руки и лицо были изодраны, а колени представляли сплошную рану.
      Глава XI
      СРЕДИ КАННИБАЛОВ МАНГЕРОМАСОВ
      Смутно я помню, что услышал лай собак и пополз на этот звук. Потом, как сквозь сон, я увидел каких-то мужчин, женщин и детей и большой круглый дом; я увидел попугаев с блестящими яркими перьями и услышал их пронзительные крики. Припоминаю еще, что маленькая курчавая собачка подбежала ко мне и начала лизать мне лицо. Больше я ничего не помню. Очнувшись, я увидел, что лежу в гамаке в большой темной комнате. До меня доносились человеческие голоса, а затем кто-то наклонился надо мной и посмотрел на меня. Тут я опять потерял сознание. Когда я вторично очнулся, около меня стояла старуха, державшая в руках тыквенный кувшин с бульоном. Я медленно выпил его, не чувствуя голода. Губа старухи была проткнута каким-то странным куском дерева, и вся фигура ее показалась мне совершенно фантастической. Я закрыл глаза и снова уснул.
      На пятый день, как я узнал позднее, сознание вернулось ко мне, лихорадка спала, и я в состоянии был понять, что попал в деревню индейского племени мангеромасов. Я был беспомощен, как ребенок, но казалось совершенно невероятным, что я вообще вырвался из когтей смерти. Это чудо сотворили индейцы своим умелым уходом и своими подкрепляющими напитками. Они кормили меня через определенные промежутки времени, поили растительным отваром против лихорадки, и таким образом вернули меня
      к жизни.
      К счастью, мои очки не пострадали во время последних странствований по лесу, так как были закреплены за уши, и я нашел их на своем месте, когда пришел в сознание. Изодранная охотничья куртка лежала на полу, под гамаком, и я первым делом удостоверился, уцелели ли вещи в карманах. Все оказалось в сохранности - и проявленные пластинки в коробках, и золотой песок, и мой подкожный шприц, которым я немедленно сделал себе впрыскивание, к удивлению окружавших меня индейцев.
      Когда я окреп настолько, что мог приподняться, я стал осматриваться. Большое помещение, в котором я находился, оказалось огромным домом в 40 футов вышиной и в 150 футов в поперечнике. Крышей служили пальмовые листья, а стены состояли из стволов дерева пачиуба. Этот дом назывался "малока", и был коммунальным жилищем всего племени, состоявшего, как я узнал позднее, из 258 членов. Дверь и круглая дыра в крыше были единственными отверстиями этого огромного строения. Дверь была очень низкая, не более четырех футов, так что входить в дом можно было, только сильно согнувшись. Вечером, около 6 часов, отверстие закрывалось выдвижной дверью, которая так плотно прилегала, что за все свое пребывание я не заметил ни одного москита, ни одной мошки в темной, прохладной комнате.
      На следующий день я мог выйти из гамака, но не был в состоянии ни стоять, ни ходить без помощи двух женщин, которые повели меня к предводителю племени. Это был хорошо упитанный мужчина, отличавшийся от своих соплеменников более нарядным одеянием. У него была приятная, добродушная улыбка, при которой обнажался ряд белых, острых зубов. Эта улыбка внушила мне некоторую надежду я знал, что мои спасители пользовались весьма нелестной репутацией. Я был готов к новым испытаниям, - после той гаммы ужасов, которые мне пришлось испытать в джунглях, чувства мои притупились, и к грозящей опасности я относился совершенно безучастно.
      Я обратился к предводителю на португальском языке, которому научился во время моего пребывания во Флоресте; потом перешел на испанский; но он только отрицательно качал головой; все мои старания оказались бесполезными. Занимая неисследованную область и не имея общения ни с белыми людьми, ни с бразильцами, ни с туземцами, жившими у реки, индейцы не понимали языка белых. Он мимикой дал мне понять, что гамак в моем распоряжении, и что никто не посмеет меня тревожить. Я, в свою очередь, жестами постарался ему объяснить, что со мною произошло. Он кивнул головой, и аудиенция кончилась. Меня отвели обратно к моему гамаку, где я мог спать и есть сколько угодно.
      Теперь я с интересом стал присматриваться к окружавшим меня людям. У каждого мужчины были воткнуты в хрящ носа два пера; издали они казались усами. Предводитель племени носил накидку из перьев, спускавшуюся до колен; это были перья птицы "мутум", связанные вместе в виде передника. Женщины не носили никакой одежды; единственными украшениями их были овальный кусок дерева, проткнутый через нижнюю губу, и узоры на лице, руках и туловище. Любимыми цветами являлись красный и черный; для татуировки они употребляли плоды местных растений; выжимая мякоть плодов и окунув пальцы в сильно окрашенный сок, они проводили красный круг вокруг каждого глаза, а затем обводили его еще большим, черным кругом и, наконец, проводили две красные полосы от висков к подбородку.
      В "малоке" помещалось около 65 семейств, из которых каждое имело свое маленькое хозяйство, не отделенное никакими перегородками. Столбы, поддерживавшие крышу, служили единственным разделением индивидуальных хозяйств. Мужчины натягивали свои гамаки между столбами таким образом, что получался треугольник, в середине которого всегда горел костер. Здесь женщины жарили дичь, которую им приносили мужья-охотники. Мужчины спали в гамаках, женщины с детьми - на земле под гамаками. У них имелись циновки, сотканные из растительных волокон и окрашенные соком растений "уруку" и "генипапа", или же они спали на шкурах ягуаров и трехпалых ленивцев.
      Гостеприимство моих новых друзей было безгранично. Предводитель назначил для ухода за мной двух молодых девушек. Принимая во внимание их исковерканные губы и непомерно развитые животы, их ни с какой точки зрения нельзя было считать привлекательными; но они были очень добры и услужливы, следили за мной, когда я пытался ходить, и поддерживали, когда у меня не хватало сил. Они приготовляли особый род бульона, который был замечательно вкусен; но были и такие блюда, от которых тошнило, и я должен был есть их, скрепя сердце.
      Однажды предводитель приказал мне явиться к его семейному очагу и пообедать с ним. Обед состоял из жареной рыбы, которая была восхитительна; за ней последовали печеные попугаи с жареными бананами, что было тоже вкусно, а затем суп, который я не мог проглотить. От первого глотка меня чуть не вырвало: мясо, из которого был сварен суп, было совсем тухлое, а травы такие горькие и с таким неприятным запахом, что у меня захватило дух. Предводитель посмотрел на меня и нахмурился. Тогда я вспомнил джунгли, голод и все ужасы, которые мне пришлось пережить, и, закрыв глаза, проглотил свою порцию.
      Кроме главного предводителя, были еще два заместителя на случай его болезни или смерти. Все трое носили передники из перьев птиц: арары, мутум и трубача. Эти передники, покрывавшие плечи и живот, изготовлялись молодыми девушками, желавшими стать фаворитками предводителя или его заместителей. Они работали над таким передником по нескольку месяцев и затем подносили тому предводителю, чьей благосклонности домогались.
      Предводители имели несколько жен, но рядовым членам племени не разрешалось иметь больше одной. Кроме передников из перьев, девушки изготовляли еще другие украшения для предводителей: они составляли ожерелья из зубов аллигатора и пекари, из плодов растительной слоновой кости (пальма-тагуа) и раскрашенных кусочков дерева, а также плели красивые гамаки, окаймляя их пушистыми хвостами белок и лесных кошек.
      Мангеромасы отличались, по-видимому, хорошим здоровьем. За все пять недель моего пребывания среди них я не слышал ни об одном случае лихорадки или какой-либо другой болезни. Когда кто-нибудь умирал, тело уносилось далеко в лес, где разводили костер и сжигали труп. Затем все спешили покинуть это место и больше туда никогда не возвращались - из боязни "духа смерти".
      Мужчины были хорошими охотниками, знатоками по части стрел, луков и духовых ружей, и никогда не возвращались домой без добычи. На первый взгляд мужчины могли показаться ленивыми, но им, действительно, некуда было спешить, и другой заботы, кроме охоты, у них не было. Деньги им были совсем неизвестны.
      Мне разрешили разгуливать совершенно свободно, и я всегда с благодарностью буду вспоминать ту приветливость, с которой обращались со мной эти "дикари". Часто по утрам я сидел на пне дерева, перед малокой и беседовал с предводителем, особенно заботившимся о моем здоровье. Мы сидели часами и беседовали. Иногда он указывал на какой-нибудь предмет и говорил индейское его название, которое я повторял до тех пор, пока не произносил правильно. Таким путем я постепенно стал немного понимать язык моих хозяев и научился отвечать на их вопросы. Они никогда не смеялись над моими ошибками, но повторяли несколько раз слово, пока я не запоминал его.
      Слово предводителя было законом, и все должны были безапелляционно подчиняться его решениям; однажды мне довелось видеть его в качестве верховного судьи.
      Как-то раз я отправился на охоту с двумя молодыми индейцами, из которых один был тем самым, с которым мы повстречались в лесу на нашем обратном пути, недалеко от рокового тамбо No 3. Звали его Рере.
      Мы прошли не более мили, как на противоположном берегу речки увидели кабана, рывшего корни. Мы находились на небольшом возвышении под прикрытием кустарника, а кабан был на виду. Мои спутники почти одновременно приложили стрелы к тетиве.
      Кабан упал на том месте, где стоял. Связав ему ноги лианами, мы перекинули его через шест и понесли в малоку. Всю дорогу оба индейца спорили, кому принадлежал кабан, и от времени до времени клали убитое животное на землю и начинали жестикулировать и препираться. Я думал, что у них дойдет до драки. Наконец, они обратились ко мне, как к третейскому судье, но я заявил, что стрелы летели с такой быстротой, что мой глаз не мог уследить за ними, а потому я не могу сказать, чья стрела первая попала в цель.
      За несколько ярдов от дома охотники стали опять браниться, и вокруг них собралась толпа, принимавшая сторону то одного, то другого. Мой совет разделить кабана пополам был отклонен. В конце концов спор разросся до таких размеров, что предводитель прислал гонца узнать о причине шума и донести ему.
      После ухода гонца толпа стала расходиться, и спорщики успокоились. Гонец скоро снова вернулся с известием, что предводитель хотел лично разобрать это дело и отдал приказание собраться всем в малоке. Вождь нарядился в новое яркое одеяние из перьев, лицо вымазал свежим слоем красной краски, а в ноздри вставил новые перья мутум. Он лежал в гамаке, сплетенном из цветных растительных волокон и украшенном многочисленными беличьими хвостами. На противоположной стороне костра, у которого сидел предводитель, лежал кабан, а по бокам его стояли, вытянувшись в струнку, оба охотника с бесстрастными лицами. Вокруг тяжущихся лицом к вождю полукругом расселись на корточках все остальные мангеромасы. Предводитель рукой указал мне место на полу рядом с его гамаком. Охотники рассказали, как было дело, взглядывая иногда на меня, чтобы я кивком головы подтвердил правильность их рассказа. Предводитель выслушал охотников, не проронив ни звука, затем некоторое время смотрел на толпу пристальным, немигающим взглядом и, наконец, проговорил: "Кабан принадлежит мне. Ступайте"!
      Вопрос был решен, и никому и в голову не пришло выразить свое неудовольствие или несогласие с этим мудрым приговором.
      Глава XII ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ МАНГЕРОМАСОВ
      Жизнь моя среди мангеромасов протекала без особенных приключений, по крайней мере, в сравнении с тем, что мне пришлось раньше пережить в джунглях, однако я не раз был на волосок от смерти. Однажды утром я бродил в лесу с двумя мангеромасами в поисках дичи. Мне было жарко, и я очень устал, а потому обрадовался при виде ручейка, что протекал близ малоки. Я уже нагнулся, чтобы утолить жажду, как вдруг резкий окрик позади заставил меня обернуться; вслед за тем сильная рука отшвырнула меня прочь от ручья.
      - Яд! - коротко ответил на мой сердитый вопрос спутник.
      Затем он объяснил мне, в чем дело. Оказывается, мангеромасы часто отравляют речки ниже того места, где они берут питьевую воду, с целью отделаться от своих врагов. Как раз в это время разнесся слух, что отряд перуанских добывателей каучука направлялся вверх по течению речки, а это всегда вызывало беспокойство среди индейцев. Перуанцы часто нападают на индейские поселения и похищают девушек. Неудивительно, что мангеромасы ненавидят перуанцев и не останавливаются ни перед чем, лишь бы уничтожить их. Отравление рек производится посредством корня растения из семейства Lonchocarpus, встречающегося повсеместно в долине Амазонки. Для отравления воды берут корни растения, раздавливают их и полученную мякоть бросают в воду. Все - и животные, и люди, имеющие несчастье напиться воды, неминуемо погибают.
      За все время моего пребывания среди мангеромасов, я не заметил признаков идолопоклонства, хотя они были чистейшие язычники. Они слепо верили в добрых и злых духов. Добрый дух, уже в силу своего характера, не мог причинить им вреда, а потому им не приходилось особенно заботиться о нем. Злой дух, как более активный, причинял им больше хлопот; ему приписывали все жуткие ночные звуки в джунглях - завывания и стоны; мангеромасы уверены, что он подстерегает одиноких путников и пожирает их.
      Желая позабавить однажды моих приятелей индейцев, я взял увеличительное стекло и посредством него зажег сухие сучья. Вокруг меня собралась группа индейцев, с интересом наблюдавших за моими манипуляциями, но когда вслед за дымом вспыхнуло пламя, они перепугались и побежали к предводителю. Предводитель вышел из дома и подошел ко мне со своей обычной улыбкой. Он попросил меня показать ему, что я сделал. Я повторил опыт. Вождь пришел в восторг и попросил меня подарить ему стекло. Пришлось, скрепя сердце, выполнить его просьбу.
      Вскоре я услышал, что двое перуанцев попались в западню, специально поставленную для этой цели. Несчастные провели целую ночь в яме, в девять футов глубиной, и на следующее утро были обнаружены партией охотников, которые немедленно убили их неотравленными стрелами, употребляемыми для крупной дичи. В противоположность североамериканским индейцам, мангеромасы никогда не подвергают пыткам своих пленных, а убивают их на месте.
      Западня для ловли врагов, устраиваемая мангеромасамr, при всей своей простоте, очень остроумна. В земле вырывают яму в девять футов глубиной и восемь футов шириной. Яму искусно маскируют сухими листьями и ветками. Покрышка балансирует на палке таким образом, что от малейшей тяжести на любой части она поворачивается и сбрасывает предмете яму, откуда невозможно выбраться: стены ямы наклонны, причем самая широкая часть ямы внизу, а кверху она постепенно суживается.
      Другой вид западни, который мне удалось осмотреть, представлял собой небольшое пространство земли, густо усеянное зазубренными костями иглистого ската. Эти кости слегка смачиваются ядом кураре и сверху маскируются сухими листьями. Они глубоко ранят босые ноги перуанцев, и смерть наступает очень быстро. Имеется еще и третий способ ловли людей при помощи духового ружья, устанавливаемого на тропинке и действующего автоматически.
      Поимка врагов влечет за собой торжества и пир, сопровождаемый религиозным ритуалом. Так было и с двумя перуанцами, попавшимися в западню. Сторожевые воины отрезали у трупов руки и ноги, вытащили из их туловища стрелы и отправились с рапортом к вождю. Он, видимо, был очень доволен, но ограничился только кивком головы. Все племя мангеромасов стало готовиться к большому пиршеству. Развели костры, вымыли горшки и кувшины. Затем последовала ужасная сцена. Я поспешил к своему гамаку и притворился спящим, так как знал, что иначе мне придется разделить их трапезу - трапезу, состоящую из человеческого мяса! С меня было достаточно видеть, как они срезали мясо с рук и ног и поджаривали эти деликатесы на жиру тапира.
      Глядя, как мангеромасы наклонялись над горшками, ожидая, когда изжарится мясо, я думал невеселые думы. Кто знает, говорил я себе, не очутятся ли скоро мои собственные конечности в этих же самых горшках и кастрюлях? Я утешал себя мыслью, что индейцы всегда держали данное ими слово. Правда, они были жестоки, но только с врагами, за друзей же стояли горой. А вождь считал меня своим другом и обещал, что меня не съедят ни в жареном, ни в вареном виде. А потому я считал, что могу спать спокойно.
      Давно уже мне хотелось посмотреть, как охотники приготовляют яд кураре, действующий так быстро и безболезненно и позволяющий есть убитую отравленными стрелами дичь без вредных последствий. Только троим из всего племени был известен секрет изготовления ядовитой смеси, хотя оба растения, из которых добывались ядовитые соки, были общеизвестны. Одно из них - вьющееся растение, встречающееся вблизи речек; стебель его, около двух дюймов в поперечнике, покрыт грубой сероватой корой; растение дает плоды, формой похожие на яблоко, но с очень горькой мякотью. Второе растение тоже ползучее, с маленькими голубоватыми цветами; на выделку яда употребляются только его корни. Их раздавливают и несколько дней вымачивают в воде. Три воина, специалисты по составлению этого яда, сами собирали растения один раз в месяц. По возвращении они немедленно приступали к работе: мелко нашинковав первое растение, клали в глиняный горшок, куда примешивали раздавленную мякоть корешков второго растения. Затем горшок ставили на огонь и давали тихонько кипеть в течение нескольких часов. После этого из горшка вынимали все обрезки и выкидывали, как ненужные больше, и прибавляли несколько больших черных муравьев - тукандейра, укус которых опасен для человека. Смесь медленно кипятят до следующего утра, пока она не превратится в густую жидкость коричневого цвета. Затем яд пробуют на нескольких стрелах и перекладывают в маленький глиняный горшок, покрыв куском звериной кожи.
      Мангеромасы всегда носят с собой небольшую резиновую сумку, содержащую несколько драхм яда. Сумка привязана к поясу с левого бока, и охотники соблюдают величайшую осторожность при употреблении яда и стрел: самая легкая царапина такой стрелою влечет за собою немедленную смерть.
      Когда я оправился и окреп настолько, что мог подумывать о своем возвращении в цивилизованный мир, я затронул эту тему в разговоре с вождем. Он ответил очень любезно, обещав отправить меня в следующее полнолуние с несколькими воинами к реке Бранку, а оттуда они должны были проводить меня до каучуковой плантации, расположенной при впадении Бранку в Итакуаи.
      Вскоре мне сообщили, что вождь предполагал навестить дружественное соседнее племя и что я могу сопровождать его. Я не был вполне уверен, как отнесутся ко мне индейцы, живущие выше по течению. Несмотря на искреннюю, непоколебимую дружбу, которую проявляли по отношению ко мне мангеромасы, я, к стыду своему, не мог забыть той плохой репутации, которой пользовались эти племена среди населения каучуковых плантаций.
      До того времени я считал благоразумным не знакомить индейцев со свойствами моего автоматического револьвера и ни разу не употреблял его здесь.